Страница:
– Да, верно. – Я ковырялся ложкой в немецких варениках. – Теперь я – мукзэпой.
– Это кто такой?
– Типа менеджера по компьютерам.
– Типа? Ясно. Платят хорошо?
– На два фунта в неделю больше, чем на прежней работе, – встряла Урсула.
– После вычета налогов, – добавил я.
– Молодец, – похвалил Эрих.
– Рыбы хочешь? – спросила Ева. На этот раз она, слава богу, была одета. Ева протягивала мне банку с кусками сырой селедки в шкуре, плавающими в рассоле.
– Нет, спасибо. Ни за что на свете.
– Тебе пришлось сдавать экзамен, чтобы получить эту должность? Повышать квалификацию? – расспрашивал Эрих.
– Нет.
– Неужели?
– Должность менеджера не требует никакой квалификации.
– В Германии, чтобы получить работу, нужно иметь квалификацию.
– В Англии по-другому.
– Да… А футбольное хулиганство до сих пор сильно распространено?
– Нет, все не так страшно.
– Урсула рассказывала, что вас опять ограбили.
– Да.
– Какой ужас. Представляю, как это выбивает из колеи. Мы прожили в этом доме тридцать пять лет, и нас ни разу не ограбили. Даже среди наших знакомых нет никого, кого бы хоть раз ограбили. Только ты. В Англии, наверное, много-много грабителей.
– Или они просто квалифицированнее. Экзамен, видимо, сдают.
– Экзамен? По ограблениям?
– Нет-нет, прости. Я пошутил.
– Ой, Пэл, – Ева хлопнула в ладоши, – объясни мне шутку насчет белья.
– Хм… Это неудачная шутка. Я лишь хотел сказать, что белье было не мое… Английское, но не мое.
– Правильно. Зачем тебе женское белье?
– Незачем. В том и шутка.
– Понятно.
– Видите, я говорил, что шутка не удалась.
– Нет, почему, хорошая шутка. Ты не носишь женское белье. И иронично сожалеешь, что твое английское мужское белье не красивое.
– Я… Да, конечно.
После того как я ублажил Еву, меня отпасовали назад, Эриху.
– Вы собираетесь кататься на лыжах с Сильке и Йонасом?
– Да.
– В Англии ведь негде кататься.
– Да, спусков не очень много.
– Пусть детки как следует порезвятся. Мальчишки любят лыжи, пусть покатаются вволю, а то потом в Англии негде будет.
– Джонатан покатается, но Питеру всего три года.
– У нас многие дети встают на лыжи с трех лет. Экая невидаль!
– Извините, мне надо в ванную.
Один день я кое-как продержался, спасение пришло в образе Йонаса и Сильке. Даже если бы на пороге появились боевики из фракции «Красная Армия» с автоматами и мешком, который надевают на голову заложникам, и указали на багажник машины, я бы с удовольствием отправился за ними, поэтому при появлении Йонаса и Сильке из моих глаз брызнули слезы радости. Я не встречал людей более покладистых и бескорыстных. С ними чувствуешь себя как у Христа за пазухой. Мне даже не позволили отнести наш багаж к машине – на лице Йонаса отразилась такая мука, когда я отверг предложение освободить меня от досадных неудобств, что я сразу уступил.
Мы отправились к леднику в гигантском микроавтобусе, взятом напрокат, слушая кошмарное немецкое радио, передававшее американскую попсу и перемежавшее немецкую речь затасканными восклицаниями на английском. Вскоре немецкое радио уступило место австрийскому, которое ничем не отличалось от немецкого. Дети, не в силах сопротивляться мягкому покачиванию и убаюкивающему гулу двигателя, уснули. Джонатан боролся до конца, но вскоре я смог без труда вынуть из его ладошки геймбой, – видимо, организм Джонатана отключил последние остатки сознания, оставив работать лишь сердце и легкие. Я и сам порядком устал. Свернув куртку и положив ее между окном и щекой, я безучастно скользил взглядом по вившимся пестрой лентой окрестностям. Веки то и дело опускались, и постепенно открывать глаза становилось все труднее. Наконец, мысленно махнув рукой, я начал погружаться в сон.
– Почему ты не стараешься вести себя с моими родителями как подобает? – Голос Урсулы прозвучал за миллиардную долю секунды до того, как я полностью утонул в океане дремы.
– А-а… н-н… м-м… а? – встрепенулся я, преодолевая медвежью хватку сна.
– Не так уж часто тебе приходится с ними встречаться.
Я энергично помял лицо ладонями, пытаясь втереть в мозги частицу бодрости.
– Ты о чем? Я старался.
– Ну да. Всякий раз, когда отец пытается заговорить с тобой, ты ясно даешь понять, что тебе не хочется вступать в беседу.
– Фигня. Твой отец…
– Он очень интересуется твоими делами…
– Твой отец…
– Дай мне договорить…
– Твой отец…
– Дай мне договорить…
– Твой…
– Дай. Мне. Договорить!
– Хорошо. Договаривай. Ну? Он все время интересуется тобой и твоей работой. Ты же никогда не проявляешь интереса к его работе.
– Закончила?
– Да.
– Твой отец не интересуется моими делами…
– Нет, это…
– Дай мне договорить! Ведь я тебе дал? Теперь твоя очередь.
– Но это…
– Эй-эй, так не пойдет, дай мнедоговорить.
Урсула сердито сложила руки на груди и сжала губы в тонкую горизонтальную линию, всем видом показывая, что позволила сдержанности восторжествовать над справедливостью.
– Твой отец не интересуется моими делами, он лишь отпускает на мой счет замечания, придавая им форму вопросов. И даже когда…
– Он спрашивает…
– Я еще не закончил.
– Дай мне ответить, потому что…
– Нет, дай мне сначала сказать.
– Ты уже кое-что сказал, и это требует ответа.
– Нет, я не хочу говорить по частям, выслушай до конца.
– Я тоже только часть сказала.
– Ты свою часть сказала, дай мне свою досказать.
– Ты просто не желаешь слушать.
– Желаю, но только когда выскажусь. Если не дашь мне сказать, я просто не стану слушать дальше. Ясно? Так будет справедливо.
– Но отец…
– Я оглох. – Тряхнув головой, я отвернулся к окну.
– Отец…
– Можешь говорить что хочешь, все равно не услышу.
– Отец задает…
– Ля-ля-ля…
– …вопросы. Он…
– Ля-ля-ля-бум-бум…
– …расспрашивает о твоей…
– Ля-бум-ля…
– …работе, интересуется, как у тебя идут дела.
– Нет, не интересуется, – огрызнулся я, обернувшись. – Не интересуется! Вопрос «Ты все еще сидишь в дерьме?» не является признаком интереса. И потом, он меня постоянно отключает. Сначала говорит со мной,словно я идеально понимаю по-немецки, и тут же говорит обо мне,прямо передо мной,как будто я не понимаю ни слова.
