Судья: «Прошу оставить без внимания заявление адвоката Котеночкиной!»
Закалюжный, адвокат Яшина: «В законе нет положения о запрете повторяющихся вопросов».
Судья: «Прошу оставить без внимания заявление адвоката Закалюжного!»
Уникальный допрос. Прокурор явно пытается поймать на неточностях, уличить в противоречиях главного своего свидетеля, но при всех попытках сделать это, рассказ Карватко на суде об особенностях национального ремонта дачи все равно не имеет ничего общего с заявленным в обвинительном заключении, что Карватко И. П. являлся свидетелем тщательной подготовки членов организованной преступной группы к посягательству на жизнь государственного и общественного деятеля Чубайса А. Б. Защита пытается дать возможность Карватко хоть слово молвить о шантаже и угрозах, которым он подвергался со стороны следственных органов, но все это намертво глушит судья, которая зорко сторожит подобные вылазки защиты.
В конце-концов, убедившись, что от прокурора с чубайсовскими адвокатами толку мало, судья Пантелеева сама учиняет допрос свидетелю.
Судья: «14 марта при заезде домой по пути на дачу брал ли Найденов какие-либо вещи?»
Карватко вежливо напоминает: «Про инструменты я уже говорил».
Судья Пантелеева победоносно: «Про инструменты Вы не говорили!»
Гул возмущения в зале. Карватко: «Я говорил. У Найденова был вольтметр или амперметр, я не знаю, и белый пакет с плоскогубцами и другим инструментом».
Судья: «14 числа на даче находились вещи, необходимые для проводки?»
Карватко: «Что находилось на даче в бытовых помещениях, я не знаю».
Судья: «Было ли Вам известно, имеет ли Найденов навыки по устройству электросети?»
Карватко: «Я привозил его раньше в Люберецкий район на его дачу, где он делал разветвление».
Судья: «Проводка для дома покупалась или нет?»
Карватко: «Сумок и пакетов было много».
Судья: «Назовите те вещи, которые предназначались для электропроводки?»
Карватко: «Я же сказал, что не знаю. Правильно я понял, что после этих покупок я должен был проверить, что у них в пакетах?»
В этот момент судье передают вопросы присяжных к главному свидетелю обвинения. Судья читает вопросы присяжных про себя, молча откладывает их в сторону. Не оглашает! Подсудимые в лучшем положении, чем присяжные, их вопросы косяком снимает судья, но они хотя бы звучат. Но даже этого лишены присяжные заседатели, наши народные судьи.
Миронов пытается дать шанс свидетелю говорить: «Вы связывались с Яшиным после 21 марта?»
Карватко: «Нет, 21 марта я был задержан…».
Судья снимает и этот вопрос, призывает присяжных забыть, что сказал свидетель, и закрывает судебное заседание.
«У меня была цель – дожить до суда»
Закалюжный, адвокат Яшина: «В законе нет положения о запрете повторяющихся вопросов».
Судья: «Прошу оставить без внимания заявление адвоката Закалюжного!»
Уникальный допрос. Прокурор явно пытается поймать на неточностях, уличить в противоречиях главного своего свидетеля, но при всех попытках сделать это, рассказ Карватко на суде об особенностях национального ремонта дачи все равно не имеет ничего общего с заявленным в обвинительном заключении, что Карватко И. П. являлся свидетелем тщательной подготовки членов организованной преступной группы к посягательству на жизнь государственного и общественного деятеля Чубайса А. Б. Защита пытается дать возможность Карватко хоть слово молвить о шантаже и угрозах, которым он подвергался со стороны следственных органов, но все это намертво глушит судья, которая зорко сторожит подобные вылазки защиты.
В конце-концов, убедившись, что от прокурора с чубайсовскими адвокатами толку мало, судья Пантелеева сама учиняет допрос свидетелю.
Судья: «14 марта при заезде домой по пути на дачу брал ли Найденов какие-либо вещи?»
Карватко вежливо напоминает: «Про инструменты я уже говорил».
