Страница:
«Вот что значит уметь выдержать паузу», – похвалил себя Сенатор, этот ход он считал главной для себя победой, ведь денег ему дали даже без просьбы.
В поезде, при обсуждении с адвокатом дел хана Акмаля, Сенатора все время беспокоила мысль – сколько же денег дали в этот раз в Аксае и не забыли ли положить обещанные доллары? Заглянуть при попутчике в чемодан он не рискнул. Поэтому, войдя в дом, он сразу же закрылся в своем кабинете, но распахнуть чемодан не успел. Затрезвонил телефон. Подняв трубку, он услышал голос Газанфара. Тот взволнованно сказал:
– Не могу отыскать вас второй день. Есть чрезвычайная новость для вас. У Японца на презентации выкрали важного гостя-американца. Его люди вывернули в ту ночь Ташкент наизнанку, но человека найти не смогли. И кто же, вы думаете, пришел ему на помощь? Не ломайте голову, вам этого никогда не отгадать. Мой шеф… Камалов…
– Что бы это значило? – спросил глухо Сенатор, забыв и про чемодан с деньгами, и про доллары.
– Сам не пойму. Вам эта информация – для серьезного размышления…
Камалов, вернувшись в прокуратуру после освобождения американского гражданина Гвидо Лежавы, тщательно проанализировал неожиданно возникшую ситуацию, особенно незапланированную личную встречу на дороге с Шубариным, которая произошла, кстати, по инициативе Японца. А о такой встрече прокурор давно мечтал, ломал голову, как ее устроить. С какой меркой он ни подходил – события складывались в его пользу, следовало лишь правильно распорядиться ими. Поэтому он позвонил на первый этаж, в отдел по борьбе с организованной преступностью, Татьяне Георгиевне, которую коллеги за глаза, как и сам прокурор, называли Танечкой. Она оказалась на месте, и прокурор попросил ее подняться к нему. Справившись о текущих делах отдела, он поинтересовался, не проявляет ли интерес Газанфар Рустамов к новому отделу прокуратуры, на что Татьяна ответила:
– Да, он пытается это делать, но осторожно, никак не может найти контакт с коллегами, бывшими работниками КГБ. – О том, кем укомплектован отдел Уткура Рашидовича, в прокуратуре знал каждый. – Но в отсутствие коллег, что бывает крайне редко, он заходит непременно, и чувствуется, что он караулит это время.
– Хорошо, – довольно отметил прокурор и продолжал с улыбкой: – Я поговорю с Уткуром Рашидовичем и кое с кем из ребят, чтобы они менее ревниво относились к его визитам к вам. Не обижайтесь, я в шутку, никакой предатель не может рассчитывать на ваши симпатии, я это вижу и чувствую. А всерьез – надо, чтобы он чаще стал заглядывать к вам в отдел, приближается развязка кое-каких событий, и я думаю, через него мы сможем передавать нашим противникам нужную дезинформацию. А для начала у меня к вам просьба: постарайтесь сегодня же сообщить ему, как бы случайно, об одном важном реальном событии, о нем мало кто знает. Вы смотрели по телевизору открытие инновационно-коммерческого банка «Шарк»?
– Да, конечно, – ответила Шилова, не понимая, куда клонит прокурор.
– На презентации один американский гражданин грузинского происхождения, бывший москвич, старый приятель хозяина банка, купил на крупную сумму акции «Шарка».
– Да, помню, – подтвердила Татьяна, – почти на полмиллиона долларов…
– Верно. Так вот, этого человека выкрали во время банкета. У Шубарина есть своя служба безопасности, как нынче заведено почти у всех солидных предпринимателей, она по своим каналам, прежде всего уголовным, перевернула в ту ночь весь город, но американца не нашла. Но информация об этом похищении по неофициальным источникам тут же стала известна начальнику уголовного розыска республики полковнику Джураеву, с чем он сразу явился ко мне. Не найдись американец день-два, все равно бы нам пришлось заниматься им официально. Дальше не буду вдаваться в подробности, но мы с полковником безошибочно вычислили того, кто выкрал гостя Шубарина, и помогли освободить его… Так вот, твоя задача: располагая такой редкой новостью, следует как-то ловко проболтаться Рустамову, что Шубарину помогли прокурор республики и начальник уголовного розыска. Эта информация должна вас сблизить. А условия мы тебе создадим, после обеда весь отдел, включая Уткура Рашидовича, разгоним по делам.
Еще в больнице, задолго до возвращения Шубарина из Мюнхена, Камалов решил вбить клин между Японцем и Сенатором с Миршабом. Теперь же ему выпал редкий шанс вбить сразу два клина, настроить враждебно обе стороны одновременно или хотя бы посеять недоверие друг к другу. Конечно, ни Сенатор, ни Миршаб не обрадуются, узнав, что прокурор республики и начальник уголовного розыска, их заклятые враги, оказали столь важную услугу Шубарину. И Сенатор, и Миршаб, строившие свою жизнь только на выгоде, исповедовавшие принцип «ты – мне, я – тебе», никогда не поверят, что Камалов выручил Японца просто так. И как бы ни объяснял им Шубарин неожиданную помощь правовых органов, все равно не поверят, почувствуют какой-то подвох, тайный сговор, а именно этого прокурор и хотел добиться. Слишком большую опасность представляли Сенатор с Миршабом, имея в друзьях такого влиятельного и умного человека, как Шубарин. А для Шубарина прокурор располагал еще более важным сообщением, которое могло вызвать это недоверие к компаньонам по преуспевающему ресторану «Лидо». Камалов располагал неопровержимыми уликами, что докторская диссертация Сенатора и его знаменитые статьи на правовые темы в первые годы перестройки, сделавшие его имя известным, – это неопубликованные работы убитого прокурора Амирхана Азларханова. То, что Шубарин любил и уважал Азларханова, было доподлинно известно Камалову, он даже поставил на его могиле замечательный памятник. А еще раньше, когда Амирхан Даутович был жив, Шубарин к годовщине смерти соорудил памятник его жене Ларисе, тоже убитой.