– Возможно, он говорит что-нибудь сложное и не хочет перегружать тебя громоздкими фразами на немецком.
– Я вполне прилично понимаю немецкий, спасибо.
Фыркнув, Урсула разразилась тирадой на немецком, в которой я не понял ни единого слова.
– Это, – нацелил я в нее палец, – ничего не доказывает.
– Ну вы даете… – улыбнулся Йонас, глядя на нас в зеркало заднего вида. – Если будете продолжать в том же духе, на лыжи сил не останется.
– Это ты ей скажи, Йонас.
– Ну конечно, опять я виновата? – взвилась Урсула.
Йонас приподнял плечи и выдержал паузу:
– Какая разница, кто виноват. Я просто предложил, чтобы вы перестали ругаться.
– Согласен. Не я первый начал.
– Еще бы. Ты никогда первый ничего не начинаешь. В очередной раз отвертелся, а меня выставил мегерой.
– Пропускаю твои слова мимо ушей. Видишь? Ради поддержания мира не стану отвечать, хотя то, что ты сказала, – полный идиотизм. Все. Сижу тихо.
– Сброшу тебя с фуникулера.
Йонас и Сильке воистину ангельские существа, они самивызвались присмотреть за нашими детьми, пока мы будем рассекать на лыжах. Обычно мы с Урсулой катались по очереди – один летел с горы, другой следил за Джонатаном на пологом склоне и медленно доходил до изнеможения с Питером на санках под вопли «Еще! Еще!». Нетрудно догадаться, что такой расклад провоцирует вопросы типа «Где тебя черти носили?», постукивание по часам, неловкие оправдания, мол, не с той стороны горы спустился, а также необходимость напрягать все извилины, чтобы вернуться с другого конца Тирольских Альп, не запутавшись в хитроумной системе лифтов. Жгучие упреки еще долго отзывались эхом в австрийских долинах. И вот наваждение как рукой сняло – Йонас и Сильке с радостью взяли на себя присмотр за детьми, выговорив только полчаса в день, чтобы самим сгонять на лыжах (причем по ровной местности, что никак не соответствует понятию «кататься», но больше смахивает на попытку заморочить новичкам голову).
Впервые после рождения Джонатана мы наслаждались свободой ссориться по иным поводам. Мы давненько не практиковались в ссорах на лыжне, но на удивление легко обрели прежнюю форму. Уже на подъемнике мне почудилось, что мы отсюда никуда и не уезжали.
– Убери свои лыжи! Я сейчас вывалюсь.
– Я лишь уравновешиваю крен, который ты создаешь. Прекрати высовываться.
– Я не высовываюсь, просто отодвигаюсь от твоих лыж.
– Нет, ты… следи за палками! Если ты меня перевернешь, клянусь, я убью тебя.
– Держи свои лыжи вместе, черт возьми. Мне тесно.
– Смотри, мы уже наверху, выходи… выходи… Да уходи же с дороги!
Меня захлестнули эксгумированные воспоминания. Здесь, в горах, время будто потекло вспять и перенесло меня в ту эпоху, когда мы с Урсулой жили в Германии – в крохотной квартирке в крохотном поселке на Рейне. Нас перфорировали комары (точнее, одного меня, Урсулу они не кусали – боялись), за нормальным хлебом приходилось таскаться за сотни миль. В те дни мы орали друг на друга на фоне потрясающих пейзажей, да и легкие у нас были моложе и сильнее.
– Поехали. – Урсула оглянулась на меня, опираясь на лыжные палки.
– По-моему, надо перебраться во-он туда.
– Нет, спустимся прямо здесь.
– Но это экстремальный склон.
– Ну и что?
– Если я съеду по такому, костей не соберу.
– А ты попробуй. Когда вконец замучаешься, сбрось лыжи – докатишься на заднице.
– Я понял, к чему ты клонишь. Думаешь, не понял? Лыжи – единственное, в чем ты меня превосходишь, поэтому решила поизгаляться.
– Нам дня не хватит на перечисление того, в чем я тебя превосхожу. Я лучше тебя даже в том, в чем ты тренировался дольше и прилежнее всего, – в мастурбации. У меня явно лучше получается, иначе бы ты не просил тебе помочь.
– Хорошо залепила… Улыбайся, улыбайся. Здесь холодно, улыбка примерзнет к твоим губам, и их придется раздвигать стамеской.
– Слушай, на тот склон идти неинтересно. Там полно новичков, родителей с детьми, слепых, хромых, загипсованных и дряхлых.
– Я не говорил тебе, что в лыжном костюме твой зад кажется невероятно массивным?
Так мы дискутировали несколько дней кряду. Обычно Урсула соглашалась перейти на склон попроще, чтобы «подобрать меня, если поскользнусь», но жажда романтики и острых ощущений (из-за которых она, кстати, согласилась жить со мной) взяла свое и выманила ее на экстремальный склон. Катаясь среди детсадовской ребятни и неуклюжих визгливых баб среднего возраста, прибывших из графства Кент, я наблюдал, как Урсула утирает мне нос, поднимаясь наверх к экстремальному склону на пару с каким-то густо загорелым чуваком, рядом с которым меркли даже герои Олимпиад. Урсула непрерывно смеялась и картинно трясла гривой.
– Это еще кто? – спросил я, небрежно кивнув в сторону придурка в зеркальных очках и с модной небритостью, помахавшего Урсуле, когда они разъехались в разные стороны в конце трассы.
– Да так, лыжник, с которым я вместе ехала на подъемнике.
– Лыжник, говоришь?
– Его зовут Бернт. Он доктор, у него своя практика в Базеле, каждые полгода берет отпуск – горные лыжи, скалолазание, сплав по горным рекам и все такое.
– Кажется, я созрел, чтобы спуститься с тобой по экстремальной трассе.
– Я не настаиваю.
– Нет, я должен.
Площадка на выходе из подъемника была усеяна людьми, неподвижно взиравшими вниз на трассу. Я присоединился к толпе, все мы молча думали одно: «Это – пиздец!» Спуск скорее напоминал отвесный обрыв, стиравший разницу между горными лыжами и прыжками с парашютом.
– Ух ты! Посмотри, какой вид! – воскликнула Урсула, указав на ломаные линии гор, гряда за грядой сплетавших сверкающий ковер шириною от нас до самой бесконечности.
– Да-а, – протянул я, видя перед собой только место своей скорой кончины. – Теперь я понимаю, почему люди говорят, что в горах человек ближе к Богу.
Нагнувшись, я покрепче затянул застежки на ботинках – так затягивают жгут при переломе.
– Готов? – Урсула пританцовывала на месте от нетерпения.
– Сейчас.
Прошло минуты две-три. Брови Урсулы удивленно выползли из-под очков.
– Сейчас-сейчас, – повторил я. И еще крепче застегнул ботинки.
– Езжай первым, чтобы, если что случится, я вовремя заметила.