Судья Пантелеева победоносно: «Про инструменты Вы не говорили!»
Гул возмущения в зале. Карватко: «Я говорил. У Найденова был вольтметр или амперметр, я не знаю, и белый пакет с плоскогубцами и другим инструментом».
Судья: «14 числа на даче находились вещи, необходимые для проводки?»
Карватко: «Что находилось на даче в бытовых помещениях, я не знаю».
Судья: «Было ли Вам известно, имеет ли Найденов навыки по устройству электросети?»
Карватко: «Я привозил его раньше в Люберецкий район на его дачу, где он делал разветвление».
Судья: «Проводка для дома покупалась или нет?»
Карватко: «Сумок и пакетов было много».
Судья: «Назовите те вещи, которые предназначались для электропроводки?»
Карватко: «Я же сказал, что не знаю. Правильно я понял, что после этих покупок я должен был проверить, что у них в пакетах?»
В этот момент судье передают вопросы присяжных к главному свидетелю обвинения. Судья читает вопросы присяжных про себя, молча откладывает их в сторону. Не оглашает! Подсудимые в лучшем положении, чем присяжные, их вопросы косяком снимает судья, но они хотя бы звучат. Но даже этого лишены присяжные заседатели, наши народные судьи.
Миронов пытается дать шанс свидетелю говорить: «Вы связывались с Яшиным после 21 марта?»
Карватко: «Нет, 21 марта я был задержан…».
Судья снимает и этот вопрос, призывает присяжных забыть, что сказал свидетель, и закрывает судебное заседание.
«У меня была цель – дожить до суда»
(Заседание двадцатое)
Вступив в очередное заседание, прокурор Каверин просит судью огласить показания свидетеля Карватко, данные им на следствии в 2005 году. Адвокат Закалюжный просит признать эти доказательства недопустимыми, а чтобы решение суда было обоснованным, Закалюжный предложил без присяжных допросить Карватко, как эти самые показания были получены от него на следствии.
Судья, нехотя повинуясь обязательной судебной процедуре, поставила вопрос на обсуждение.
Подсудимый Квачков: «Наступил критический момент в суде. Прокуратурой заявлено ходатайство об оглашении сведений, полученных от похищенного человека, которому подбросили наркотики, а его жене – боеприпасы. И если подобное доказательство не рассматривается судом как преступное, то что есть наш российский суд?»
Пантелеева привычно берет прокурорское племя под защиту: «Суд предупреждает Квачкова о недопустимости некорректного отношения к стороне обвинения».
Квачкова поддержал подсудимый Миронов: «То, что прокурор Каверин, хорошо зная, каким грязным, циничным путем были получены показания Карватко…».
Но судья уже заняла жесткую круговую оборону на подступах к прокурору: «Миронов, почему Вы позволяете в своих выступлениях оскорблять прокурора?!»
Миронов продолжает, чеканя каждое слово: «Ходатайство прокурора о признании этих доказательств допустимыми и законными – серьезный шаг к легализации допросов с пытками в судебных процессах».
Драматичность момента, явно выходящего за рамки конкретного судебного процесса, почувствовал и прокурор, спешно и напористо принявшийся защищать следователей: «Исходя из материалов уголовного дела, эти документы получены в полном соответствии с УПК. Никаких заявлений ни сам Карватко, ни его защитник не делали. Некоторые заявления написаны свидетелем Карватко и вовсе собственноручно. Конечно, я догадывался, что сторона защиты будет возражать против этих показаний, данных на следствии Карватко, так как эти протоколы неопровержимо свидетельствуют о причастности подсудимых, за исключением Миронова, к преступлению. Что касается якобы обнаруженных у него наркотиков и патронов, то я считаю, что данные аргументы являются надуманными. Конечно, я понимаю, что мы вынуждены будем выслушать Карватко после таких заявлений защиты, но все равно доказательства, полученные от него на следствии, надо огласить перед присяжными».
Судья приняла соломоново решение: «Постановляю удовлетворить ходатайство защиты в части допроса Карватко без присяжных заседателей. Решение о признании доказательств недопустимыми принять после его допроса».
