Страница:
оченьтолстая.
– По-моему, некрасивые люди в большинстве своем глупые, – добавила Трейси.
– А это не предрассудок? – спросил я.
– Я не про то, – в знак протеста Трейси энергично замахала руками, – у меня хватает некрасивых друзей. Я хотела сказать вот что: они глупы в своем отношении к красоте. Они отвергают людей, родившихся красивыми, потому что… ну, не знаю… красота досталась им без труда, наверное, поэтому. Мол, природа случайно распорядилась. Однако никто не издевается и не говорит: «Да он просто родился с талантом к музыке» или «Его блестящие способности к математике – всего лишь врожденный дар». Наоборот, такие люди вызывают уважение. Спортсмены, шахматные гроссмейстеры, артисты считаются ужасно положительными людьми. Но если человек принимает участие в конкурсе красоты, над ним смеются. Знаете, откуда это идет? Красота – качество, которое, как правило, ассоциируется с женщинами, поэтому общество, где хозяйничают мужчины, стремится принизить красоту.
– Ни хрена себе, – хором произнесли я и Ру.
– Похоже, ты давно эту теорию вынашивала и только ждала подходящего случая, чтобы донести ее до всеобщего сведения, верно? – поинтересовался Ру.
– Чуть больше трех с половиной лет, – Трей-си наморщила нос, – или около того.
– Господи… А я-то думал, что, отрешенно глядя в голубую даль, ты мечтаешь об Антонио Бандерасе.
– И это тоже.
– Ну ладно, поболтали – и хватит, – непререкаемым тоном объявил Ру. – Есть вещи поважнее. Согласно сообщениям прессы, ты, Пэл, застрял в окне туалета, я правильно понял?
– О-о, ты же знаешь, как любят эти газетчики делать из мухи слона. Я вам не говорил, что мы скоро переезжаем? Сразу, как только вернемся из Германии.
– Правда? Здорово! А насчет туалета…
– Кстати, я для этого и приехал – встретиться со студентами, желающими снять наш дом. Хотел…
– А как же…
–..до конца…
– …насчет…
– …разобраться.
– …туалета?
– Лучше я побегу, перехвачу их до начала лекций.
– Ру, он вот-вот выскользнет у тебя из рук, – предупредила Трейси, поднося чашку кофе к губам.
– У меня много чего скользит в руках, – ухмыльнулся тот.
Трейси хрюкнула прямо в чашку, расплескав кофе по всему столу.
– Извините, некогда любоваться, как вы устраиваете здесь свинарник, надо идти отлавливать квартиросъемщиков, – сказал я.
И ушел. Ру с Трейси сливали кофе со стола в пепельницу закатанным в пластик меню.
Размораживание холодильника – одно из самых серьезных испытаний отношений на разрыв. Я льстил себе мыслью, что кому-кому, а мне хватает мудрости, чтобы понять: ничто на свете не стоит мучений и нервных расстройств, связанных с этой процедурой. Я бы согласился пожертвовать морозилкой, отдав ее во власть цепких толстых щупальцев безжалостного льда. В ловушку, расставленную Урсулой, я угодил за ужином.
– Эй-эй-эй, – сказал я, когда Джонатан начал сползать со стула, стремясь улизнуть из-за стола, – доешь свой горох.
– Я не люблю горох.
– Нет, любишь.
– Не люблю. Горох – гадость. Я его ненавижу.
– Тихо. Раньше ты любил горох.
Первобытный инстинкт родителя заставляет меня говорить за столом самые разные вещи. Например: «Что значит „не люблю“? Горох – прекрасная еда».
– Нет, не любил.
– Когда ты был совсем маленький, ты его ел.
Джонатан метнул в меня взгляд, в котором читалось: «А чего-нибудь пооригинальнее не мог придумать?»
– Ладно, съешь хотя бы половину, – пошел я на попятную. – Я тоже не очень люблю горох, но ем же. Нельзя выбрасывать еду, ведь (я едва удержался, чтобы не сказать: «В мире полно голодающих людей») всего несколько горошин осталось.
– В холодильнике упаковка завалялась, – пожала плечами Урсула, – надо было доесть.
– А я люблю горох, – вставил Питер.
– Несколько? – фыркнул Джонатан. – Целых тридцать четыре штуки, посмотри.
– А я люблю горох, – повторил Питер.
– Вон Питер любит горох, пусть он и доест, – нашелся Джонатан.
– Так не пойдет.
– Почему?
– А потому, что мы – родители и нам решать, кто будет есть горох и сколько.
Сурово сдвинув брови, расправив плечи, я восседал в грозном молчании, словно неумолимый властелин. Урсула же взяла и попросту перебросила горох с тарелки Джонатана на тарелку Питера.
– Займешься укладкой вещей? Только посуду сначала помой.
– Стоит ли? При преждевременных сборах всегда возникает соблазн упаковать лишнее. Потом приходится распаковывать в поисках вдруг понадобившейся вещи, а переезд еще и не начинался.
– До переезда осталось всего ничего. Не забывай, что на следующей неделе мы уже будем в Германии.
– Какая разница… – Я закончил фразу неопределенным жестом.
– Ладно. Может, ты и прав. – Слова Урсулы отозвались в моих ушах тихим щелчком взводного механизма, который слышит солдат, наступивший на противопехотную мину. – Тогда разморозь холодильник.
– Не-е-е-е, – заморгал я.
– Его необходимо разморозить перед отъездом, ясно же. Я уже освободила морозилку.
– Но почему я?
– Твоя очередь. Я размораживала в прошлый раз.
– С чего ты взяла?
– Неужели ты думаешь, – Урсула медленно роняла слова, будто застывшие капли яда, – что я могла забыть, как размораживала холодильник?
– О-о-о-о! – сник я.
– Шевелись, – наседала Урсула. – И так уже поздно.
Если человек сознательно затягивает мытье посуды, значит, дело совсем дрянь. Я даже помыл противень. Урсула задумала акцию давно, судя по тому, что отключила холодильник заранее и обложила его кухонными полотенцами, чтобы те впитывали ручейки влаги, – тоже мне оптимистка. Талые воды все равно прорвут преграды из полотенец и зальют пол кухни. Злобный нрав морозилки давал о себе знать и после отключения от источника энергии.