– Хорошо.
– Давай.
– Хорошо.
– Ну давай уже.
– Поеду. Не гони. Я как раз собирался, а ты меня отвлекаешь.
– Ладно, молчу.
Я набрал полные легкие воздуха, выпустил его медленно-медленно, сложив губы трубочкой. Урсула кашлянула.
– Все, пора.
Минуту-другую я собирался с мыслями.
– Все, пора. По-ра. Пора-а-а… Эй, видишь того мужика внизу?.. Он вроде машет руками. Сигнал, наверное, подает, что трасса закрыта.
– Нет, он просто другу машет.
– Уверена?
– Может, тебе лучше спуститься на фуникулере?
– Еще чего. Не говори ерунды.
– Просто предложила.
– Итак, пора. По-ра. По… Что-то не похоже. Так друзьям не машут.
– Я начинаю замерзать.
– Ладно-ладно, сейчас поеду.
Я постучал лыжами о грунт, сбивая снег. Главное, настроиться на позитив. Настроиться на позитив, и все будет отлично. Я обернулся к Урсуле:
– Передай детям, что я их люблю. – И оттолкнулся.
Спустя две секунды я уже несся вниз со скоростью восемьсот миль в час. Хлесткий ветер рычал в ушах и бил по лицу, сковывая кожу холодом. А я продолжал набирать скорость, лыжи начали вибрировать. Ноги не дрожали, они просто одеревенели от ужаса. Вот от такой же вибрации в прежние времена разваливались самолеты, приближаясь к звуковому барьеру. Впереди кто-то выпендривался, делая зигзаги. Лыжник мотался туда-сюда прямо у меня под носом.
– С дороги! – крикнул я по-немецки. Встречный ветер затолкал слова мне обратно в глотку, но рисковать, сворачивая в сторону, я не решился, поэтому оставалось только орать. Тут из-за моего правого плеча вынырнула Урсула.
– У-у-у-х! – пропела она, подняв руки в воздух.
– Отвали на хрен! – пролаял я, стараясь сохранить позу враскоряку, будто на толчке сидел.
– Что? – переспросила она, подъезжая ближе.
– Отвали на хер! Отвали-и-и!
– Не слышу!
– От… аи! – Я налетел на пригорки, на которых асы отрабатывают технику и которые Пэл пролетает кувырком, ломая колени, спину и жалобно вскрикивая.
Когда до меня дошло, что я каким-то образом проскочил препятствие и остался не просто жив, а даже на ногах, я чуть не захлебнулся адреналином. Я летел со скоростью, близкой к скорости света, мое тело, должно быть, создавало свое собственное гравитационное поле, и, тем не менее, я принялся истерически хохотать. Хохот полностью овладел мной, от него тряслись плечи и наворачивались слезы. Урсула снова замаячила у моего плеча.
– От-ха-ха-вали на-ха-ха хер! – попытался еще раз крикнуть я, но дыхалка уже отказывала.
– Что? Что ты говоришь?
Урсула приблизилась почти вплотную. Я попытался отодвинуться в сторону, но, не успев толком начать маневр, испугался, что зацеплюсь за каменистый край трассы, и вернулся назад. Возвращаясь, я переборщил с наклоном, в результате меня понесло в противоположном направлении, прямо наперерез Урсуле. Она проехала поверх моих лыж. И тут случилось чудо.
Обычно человек, переехавший через чьи-то лыжи, ощущает лишь слабый толчок и катится себе дальше, зато его жертва кубарем летит прямиком в преисподнюю. Уж не знаю как, но я сумел устоять на ногах, слегка изменив курс, и, в конце концов, выкатился в зону для начинающих, где осторожно затормозил, целый и невредимый. Зато Урсула обратилась в ком мелькающих рук и ног.
Я дожидался ее в самом конце трассы. Она появилась спустя несколько минут, медленно подъехала ко мне. Я хотел было отпустить замечание – мол, до чего же интересно и захватывающе внезапно поменяться местами, как вдруг она двинула мне по зубам. К счастью, удар ей пришлось наносить левой рукой, правую она повредила при падении. Так она потом сказала.
– Идиот! Козел вшивый! Ты меня подрезал, козел вонючий! Что тебе взбрело в голову? Я налетела на тебя и упала. На плечо упала. Болит адски.
– А у меня, видимо, треснул зуб. – Я сунул в рот палец. – Зуб… Какого черта, прекрати! Палки же металлические! Ой! Кончай!
– Плечо! Ты что, вообще не слушаешь, что тебе говорят?
– Слушаю, конечно. Мы тебя доктору покажем… Но твое плечо пострадало случайно, а вот ты меня ударила преднамеренно. А что, если я обращусь в суд… Господи! Ты прекратишь или нет? Они же металлические!
В тот день Йонас и Сильке остались дома с детьми, которым надоело вставать и одеваться по утрам, поэтому машину вел я. Дорога заняла всего три четверти часа, очень мало, по разумению Урсулы, чтобы объяснить мне, какой я вонючий козел. Иногда лучше дать ей выговориться. Я достаточно хорошо знаю Урсулу, чтобы понимать – когда ей попадает вожжа под хвост, бесполезно останавливать бестактное словоизвержение контрдоводами, фактами и прочей ерундой. Я не пытался заткнуть фонтан, пусть себе бьет, пока не спадет напор. Однако протяжные вздохи, покачивание головой, цоканье языком и отрывистые иронические смешки правилами допускались. Мне даже показалось, что они действуют на Урсулу умиротворяюще.
Дома мы застали Йонаса на четвереньках. Дети с визгом и хохотом висли на его загривке, как львы, пытающиеся завалить слена. Сильке сидела на диване и читала журнал. Она подняла глаза, и тревога разлилась по ее лицу.
– Что случилось? – спросила она.
– У меня треснул зуб.
– Урсулочка, ты такая бледная, плохо себя чувствуешь?
– Я повредила плечо.
– Как?
– У нас еще будет время рассказать как, – вмешался я. – Сейчас важнее показать Урсулу доктору. Ей необходимы успокоительные таблетки.
На горнолыжном курорте, где травмы чуть ли не входят в планы отпускников, найти доктора – раз плюнуть. Йонас и я остались с детьми, по очереди отражая их набеги, Сильке повезла Урсулу в местную клинику. Они отсутствовали полчаса, а когда вернулись, рука Урсулы покоилась на изощренного вида перевязи. В Англии доктор, если он продрал глаза после выходных и явился на работу, смастерил бы обычную петлю из бинта или просто посоветовал засунуть руку в карман и не вынимать пару недель. Местные доктора, завидев английский страховой полис, явно решили показать, насколько немецкая медицина опередила свою тезку-неумеху из Англии. Бандаж состоял из пластмассовых пластин, не натирающих кожу широких прокладок и набора диагональных лямок на липучках, снабженных для большей эластичности прорезиненными креплениями. Не иначе, над перевязью потрудился весь персонал больницы.