Можно только посочувствовать присяжным заседателям, которых ограждают от любых подробностей того, как добываются доказательства преступления следователями с прокурорами. Мы, праздные зрители, азартные наблюдатели этого судебного процесса, имеем такую возможность, а народные судьи, в первую очередь должные получать полное представление об истинном положении вещей, не вправе!
Допрос главного свидетеля обвинения начал адвокат Закалюжный: «Поясните, где Вы находились с 22 марта по 2 апреля 2005 года?»
Карватко: «В следственном изоляторе Твери».
Закалюжный: «Как Вы туда попали?»
Карватко: «Я занимался частным извозом. Ночью 21 марта ко мне в Москве сел пассажир и попросил довезти его до Конаково, у него там родственница какая-то умирала. Вообще он вел себя странно. По телефону разговаривал якобы с женщиной, называл ее по имени, а ему отвечал мужской голос: да, понял, ждем. Он держал трубку у левого уха и я слышал мужской голос. Он сильно нервничал. В поисках места, где живет родственница, мы свернули не туда, он, якобы, не мог вспомнить дорогу. Тут я увидел два экипажа сотрудников милиции. Я предложил остановиться, узнать у них дорогу. Он еще больше занервничал. Я остановился. И на меня эти сотрудники милиции сразу надели наручники без объяснения причин. Привезли в какое-то отделение милиции, предъявили обвинение в хранении наркотиков, в сопротивлении при задержании. На следующий день меня отвезли к судье. Якобы за неповиновение сотрудникам милиции я был арестован на несколько суток. После суда меня долго куда-то везли, оказалось, в следственный изолятор. Мне по-прежнему никто ничего не объяснял. Наконец, вызвали на допрос, и человек в гражданской одежде, Владимир Сулейманович, не представившись кто он, начал меня допрашивать о 17 марта. Их всех интересовало 16-е число. Я им рассказывал то, что рассказал здесь в суде. Допросы проходили постоянно, по нескольку раз в день. Потом появился Корягин Олег Васильевич, сотрудник департамента по борьбе с организованной преступностью. Они показали мне распечатки телефонных переговоров, пояснили, где я находился в те дни. Они постоянно мне говорили: тебя видели в таком-то месте в такой-то день. Видели или нет на самом деле – не знаю. Мне показывали фотографии Яшина и Найденова, и другие. Я узнал их. Потом Владимир Сулейманович пояснил, что Найденов – это Белов, а я вообще не знал его фамилии. Так что все, что мне нужно говорить на допросе, они говорили мне сами. Показали протокол, что у меня в машине обнаружены наркотики. Согласно их протоколу я поехал из Подольска в Тверь, чтобы купить грамм марихуаны. Владимир Сулейманович мне говорит: «Видишь папочку пластиковую, – они в этой папочке пластиковой давали мне фотографии смотреть, – на ней твои отпечатки пальцев, потом в этой папочке у тебя в машине найдут героин, и свидетелей будет столько, сколько нужно». Потом мне показали протокол, что у меня дома в коробке с дрелью обнаружены боеприпасы. Владимир Сулейманович сказал: за них не ты будешь отвечать, за них будет отвечать твоя супруга, а у нее шестимесячный сын… Подумай.
Когда я заспорил, что Найденов просто не мог бы стрелять, у него рука не работала, он ее расшиб, Владимир Сулейманович мне сказал: о состоянии Найденова тебя никто не спрашивает, ты об этом не говори. Они ведь мне сразу написали те показания, которые я должен был дать следователю из Генеральной прокуратуры Ущаповскому, и предупредили, чтобы я никаких глупостей не делал. Ущаповский был единственный, кто мне представился. Я спросил его, могу ли сообщить жене, где я нахожусь. Ущаповский дал мне телефон – звони. Но Владимир Сулейманович забрал телефон и сказал: «Ему звонить нельзя». У них возник спор, и они вышли из кабинета. Потом вернулись, сказали: звони матери, скажи, что живой, но не говори, что с тобой.