Демоны безумия, населяющие мир размораживаемых холодильников, исподтишка осаждали мой разум. Я поставил в морозилку миску с кипятком, и он замерз прямо у меня на глазах. Толстый слой льда издевательски смеялся мне в лицо. Я наливал миску кипятком несколько раз, теряя веру в законы физики и стараясь оттянуть последний решительный бой, который – я знал – все равно был неминуем. Прикинув, что шансы погибнуть или оказаться в больнице невелики, я подвесил перед морозилкой фен для сушки волос и врубил его на максимум. Холодильнику хоть бы хны, я же состарился на сорок минут. В конце концов, я поступил так, как на моем месте поступил бы каждый. Выбрал в ящике кухонного стола нож, не слишком погнутый от использования в роли отвертки, и приспособил его под ледоруб. Когда Урсула занята работой по дому, мне достает такта и воспитанности просто сидеть, смотреть телевизор и не мешаться под ногами. Но когда я что-то делаю, она всегда суетится, торчит у меня за спиной и поучает.
– Не надо ножом, морозилку испортишь.
– Не испорчу.
– Нет, испортишь.
– Нет, не испорчу. Я осторожно.
Лед я долбил быстрыми энергичными тычками, при каждом ударе ножом меня осыпала туча мелких осколков.
– Смотри, там подо льдом провода.
– Вижу.
– Ты их сейчас перережешь.
Мне удалось засадить нож под один из пластов льда. Используя проклятия как рычаг, я попытался сдвинуть его с места. Пласт кряхтел и поскрипывал, но не поддавался.
– Не перережу.
– Нож не погни. Это один из наших лучших ножей.
– Я тебе новый куплю.
– Он из набора.
– Тогда куплю новый чертов набор.
– Это особенный набор, его мне бабушка подарила.
– Может, тогда сама попробуешь? Сделаешь по-своему.
– Не злись.
Я был весь покрыт тающими льдинками. Мокрые руки обрели цвет сырого мяса. От долбежки болела кисть. Мне явно предстоял по меньшей мере еще час каторги.
– Я не злюсь!
Отвалилась первая глыба льда. Она грохнулась об линолеум и разлетелась на десять миллиардов мелких кусочков.
– И постарайся не устраивать бардак, – наставляла Урсула.
Мои пальцы стиснули рукоятку ножа.
– А не прогуляться ли тебе?
– Куда?
– До Италии. Как минимум до Италии.
– Кажется, начинать надо было сверху.
– Спасибо. Очень ценное замечание.
– Кстати, ты помнишь, что нам понадобится транспорт для перевозки вещей? Ты еще не договорился? Время поджимает.
– В данный момент я занят холодильником! Ты хочешь, чтобы я бросил разморозку и начал договариваться о транспорте?
– Нет, я просто напомнила. На случай, если ты забыл.
– Я не забыл.
– А жильцов нашел?
– С ними я разобрался.
– Вот как? Мне ты ничего не сказал.
– А что тут говорить?
– Я должна знать. Вечно ты так. Все втихаря норовишь провернуть.
– Потерпела бы немножко, и я бы сам все рассказал без наводящих вопросов.
– Ну и кто же наши жильцы?
– Да какие-то девушки.
– Откуда ты их знаешь?
– Они учатся у нас в университете.
– А почему девушки?
– Э-э… уродились они такими, видимо.
– Ты прекрасно понял, о чем я. Почему ты выбрал девушек?
– Ты о чем? Им требовалось жилье, тут подвернулся я, они вроде нормальные, что еще надо? Какая разница, девушки они или парни?
– Для тебя разница, очевидно, есть.
– Да ну?
– Тогда почему ты сказал «девушки»? Почему не сказал «учащиеся»?
– Ты бы немедленно спросила, какого они пола. Я постарался сразу дать тебе исчерпывающую информацию.
– Симпатичные?
На самом деле потрясающие –все три. Обычно Колин Роубон трудится три года не покладая рук, чтобы довести студенток-гуманитариев до конкурентоспособного состояния, но эти столь ярко выделялись на общем фоне, что Колину наверняка приходилось приглушать их обаяние. Кандидатки в жилички состояли сплошь из сияющих глаз и непокорных темных прядей. Они искрились как шампанское, загадочно улыбались, бретельки кокетливо соскальзывали с их плеч. От них можно было ожидать чего угодно.
– Я не особо присматривался.
– Значит, несимпатичные?
– Повторяю, я не присматривался.
– Ты? Ты не присматривался? Ха!
– Для меня главное – сдать дом.
– Так симпатичные или нет?
– Я не…
– Симпатичные?
Я тихо выдохнул и покачал головой, изображая удивление:
– Ну, нормальные, на мой взгляд. Средние.
– Ах ты, кобель! Стоит восемнадцатилетним англичанкам улыбнуться, и ты уже готов отдать им наш дом. С ума сойти!
– Им уже по двадцать, в общем-то.
– Отлично. Значит, уже можно переспать.
– Я не собираюсь с ними спать, они всего лишь снимают у нас дом. Господи. Если уж на то пошло, с какой радости они станут со мной спать?
– Ты – сотрудник университета, они – студентки, ты для них типа начальник.
– Я работаю в биб-ли-о-те-ке. На всей планете Земля я никому не начальник. Для твоего сведения, правильным ответом было бы: «Потому что ты, Пэл, остроумный и привлекательный мужчина, не лишенный сексуальной притягательности».
– Ты сейчас перережешь провод.
– Не перережу.
Я дошел до стадии, когда ножом (он страшно погнулся, за это мне еще влетит, но позже) выковыривать лед было уже небезопасно. В морозилке засела ледовая гвардия, отборные, самые настырные и злонравные части. Они занимали позиции за металлическими пластинами, притаились под змеевиками, взяв в заложники хрупкие электронные узлы. Их можно было одолеть только врукопашную. Сгибая и выворачивая пальцы под немыслимым углом, я залезал в щели и просветы, вытаскивая на свет божий, выдавливая, выцарапывая и выламывая камешки льда. На самые фанатичные очаги сопротивления – на каждый кусочек льда размером с виноградину – приходилось тратить по пять минут. Ледяная струйка сбегала по моей руке в подмышку, разгонялась, врезалась в резинку трусов и расползалась пятном почти правильной окружности.
– А про родительское собрание ты помнишь?
– Что?
– Сегодня родительское собрание. Я тебе напоминала на прошлой неделе. До начала осталось пятнадцать минут. Еще успеешь.
– Черт, что же ты раньше не сказала?
– Я говорила. На прошлой неделе.
– Значит, на прошлойнеделе?
– Ну и сейчас еще раз сказала.
– Огромное спасибо. Вовремя, не поспоришь. Ты неподражаема.
Я зашвырнул нож в раковину и помотал головой, стряхивая с волос ледяные капли.
– Только не надо на меня валить, если не можешь толком организовать свое время.