– Ну? Что сказал доктор?
– Сухожилие. В плече порвалось сухожилие.
– Уф-ф. Значит, кость цела?
– Кретин, порванное сухожилие хуже перелома.
– Неужели? Надо же. Лекарства какие-нибудь выписали?
– Сухожилие, слава богу, не полностью разорвано.
– Уф-ф.
– Какое, к черту, «уф-ф»! Разрыв-то все равно есть.
– Надо благодарить судьбу, разорвано не до конца.
– Представь, что посреди ночи я крепко треснула тебя по яйцу, но только по одному. Ты бы стал благодарить судьбу?
– Так что с лекарствами? Тебе дали что-нибудь или нет? Если вытолкали, не дав болеутоляющего, то я сейчас же поеду к ним разбираться.
– Дали, дали.
– Тогда прими таблетку.
– Не хочу.
– Тебе сразу станет легче.
– Не хочу, чтобы мне становилось легче, мне этого мало.
– Ага. Понятно… Тогда можно я приму?
– Еще чего. Будешь страдать вместе со мной.
Урсула обладает способностью к регенерации, какой наделены в научно-фантастических фильмах инопланетные твари, приканчивающие по одному членов экипажа. Ее плечо заживало быстро, как на собаке. Мало того, она заявила, что не намерена обращаться к английским физиотерапевтам: «Шутишь? Да они все – садисты и маньяки», а на предложение самой себе сделать массаж ответила: «В жизни не слышала ничего глупее». Уже к исходу следующего дня – если Урсула не шевелила рукой и не поднимала тяжести – травма, хотя еще и вызывала боль, особого беспокойства не доставляла. Смешно, но я без каких-либо разрывов сухожилий, проведя на трассе всего день, ужасно страдал от боли в ногах. Сказал об этом Урсуле, она не нашла в моих словах ничего забавного, но принялась судорожно царапать ногтями спинку стула.
– Когда мы поедем обратно в Англию? – спросил Джонатан, укладываясь спать вместе с братом.
– Через несколько дней.
– Не хочу возвращаться в школу.
– Почему?
– Там постоянно заставляют что-нибудь учить. Не хочу больше учиться, я уже и так много всего знаю.
– Нет, ты должен учиться, чтобы потом устроиться на работу и осознать, как хорошо было в школе.
– Не хочу опять в школу. Это жестоко. Это супержестоко. Хочу сидеть дома.
– Я бы тоже не прочь оставаться дома.
– А я хочу хрустящих хлопьев, – вставил Питер.
– Есть хлопья уже нельзя, – ответил Джонатан. – Ты уже зубы почистил.
– Но я хочу.
– Перехочешь.
– Тихо, – пресек я перепалку. – Питер, хлопьев ты не получишь. А ты, Джонатан, будешь продолжать курс обучения по крайней мере еще лет десять. А теперь оба – спать.
– Несправедливо. Раз мне придется возвращаться в школу, то и Питеру нужно не давать хлопьев десять лет.
– Но я хочу!
– Оба спать немедленно. Повозникайте у меня тут – завтра заставлю смотреть программы для фермеров по баварскому телевидению.
Дети, понизив голос до приемлемого предела, продолжали обмениваться угрозами и обидными прозвищами, я же двинул на кухню – приготовить чего-нибудь выпить. Йонас и Сильке отправились ужинать в ресторан и, если обнаружат какое-нибудь чудо местной тяжеловесной кухни, вряд ли скоро вернутся. Урсула была в ванной. Я щелкал кнопками, перебирая телеканалы, ожидая, пока вскипит чайник. Начались новости, в заставке трижды мелькнули британские политики – намек на то, что в середине выпуска они постараются, чтобы я сгорел за них от стыда и смущения. Выключил телевизор.
– Пэл? Ты здесь? – позвала из ванной Урсула.
Я только-только собрался заварить чай.
– Да-а.
– Иди сюда. Ты мне нужен.
Я понуро поплелся. Обычно Урсула вызывает меня в ванную, чтобы задать вопрос: «Ты что, так этои оставишь?» – поэтому спешить было некуда. Оказалось, однако, что она, вытряхнувшись из одежды и освободившись от многолямочного чуда бандажной технологии, стояла в душе.
– Мне нужна твоя помощь, – призналась Урсула, отчего, наверное, испытала почти физическое страдание. – Одной рукой не получается, а другой шевелить еще очень больно.
– Я промокну и воду везде расплескаю. Придется залезть к тебе под душ… или бросать мочалкой с порога, пока не попаду.
– Давай быстрее. Тратить воду и электричество впустую – экологическое преступление.
Я разделся и шагнул к Урсуле. Мыла в кабинке не было, только гель для душа. Я выдавил немного жидкости ядовитого желтого цвета на ладонь.
– Здесь я уже помыла, – вздохнула Урсула, когда я начал тереть ее левое бедро.
– О черт, извини. Теперь ты там будешь слишком чистая, подожди, сейчас найду грязь пожирнее.
– Поторопись. Воду отсюда не используют для орошения, знаешь ли, она просто уходит в сток.
– Правда?
Мысль, что я вот-вот нарушу круговорот воды в природе, прибавила мне активности. Став на колени, я намыливал Урсулу снизу вверх, оглаживая ее ладонями и проворно работая пальцами. Первым делом обработал ступни, особенно пальчики на ногах. Добравшись до живота, на несколько секунд замер в нерешительности – то ли намылить живот снизу, то ли встать и намылить его сверху. Выбрал верхнюю стойку, но меня по сей день преследуют сомнения, не сделал ли неверный выбор, потеряв лишних четверть литра воды.
Урсула, видите ли, блондинка. Кошмар, конечно, но, несмотря на масть и на то, что она родила двоих детей, моя подруга остается поразительно красивой. После стольких лет расхолаживающей близости я нет-нет да ловлю себя на том, что смотрю на нее с восхищением. К примеру, посреди супермаркета Урсула громко обличает меня в постыдном нежелании приобрести садовую мебель, а я стою и думаю, как чисты и выразительны ее голубые глаза, какая у нее гладкая и мягкая кожа. Как нежно галогеновая лампа, установленная на фонтанчике («не требует трубопровода, предоставляется скидка»), подсвечивает пушок на ее руках. Как мило круглятся ее плечи, приглашая обвести их силуэт ладонями. Хотя красота Урсулы может ранить, более очаровательного взрывного устройства мне не встречалось. В такие минуты улыбка благодарности блуждает по моему лицу и меня охватывает приступ безудержного приапизма. Однако следует напомнить, что я находился отнюдь не в магазине – только не подумайте, что пытаюсь принизить эротичность супермаркетов, – с двумя пластиковыми мешками покупок, врезавшимися в ладони так, что костяшки побелели. Я стоял в душе. Мы оба были голые, наши тела иногда случайно соприкасались, я намыленными руками разглаживал кожу Урсулы. То есть чего еще можно было ожидать?