Начался допрос следователя Ущаповского. Я зачитал то, что мне написали. Получился просто какой-то диктант следователю. От себя я все-таки добавил, что ничего такого подозрительного я на даче Квачкова не видел. Но потом, когда я прочитал, что записал под мою диктовку Ущаповский, все было изложено по-другому и никаких моих слов там не было. Ущаповский уехал, меня оставили в СИЗО и продолжили допросы. Владимир Сулейманович стал спрашивать: давай подробней – что было в Жаворонках. Расспрашивал с картой в руках, потом стал учить, что в Генеральной прокуратуре мне нужно сказать: вот там я ехал, вот там мы остановились… Еще он меня заставлял сказать, что когда я зашел в дом Квачкова, на его дачу, то увидел оружие и услышал разговоры о том, что завтра будет покушение. Я этого так и не сказал, и за это мне досталось.
В течение трех дней Владимир Сулейманович со мной проводил работу, как я должен рассказать, что остановился на шоссе по просьбе Яшина… Все время говорил: думай о себе. Велел мне написать заявление с просьбой меня вновь допросить и подготовил мои новые показания. Когда я прочитал то, что должен был сказать на новом допросе, я возразил, что у меня нет подозрений, что Квачков что-то готовил. Тогда Владимир Сулейманович предложил: а ты пиши «могу предположить», «мне кажется». И пусть суд потом обсуждает: домыслы это или не домыслы. Я все это подписал, не имея возможности с ним спорить, так как в это время меня обвиняли и мою жену тоже, и я не знал, где я. Мне сказали: ты здесь на десять суток задержан, тебя могут освободить, выпустить за порог, а ты за порогом нецензурно выругаешься и снова на десять суток. Владимир Сулейманович мне вообще говорил: меня не интересует ни Генеральная прокуратура, ни Чубайс, я здесь царь и бог, и ты будешь делать, что я скажу…
Потом меня повезли в Москву, в Генеральную прокуратуру на улицу Радио. Перед этим с Корягиным у нас была репетиция допроса, что я должен сказать в прокуратуре. На улице Радио меня допрашивал следователь Генеральной прокуратуры Ущаповский. Когда я спросил о боеприпасах и о жене, он сказал: ты мне эти вопросы не задавай, лично я был против, чтобы их тебе подбрасывали, это инициатива Корягина, мы не знали еще, какой ты – разумный или неразумный.
Меня спросили, где я был 17 марта. А я был утром в мастерской и назвал человека, который меня там видел. Тут же Корягин привез мне протокол допроса, что этот человек из мастерской, Андрей, сказал, что это я просил сделать его мне алиби. Я сказал Корягину, что есть еще соседи, которые меня могли видеть. А он сказал, что в материалах дела окажутся показания тех соседей, которые тебя не видели, а тех, кто видел, не будет.
Со слов Корягина, самого Чубайса в этом БМВ во время покушения не было, и без Службы безопасности РАО «ЕЭС» это все обойтись не могло. Корягин просил меня сказать следователю, что 16 марта я якобы слышал разговор о каком-то господине по прозвищу «Пиночет» из Службы безопасности Чубайса, что этот господин имеет отношение к покушению. Корягин показал мне фотографию какого-то мужчины, сказал: это и есть Пиночет, и стал убеждать, что я должен буду этого человека упомянуть, что он якобы связан с Квачковым. Корягин просил меня сказать его начальнику, что я видел Пиночета на каких-то праздниках. Но я отказался, так как не хотел иметь проблемы со Службой безопасности Чубайса».
Карватко перевел дух, и вместе с ним шумно выдохнул весь зал, впитывавший каждое его слово о том, как сегодня в России, не в те далекие страшные 37-е, о которых так много сегодня говорят, а сейчас вот в эти наши сегодняшние дни, наследники Ежова и Ягоды продолжают добывать нужные им показания, ломая судьбы, угрожая жизни жен, детей.
Адвокат Закалюжный: «Сколько раз Вы были допрошены на предварительном следствии с составлением протокола?»