Галопом я взлетел наверх, в спальню, а через две минуты уже скакал вниз. Урсула по-прежнему стояла, прислонившись к кухонной стойке, и сложив руки на груди. По ее позе легко было догадаться: моего возвращения она ждала не без злорадства.
– Где вся моя гребаная одежда? – Я чуть не плакал.
– Уложена, конечно. Или в чемодан – в отпуск взять, или в коробку – для переезда.
– Вся? Ты что, всюупаковала?
– Конечно, нет. А это что? – Урсула указала на футболку, зажатую в моем кулаке. Ничего другого я не смог найти.
– Не могу же я ехать на родительское собрание в футболке с надписью «Секс-инструктор»? Господи, ты на картинку только посмотри.
– Увы, подозреваю, что все твои вещи лежат на самом дне. Если бы ты сам складывал, то мог бы…
– Ты что, самоутверждаешься таким образом? Самоутверждаешься за мой счет?
– С холодильником закончишь, когда вернешься.
– Ты… ТЫ…
Эпитет, который я подыскивал, еще не придумали, потому я издал отчаянный рев и бросился к машине. Когда через полминуты я опять прибежал на кухню, Урсула стояла в той же позе.
– Куда ты дела чертовы ключи от машины?
Я бы промчался всю дорогу до школы на бешеной скорости, но, к счастью, светофоры на всех перекрестках переключались на красный. Это не только снижает скорость до разумных пределов, но и оказывает чрезвычайно целебное воздействие на психику. Впрочем, я не из податливых – за рулем я непрерывно кричал «ну, давай же!» всем водителям, тащившимся впереди меня, поэтому прибыл на место, опоздав всего на несколько минут.
Проявив при парковке недюжинную смекалку, я вихрем ворвался в двери школы и заметался в поисках каких-либо указателей. Стены были покрыты жуткого вида рисунками. Мысленно взял на заметку: когда буду дефилировать по какой-нибудь галерее в окружении блестящих дам и их завистливых мужей, брошу небрежно: «Смотрите, эта картина выглядит так, словно ее рисовал четырехлетний ребенок», и все поймут, как я велик. Но сейчас я опаздывал и бежал мимо фигур-палок с гигантскими круглыми головами и руками, растущими на уровне бедер («Моя мама»), не останавливаясь. Краем глаза засек табличку со стрелочкой и надписью «Мисс Хэмпшир». Рванул в указанном направлении, чуть не столкнулся с парой молодых родителей (парень выкрикнул: «Ага! А бегать по коридорам не разрешается! Улю-лю-лю!») и остановился перед дверью с надписью «Класс мисс Хэмпшир».
Дверь открылась сама.
– Ой! – Прилична одетая женщина не ожидала увидеть меня на пороге. – Мистер Далтон? Как раз собиралась идти вас искать, у нас сегодня вечером довольно плотное расписание встреч.
Мисс Хэмпшир пригласила меня в классную комнату, мы уселись на низеньких, сантиметров тридцать от пола, стульчиках для первоклашек. Колени торчали где-то на уровне груди. Учительница вопросительно глянула на мою футболку:
– На улице дождь?
– Нет.
Усилием воли оторвав глаза от футболки, она принялась рыться в бумагах.
– Я совсем недавно стала учительницей Джонатана…
– Да, знаю. Мы очень переживали, узнав, что мисс Битти взорвалась… – Похоже, я не слишком удачно выразился. – Э-э… что мисс Битти подорвалась.
Ну и черт с ним, как получилось, так и получилось.
– Да, крайне прискорбный случай. Но дети, кажется, пережили трагедию без потрясений. Мы, конечно, проводили специальные мероприятия, собирали детей, говорили с ними, просили нарисовать, что они чувствуют. Удивительно, но воображением очень многих завладел сам взрыв. Дети обладают поразительной душевной стойкостью. Если им оказать поддержку, они способны преодолеть любые трудности.
– Верно.
– Итак…
– Как дела у Джонатана?
– Хорошо, мистер Далтон. Даже очень хорошо. Он показывает отличные результаты по всем предметам, особенно по математике.
– Правда? Здорово. Просто здорово. Значит, причин для беспокойства нет?
– Э-э… есть некоторые аспекты его поведения, которые все же внушают нам тревогу…
– Он мешает другим детям?
– Не совсем так.
– А как?
– Мешает, но немного иначе.
– Я не очень понимаю.
– Например, недавно он спокойно говорил своим одноклассникам, что Бога нет…
Лицо учительницы исказилось болезненной гримасой, в классной комнате повисла пауза. До меня дошло, что она ждет моего ответа.
– Э-э… да, но… Бога действительно нет. Я даже не знаю, чем тут можно помочь.
Возможно, виной тому были мокрые трусы, но мне показалось, что температура в помещении резко понизилась.
– Не забывайте, мистер Далтон, что наша школа учреждена при Англиканской церкви. Вы сами решили отдать Джонатана к нам, а не в школу по соседству.
– Да-да, конечно. Но только потому, что в школах Англиканской церкви лучше учат. Я не думал, что придется иметь дело с религией.
– Не думали?
– Нет.
– В школе при Англиканской церкви?
– Да… То есть нет. Ведь у вас учатся дети разных конфессий, не так ли?
– Разумеется. Мы учим детей, что веры бывают разные и все они равны – христианство, индуизм, сикхизм…
– Но не атеизм?
Мисс Хэмпшир рассмеялась и посмотрела с упреком:
– Это только сбивало бы детей с толку, вы не находите?
– Ну-у-у…
– Дети еще слишком малы, чтобы мыслить самостоятельно. Пока что им гораздо проще принять существование Бога как данность. Повзрослев, некоторые из них, возможно, переменят взгляды, но сейчас, если мы искренне хотим оберегатьих, ничего не остается, как внушать им, что Бог существует.
– Вы объяснили это Джонатану?
– Да, но в более простых выражениях.
– И что?
– Он сказал, что возражения не допускаются. Так и сказал.
– Во дети пошли, а? Где он только такого понахватался?
– Я то же самое подумала.
Чтобы заполнить паузу, я несколько раз прокашлялся.
– Полагаю, вы поговорите с Джонатаном, мистер Далтон? Это довольно важный момент. По закону, школа обязана учить детей уважать религиозные чувства. Вы должны отдавать себе отчет, что поведение Джонатана может быть истолковано как насмешка не только над христианством, но и над религией в принципе. Ни этическая позиция школы, ни государственные юридические нормы не позволяют смотреть на подобные вещи сквозь пальцы.
– Других проблем нет?
– Есть подозрение, что он кормит хомячка пластилином. Но это пока не доказано.
– Ну как? – осведомилась Урсула, лежа на диване, когда я, едва волоча ноги, переступил порог нашего дома.