Нет, Камалов не мог утверждать, что Сенатор замешан в смерти прокурора Азларханова, хотя, по признанию Артема Парсегяна по кличке Беспалый, дипломат, ради которого убили друга Шубарина прямо в холле прокуратуры республики, в ту же ночь похитил Сухроб Ахмедович. Но то, как могли оказаться научные работы убитого прокурора Азларханова у Сенатора – а они никогда не были знакомы и не поддерживали никаких отношений, – наверняка представляет для Шубарина интерес. И как чувствовал прокурор Камалов, узнай Шубарин, как это было на самом деле, отношения его с Сенатором вряд ли останутся дружескими. Японец предательства не прощал: об этом хорошо помнит род Бекходжаевых, с которыми некогда на заре туманной юности Артур Александрович тоже имел дела и сердечные отношения. Удачным казалось и то, что Японец из-за учебы банковскому делу в Германии не был в Ташкенте уже год и связи его с Сенатором и Миршабом невольно оборвались, а время всегда вносит коррективы в отношения. Пока они не возобновились, следовало вбить клин между ними – ныне Шубарин для Сенатора и Миршаба становился еще более притягательным. Конечно, Газанфар Рустамов если не сегодня, то завтра донесет до Сухроба Ахмедовича нужную новость, он понимает важность информации. А вот передать Артуру Александровичу докторскую Сенатора и неопубликованные работы покойного прокурора Азларханова, которые он сам тщательно изучил и даже написал подробное заключение, следовало сразу, как только разъедутся именитые гости из-за рубежа. По прикидкам прокурора Камалова, первым кинется выяснять отношения Шубарин. Сенатору некуда спешить, он вряд ли признается Японцу, что знает, кто помог ему освободить американца Гвидо Лежаву. Сухроб Ахмедович будет терпеливо искать и ждать косвенных улик связи Японца с прокуратурой республики, тем более, там у него есть свой человек – Газанфар Рустамов.
Ферганец чувствовал, как ему с каждым днем становится труднее работать. Из мест заключения возвращались все крупные взяточники и казнокрады, не говоря уже о партийной элите. Едва только начались переговоры о том, что из мест заключения, бывших ранее «всесоюзными», осужденных будут разбирать по национальным квартирам, самым первым оказался дома преемник Рашидова, тот, кого хан Акмаль за вкрадчивые манеры называл Фариштой – святым. Вместе с ним вернулся его сокамерник, тоже секретарь ЦК, тот самый, что в интервью газете «Известия» сразу после осуждения откровенно признался: «Я был уверен, что людей моего уровня ни при каких обстоятельствах и ни за какие преступления привлекать к суду не будут». Это он говорил: «…Мы были убеждены, пока Рашидов, как герой и верный ленинец, покоится в центре столицы и его именем названы колхозы, города, улицы и площади, – нас, его сподвижников, учеников никогда не посмеют тронуть».
Понимал Камалов и то, что его пост в связи с суверенитетом республики обретает совсем иной статус, и роль прокуратуры вырастает в десятки раз. На Востоке любят сводить счеты со своими врагами не лично, а через закон, пользуясь услугами правовых органов, и оттого пост генерального прокурора страны становился притягательным для многих влиятельных кланов. Тем более что Камалов, назначенный из Москвы, представлял самого себя и ни к какому клану не примкнул. Становилось ясным, что его теперь будут атаковать и справа, и слева, и ошибки, даже самой малой, не простят. Зная это, Камалов пытался укреплять прокуратуру, усиливая ее достойными кадрами, особенно молодыми, понимая, что народ оценивает закон по реальным делам. Судя по многочисленным письмам в прокуратуру, простые люди отнюдь не одобряли повального и досрочного возвращения казнокрадов из мест заключения и не считали их жертвой правосудия.
Знал прокурор, что народ, будь то в России или Узбекистане, или где-то еще по соседству, за годы перестройки разуверился в законе окончательно. Ни одно правительство – и в России, и Узбекистане после Брежнева и Рашидова – не уделяло преступности и десятой доли прежнего внимания, уголовщина захлестнула города и села. Он знал, что простые люди не однажды на заводских и сельских собраниях, когда речь заходила об обнаглевшей преступности вокруг, о звездном часе уголовного мира и законе, с горечью говорили: «Пусть прокурор хоть сам себя защитит и найдет, кто убил его жену и сына». Конечно, в Ташкенте многие знали о том, что произошло с семьей прокурора республики, да и с самим Камаловым – тоже. И горечь отчаявшихся в справедливости людей заставляла прокурора удесятерять свои слабые силы, но пока выходило, что он напрасно расставлял кругом силки – крупная дичь ловко избегала его западни. Ему трудно было ориентироваться, слишком поздно он вернулся на родину, а тут все сплелось в такой клубок… Теперь, с провалом перестройки, утратой людьми идеалов, надежд, ждать помощи неоткуда, приходилось рассчитывать только на себя, на таких же одержимых людей, как сам, для которых один бог – Закон. Надеясь вселить разлад между компаньонами по «Лидо», Камалов почему-то интуитивно надеялся, что Шубарину все-таки не по душе то, что творилось вокруг, не мог он не видеть, куда скатывается страна и какие беспринципные, вороватые люди рвутся к власти и уже захватывают ее. В иные дни Ферганец даже верил, что ему удастся сделать Японца союзником, ведь банковское дело, которое затеял он, нуждается в твердых законах, правовом государстве, порядочных компаньонах. Поэтому, как только он узнал, что Артур Александрович проводил своих последних гостей и находится в банке, он тут же позвонил ему и спросил, нельзя ли ему заглянуть в «Шарк» через час.
– Хотите у нас открыть счет? – поинтересовался Шубарин.
– Я человек небогатый и вряд ли как клиент могу быть вам интересен. Я хочу передать вам кое-какие бумаги, они, как мне кажется, могут заинтересовать вас.
Ровно через час Камалов появился в бывшем здании Русско-Азиатского банка. Уже при входе человек в униформе, наверняка исполняющий не только традиционную роль швейцара, а прежде всего охранника, показав в сторону служебного лифта, умело скрытого архитектором-реставратором от посторонних глаз, сказал, даже не заглядывая в служебное удостоверение:
– Прошу вас, господин прокурор, Артур Александрович ждет вас на третьем этаже.
В просторной прихожей взгляд входящего сразу упирался в огромную, на всю стену, картину известного узбекского художника Баходыра Джалалова, она много раз экспонировалась на Западе, а в Японии даже дважды выставлялась на престижных вернисажах, воспроизводилась на страницах многих популярных журналов. Вот наконец-то и она обрела себе постоянное место. На привычном месте секретарши находился молодой человек, по тому, как он профессионально окинул взглядом вошедшего, прокурор понял, что референту тоже вменяются функции стражи. Под просторным двубортным пиджаком, несмотря на безукоризненность и элегантность костюма, Камалов легко угадал оружие, так примерно выглядели и его ребята, когда он в Вашингтоне возглавлял службу безопасности советской миссии, Ферганцу даже показалось, что молодой человек может обратиться к нему по-английски, но тот любезно сказал по-русски:
– Вас ждут, господин прокурор.