– Это кто такой?
– Типа менеджера по компьютерам.
– Типа? Ясно. Платят хорошо?
– На два фунта в неделю больше, чем на прежней работе, – встряла Урсула.
– После вычета налогов, – добавил я.
– Молодец, – похвалил Эрих.
– Рыбы хочешь? – спросила Ева. На этот раз она, слава богу, была одета. Ева протягивала мне банку с кусками сырой селедки в шкуре, плавающими в рассоле.
– Нет, спасибо. Ни за что на свете.
– Тебе пришлось сдавать экзамен, чтобы получить эту должность? Повышать квалификацию? – расспрашивал Эрих.
– Нет.
– Неужели?
– Должность менеджера не требует никакой квалификации.
– В Германии, чтобы получить работу, нужно иметь квалификацию.
– В Англии по-другому.
– Да… А футбольное хулиганство до сих пор сильно распространено?
– Нет, все не так страшно.
– Урсула рассказывала, что вас опять ограбили.
– Да.
– Какой ужас. Представляю, как это выбивает из колеи. Мы прожили в этом доме тридцать пять лет, и нас ни разу не ограбили. Даже среди наших знакомых нет никого, кого бы хоть раз ограбили. Только ты. В Англии, наверное, много-много грабителей.
– Или они просто квалифицированнее. Экзамен, видимо, сдают.
– Экзамен? По ограблениям?
– Нет-нет, прости. Я пошутил.
– Ой, Пэл, – Ева хлопнула в ладоши, – объясни мне шутку насчет белья.
– Хм… Это неудачная шутка. Я лишь хотел сказать, что белье было не мое… Английское, но не мое.
– Правильно. Зачем тебе женское белье?
– Незачем. В том и шутка.
– Понятно.
– Видите, я говорил, что шутка не удалась.
– Нет, почему, хорошая шутка. Ты не носишь женское белье. И иронично сожалеешь, что твое английское мужское белье не красивое.
– Я… Да, конечно.
После того как я ублажил Еву, меня отпасовали назад, Эриху.
– Вы собираетесь кататься на лыжах с Сильке и Йонасом?
– Да.
– В Англии ведь негде кататься.
– Да, спусков не очень много.
– Пусть детки как следует порезвятся. Мальчишки любят лыжи, пусть покатаются вволю, а то потом в Англии негде будет.
– Джонатан покатается, но Питеру всего три года.
– У нас многие дети встают на лыжи с трех лет. Экая невидаль!
– Извините, мне надо в ванную.
Один день я кое-как продержался, спасение пришло в образе Йонаса и Сильке. Даже если бы на пороге появились боевики из фракции «Красная Армия» с автоматами и мешком, который надевают на голову заложникам, и указали на багажник машины, я бы с удовольствием отправился за ними, поэтому при появлении Йонаса и Сильке из моих глаз брызнули слезы радости. Я не встречал людей более покладистых и бескорыстных. С ними чувствуешь себя как у Христа за пазухой. Мне даже не позволили отнести наш багаж к машине – на лице Йонаса отразилась такая мука, когда я отверг предложение освободить меня от досадных неудобств, что я сразу уступил.
Мы отправились к леднику в гигантском микроавтобусе, взятом напрокат, слушая кошмарное немецкое радио, передававшее американскую попсу и перемежавшее немецкую речь затасканными восклицаниями на английском. Вскоре немецкое радио уступило место австрийскому, которое ничем не отличалось от немецкого. Дети, не в силах сопротивляться мягкому покачиванию и убаюкивающему гулу двигателя, уснули. Джонатан боролся до конца, но вскоре я смог без труда вынуть из его ладошки геймбой, – видимо, организм Джонатана отключил последние остатки сознания, оставив работать лишь сердце и легкие. Я и сам порядком устал. Свернув куртку и положив ее между окном и щекой, я безучастно скользил взглядом по вившимся пестрой лентой окрестностям. Веки то и дело опускались, и постепенно открывать глаза становилось все труднее. Наконец, мысленно махнув рукой, я начал погружаться в сон.
– Почему ты не стараешься вести себя с моими родителями как подобает? – Голос Урсулы прозвучал за миллиардную долю секунды до того, как я полностью утонул в океане дремы.
– А-а… н-н… м-м… а? – встрепенулся я, преодолевая медвежью хватку сна.
– Не так уж часто тебе приходится с ними встречаться.
Я энергично помял лицо ладонями, пытаясь втереть в мозги частицу бодрости.
– Ты о чем? Я старался.
– Ну да. Всякий раз, когда отец пытается заговорить с тобой, ты ясно даешь понять, что тебе не хочется вступать в беседу.
– Фигня. Твой отец…
– Он очень интересуется твоими делами…
– Твой отец…
– Дай мне договорить…
– Твой отец…
– Дай мне договорить…
– Твой…
– Дай. Мне. Договорить!
– Хорошо. Договаривай. Ну? Он все время интересуется тобой и твоей работой. Ты же никогда не проявляешь интереса к его работе.
– Закончила?
– Да.
– Твой отец не интересуется моими делами…
– Нет, это…
– Дай мне договорить! Ведь я тебе дал? Теперь твоя очередь.
– Но это…
– Эй-эй, так не пойдет, дай мнедоговорить.
Урсула сердито сложила руки на груди и сжала губы в тонкую горизонтальную линию, всем видом показывая, что позволила сдержанности восторжествовать над справедливостью.
– Твой отец не интересуется моими делами, он лишь отпускает на мой счет замечания, придавая им форму вопросов. И даже когда…
– Он спрашивает…
– Я еще не закончил.
– Дай мне ответить, потому что…
– Нет, дай мне сначала сказать.
– Ты уже кое-что сказал, и это требует ответа.
– Нет, я не хочу говорить по частям, выслушай до конца.
– Я тоже только часть сказала.
– Ты свою часть сказала, дай мне свою досказать.
– Ты просто не желаешь слушать.
– Желаю, но только когда выскажусь. Если не дашь мне сказать, я просто не стану слушать дальше. Ясно? Так будет справедливо.
– Но отец…
– Я оглох. – Тряхнув головой, я отвернулся к окну.
– Отец…
– Можешь говорить что хочешь, все равно не услышу.
– Отец задает…
– Ля-ля-ля…
– …вопросы. Он…
– Ля-ля-ля-бум-бум…
– …расспрашивает о твоей…
– Ля-бум-ля…
– …работе, интересуется, как у тебя идут дела.
– Нет, не интересуется, – огрызнулся я, обернувшись. – Не интересуется! Вопрос «Ты все еще сидишь в дерьме?» не является признаком интереса. И потом, он меня постоянно отключает. Сначала говорит со мной,словно я идеально понимаю по-немецки, и тут же говорит обо мне,прямо передо мной,как будто я не понимаю ни слова.