– Ты ведь слышала, что случилось с мисс Битти?
– Да.
– Похоже, Бог все-таки есть… Я – на кухню, с холодильником заканчивать.
Оторвитесь от текучки – это освежает
– По-моему, некрасивые люди в большинстве своем глупые, – добавила Трейси.
– А это не предрассудок? – спросил я.
– Я не про то, – в знак протеста Трейси энергично замахала руками, – у меня хватает некрасивых друзей. Я хотела сказать вот что: они глупы в своем отношении к красоте. Они отвергают людей, родившихся красивыми, потому что… ну, не знаю… красота досталась им без труда, наверное, поэтому. Мол, природа случайно распорядилась. Однако никто не издевается и не говорит: «Да он просто родился с талантом к музыке» или «Его блестящие способности к математике – всего лишь врожденный дар». Наоборот, такие люди вызывают уважение. Спортсмены, шахматные гроссмейстеры, артисты считаются ужасно положительными людьми. Но если человек принимает участие в конкурсе красоты, над ним смеются. Знаете, откуда это идет? Красота – качество, которое, как правило, ассоциируется с женщинами, поэтому общество, где хозяйничают мужчины, стремится принизить красоту.
– Ни хрена себе, – хором произнесли я и Ру.
– Похоже, ты давно эту теорию вынашивала и только ждала подходящего случая, чтобы донести ее до всеобщего сведения, верно? – поинтересовался Ру.
– Чуть больше трех с половиной лет, – Трей-си наморщила нос, – или около того.
– Господи… А я-то думал, что, отрешенно глядя в голубую даль, ты мечтаешь об Антонио Бандерасе.
– И это тоже.
– Ну ладно, поболтали – и хватит, – непререкаемым тоном объявил Ру. – Есть вещи поважнее. Согласно сообщениям прессы, ты, Пэл, застрял в окне туалета, я правильно понял?
– О-о, ты же знаешь, как любят эти газетчики делать из мухи слона. Я вам не говорил, что мы скоро переезжаем? Сразу, как только вернемся из Германии.
– Правда? Здорово! А насчет туалета…
– Кстати, я для этого и приехал – встретиться со студентами, желающими снять наш дом. Хотел…
– А как же…
–..до конца…
– …насчет…
– …разобраться.
– …туалета?
– Лучше я побегу, перехвачу их до начала лекций.
– Ру, он вот-вот выскользнет у тебя из рук, – предупредила Трейси, поднося чашку кофе к губам.
– У меня много чего скользит в руках, – ухмыльнулся тот.
Трейси хрюкнула прямо в чашку, расплескав кофе по всему столу.
– Извините, некогда любоваться, как вы устраиваете здесь свинарник, надо идти отлавливать квартиросъемщиков, – сказал я.
И ушел. Ру с Трейси сливали кофе со стола в пепельницу закатанным в пластик меню.
Размораживание холодильника – одно из самых серьезных испытаний отношений на разрыв. Я льстил себе мыслью, что кому-кому, а мне хватает мудрости, чтобы понять: ничто на свете не стоит мучений и нервных расстройств, связанных с этой процедурой. Я бы согласился пожертвовать морозилкой, отдав ее во власть цепких толстых щупальцев безжалостного льда. В ловушку, расставленную Урсулой, я угодил за ужином.
– Эй-эй-эй, – сказал я, когда Джонатан начал сползать со стула, стремясь улизнуть из-за стола, – доешь свой горох.
– Я не люблю горох.
– Нет, любишь.
– Не люблю. Горох – гадость. Я его ненавижу.
– Тихо. Раньше ты любил горох.
Первобытный инстинкт родителя заставляет меня говорить за столом самые разные вещи. Например: «Что значит „не люблю“? Горох – прекрасная еда».
– Нет, не любил.
– Когда ты был совсем маленький, ты его ел.
Джонатан метнул в меня взгляд, в котором читалось: «А чего-нибудь пооригинальнее не мог придумать?»
– Ладно, съешь хотя бы половину, – пошел я на попятную. – Я тоже не очень люблю горох, но ем же. Нельзя выбрасывать еду, ведь (я едва удержался, чтобы не сказать: «В мире полно голодающих людей») всего несколько горошин осталось.
– В холодильнике упаковка завалялась, – пожала плечами Урсула, – надо было доесть.
– А я люблю горох, – вставил Питер.
– Несколько? – фыркнул Джонатан. – Целых тридцать четыре штуки, посмотри.
– А я люблю горох, – повторил Питер.
– Вон Питер любит горох, пусть он и доест, – нашелся Джонатан.
– Так не пойдет.
– Почему?
– А потому, что мы – родители и нам решать, кто будет есть горох и сколько.
Сурово сдвинув брови, расправив плечи, я восседал в грозном молчании, словно неумолимый властелин. Урсула же взяла и попросту перебросила горох с тарелки Джонатана на тарелку Питера.
– Займешься укладкой вещей? Только посуду сначала помой.
– Стоит ли? При преждевременных сборах всегда возникает соблазн упаковать лишнее. Потом приходится распаковывать в поисках вдруг понадобившейся вещи, а переезд еще и не начинался.
– До переезда осталось всего ничего. Не забывай, что на следующей неделе мы уже будем в Германии.
– Какая разница… – Я закончил фразу неопределенным жестом.
– Ладно. Может, ты и прав. – Слова Урсулы отозвались в моих ушах тихим щелчком взводного механизма, который слышит солдат, наступивший на противопехотную мину. – Тогда разморозь холодильник.
– Не-е-е-е, – заморгал я.
– Его необходимо разморозить перед отъездом, ясно же. Я уже освободила морозилку.
– Но почему я?
– Твоя очередь. Я размораживала в прошлый раз.
– С чего ты взяла?
– Неужели ты думаешь, – Урсула медленно роняла слова, будто застывшие капли яда, – что я могла забыть, как размораживала холодильник?
– О-о-о-о! – сник я.
– Шевелись, – наседала Урсула. – И так уже поздно.
Если человек сознательно затягивает мытье посуды, значит, дело совсем дрянь. Я даже помыл противень. Урсула задумала акцию давно, судя по тому, что отключила холодильник заранее и обложила его кухонными полотенцами, чтобы те впитывали ручейки влаги, – тоже мне оптимистка. Талые воды все равно прорвут преграды из полотенец и зальют пол кухни. Злобный нрав морозилки давал о себе знать и после отключения от источника энергии.