Он распахнул массивные двойные двери из мореного дуба, такими же хорошо отполированными и навощенными панелями до потолка были отделаны и две другие стены приемной управляющего банком. Как только прокурор появился в дверях, Шубарин поднялся и пошел навстречу гостю.
– Здравствуйте, Хуршид Азизович, считайте, что в этом кабинете я принимаю вас одним из первых и, как говорят на Востоке, хотелось, чтобы нога ваша оказалась легкой.
– Хотелось бы, – ответил гость. – Но мы с вами заняты такими делами и втянуты в водоворот таких событий, что вряд ли вписываемся в нормальную человеческую жизнь с ее повериями, традициями. Уж я-то точно живу в перевернутом мире, но удачи вам и вашему делу я от души желаю.
– Спасибо, – ответил хозяин кабинета и показал на два глубоких кресла у окна, выходящего во двор. На столике между ними уже стоял традиционный чайный сервиз «Пахта», а из носика чайника тянулся едва заметный на свету парок. Они секунду сидели молча, не решаясь ни заговорить, ни перейти к традиционной банальности: расспросов о житье-бытье, здоровье домочадцев. В их устах такие вопросы, а особенно искренние ответы прозвучали бы фальшиво. Почувствовав ситуацию одновременно, Шубарин принялся разливать чай, а Камалов, взяв с пола на колени неброский атташе-кейс, щелкнул замками. Гость достал две пухлые, невзрачные на вид, на веревочных завязках, картонные папки приблизительно одинакового объема и, положив их поближе к Шубарину, сказал:
– Меня всегда с первого дня пребывания в Ташкенте стала мучить одна тайна: несоответствие «устного» и «печатного», если можно так выразиться, образа мыслей моего шефа, куратора в ЦК – Сухроба Ахмедовича Акрамходжаева. Уж никак не вязались его громкая слава известного юриста, популярного в народе автора нашумевших газетных выступлений на правовые темы, доктора наук – с тем, что я каждодневно слышал от него, общаясь по службе. Сначала я махнул на это рукой, зная, что есть косноязычные в жизни писатели, а в книгах своих блестящие стилисты, и наоборот, краснобаи не могут письма толково написать. Но однажды мне удалось убедиться, что в жизни он далек от своих теоретических работ. Почувствовав такое раздвоение личности, – а это случилось в день, когда я арестовал в Аксае хана Акмаля, – я взял его жизнь под микроскоп. Чем закончилась история моего прозрения для него, вы знаете. Если он сегодня оказался на свободе, для меня он был и остается всегда преступником, убийцей. Хотя он самонадеянно убежден, что со смертью главного свидетеля обвинения Артема Парсегяна по кличке Беспалый он уже вне подозрений. А смерть Беспалого, я убежден, дело рук Хашимова, он знал, какую опасность представлял для него Парсегян. Но я верю, что у меня будут и новые факты, и новые свидетели, и он со своим дружком все равно окажется за решеткой, оборотни в нашей среде опаснее любых преступников.
– Простите, прокурор, – спокойно прервал его монолог Шубарин. – Зачем вы мне все это рассказываете, я не интересуюсь ни жизнью Сухроба Акрамходжаева, ни жизнью Салима Хашимова, и если в них есть белые пятна для вас, я не собираюсь их вам осветить, даже если бы знал. У меня иные принципы, и к тому же я сам далеко не праведник, и на роль судьи вряд ли подхожу. Мне кажется, у вас неправильное мнение обо мне.
Прокурор словно ожидал этого выпада от хозяина кабинета и тоже вполне спокойно продолжил:
– Не спешите, Артур Александрович, делать выводы. Я знал, к кому шел. И я не собираюсь вас вульгарно вербовать в осведомители. И не думайте, что я явился только потому, что недавно оказал вам важную услугу. Просто случайное стечение обстоятельств, вы же понимаете, что я не мог предвидеть похищение вашего гостя. Эти бумаги я собирался передать вам давно, а инцидент с Лежавой лишь сократил дистанцию между нами.
– Извините, прокурор, – настойчиво перебил Японец Камалова, – если в этих бумагах какой-то компромат на Сухроба Ахмедовича, можете их забрать, я не притронусь к ним.
– Не горячитесь, Артур Александрович, я скажу вам, что находится в этих двух папках. В одной докторская диссертация бывшего заведующего отделом административных органов ЦК партии Акрамходжаева, в другой – теоретические работы Азларханова за разные годы и мое подробное заключение об идентичности этих материалов, я ведь тоже доктор наук и преподавал специальные дисциплины в закрытых учебных заведениях КГБ, был такой факт в моей жизни, после тяжелых пулевых ранений в уголовном розыске. Ума не приложу, откуда взялись у Сенатора, такая в уголовном мире кликуха у Акрамходжаева, научные работы убитого прокурора Азларханова, ведь они никогда не были знакомы. Иногда я думаю, что, возможно, работы Амирхана Даутовича находились в том самом дипломате, что был при Азларханове в момент его убийства в вестибюле прокуратуры и который в ту же ночь выкрал Сенатор. – Прокурор говорил медленно, не глядя на собеседника, порою даже казалось, что он просто рассуждает вслух, но он все-таки успел уловить какую-то реакцию на свои последние слова: Шубарин слишком хорошо владел собой, чтобы не выдавать волнения, но что-то в нем в этот момент дрогнуло, прокурор продолжал развивать свою мысль: – А может, за убийством вашего друга Азларханова стоит Сенатор? Вот поэтому я считал своим долгом передать вам эти бумаги. Так оставить вам документы, Артур Александрович, или я ошибся?
– Нет, не ошиблись. Амирхан Даутович был моим другом, и я посмотрю эти материалы…
Пытаясь закрепить маленький успех, Камалов произнес эмоционально:
– Этим шагом я хочу как-то сблизить наши отношения, мне кажется, на многое мы с вами смотрим с одной колокольни…
– Не обольщайтесь, прокурор, – вдруг засмеялся хозяин кабинета. – А за бумаги спасибо, впрочем, похвалюсь, и я замечал разницу между «устным» и «печатным» Акрамходжаевым.