– Возможно, он говорит что-нибудь сложное и не хочет перегружать тебя громоздкими фразами на немецком.
– Я вполне прилично понимаю немецкий, спасибо.
Фыркнув, Урсула разразилась тирадой на немецком, в которой я не понял ни единого слова.
– Это, – нацелил я в нее палец, – ничего не доказывает.
– Ну вы даете… – улыбнулся Йонас, глядя на нас в зеркало заднего вида. – Если будете продолжать в том же духе, на лыжи сил не останется.
– Это ты ей скажи, Йонас.
– Ну конечно, опять я виновата? – взвилась Урсула.
Йонас приподнял плечи и выдержал паузу:
– Какая разница, кто виноват. Я просто предложил, чтобы вы перестали ругаться.
– Согласен. Не я первый начал.
– Еще бы. Ты никогда первый ничего не начинаешь. В очередной раз отвертелся, а меня выставил мегерой.
– Пропускаю твои слова мимо ушей. Видишь? Ради поддержания мира не стану отвечать, хотя то, что ты сказала, – полный идиотизм. Все. Сижу тихо.
– Сброшу тебя с фуникулера.
Йонас и Сильке воистину ангельские существа, они самивызвались присмотреть за нашими детьми, пока мы будем рассекать на лыжах. Обычно мы с Урсулой катались по очереди – один летел с горы, другой следил за Джонатаном на пологом склоне и медленно доходил до изнеможения с Питером на санках под вопли «Еще! Еще!». Нетрудно догадаться, что такой расклад провоцирует вопросы типа «Где тебя черти носили?», постукивание по часам, неловкие оправдания, мол, не с той стороны горы спустился, а также необходимость напрягать все извилины, чтобы вернуться с другого конца Тирольских Альп, не запутавшись в хитроумной системе лифтов. Жгучие упреки еще долго отзывались эхом в австрийских долинах. И вот наваждение как рукой сняло – Йонас и Сильке с радостью взяли на себя присмотр за детьми, выговорив только полчаса в день, чтобы самим сгонять на лыжах (причем по ровной местности, что никак не соответствует понятию «кататься», но больше смахивает на попытку заморочить новичкам голову).
Впервые после рождения Джонатана мы наслаждались свободой ссориться по иным поводам. Мы давненько не практиковались в ссорах на лыжне, но на удивление легко обрели прежнюю форму. Уже на подъемнике мне почудилось, что мы отсюда никуда и не уезжали.
– Убери свои лыжи! Я сейчас вывалюсь.
– Я лишь уравновешиваю крен, который ты создаешь. Прекрати высовываться.
– Я не высовываюсь, просто отодвигаюсь от твоих лыж.
– Нет, ты… следи за палками! Если ты меня перевернешь, клянусь, я убью тебя.
– Держи свои лыжи вместе, черт возьми. Мне тесно.
– Смотри, мы уже наверху, выходи… выходи… Да уходи же с дороги!
Меня захлестнули эксгумированные воспоминания. Здесь, в горах, время будто потекло вспять и перенесло меня в ту эпоху, когда мы с Урсулой жили в Германии – в крохотной квартирке в крохотном поселке на Рейне. Нас перфорировали комары (точнее, одного меня, Урсулу они не кусали – боялись), за нормальным хлебом приходилось таскаться за сотни миль. В те дни мы орали друг на друга на фоне потрясающих пейзажей, да и легкие у нас были моложе и сильнее.
– Поехали. – Урсула оглянулась на меня, опираясь на лыжные палки.
– По-моему, надо перебраться во-он туда.
– Нет, спустимся прямо здесь.
– Но это экстремальный склон.
– Ну и что?
– Если я съеду по такому, костей не соберу.
– А ты попробуй. Когда вконец замучаешься, сбрось лыжи – докатишься на заднице.
– Я понял, к чему ты клонишь. Думаешь, не понял? Лыжи – единственное, в чем ты меня превосходишь, поэтому решила поизгаляться.
– Нам дня не хватит на перечисление того, в чем я тебя превосхожу. Я лучше тебя даже в том, в чем ты тренировался дольше и прилежнее всего, – в мастурбации. У меня явно лучше получается, иначе бы ты не просил тебе помочь.
– Хорошо залепила… Улыбайся, улыбайся. Здесь холодно, улыбка примерзнет к твоим губам, и их придется раздвигать стамеской.
– Слушай, на тот склон идти неинтересно. Там полно новичков, родителей с детьми, слепых, хромых, загипсованных и дряхлых.
– Я не говорил тебе, что в лыжном костюме твой зад кажется невероятно массивным?
Так мы дискутировали несколько дней кряду. Обычно Урсула соглашалась перейти на склон попроще, чтобы «подобрать меня, если поскользнусь», но жажда романтики и острых ощущений (из-за которых она, кстати, согласилась жить со мной) взяла свое и выманила ее на экстремальный склон. Катаясь среди детсадовской ребятни и неуклюжих визгливых баб среднего возраста, прибывших из графства Кент, я наблюдал, как Урсула утирает мне нос, поднимаясь наверх к экстремальному склону на пару с каким-то густо загорелым чуваком, рядом с которым меркли даже герои Олимпиад. Урсула непрерывно смеялась и картинно трясла гривой.
– Это еще кто? – спросил я, небрежно кивнув в сторону придурка в зеркальных очках и с модной небритостью, помахавшего Урсуле, когда они разъехались в разные стороны в конце трассы.
– Да так, лыжник, с которым я вместе ехала на подъемнике.
– Лыжник, говоришь?
– Его зовут Бернт. Он доктор, у него своя практика в Базеле, каждые полгода берет отпуск – горные лыжи, скалолазание, сплав по горным рекам и все такое.
– Кажется, я созрел, чтобы спуститься с тобой по экстремальной трассе.
– Я не настаиваю.
– Нет, я должен.
Площадка на выходе из подъемника была усеяна людьми, неподвижно взиравшими вниз на трассу. Я присоединился к толпе, все мы молча думали одно: «Это – пиздец!» Спуск скорее напоминал отвесный обрыв, стиравший разницу между горными лыжами и прыжками с парашютом.
– Ух ты! Посмотри, какой вид! – воскликнула Урсула, указав на ломаные линии гор, гряда за грядой сплетавших сверкающий ковер шириною от нас до самой бесконечности.
– Да-а, – протянул я, видя перед собой только место своей скорой кончины. – Теперь я понимаю, почему люди говорят, что в горах человек ближе к Богу.
Нагнувшись, я покрепче затянул застежки на ботинках – так затягивают жгут при переломе.
– Готов? – Урсула пританцовывала на месте от нетерпения.
– Сейчас.
Прошло минуты две-три. Брови Урсулы удивленно выползли из-под очков.
– Сейчас-сейчас, – повторил я. И еще крепче застегнул ботинки.
– Езжай первым, чтобы, если что случится, я вовремя заметила.
– Хорошо.
– Давай.