Демоны безумия, населяющие мир размораживаемых холодильников, исподтишка осаждали мой разум. Я поставил в морозилку миску с кипятком, и он замерз прямо у меня на глазах. Толстый слой льда издевательски смеялся мне в лицо. Я наливал миску кипятком несколько раз, теряя веру в законы физики и стараясь оттянуть последний решительный бой, который – я знал – все равно был неминуем. Прикинув, что шансы погибнуть или оказаться в больнице невелики, я подвесил перед морозилкой фен для сушки волос и врубил его на максимум. Холодильнику хоть бы хны, я же состарился на сорок минут. В конце концов, я поступил так, как на моем месте поступил бы каждый. Выбрал в ящике кухонного стола нож, не слишком погнутый от использования в роли отвертки, и приспособил его под ледоруб. Когда Урсула занята работой по дому, мне достает такта и воспитанности просто сидеть, смотреть телевизор и не мешаться под ногами. Но когда я что-то делаю, она всегда суетится, торчит у меня за спиной и поучает.
– Не надо ножом, морозилку испортишь.
– Не испорчу.
– Нет, испортишь.
– Нет, не испорчу. Я осторожно.
Лед я долбил быстрыми энергичными тычками, при каждом ударе ножом меня осыпала туча мелких осколков.
– Смотри, там подо льдом провода.
– Вижу.
– Ты их сейчас перережешь.
Мне удалось засадить нож под один из пластов льда. Используя проклятия как рычаг, я попытался сдвинуть его с места. Пласт кряхтел и поскрипывал, но не поддавался.
– Не перережу.
– Нож не погни. Это один из наших лучших ножей.
– Я тебе новый куплю.
– Он из набора.
– Тогда куплю новый чертов набор.
– Это особенный набор, его мне бабушка подарила.
– Может, тогда сама попробуешь? Сделаешь по-своему.
– Не злись.
Я был весь покрыт тающими льдинками. Мокрые руки обрели цвет сырого мяса. От долбежки болела кисть. Мне явно предстоял по меньшей мере еще час каторги.
– Я не злюсь!
Отвалилась первая глыба льда. Она грохнулась об линолеум и разлетелась на десять миллиардов мелких кусочков.
– И постарайся не устраивать бардак, – наставляла Урсула.
Мои пальцы стиснули рукоятку ножа.
– А не прогуляться ли тебе?
– Куда?
– До Италии. Как минимум до Италии.
– Кажется, начинать надо было сверху.
– Спасибо. Очень ценное замечание.
– Кстати, ты помнишь, что нам понадобится транспорт для перевозки вещей? Ты еще не договорился? Время поджимает.
– В данный момент я занят холодильником! Ты хочешь, чтобы я бросил разморозку и начал договариваться о транспорте?
– Нет, я просто напомнила. На случай, если ты забыл.
– Я не забыл.
– А жильцов нашел?
– С ними я разобрался.
– Вот как? Мне ты ничего не сказал.
– А что тут говорить?
– Я должна знать. Вечно ты так. Все втихаря норовишь провернуть.
– Потерпела бы немножко, и я бы сам все рассказал без наводящих вопросов.
– Ну и кто же наши жильцы?
– Да какие-то девушки.
– Откуда ты их знаешь?
– Они учатся у нас в университете.
– А почему девушки?
– Э-э… уродились они такими, видимо.
– Ты прекрасно понял, о чем я. Почему ты выбрал девушек?
– Ты о чем? Им требовалось жилье, тут подвернулся я, они вроде нормальные, что еще надо? Какая разница, девушки они или парни?
– Для тебя разница, очевидно, есть.
– Да ну?
– Тогда почему ты сказал «девушки»? Почему не сказал «учащиеся»?
– Ты бы немедленно спросила, какого они пола. Я постарался сразу дать тебе исчерпывающую информацию.
– Симпатичные?
На самом деле потрясающие –все три. Обычно Колин Роубон трудится три года не покладая рук, чтобы довести студенток-гуманитариев до конкурентоспособного состояния, но эти столь ярко выделялись на общем фоне, что Колину наверняка приходилось приглушать их обаяние. Кандидатки в жилички состояли сплошь из сияющих глаз и непокорных темных прядей. Они искрились как шампанское, загадочно улыбались, бретельки кокетливо соскальзывали с их плеч. От них можно было ожидать чего угодно.
– Я не особо присматривался.
– Значит, несимпатичные?
– Повторяю, я не присматривался.
– Ты? Ты не присматривался? Ха!
– Для меня главное – сдать дом.
– Так симпатичные или нет?
– Я не…
– Симпатичные?
Я тихо выдохнул и покачал головой, изображая удивление:
– Ну, нормальные, на мой взгляд. Средние.
– Ах ты, кобель! Стоит восемнадцатилетним англичанкам улыбнуться, и ты уже готов отдать им наш дом. С ума сойти!
– Им уже по двадцать, в общем-то.
– Отлично. Значит, уже можно переспать.
– Я не собираюсь с ними спать, они всего лишь снимают у нас дом. Господи. Если уж на то пошло, с какой радости они станут со мной спать?
– Ты – сотрудник университета, они – студентки, ты для них типа начальник.
– Я работаю в биб-ли-о-те-ке. На всей планете Земля я никому не начальник. Для твоего сведения, правильным ответом было бы: «Потому что ты, Пэл, остроумный и привлекательный мужчина, не лишенный сексуальной притягательности».
– Ты сейчас перережешь провод.
– Не перережу.
Я дошел до стадии, когда ножом (он страшно погнулся, за это мне еще влетит, но позже) выковыривать лед было уже небезопасно. В морозилке засела ледовая гвардия, отборные, самые настырные и злонравные части. Они занимали позиции за металлическими пластинами, притаились под змеевиками, взяв в заложники хрупкие электронные узлы. Их можно было одолеть только врукопашную. Сгибая и выворачивая пальцы под немыслимым углом, я залезал в щели и просветы, вытаскивая на свет божий, выдавливая, выцарапывая и выламывая камешки льда. На самые фанатичные очаги сопротивления – на каждый кусочек льда размером с виноградину – приходилось тратить по пять минут. Ледяная струйка сбегала по моей руке в подмышку, разгонялась, врезалась в резинку трусов и расползалась пятном почти правильной окружности.
– А про родительское собрание ты помнишь?
– Что?
– Сегодня родительское собрание. Я тебе напоминала на прошлой неделе. До начала осталось пятнадцать минут. Еще успеешь.
– Черт, что же ты раньше не сказала?
– Я говорила. На прошлой неделе.
– Значит, на прошлойнеделе?
– Ну и сейчас еще раз сказала.
– Огромное спасибо. Вовремя, не поспоришь. Ты неподражаема.