– Почему же я обольщаюсь? – сказал прокурор, вставая. – Вы не совсем обычный предприниматель и банкир. Если бы большинство наших новых дельцов имело таких друзей за рубежом, как у вас, к тому же располагало вашими финансовыми возможностями плюс знание языков, они давно бы оказались за кордоном. Все нувориши спят и видят себя где-нибудь во Флориде или Майами, или, на худой конец, в Хайфе или Тель-Авиве. А вы имели возможность оказаться там и десять, и пятнадцать лет назад, вы часто выезжали за границу, даже с семьей, не говоря уже о первых годах перестройки, когда официально объявили о своих миллионах. Вы даже не стали перебираться в Москву, а построили дом в Ташкенте, в традиционной узбекской махалле, где вас очень уважает и стар, и млад, а мать ваша с сестрами и родней до сих пор живут в Бухаре. Нет, этот край и этот народ для вас не чужой…
Протянув на прощание руку, Камалов, ловко подхватив атташе-кейс, шагнул к выходу. Уже у самой двери он остановился и обратился к Шубарину, вернувшемуся за свой массивный стол с компьютером, телефонами и еще какими-то приборами, не знакомыми прокурору.
– Всю беседу меня мучил один вопрос: сказать не сказать? Сейчас решил – скажу, когда мы еще с вами увидимся, да и увидимся ли вообще. Вы правы: мы все-таки стоим на разных берегах. А хотел вам сказать следующее. У меня, да и у полковника Джураева есть ощущение, что люди, стоящие за Талибом, да и он сам, не оставят вас в покое. Но он у нас давно числится в специальной картотеке и теперь, конечно, будет взят под особый контроль. Но вы ведь в курсе, как нынче юридически подкован уголовный мир, какие видные адвокаты консультируют их. Непросто их взять за что-то конкретное. Даже сегодня, когда улетел Гвидо Лежава, мы не знаем, чего они от вас хотели, нам ведь известно – они не требовали выкупа, не ставили никаких условий. Если мы будем знать, почему прилетал в Мюнхен на встречу с вами Талиб Султанов, нам будет легче действовать. И как бы вы ни открещивались от нас с Джураевым, все равно получается: ваши враги – наши враги. Новое время рождает новые преступления. Возле вашего банка завязывается новый вид преступности, о котором мы ничего не знаем, но догадываемся, он уже дал о себе знать, и нам лучше сотрудничать. Поверьте, вам одному с этим не справиться. Извините, я не так выразился. Не сотрудничать, я на это не рассчитываю. Вы должны поставить меня в известность сразу, если произойдет нечто серьезное, как, например, с Гвидо Лежавой. Пока вы были в Германии, у нас резко изменилась ситуация. Вы вернулись в другую страну, как выразился один высокопоставленный оборотень. У вас могут появиться, враги не только среди уголовников. Держите ухо востро. Ваш банк слишком лакомый кусок для многих влиятельных кланов, вы ведь знаете, у нас любят прибрать к рукам готовенькое.
В прошлый раз, на дороге, я передал вам визитку, где все мои телефоны: служебный и домашний. Но если вас не устроит такой вид связи, запомните – моего шофера зовут Нортухта, он мой человек, проверен, я его предупрежу. Найдите его, он организует встречу хоть среди ночи, если этого потребуют обстоятельства. Запомните – парня зовут Нортухта… – И прокурор шагнул в провал двери.
После ухода прокурора Камалова Шубарин долго расхаживал по просторному кабинету, не отвечая на телефонные звонки. «Не догадался ли Ферганец, что это я в свое время направил ему подробное письмо о злоупотреблениях в банках, о дикой коррупции чиновников, о тотальном разграблении страны совместными предприятиями и лжекооперативами, о том, кто и как обналичивает миллионы, усугубляя инфляцию и приближая крах экономики, – задумался он сразу и тут же ответил себе: – Нет, не догадался. Знай об этом прокурор, наверное, и разговору шел бы по-иному». Ведь после того письма многие загремели по этапу и в Москве, и в Ташкенте, в ту пору прокуратура еще имела силу и распорядилась фактами с толком и оперативно, а наколки Шубарин дал верные. Он и тогда, зная цену своему сообщению, знал, какие будут последствия. Да и сегодня не жалел, хотя помнил, что писал: «Отступничество и ренегатство в нашей среде карается особо сурово, и плата одна – жизнь».
Запоздало он понимал, что ни его письмо, ни десятки подобных, которые наверняка были, ни сотни людей, похожих на Камалова, не могли ни спасти страну, ни остановить круглосуточный, из месяца в месяц, из года в год, ежесекундный грабеж отечества, вывоз всего и вся. И он удивлялся и «левой» и «правой» прессе, и либералам, и новоявленным «демократам», и коммунистам, не задавшим Горбачеву всего один вопрос: «Ренегат Миша, когда ты пришел к власти, страна имела золотой запас в 350 тонн и все годы твоего правления не снижала ежегодной добычи в 40 тонн. В конце твоего правления оказалось всего 20-30 тонн золота. Ответь, куда оно девалось? Ведь мы с тобой не жили и дня счастливо и сыто». Можно, конечно, добавить еще один вопрос: «Все пять лет твоего правления день и ночь по газопроводам и нефтепроводам на Запад шел газ и текла нефть. Эшелонами туда же, опять же день и ночь, шли лес, руда, металл. Мы не пропустили ни одного пушного аукциона, вывезли миллионы редчайших шкурок. Где деньги за все это? Или товары – ведь прежде, во времена Брежнева, каждая советская женщина могла позволить себе и французские сапоги, и французские духи, а ныне это доступно лишь первой леди страны и ее подружкам, ну еще и проституткам».
Вот такие ясные и понятные для народа вопросы стоило бы задать Горбачеву и его дружкам. Но на Горбачеве останавливаться не хотелось. Однако сегодня о чем ни думай, что ни делай, – все упирается в его труды, их конечный результат – не объехать, не обойти… И это надолго, на десятки лет. Шубарин, как предприниматель, как банкир, понимал это лучше других. Однако хорошо, подумал Японец, что они с Камаловым одинаково думают о Горбачеве, ведь только что прокурор сказал: «Один высокопоставленный оборотень». А он, наверное, знает, что говорит, ведь, считай, всю жизнь охотился за оборотнями в мундирах.
«Нет, он не предполагает за мной такого греха, – продолжал рассуждать Шубарин о давнем своем письме в прокуратуру, – иначе бы мог действовать прямолинейнее». Например, мог бы потребовать сдать Миршаба и Сенатора с потрохами. Догадывается прокурор, что он знает про них такое, о чем не ведал даже Парсегян, главный свидетель обвинения.