Карватко: «Первый раз с протоколом меня допрашивал только Ущаповский. А до этого они что-то записывали просто так».
Закалюжный: «Вы подтверждаете данные из этих протоколов?»
Карватко: «Я могу их подтвердить частично. Все, что касалось хронологии события, я этого знать не мог. Я говорил лишь то, что они мне написали».
Закалюжный: «Относятся ли Ваши пояснения и к заявлению на имя прокурора?»
Карватко: «Заявление положил передо мною Владимир Сулейманович, сказал: «На, перепиши». Я не мог ему возражать, я переписал, только возразил, что Найденов вообще не мог участвовать в покушении. Он же мне сказал: а ты предположи, что, возможно, это могло готовиться там, на даче Квачкова».
Закалюжный: «Поясните, соответствуют ли действительности протокол опознания аккумулятора и протокол Ваших показаний об остановке Яшина на шоссе».
Карватко: «Я этих своих показаний не читал. Корягин мне показал фотографию, спрашивает: этот аккумулятор похож на тот, который был у Квачкова на даче? Я отвечаю, что в принципе не могу сказать, что он похож. Корягин в ответ: ручка есть, индикатор есть, вот и скажешь на опознании, что похож. Потом следователь Соцков сел в мою машину и мы поехали за аккумулятором, чтобы мне его потом опознавать. Соцков и милиционеры вынесли мне аккумулятор в коробке, и еще коробку с бутылкой из-под водки и окурками. Соцков взял коробку с бутылкой и окурками, а я потащил коробку с аккумулятором, потом он говорит: нет, мы неправильно с тобой их несем, давай поменяемся коробками. Приехали на опознание, и я видел, как еще один аккумулятор сняли с «Волги», а потом еще один принесли. Передо мной поставили три аккумулятора, и только на одном была синяя ручка, но он был изношенный, и наклеек на нем не было. Корягин ко мне подошел и говорит: «Не дури, тебе надо сказать, что аккумулятор похож, и все». Потом мы приехали на дачу Квачкова, и когда открыли гараж, я в гараже увидел аккумулятор, который действительно похож на тот, что я видел 16-го на даче. И меня спросили: а вот этот аккумулятор похож? Я сказал – да, у него тоже есть и ручка, и наклейки. Это у следователей вызвало замешательство.
Потом меня привезли на место, где я должен был сказать, что Яшин просил здесь остановиться – справить малую нужду. Меня сопровождали сотрудник Одинцовской прокуратуры и следователь Генеральной прокуратуры. Один другому говорит: давайте измерим расстояние, и когда на спидометре отметилось 700 метров, машину остановили и мне говорят: ну, ты место узнаешь? Я смотрю – никаких следов взрыва, ничего. А они говорят: уже вечер, будем фотографировать.
Потом повезли в Жаворонки к тому дому. В квартиру я не поднимался, а по поводу обратной дороги я сказал следователю, что мы с Яшиным и Найденовым другой дорогой ехали. Я говорю: ворота зеленые вам показать? Нет, говорят, не надо».
Закалюжный: «Почему Вы не возражали в ходе допросов и следственных действий?»
Карватко: «Кому я мог сказать? Ущаповскому я все рассказал, а о том, что мне подбросили боеприпасы в дом, это Ущаповский мне сам рассказал. Он меня вызвал, дал ручку, пиши. Я говорю: мне писать, что это Корягин патроны подбросил? Нет, – говорит, – пиши, что строители или дети занесли, что это не боеприпасы, а куски железа. Потом говорит: пиши, что экстремистски настроенные люди тебе угрожают. Я писал и думал: мне бы дожить до суда!»
Першин, адвокат Квачкова: «Вы сказали, что Вам досталось от Владимира Сулеймановича. В чем это заключалось?»
Карватко: «Сам он рукоприкладством не занимался. Другие заходили в камеру, надевали пакет на голову, и я не мог дышать. Еще в Конаково меня приковали наручниками, сотрудник милиции подошел с сигаретой, сунул сигарету мне в руку и все. Ожоги у меня были на руках. И от наручников были следы: когда подвешивают человека – рвется кожа».