Я зашвырнул нож в раковину и помотал головой, стряхивая с волос ледяные капли.
– Только не надо на меня валить, если не можешь толком организовать свое время.
Галопом я взлетел наверх, в спальню, а через две минуты уже скакал вниз. Урсула по-прежнему стояла, прислонившись к кухонной стойке, и сложив руки на груди. По ее позе легко было догадаться: моего возвращения она ждала не без злорадства.
– Где вся моя гребаная одежда? – Я чуть не плакал.
– Уложена, конечно. Или в чемодан – в отпуск взять, или в коробку – для переезда.
– Вся? Ты что, всюупаковала?
– Конечно, нет. А это что? – Урсула указала на футболку, зажатую в моем кулаке. Ничего другого я не смог найти.
– Не могу же я ехать на родительское собрание в футболке с надписью «Секс-инструктор»? Господи, ты на картинку только посмотри.
– Увы, подозреваю, что все твои вещи лежат на самом дне. Если бы ты сам складывал, то мог бы…
– Ты что, самоутверждаешься таким образом? Самоутверждаешься за мой счет?
– С холодильником закончишь, когда вернешься.
– Ты… ТЫ…
Эпитет, который я подыскивал, еще не придумали, потому я издал отчаянный рев и бросился к машине. Когда через полминуты я опять прибежал на кухню, Урсула стояла в той же позе.
– Куда ты дела чертовы ключи от машины?
Я бы промчался всю дорогу до школы на бешеной скорости, но, к счастью, светофоры на всех перекрестках переключались на красный. Это не только снижает скорость до разумных пределов, но и оказывает чрезвычайно целебное воздействие на психику. Впрочем, я не из податливых – за рулем я непрерывно кричал «ну, давай же!» всем водителям, тащившимся впереди меня, поэтому прибыл на место, опоздав всего на несколько минут.
Проявив при парковке недюжинную смекалку, я вихрем ворвался в двери школы и заметался в поисках каких-либо указателей. Стены были покрыты жуткого вида рисунками. Мысленно взял на заметку: когда буду дефилировать по какой-нибудь галерее в окружении блестящих дам и их завистливых мужей, брошу небрежно: «Смотрите, эта картина выглядит так, словно ее рисовал четырехлетний ребенок», и все поймут, как я велик. Но сейчас я опаздывал и бежал мимо фигур-палок с гигантскими круглыми головами и руками, растущими на уровне бедер («Моя мама»), не останавливаясь. Краем глаза засек табличку со стрелочкой и надписью «Мисс Хэмпшир». Рванул в указанном направлении, чуть не столкнулся с парой молодых родителей (парень выкрикнул: «Ага! А бегать по коридорам не разрешается! Улю-лю-лю!») и остановился перед дверью с надписью «Класс мисс Хэмпшир».
Дверь открылась сама.
– Ой! – Прилична одетая женщина не ожидала увидеть меня на пороге. – Мистер Далтон? Как раз собиралась идти вас искать, у нас сегодня вечером довольно плотное расписание встреч.
Мисс Хэмпшир пригласила меня в классную комнату, мы уселись на низеньких, сантиметров тридцать от пола, стульчиках для первоклашек. Колени торчали где-то на уровне груди. Учительница вопросительно глянула на мою футболку:
– На улице дождь?
– Нет.
Усилием воли оторвав глаза от футболки, она принялась рыться в бумагах.
– Я совсем недавно стала учительницей Джонатана…
– Да, знаю. Мы очень переживали, узнав, что мисс Битти взорвалась… – Похоже, я не слишком удачно выразился. – Э-э… что мисс Битти подорвалась.
Ну и черт с ним, как получилось, так и получилось.
– Да, крайне прискорбный случай. Но дети, кажется, пережили трагедию без потрясений. Мы, конечно, проводили специальные мероприятия, собирали детей, говорили с ними, просили нарисовать, что они чувствуют. Удивительно, но воображением очень многих завладел сам взрыв. Дети обладают поразительной душевной стойкостью. Если им оказать поддержку, они способны преодолеть любые трудности.
– Верно.
– Итак…
– Как дела у Джонатана?
– Хорошо, мистер Далтон. Даже очень хорошо. Он показывает отличные результаты по всем предметам, особенно по математике.
– Правда? Здорово. Просто здорово. Значит, причин для беспокойства нет?
– Э-э… есть некоторые аспекты его поведения, которые все же внушают нам тревогу…
– Он мешает другим детям?
– Не совсем так.
– А как?
– Мешает, но немного иначе.
– Я не очень понимаю.
– Например, недавно он спокойно говорил своим одноклассникам, что Бога нет…
Лицо учительницы исказилось болезненной гримасой, в классной комнате повисла пауза. До меня дошло, что она ждет моего ответа.
– Э-э… да, но… Бога действительно нет. Я даже не знаю, чем тут можно помочь.
Возможно, виной тому были мокрые трусы, но мне показалось, что температура в помещении резко понизилась.
– Не забывайте, мистер Далтон, что наша школа учреждена при Англиканской церкви. Вы сами решили отдать Джонатана к нам, а не в школу по соседству.
– Да-да, конечно. Но только потому, что в школах Англиканской церкви лучше учат. Я не думал, что придется иметь дело с религией.
– Не думали?
– Нет.
– В школе при Англиканской церкви?
– Да… То есть нет. Ведь у вас учатся дети разных конфессий, не так ли?
– Разумеется. Мы учим детей, что веры бывают разные и все они равны – христианство, индуизм, сикхизм…
– Но не атеизм?
Мисс Хэмпшир рассмеялась и посмотрела с упреком:
– Это только сбивало бы детей с толку, вы не находите?
– Ну-у-у…
– Дети еще слишком малы, чтобы мыслить самостоятельно. Пока что им гораздо проще принять существование Бога как данность. Повзрослев, некоторые из них, возможно, переменят взгляды, но сейчас, если мы искренне хотим оберегатьих, ничего не остается, как внушать им, что Бог существует.
– Вы объяснили это Джонатану?
– Да, но в более простых выражениях.
– И что?
– Он сказал, что возражения не допускаются. Так и сказал.
– Во дети пошли, а? Где он только такого понахватался?
– Я то же самое подумала.
Чтобы заполнить паузу, я несколько раз прокашлялся.
– Полагаю, вы поговорите с Джонатаном, мистер Далтон? Это довольно важный момент. По закону, школа обязана учить детей уважать религиозные чувства. Вы должны отдавать себе отчет, что поведение Джонатана может быть истолковано как насмешка не только над христианством, но и над религией в принципе. Ни этическая позиция школы, ни государственные юридические нормы не позволяют смотреть на подобные вещи сквозь пальцы.