В поезде, при обсуждении с адвокатом дел хана Акмаля, Сенатора все время беспокоила мысль – сколько же денег дали в этот раз в Аксае и не забыли ли положить обещанные доллары? Заглянуть при попутчике в чемодан он не рискнул. Поэтому, войдя в дом, он сразу же закрылся в своем кабинете, но распахнуть чемодан не успел. Затрезвонил телефон. Подняв трубку, он услышал голос Газанфара. Тот взволнованно сказал:
– Не могу отыскать вас второй день. Есть чрезвычайная новость для вас. У Японца на презентации выкрали важного гостя-американца. Его люди вывернули в ту ночь Ташкент наизнанку, но человека найти не смогли. И кто же, вы думаете, пришел ему на помощь? Не ломайте голову, вам этого никогда не отгадать. Мой шеф… Камалов…
– Что бы это значило? – спросил глухо Сенатор, забыв и про чемодан с деньгами, и про доллары.
– Сам не пойму. Вам эта информация – для серьезного размышления…
Камалов, вернувшись в прокуратуру после освобождения американского гражданина Гвидо Лежавы, тщательно проанализировал неожиданно возникшую ситуацию, особенно незапланированную личную встречу на дороге с Шубариным, которая произошла, кстати, по инициативе Японца. А о такой встрече прокурор давно мечтал, ломал голову, как ее устроить. С какой меркой он ни подходил – события складывались в его пользу, следовало лишь правильно распорядиться ими. Поэтому он позвонил на первый этаж, в отдел по борьбе с организованной преступностью, Татьяне Георгиевне, которую коллеги за глаза, как и сам прокурор, называли Танечкой. Она оказалась на месте, и прокурор попросил ее подняться к нему. Справившись о текущих делах отдела, он поинтересовался, не проявляет ли интерес Газанфар Рустамов к новому отделу прокуратуры, на что Татьяна ответила:
– Да, он пытается это делать, но осторожно, никак не может найти контакт с коллегами, бывшими работниками КГБ. – О том, кем укомплектован отдел Уткура Рашидовича, в прокуратуре знал каждый. – Но в отсутствие коллег, что бывает крайне редко, он заходит непременно, и чувствуется, что он караулит это время.
– Хорошо, – довольно отметил прокурор и продолжал с улыбкой: – Я поговорю с Уткуром Рашидовичем и кое с кем из ребят, чтобы они менее ревниво относились к его визитам к вам. Не обижайтесь, я в шутку, никакой предатель не может рассчитывать на ваши симпатии, я это вижу и чувствую. А всерьез – надо, чтобы он чаще стал заглядывать к вам в отдел, приближается развязка кое-каких событий, и я думаю, через него мы сможем передавать нашим противникам нужную дезинформацию. А для начала у меня к вам просьба: постарайтесь сегодня же сообщить ему, как бы случайно, об одном важном реальном событии, о нем мало кто знает. Вы смотрели по телевизору открытие инновационно-коммерческого банка «Шарк»?
– Да, конечно, – ответила Шилова, не понимая, куда клонит прокурор.
– На презентации один американский гражданин грузинского происхождения, бывший москвич, старый приятель хозяина банка, купил на крупную сумму акции «Шарка».
– Да, помню, – подтвердила Татьяна, – почти на полмиллиона долларов…
– Верно. Так вот, этого человека выкрали во время банкета. У Шубарина есть своя служба безопасности, как нынче заведено почти у всех солидных предпринимателей, она по своим каналам, прежде всего уголовным, перевернула в ту ночь весь город, но американца не нашла. Но информация об этом похищении по неофициальным источникам тут же стала известна начальнику уголовного розыска республики полковнику Джураеву, с чем он сразу явился ко мне. Не найдись американец день-два, все равно бы нам пришлось заниматься им официально. Дальше не буду вдаваться в подробности, но мы с полковником безошибочно вычислили того, кто выкрал гостя Шубарина, и помогли освободить его… Так вот, твоя задача: располагая такой редкой новостью, следует как-то ловко проболтаться Рустамову, что Шубарину помогли прокурор республики и начальник уголовного розыска. Эта информация должна вас сблизить. А условия мы тебе создадим, после обеда весь отдел, включая Уткура Рашидовича, разгоним по делам.
Еще в больнице, задолго до возвращения Шубарина из Мюнхена, Камалов решил вбить клин между Японцем и Сенатором с Миршабом. Теперь же ему выпал редкий шанс вбить сразу два клина, настроить враждебно обе стороны одновременно или хотя бы посеять недоверие друг к другу. Конечно, ни Сенатор, ни Миршаб не обрадуются, узнав, что прокурор республики и начальник уголовного розыска, их заклятые враги, оказали столь важную услугу Шубарину. И Сенатор, и Миршаб, строившие свою жизнь только на выгоде, исповедовавшие принцип «ты – мне, я – тебе», никогда не поверят, что Камалов выручил Японца просто так. И как бы ни объяснял им Шубарин неожиданную помощь правовых органов, все равно не поверят, почувствуют какой-то подвох, тайный сговор, а именно этого прокурор и хотел добиться. Слишком большую опасность представляли Сенатор с Миршабом, имея в друзьях такого влиятельного и умного человека, как Шубарин. А для Шубарина прокурор располагал еще более важным сообщением, которое могло вызвать это недоверие к компаньонам по преуспевающему ресторану «Лидо». Камалов располагал неопровержимыми уликами, что докторская диссертация Сенатора и его знаменитые статьи на правовые темы в первые годы перестройки, сделавшие его имя известным, – это неопубликованные работы убитого прокурора Амирхана Азларханова. То, что Шубарин любил и уважал Азларханова, было доподлинно известно Камалову, он даже поставил на его могиле замечательный памятник. А еще раньше, когда Амирхан Даутович был жив, Шубарин к годовщине смерти соорудил памятник его жене Ларисе, тоже убитой.