– Хорошо.
– Ну давай уже.
– Поеду. Не гони. Я как раз собирался, а ты меня отвлекаешь.
– Ладно, молчу.
Я набрал полные легкие воздуха, выпустил его медленно-медленно, сложив губы трубочкой. Урсула кашлянула.
– Все, пора.
Минуту-другую я собирался с мыслями.
– Все, пора. По-ра. Пора-а-а… Эй, видишь того мужика внизу?.. Он вроде машет руками. Сигнал, наверное, подает, что трасса закрыта.
– Нет, он просто другу машет.
– Уверена?
– Может, тебе лучше спуститься на фуникулере?
– Еще чего. Не говори ерунды.
– Просто предложила.
– Итак, пора. По-ра. По… Что-то не похоже. Так друзьям не машут.
– Я начинаю замерзать.
– Ладно-ладно, сейчас поеду.
Я постучал лыжами о грунт, сбивая снег. Главное, настроиться на позитив. Настроиться на позитив, и все будет отлично. Я обернулся к Урсуле:
– Передай детям, что я их люблю. – И оттолкнулся.
Спустя две секунды я уже несся вниз со скоростью восемьсот миль в час. Хлесткий ветер рычал в ушах и бил по лицу, сковывая кожу холодом. А я продолжал набирать скорость, лыжи начали вибрировать. Ноги не дрожали, они просто одеревенели от ужаса. Вот от такой же вибрации в прежние времена разваливались самолеты, приближаясь к звуковому барьеру. Впереди кто-то выпендривался, делая зигзаги. Лыжник мотался туда-сюда прямо у меня под носом.
– С дороги! – крикнул я по-немецки. Встречный ветер затолкал слова мне обратно в глотку, но рисковать, сворачивая в сторону, я не решился, поэтому оставалось только орать. Тут из-за моего правого плеча вынырнула Урсула.
– У-у-у-х! – пропела она, подняв руки в воздух.
– Отвали на хрен! – пролаял я, стараясь сохранить позу враскоряку, будто на толчке сидел.
– Что? – переспросила она, подъезжая ближе.
– Отвали на хер! Отвали-и-и!
– Не слышу!
– От… аи! – Я налетел на пригорки, на которых асы отрабатывают технику и которые Пэл пролетает кувырком, ломая колени, спину и жалобно вскрикивая.
Когда до меня дошло, что я каким-то образом проскочил препятствие и остался не просто жив, а даже на ногах, я чуть не захлебнулся адреналином. Я летел со скоростью, близкой к скорости света, мое тело, должно быть, создавало свое собственное гравитационное поле, и, тем не менее, я принялся истерически хохотать. Хохот полностью овладел мной, от него тряслись плечи и наворачивались слезы. Урсула снова замаячила у моего плеча.
– От-ха-ха-вали на-ха-ха хер! – попытался еще раз крикнуть я, но дыхалка уже отказывала.
– Что? Что ты говоришь?
Урсула приблизилась почти вплотную. Я попытался отодвинуться в сторону, но, не успев толком начать маневр, испугался, что зацеплюсь за каменистый край трассы, и вернулся назад. Возвращаясь, я переборщил с наклоном, в результате меня понесло в противоположном направлении, прямо наперерез Урсуле. Она проехала поверх моих лыж. И тут случилось чудо.
Обычно человек, переехавший через чьи-то лыжи, ощущает лишь слабый толчок и катится себе дальше, зато его жертва кубарем летит прямиком в преисподнюю. Уж не знаю как, но я сумел устоять на ногах, слегка изменив курс, и, в конце концов, выкатился в зону для начинающих, где осторожно затормозил, целый и невредимый. Зато Урсула обратилась в ком мелькающих рук и ног.
Я дожидался ее в самом конце трассы. Она появилась спустя несколько минут, медленно подъехала ко мне. Я хотел было отпустить замечание – мол, до чего же интересно и захватывающе внезапно поменяться местами, как вдруг она двинула мне по зубам. К счастью, удар ей пришлось наносить левой рукой, правую она повредила при падении. Так она потом сказала.
– Идиот! Козел вшивый! Ты меня подрезал, козел вонючий! Что тебе взбрело в голову? Я налетела на тебя и упала. На плечо упала. Болит адски.
– А у меня, видимо, треснул зуб. – Я сунул в рот палец. – Зуб… Какого черта, прекрати! Палки же металлические! Ой! Кончай!
– Плечо! Ты что, вообще не слушаешь, что тебе говорят?
– Слушаю, конечно. Мы тебя доктору покажем… Но твое плечо пострадало случайно, а вот ты меня ударила преднамеренно. А что, если я обращусь в суд… Господи! Ты прекратишь или нет? Они же металлические!
В тот день Йонас и Сильке остались дома с детьми, которым надоело вставать и одеваться по утрам, поэтому машину вел я. Дорога заняла всего три четверти часа, очень мало, по разумению Урсулы, чтобы объяснить мне, какой я вонючий козел. Иногда лучше дать ей выговориться. Я достаточно хорошо знаю Урсулу, чтобы понимать – когда ей попадает вожжа под хвост, бесполезно останавливать бестактное словоизвержение контрдоводами, фактами и прочей ерундой. Я не пытался заткнуть фонтан, пусть себе бьет, пока не спадет напор. Однако протяжные вздохи, покачивание головой, цоканье языком и отрывистые иронические смешки правилами допускались. Мне даже показалось, что они действуют на Урсулу умиротворяюще.
Дома мы застали Йонаса на четвереньках. Дети с визгом и хохотом висли на его загривке, как львы, пытающиеся завалить слена. Сильке сидела на диване и читала журнал. Она подняла глаза, и тревога разлилась по ее лицу.
– Что случилось? – спросила она.
– У меня треснул зуб.
– Урсулочка, ты такая бледная, плохо себя чувствуешь?
– Я повредила плечо.
– Как?
– У нас еще будет время рассказать как, – вмешался я. – Сейчас важнее показать Урсулу доктору. Ей необходимы успокоительные таблетки.
На горнолыжном курорте, где травмы чуть ли не входят в планы отпускников, найти доктора – раз плюнуть. Йонас и я остались с детьми, по очереди отражая их набеги, Сильке повезла Урсулу в местную клинику. Они отсутствовали полчаса, а когда вернулись, рука Урсулы покоилась на изощренного вида перевязи. В Англии доктор, если он продрал глаза после выходных и явился на работу, смастерил бы обычную петлю из бинта или просто посоветовал засунуть руку в карман и не вынимать пару недель. Местные доктора, завидев английский страховой полис, явно решили показать, насколько немецкая медицина опередила свою тезку-неумеху из Англии. Бандаж состоял из пластмассовых пластин, не натирающих кожу широких прокладок и набора диагональных лямок на липучках, снабженных для большей эластичности прорезиненными креплениями. Не иначе, над перевязью потрудился весь персонал больницы.