– Других проблем нет?
– Есть подозрение, что он кормит хомячка пластилином. Но это пока не доказано.
– Ну как? – осведомилась Урсула, лежа на диване, когда я, едва волоча ноги, переступил порог нашего дома.
– Ты ведь слышала, что случилось с мисс Битти?
– Да.
– Похоже, Бог все-таки есть… Я – на кухню, с холодильником заканчивать.
Оторвитесь от текучки – это освежает
Мы с Урсулой еще ни разу не ездили в Германию вместе. И слава богу, потому что, если нас двоих посадить в ограниченное замкнутое пространство какого-нибудь транспортного средства, оно мигом превратится в арену борьбы, где дозволены любые приемы, кроме укусов и выдавливания глаз пальцами. Врозь мы всегда путешествовали и еще по одной, пожалуй, главной причине – я терпеть не могу самолеты. Раньше я летал самолетами, но потом перестал. Знаете, что мне больше всего не нравится в авиапутешествиях? Камнем падать вниз, будучи запертым внутри охваченной пламенем, кувыркающейся, разваливающейся на лету металлической коробки. А еще мне не нравится, что в самолетах нельзя вытянуть ноги.
Бернард на удивление легко удовлетворил мою просьбу об отпуске. Правда, поначалу он не хотел меня отпускать, считая, что в центре много дел, а будет еще больше. Но, в конце концов, даже он понял, что мне нужна передышка и будет лучше для всех, если мне ее предоставить. После Дня рационализатора он уже сам уговаривал меня уйти в отпуск Конечно, я слегка тревожился: если мукзэпой и диспетчер в одном лице одновременно уйдут в отпуск, в компьютерной группе наступит полный развал, в котором меня же и обвинят по возвращении. Однако я скорее был готов примириться с этой гнетущей тревогой, чтобы на неделю избавиться от другой гнетущей тревоги: что вот-вот за спиной распахнется дверь офиса и в нее вломится рассерженный китайский господин, размахивая какой-нибудь остро заточенной штукой вроде меча. Расплатившись с триадами, я больше о них не слышал, но мне с трудом верилось, что этим дело закончится.
Мы планировали несколько дней пожить у предков Урсулы, потом отправиться кататься на лыжах с ее братом и его женой – у них была своя квартирка на небольшом лыжном курорте у ледника Штубай. Урсула прибыла на место раньше меня по той простой причине, что, если человеку повезет и он не окажется всаженным в землю на четыре метра в окружении тлеющих обломков, то самолет донесет его до Штутгарта всего за два часа, в то время как автобус преодолеет это расстояние лишь за сутки. Ездить автобусом не так уж плохо, особенно при наличии необходимых навыков. Прихватите с собой подушку; не рассчитывайте, что туалет будет исправен; проследите, чтобы места рядом не захватили болтливые, надоедливые как тараканы американские студенты – и можно спокойно проехать пол-Европы, даже урвать несколько часов неглубокого сна за вполне доступную цену.
Понятно, что, объявляясь в доме родителей Урсулы, я неизменно жутко выглядел, но меня это не волновало. Будь у меня вид удачливого умника, папаша Урсулы страшно бы расстроился, чего я себе никогда бы не простил. На этот раз он мог позлорадствовать вволю, потому что облик разбитого, растрепанного, красноглазого героинщика (а на кого еще походит человек, проделавший путь в автобусе от Северной Англии до Южной Германии?) докончил проливной дождь, накрывший меня чуть ли не на пороге их дома. Трущобная музыка падающих капель и хлюпающей обуви, не говоря уже о запахе сырости и телесных миазмов, источаемых одеждой, которую я не снимал целый день и целых восемьсот миль, не могли не порадовать его сердце.
Отец Урсулы открыл дверь и просиял.
– Урсулочка, – крикнул он через плечо, – Пэл приехал.
Мне до сих пор непонятно, как он удержался, чтобы не добавить: «Ну и видок у твоего муженька! И ты еще будешь утверждать, что я был не прав?»
– Привет, Эрих, – поздоровался я. – Как дела?
Эрих доложил, что кровообращение его скоро прикончит. Он совсем не говорил по-английски, а мой немецкий далек от идеала, я учил его в основном по диалогам с Урсулой и подписям в откровенных журналах, импортированных из Скандинавии. Поэтому мне не удавалось уловить тонкости, но вряд ли это имело какое-либо значение. Немцы все, от столбняка до самых смутных желаний, валят на кровообращение. Точно так же французы, не задумываясь, всегда пеняют на «печеночный криз». Трудно сказать, какая хворь отвечает за все беды англичан. Стресс, наверное. Но на самом деле стресс у англичан происходит от хронической боязни опростоволоситься.
Я прошлепал в дом, бросив сумки в коридоре. Эрих провел меня в гостиную, где играли дети, превратив деревянные фигурки святых в пистолеты. Здесь же Урсула с жаром обсуждала с матерью нижнее белье.
– Привет, Пэл, – сказала Ева. – Хорошо доехал?
Я не очень удивился, увидев ее совершенно голой.
– Э-э… нормально, – промямлил я, изо всех сил стараясь не опускать глаза ниже уровня ее лица.
В отличие от строгого чеканного выговора Эриха, Ева говорила с сильным швабским акцентом. Веселые «аи» заменялись унылыми «ой», звук «ш» обнаруживался в самых неожиданных местах – все вместе производило такое впечатление, будто Ева задыхалась от нехватки воздуха.
– Урсула привезла мне ваше английское белье.
– Оно не мое, – улыбнулся я.
Брови Евы приняли форму буквы «V».
– Ха-ха, – добавил я.
Ева посмотрела на дочь.
– Это он пытается шутить, – пояснила Урсула.
– А-а-а. – Ева успокоилась. – Шутка! Очень хорошо. Ты мне ее потом объяснишь, ладно, Пэл?
– Ну-у…
– Мне кажется, ваше английское белье гораздо лучше немецкого. Я особенно довольна лифчиками.
По-немецки «лифчик» в дословном переводе «грудедержатель», что вызывает у меня ряд ассоциаций и образов, от которых глаза сами собой норовили сползти ниже, на грудь Евы, так что мне пришлось собрать в кулак всю свою волю. Вместо ответа я слабо пискнул.
– Они красивее, чем те, что у нас продают, ты только посмотри… – Ева наклонилась, запуская руку в сумку. Мне захотелось провалиться сквозь землю, но смерть гордо отвернулась от моих простертых объятий. – И женственно, и качественно, ты не находишь?
– Мне нужно помыться, – сказал я. – Я не мылся с тех пор, как сделал ручкой Виктории.