Нет, Камалов не мог утверждать, что Сенатор замешан в смерти прокурора Азларханова, хотя, по признанию Артема Парсегяна по кличке Беспалый, дипломат, ради которого убили друга Шубарина прямо в холле прокуратуры республики, в ту же ночь похитил Сухроб Ахмедович. Но то, как могли оказаться научные работы убитого прокурора Азларханова у Сенатора – а они никогда не были знакомы и не поддерживали никаких отношений, – наверняка представляет для Шубарина интерес. И как чувствовал прокурор Камалов, узнай Шубарин, как это было на самом деле, отношения его с Сенатором вряд ли останутся дружескими. Японец предательства не прощал: об этом хорошо помнит род Бекходжаевых, с которыми некогда на заре туманной юности Артур Александрович тоже имел дела и сердечные отношения. Удачным казалось и то, что Японец из-за учебы банковскому делу в Германии не был в Ташкенте уже год и связи его с Сенатором и Миршабом невольно оборвались, а время всегда вносит коррективы в отношения. Пока они не возобновились, следовало вбить клин между ними – ныне Шубарин для Сенатора и Миршаба становился еще более притягательным. Конечно, Газанфар Рустамов если не сегодня, то завтра донесет до Сухроба Ахмедовича нужную новость, он понимает важность информации. А вот передать Артуру Александровичу докторскую Сенатора и неопубликованные работы покойного прокурора Азларханова, которые он сам тщательно изучил и даже написал подробное заключение, следовало сразу, как только разъедутся именитые гости из-за рубежа. По прикидкам прокурора Камалова, первым кинется выяснять отношения Шубарин. Сенатору некуда спешить, он вряд ли признается Японцу, что знает, кто помог ему освободить американца Гвидо Лежаву. Сухроб Ахмедович будет терпеливо искать и ждать косвенных улик связи Японца с прокуратурой республики, тем более, там у него есть свой человек – Газанфар Рустамов.
Ферганец чувствовал, как ему с каждым днем становится труднее работать. Из мест заключения возвращались все крупные взяточники и казнокрады, не говоря уже о партийной элите. Едва только начались переговоры о том, что из мест заключения, бывших ранее «всесоюзными», осужденных будут разбирать по национальным квартирам, самым первым оказался дома преемник Рашидова, тот, кого хан Акмаль за вкрадчивые манеры называл Фариштой – святым. Вместе с ним вернулся его сокамерник, тоже секретарь ЦК, тот самый, что в интервью газете «Известия» сразу после осуждения откровенно признался: «Я был уверен, что людей моего уровня ни при каких обстоятельствах и ни за какие преступления привлекать к суду не будут». Это он говорил: «…Мы были убеждены, пока Рашидов, как герой и верный ленинец, покоится в центре столицы и его именем названы колхозы, города, улицы и площади, – нас, его сподвижников, учеников никогда не посмеют тронуть».
Понимал Камалов и то, что его пост в связи с суверенитетом республики обретает совсем иной статус, и роль прокуратуры вырастает в десятки раз. На Востоке любят сводить счеты со своими врагами не лично, а через закон, пользуясь услугами правовых органов, и оттого пост генерального прокурора страны становился притягательным для многих влиятельных кланов. Тем более что Камалов, назначенный из Москвы, представлял самого себя и ни к какому клану не примкнул. Становилось ясным, что его теперь будут атаковать и справа, и слева, и ошибки, даже самой малой, не простят. Зная это, Камалов пытался укреплять прокуратуру, усиливая ее достойными кадрами, особенно молодыми, понимая, что народ оценивает закон по реальным делам. Судя по многочисленным письмам в прокуратуру, простые люди отнюдь не одобряли повального и досрочного возвращения казнокрадов из мест заключения и не считали их жертвой правосудия.
Знал прокурор, что народ, будь то в России или Узбекистане, или где-то еще по соседству, за годы перестройки разуверился в законе окончательно. Ни одно правительство – и в России, и Узбекистане после Брежнева и Рашидова – не уделяло преступности и десятой доли прежнего внимания, уголовщина захлестнула города и села. Он знал, что простые люди не однажды на заводских и сельских собраниях, когда речь заходила об обнаглевшей преступности вокруг, о звездном часе уголовного мира и законе, с горечью говорили: «Пусть прокурор хоть сам себя защитит и найдет, кто убил его жену и сына». Конечно, в Ташкенте многие знали о том, что произошло с семьей прокурора республики, да и с самим Камаловым – тоже. И горечь отчаявшихся в справедливости людей заставляла прокурора удесятерять свои слабые силы, но пока выходило, что он напрасно расставлял кругом силки – крупная дичь ловко избегала его западни. Ему трудно было ориентироваться, слишком поздно он вернулся на родину, а тут все сплелось в такой клубок… Теперь, с провалом перестройки, утратой людьми идеалов, надежд, ждать помощи неоткуда, приходилось рассчитывать только на себя, на таких же одержимых людей, как сам, для которых один бог – Закон. Надеясь вселить разлад между компаньонами по «Лидо», Камалов почему-то интуитивно надеялся, что Шубарину все-таки не по душе то, что творилось вокруг, не мог он не видеть, куда скатывается страна и какие беспринципные, вороватые люди рвутся к власти и уже захватывают ее. В иные дни Ферганец даже верил, что ему удастся сделать Японца союзником, ведь банковское дело, которое затеял он, нуждается в твердых законах, правовом государстве, порядочных компаньонах. Поэтому, как только он узнал, что Артур Александрович проводил своих последних гостей и находится в банке, он тут же позвонил ему и спросил, нельзя ли ему заглянуть в «Шарк» через час.
– Хотите у нас открыть счет? – поинтересовался Шубарин.
– Я человек небогатый и вряд ли как клиент могу быть вам интересен. Я хочу передать вам кое-какие бумаги, они, как мне кажется, могут заинтересовать вас.
Ровно через час Камалов появился в бывшем здании Русско-Азиатского банка. Уже при входе человек в униформе, наверняка исполняющий не только традиционную роль швейцара, а прежде всего охранника, показав в сторону служебного лифта, умело скрытого архитектором-реставратором от посторонних глаз, сказал, даже не заглядывая в служебное удостоверение:
– Прошу вас, господин прокурор, Артур Александрович ждет вас на третьем этаже.
В просторной прихожей взгляд входящего сразу упирался в огромную, на всю стену, картину известного узбекского художника Баходыра Джалалова, она много раз экспонировалась на Западе, а в Японии даже дважды выставлялась на престижных вернисажах, воспроизводилась на страницах многих популярных журналов. Вот наконец-то и она обрела себе постоянное место. На привычном месте секретарши находился молодой человек, по тому, как он профессионально окинул взглядом вошедшего, прокурор понял, что референту тоже вменяются функции стражи. Под просторным двубортным пиджаком, несмотря на безукоризненность и элегантность костюма, Камалов легко угадал оружие, так примерно выглядели и его ребята, когда он в Вашингтоне возглавлял службу безопасности советской миссии, Ферганцу даже показалось, что молодой человек может обратиться к нему по-английски, но тот любезно сказал по-русски:
– Вас ждут, господин прокурор.