– Ну? Что сказал доктор?
– Сухожилие. В плече порвалось сухожилие.
– Уф-ф. Значит, кость цела?
– Кретин, порванное сухожилие хуже перелома.
– Неужели? Надо же. Лекарства какие-нибудь выписали?
– Сухожилие, слава богу, не полностью разорвано.
– Уф-ф.
– Какое, к черту, «уф-ф»! Разрыв-то все равно есть.
– Надо благодарить судьбу, разорвано не до конца.
– Представь, что посреди ночи я крепко треснула тебя по яйцу, но только по одному. Ты бы стал благодарить судьбу?
– Так что с лекарствами? Тебе дали что-нибудь или нет? Если вытолкали, не дав болеутоляющего, то я сейчас же поеду к ним разбираться.
– Дали, дали.
– Тогда прими таблетку.
– Не хочу.
– Тебе сразу станет легче.
– Не хочу, чтобы мне становилось легче, мне этого мало.
– Ага. Понятно… Тогда можно я приму?
– Еще чего. Будешь страдать вместе со мной.
Урсула обладает способностью к регенерации, какой наделены в научно-фантастических фильмах инопланетные твари, приканчивающие по одному членов экипажа. Ее плечо заживало быстро, как на собаке. Мало того, она заявила, что не намерена обращаться к английским физиотерапевтам: «Шутишь? Да они все – садисты и маньяки», а на предложение самой себе сделать массаж ответила: «В жизни не слышала ничего глупее». Уже к исходу следующего дня – если Урсула не шевелила рукой и не поднимала тяжести – травма, хотя еще и вызывала боль, особого беспокойства не доставляла. Смешно, но я без каких-либо разрывов сухожилий, проведя на трассе всего день, ужасно страдал от боли в ногах. Сказал об этом Урсуле, она не нашла в моих словах ничего забавного, но принялась судорожно царапать ногтями спинку стула.
– Когда мы поедем обратно в Англию? – спросил Джонатан, укладываясь спать вместе с братом.
– Через несколько дней.
– Не хочу возвращаться в школу.
– Почему?
– Там постоянно заставляют что-нибудь учить. Не хочу больше учиться, я уже и так много всего знаю.
– Нет, ты должен учиться, чтобы потом устроиться на работу и осознать, как хорошо было в школе.
– Не хочу опять в школу. Это жестоко. Это супержестоко. Хочу сидеть дома.
– Я бы тоже не прочь оставаться дома.
– А я хочу хрустящих хлопьев, – вставил Питер.
– Есть хлопья уже нельзя, – ответил Джонатан. – Ты уже зубы почистил.
– Но я хочу.
– Перехочешь.
– Тихо, – пресек я перепалку. – Питер, хлопьев ты не получишь. А ты, Джонатан, будешь продолжать курс обучения по крайней мере еще лет десять. А теперь оба – спать.
– Несправедливо. Раз мне придется возвращаться в школу, то и Питеру нужно не давать хлопьев десять лет.
– Но я хочу!
– Оба спать немедленно. Повозникайте у меня тут – завтра заставлю смотреть программы для фермеров по баварскому телевидению.
Дети, понизив голос до приемлемого предела, продолжали обмениваться угрозами и обидными прозвищами, я же двинул на кухню – приготовить чего-нибудь выпить. Йонас и Сильке отправились ужинать в ресторан и, если обнаружат какое-нибудь чудо местной тяжеловесной кухни, вряд ли скоро вернутся. Урсула была в ванной. Я щелкал кнопками, перебирая телеканалы, ожидая, пока вскипит чайник. Начались новости, в заставке трижды мелькнули британские политики – намек на то, что в середине выпуска они постараются, чтобы я сгорел за них от стыда и смущения. Выключил телевизор.
– Пэл? Ты здесь? – позвала из ванной Урсула.
Я только-только собрался заварить чай.
– Да-а.
– Иди сюда. Ты мне нужен.
Я понуро поплелся. Обычно Урсула вызывает меня в ванную, чтобы задать вопрос: «Ты что, так этои оставишь?» – поэтому спешить было некуда. Оказалось, однако, что она, вытряхнувшись из одежды и освободившись от многолямочного чуда бандажной технологии, стояла в душе.
– Мне нужна твоя помощь, – призналась Урсула, отчего, наверное, испытала почти физическое страдание. – Одной рукой не получается, а другой шевелить еще очень больно.
– Я промокну и воду везде расплескаю. Придется залезть к тебе под душ… или бросать мочалкой с порога, пока не попаду.
– Давай быстрее. Тратить воду и электричество впустую – экологическое преступление.
Я разделся и шагнул к Урсуле. Мыла в кабинке не было, только гель для душа. Я выдавил немного жидкости ядовитого желтого цвета на ладонь.
– Здесь я уже помыла, – вздохнула Урсула, когда я начал тереть ее левое бедро.
– О черт, извини. Теперь ты там будешь слишком чистая, подожди, сейчас найду грязь пожирнее.
– Поторопись. Воду отсюда не используют для орошения, знаешь ли, она просто уходит в сток.
– Правда?
Мысль, что я вот-вот нарушу круговорот воды в природе, прибавила мне активности. Став на колени, я намыливал Урсулу снизу вверх, оглаживая ее ладонями и проворно работая пальцами. Первым делом обработал ступни, особенно пальчики на ногах. Добравшись до живота, на несколько секунд замер в нерешительности – то ли намылить живот снизу, то ли встать и намылить его сверху. Выбрал верхнюю стойку, но меня по сей день преследуют сомнения, не сделал ли неверный выбор, потеряв лишних четверть литра воды.
Урсула, видите ли, блондинка. Кошмар, конечно, но, несмотря на масть и на то, что она родила двоих детей, моя подруга остается поразительно красивой. После стольких лет расхолаживающей близости я нет-нет да ловлю себя на том, что смотрю на нее с восхищением. К примеру, посреди супермаркета Урсула громко обличает меня в постыдном нежелании приобрести садовую мебель, а я стою и думаю, как чисты и выразительны ее голубые глаза, какая у нее гладкая и мягкая кожа. Как нежно галогеновая лампа, установленная на фонтанчике («не требует трубопровода, предоставляется скидка»), подсвечивает пушок на ее руках. Как мило круглятся ее плечи, приглашая обвести их силуэт ладонями. Хотя красота Урсулы может ранить, более очаровательного взрывного устройства мне не встречалось. В такие минуты улыбка благодарности блуждает по моему лицу и меня охватывает приступ безудержного приапизма. Однако следует напомнить, что я находился отнюдь не в магазине – только не подумайте, что пытаюсь принизить эротичность супермаркетов, – с двумя пластиковыми мешками покупок, врезавшимися в ладони так, что костяшки побелели. Я стоял в душе. Мы оба были голые, наши тела иногда случайно соприкасались, я намыленными руками разглаживал кожу Урсулы. То есть чего еще можно было ожидать?