– Кто такая Виктория?
– Виктория – это автовокзал.
– Ах, ну да, конечно, иди, мойся. Ты же знаешь, где что находится?
Я, разумеется, знал.
– Твое полотенце – синее. Оно справа. Синее, справа, – наставлял Эрих. – Как душем пользоваться, помнишь?
– Да, ты в прошлый раз объяснил.
Я покинул комнату легкой рысью.
– Урсула говорит, тебя повысили, – изрек Эрих за ужином тоном человека, только что обнаружившего, что ящик комода, где он держал носки, набит изумрудами.
Бернард на удивление легко удовлетворил мою просьбу об отпуске. Правда, поначалу он не хотел меня отпускать, считая, что в центре много дел, а будет еще больше. Но, в конце концов, даже он понял, что мне нужна передышка и будет лучше для всех, если мне ее предоставить. После Дня рационализатора он уже сам уговаривал меня уйти в отпуск Конечно, я слегка тревожился: если мукзэпой и диспетчер в одном лице одновременно уйдут в отпуск, в компьютерной группе наступит полный развал, в котором меня же и обвинят по возвращении. Однако я скорее был готов примириться с этой гнетущей тревогой, чтобы на неделю избавиться от другой гнетущей тревоги: что вот-вот за спиной распахнется дверь офиса и в нее вломится рассерженный китайский господин, размахивая какой-нибудь остро заточенной штукой вроде меча. Расплатившись с триадами, я больше о них не слышал, но мне с трудом верилось, что этим дело закончится.
Мы планировали несколько дней пожить у предков Урсулы, потом отправиться кататься на лыжах с ее братом и его женой – у них была своя квартирка на небольшом лыжном курорте у ледника Штубай. Урсула прибыла на место раньше меня по той простой причине, что, если человеку повезет и он не окажется всаженным в землю на четыре метра в окружении тлеющих обломков, то самолет донесет его до Штутгарта всего за два часа, в то время как автобус преодолеет это расстояние лишь за сутки. Ездить автобусом не так уж плохо, особенно при наличии необходимых навыков. Прихватите с собой подушку; не рассчитывайте, что туалет будет исправен; проследите, чтобы места рядом не захватили болтливые, надоедливые как тараканы американские студенты – и можно спокойно проехать пол-Европы, даже урвать несколько часов неглубокого сна за вполне доступную цену.
Понятно, что, объявляясь в доме родителей Урсулы, я неизменно жутко выглядел, но меня это не волновало. Будь у меня вид удачливого умника, папаша Урсулы страшно бы расстроился, чего я себе никогда бы не простил. На этот раз он мог позлорадствовать вволю, потому что облик разбитого, растрепанного, красноглазого героинщика (а на кого еще походит человек, проделавший путь в автобусе от Северной Англии до Южной Германии?) докончил проливной дождь, накрывший меня чуть ли не на пороге их дома. Трущобная музыка падающих капель и хлюпающей обуви, не говоря уже о запахе сырости и телесных миазмов, источаемых одеждой, которую я не снимал целый день и целых восемьсот миль, не могли не порадовать его сердце.
Отец Урсулы открыл дверь и просиял.
– Урсулочка, – крикнул он через плечо, – Пэл приехал.
Мне до сих пор непонятно, как он удержался, чтобы не добавить: «Ну и видок у твоего муженька! И ты еще будешь утверждать, что я был не прав?»
– Привет, Эрих, – поздоровался я. – Как дела?
Эрих доложил, что кровообращение его скоро прикончит. Он совсем не говорил по-английски, а мой немецкий далек от идеала, я учил его в основном по диалогам с Урсулой и подписям в откровенных журналах, импортированных из Скандинавии. Поэтому мне не удавалось уловить тонкости, но вряд ли это имело какое-либо значение. Немцы все, от столбняка до самых смутных желаний, валят на кровообращение. Точно так же французы, не задумываясь, всегда пеняют на «печеночный криз». Трудно сказать, какая хворь отвечает за все беды англичан. Стресс, наверное. Но на самом деле стресс у англичан происходит от хронической боязни опростоволоситься.
Я прошлепал в дом, бросив сумки в коридоре. Эрих провел меня в гостиную, где играли дети, превратив деревянные фигурки святых в пистолеты. Здесь же Урсула с жаром обсуждала с матерью нижнее белье.
– Привет, Пэл, – сказала Ева. – Хорошо доехал?
Я не очень удивился, увидев ее совершенно голой.
– Э-э… нормально, – промямлил я, изо всех сил стараясь не опускать глаза ниже уровня ее лица.
В отличие от строгого чеканного выговора Эриха, Ева говорила с сильным швабским акцентом. Веселые «аи» заменялись унылыми «ой», звук «ш» обнаруживался в самых неожиданных местах – все вместе производило такое впечатление, будто Ева задыхалась от нехватки воздуха.
– Урсула привезла мне ваше английское белье.
– Оно не мое, – улыбнулся я.
Брови Евы приняли форму буквы «V».
– Ха-ха, – добавил я.
Ева посмотрела на дочь.
– Это он пытается шутить, – пояснила Урсула.
– А-а-а. – Ева успокоилась. – Шутка! Очень хорошо. Ты мне ее потом объяснишь, ладно, Пэл?
– Ну-у…
– Мне кажется, ваше английское белье гораздо лучше немецкого. Я особенно довольна лифчиками.
По-немецки «лифчик» в дословном переводе «грудедержатель», что вызывает у меня ряд ассоциаций и образов, от которых глаза сами собой норовили сползти ниже, на грудь Евы, так что мне пришлось собрать в кулак всю свою волю. Вместо ответа я слабо пискнул.
– Они красивее, чем те, что у нас продают, ты только посмотри… – Ева наклонилась, запуская руку в сумку. Мне захотелось провалиться сквозь землю, но смерть гордо отвернулась от моих простертых объятий. – И женственно, и качественно, ты не находишь?
– Мне нужно помыться, – сказал я. – Я не мылся с тех пор, как сделал ручкой Виктории.
– Кто такая Виктория?
– Виктория – это автовокзал.
– Ах, ну да, конечно, иди, мойся. Ты же знаешь, где что находится?
Я, разумеется, знал.
– Твое полотенце – синее. Оно справа. Синее, справа, – наставлял Эрих. – Как душем пользоваться, помнишь?
– Да, ты в прошлый раз объяснил.
Я покинул комнату легкой рысью.
– Урсула говорит, тебя повысили, – изрек Эрих за ужином тоном человека, только что обнаружившего, что ящик комода, где он держал носки, набит изумрудами.