Он распахнул массивные двойные двери из мореного дуба, такими же хорошо отполированными и навощенными панелями до потолка были отделаны и две другие стены приемной управляющего банком. Как только прокурор появился в дверях, Шубарин поднялся и пошел навстречу гостю.
– Здравствуйте, Хуршид Азизович, считайте, что в этом кабинете я принимаю вас одним из первых и, как говорят на Востоке, хотелось, чтобы нога ваша оказалась легкой.
– Хотелось бы, – ответил гость. – Но мы с вами заняты такими делами и втянуты в водоворот таких событий, что вряд ли вписываемся в нормальную человеческую жизнь с ее повериями, традициями. Уж я-то точно живу в перевернутом мире, но удачи вам и вашему делу я от души желаю.
– Спасибо, – ответил хозяин кабинета и показал на два глубоких кресла у окна, выходящего во двор. На столике между ними уже стоял традиционный чайный сервиз «Пахта», а из носика чайника тянулся едва заметный на свету парок. Они секунду сидели молча, не решаясь ни заговорить, ни перейти к традиционной банальности: расспросов о житье-бытье, здоровье домочадцев. В их устах такие вопросы, а особенно искренние ответы прозвучали бы фальшиво. Почувствовав ситуацию одновременно, Шубарин принялся разливать чай, а Камалов, взяв с пола на колени неброский атташе-кейс, щелкнул замками. Гость достал две пухлые, невзрачные на вид, на веревочных завязках, картонные папки приблизительно одинакового объема и, положив их поближе к Шубарину, сказал:
– Меня всегда с первого дня пребывания в Ташкенте стала мучить одна тайна: несоответствие «устного» и «печатного», если можно так выразиться, образа мыслей моего шефа, куратора в ЦК – Сухроба Ахмедовича Акрамходжаева. Уж никак не вязались его громкая слава известного юриста, популярного в народе автора нашумевших газетных выступлений на правовые темы, доктора наук – с тем, что я каждодневно слышал от него, общаясь по службе. Сначала я махнул на это рукой, зная, что есть косноязычные в жизни писатели, а в книгах своих блестящие стилисты, и наоборот, краснобаи не могут письма толково написать. Но однажды мне удалось убедиться, что в жизни он далек от своих теоретических работ. Почувствовав такое раздвоение личности, – а это случилось в день, когда я арестовал в Аксае хана Акмаля, – я взял его жизнь под микроскоп. Чем закончилась история моего прозрения для него, вы знаете. Если он сегодня оказался на свободе, для меня он был и остается всегда преступником, убийцей. Хотя он самонадеянно убежден, что со смертью главного свидетеля обвинения Артема Парсегяна по кличке Беспалый он уже вне подозрений. А смерть Беспалого, я убежден, дело рук Хашимова, он знал, какую опасность представлял для него Парсегян. Но я верю, что у меня будут и новые факты, и новые свидетели, и он со своим дружком все равно окажется за решеткой, оборотни в нашей среде опаснее любых преступников.
– Простите, прокурор, – спокойно прервал его монолог Шубарин. – Зачем вы мне все это рассказываете, я не интересуюсь ни жизнью Сухроба Акрамходжаева, ни жизнью Салима Хашимова, и если в них есть белые пятна для вас, я не собираюсь их вам осветить, даже если бы знал. У меня иные принципы, и к тому же я сам далеко не праведник, и на роль судьи вряд ли подхожу. Мне кажется, у вас неправильное мнение обо мне.
Прокурор словно ожидал этого выпада от хозяина кабинета и тоже вполне спокойно продолжил:
– Не спешите, Артур Александрович, делать выводы. Я знал, к кому шел. И я не собираюсь вас вульгарно вербовать в осведомители. И не думайте, что я явился только потому, что недавно оказал вам важную услугу. Просто случайное стечение обстоятельств, вы же понимаете, что я не мог предвидеть похищение вашего гостя. Эти бумаги я собирался передать вам давно, а инцидент с Лежавой лишь сократил дистанцию между нами.
– Извините, прокурор, – настойчиво перебил Японец Камалова, – если в этих бумагах какой-то компромат на Сухроба Ахмедовича, можете их забрать, я не притронусь к ним.
– Не горячитесь, Артур Александрович, я скажу вам, что находится в этих двух папках. В одной докторская диссертация бывшего заведующего отделом административных органов ЦК партии Акрамходжаева, в другой – теоретические работы Азларханова за разные годы и мое подробное заключение об идентичности этих материалов, я ведь тоже доктор наук и преподавал специальные дисциплины в закрытых учебных заведениях КГБ, был такой факт в моей жизни, после тяжелых пулевых ранений в уголовном розыске. Ума не приложу, откуда взялись у Сенатора, такая в уголовном мире кликуха у Акрамходжаева, научные работы убитого прокурора Азларханова, ведь они никогда не были знакомы. Иногда я думаю, что, возможно, работы Амирхана Даутовича находились в том самом дипломате, что был при Азларханове в момент его убийства в вестибюле прокуратуры и который в ту же ночь выкрал Сенатор. – Прокурор говорил медленно, не глядя на собеседника, порою даже казалось, что он просто рассуждает вслух, но он все-таки успел уловить какую-то реакцию на свои последние слова: Шубарин слишком хорошо владел собой, чтобы не выдавать волнения, но что-то в нем в этот момент дрогнуло, прокурор продолжал развивать свою мысль: – А может, за убийством вашего друга Азларханова стоит Сенатор? Вот поэтому я считал своим долгом передать вам эти бумаги. Так оставить вам документы, Артур Александрович, или я ошибся?
– Нет, не ошиблись. Амирхан Даутович был моим другом, и я посмотрю эти материалы…
Пытаясь закрепить маленький успех, Камалов произнес эмоционально:
– Этим шагом я хочу как-то сблизить наши отношения, мне кажется, на многое мы с вами смотрим с одной колокольни…
– Не обольщайтесь, прокурор, – вдруг засмеялся хозяин кабинета. – А за бумаги спасибо, впрочем, похвалюсь, и я замечал разницу между «устным» и «печатным» Акрамходжаевым.
– Почему же я обольщаюсь? – сказал прокурор, вставая. – Вы не совсем обычный предприниматель и банкир. Если бы большинство наших новых дельцов имело таких друзей за рубежом, как у вас, к тому же располагало вашими финансовыми возможностями плюс знание языков, они давно бы оказались за кордоном. Все нувориши спят и видят себя где-нибудь во Флориде или Майами, или, на худой конец, в Хайфе или Тель-Авиве. А вы имели возможность оказаться там и десять, и пятнадцать лет назад, вы часто выезжали за границу, даже с семьей, не говоря уже о первых годах перестройки, когда официально объявили о своих миллионах. Вы даже не стали перебираться в Москву, а построили дом в Ташкенте, в традиционной узбекской махалле, где вас очень уважает и стар, и млад, а мать ваша с сестрами и родней до сих пор живут в Бухаре. Нет, этот край и этот народ для вас не чужой…
Протянув на прощание руку, Камалов, ловко подхватив атташе-кейс, шагнул к выходу. Уже у самой двери он остановился и обратился к Шубарину, вернувшемуся за свой массивный стол с компьютером, телефонами и еще какими-то приборами, не знакомыми прокурору.
– Всю беседу меня мучил один вопрос: сказать не сказать? Сейчас решил – скажу, когда мы еще с вами увидимся, да и увидимся ли вообще. Вы правы: мы все-таки стоим на разных берегах. А хотел вам сказать следующее. У меня, да и у полковника Джураева есть ощущение, что люди, стоящие за Талибом, да и он сам, не оставят вас в покое. Но он у нас давно числится в специальной картотеке и теперь, конечно, будет взят под особый контроль. Но вы ведь в курсе, как нынче юридически подкован уголовный мир, какие видные адвокаты консультируют их. Непросто их взять за что-то конкретное. Даже сегодня, когда улетел Гвидо Лежава, мы не знаем, чего они от вас хотели, нам ведь известно – они не требовали выкупа, не ставили никаких условий. Если мы будем знать, почему прилетал в Мюнхен на встречу с вами Талиб Султанов, нам будет легче действовать. И как бы вы ни открещивались от нас с Джураевым, все равно получается: ваши враги – наши враги. Новое время рождает новые преступления. Возле вашего банка завязывается новый вид преступности, о котором мы ничего не знаем, но догадываемся, он уже дал о себе знать, и нам лучше сотрудничать. Поверьте, вам одному с этим не справиться. Извините, я не так выразился. Не сотрудничать, я на это не рассчитываю. Вы должны поставить меня в известность сразу, если произойдет нечто серьезное, как, например, с Гвидо Лежавой. Пока вы были в Германии, у нас резко изменилась ситуация. Вы вернулись в другую страну, как выразился один высокопоставленный оборотень. У вас могут появиться, враги не только среди уголовников. Держите ухо востро. Ваш банк слишком лакомый кусок для многих влиятельных кланов, вы ведь знаете, у нас любят прибрать к рукам готовенькое.
В прошлый раз, на дороге, я передал вам визитку, где все мои телефоны: служебный и домашний. Но если вас не устроит такой вид связи, запомните – моего шофера зовут Нортухта, он мой человек, проверен, я его предупрежу. Найдите его, он организует встречу хоть среди ночи, если этого потребуют обстоятельства. Запомните – парня зовут Нортухта… – И прокурор шагнул в провал двери.
После ухода прокурора Камалова Шубарин долго расхаживал по просторному кабинету, не отвечая на телефонные звонки. «Не догадался ли Ферганец, что это я в свое время направил ему подробное письмо о злоупотреблениях в банках, о дикой коррупции чиновников, о тотальном разграблении страны совместными предприятиями и лжекооперативами, о том, кто и как обналичивает миллионы, усугубляя инфляцию и приближая крах экономики, – задумался он сразу и тут же ответил себе: – Нет, не догадался. Знай об этом прокурор, наверное, и разговору шел бы по-иному». Ведь после того письма многие загремели по этапу и в Москве, и в Ташкенте, в ту пору прокуратура еще имела силу и распорядилась фактами с толком и оперативно, а наколки Шубарин дал верные. Он и тогда, зная цену своему сообщению, знал, какие будут последствия. Да и сегодня не жалел, хотя помнил, что писал: «Отступничество и ренегатство в нашей среде карается особо сурово, и плата одна – жизнь».
Запоздало он понимал, что ни его письмо, ни десятки подобных, которые наверняка были, ни сотни людей, похожих на Камалова, не могли ни спасти страну, ни остановить круглосуточный, из месяца в месяц, из года в год, ежесекундный грабеж отечества, вывоз всего и вся. И он удивлялся и «левой» и «правой» прессе, и либералам, и новоявленным «демократам», и коммунистам, не задавшим Горбачеву всего один вопрос: «Ренегат Миша, когда ты пришел к власти, страна имела золотой запас в 350 тонн и все годы твоего правления не снижала ежегодной добычи в 40 тонн. В конце твоего правления оказалось всего 20-30 тонн золота. Ответь, куда оно девалось? Ведь мы с тобой не жили и дня счастливо и сыто». Можно, конечно, добавить еще один вопрос: «Все пять лет твоего правления день и ночь по газопроводам и нефтепроводам на Запад шел газ и текла нефть. Эшелонами туда же, опять же день и ночь, шли лес, руда, металл. Мы не пропустили ни одного пушного аукциона, вывезли миллионы редчайших шкурок. Где деньги за все это? Или товары – ведь прежде, во времена Брежнева, каждая советская женщина могла позволить себе и французские сапоги, и французские духи, а ныне это доступно лишь первой леди страны и ее подружкам, ну еще и проституткам».
Вот такие ясные и понятные для народа вопросы стоило бы задать Горбачеву и его дружкам. Но на Горбачеве останавливаться не хотелось. Однако сегодня о чем ни думай, что ни делай, – все упирается в его труды, их конечный результат – не объехать, не обойти… И это надолго, на десятки лет. Шубарин, как предприниматель, как банкир, понимал это лучше других. Однако хорошо, подумал Японец, что они с Камаловым одинаково думают о Горбачеве, ведь только что прокурор сказал: «Один высокопоставленный оборотень». А он, наверное, знает, что говорит, ведь, считай, всю жизнь охотился за оборотнями в мундирах.
«Нет, он не предполагает за мной такого греха, – продолжал рассуждать Шубарин о давнем своем письме в прокуратуру, – иначе бы мог действовать прямолинейнее». Например, мог бы потребовать сдать Миршаба и Сенатора с потрохами. Догадывается прокурор, что он знает про них такое, о чем не ведал даже Парсегян, главный свидетель обвинения.