Першин: «А сколько раз это применяли к Вам?»
Карватко: «За сутки до приезда Ущаповского прекратили».
Прокурор тут же уцепился за последние слова Карватко: «Какое незаконное воздействие на Вас оказывалось следователем?»
Карватко: «Физически – никаких воздействий. Ничего не могу против Ущаповского сказать, он мне не угрожал».
Прокурор: «Вы заявляли Ущаповскому о незаконных методах дознания?»
Карватко: «Я давал пояснения о повреждении рук, я говорил ему обо всем, но официально ничего не заявлял».
Прокурор: «Почему Вы не сделали соответствующих записей в протоколах?»
Карватко: «Я боялся за жизнь своей семьи, за то, что мою жену могут привлечь к уголовной ответственности. Прежде чем этот протокол был написан, со мной провели работу сотрудники правоохранительных органов. Следователь видел, в каком я состоянии, но ему было все равно».
Прокурор: «После 2 апреля 2005 года Вы лишались свободы?»
Карватко: «Корягин, например, просил подъехать в Департамент по борьбе с организованной преступностью. Говорит: ну, ты как вообще? Я говорю: мы уже это обсуждали. Он говорит: ну, посиди, подумай. И я сижу в закрытом помещении – до вечера».
Неожиданно вмешивается судья Пантелеева: «Послушайте, Карватко, если я Вас сейчас приглашу в комнату свидетелей, Вы же не будете воспринимать это как изоляцию?»
Карватко: «Если меня из запертой комнаты не выпускают даже в туалет – разве это не задержание?»
Прокурор Каверин: «Вы говорили, что Вас задержали на десять административных суток по решению суда. Почему Вы судье ничего не объяснили?»
Карватко: «Меня привезли к судье, у него уже там были какие-то бумажки. Судья посмотрел и сказал: десять суток. Я спрашиваю: за что? А мне человек, который меня привел: сейчас будет пятнадцать».
Прокурор стоически изображая невинность: «Вы обжаловали решение суда?»
Карватко с возмущением: «Как я мог это сделать?!»
Прокурор издевательски: «Элементарно!»
Диалог свидетеля Карватко с прокурором Кавериным как поединок трагика с шутом. И всю развернувшуюся перед глазами зрителей сцену можно было бы записать в шедевры театральных постановок на темы суда и следствия, преступления и наказания, если бы… если бы это не было горькой действительностью нашего времени.
Прокурор: «Какие последствия для Вас имело неуверенное опознание аккумулятора?»
Карватко: «В протоколе написали, что я его опознал».
Прокурор: «Почему не заявили, что этот аккумулятор Вы ранее видели?»
Карватко: «Всю это процедуру проводил следователь Соцков, с которым мы вместе за опознаваемым аккумулятором и ездили. Этих вопросов мне никто не задавал».
Прокурор: «Почему при виде аккумулятора в гараже Вы не заявили, что видели этот аккумулятор на даче. Взяли бы и не подчинились!»
Карватко принял это за издевательство: «Конкретно попереть на Службу безопасности РАО «ЕЭС»? Первые семь дней, когда меня отпустили, меня домой только ночевать пускали. Я бо-ял-ся».
Последние слова свидетель произнес отчетливо, по слогам.
Прокурор сошел со скользкой темы бунта против следовательского беспредела: «Это Вы указали следователю в Жаворонках на квартиру?»
Карватко: «Я даже в подъезд не заходил, я только подъехал к дому. Впечатление, что следователи там уже раньше были. Они со мной ехали и остановились – знали где, и спросили – тот подъезд или нет. Они вообще много знали. Когда меня задержали, мне сразу стали задавать вопросы: ты приезжал сюда, это зафиксировано. Как будто они все знали».
Сысоев, адвокат Чубайса: «Сейчас у Вас есть основания беспокоиться за свою безопасность?»
Карватко: «У меня была цель – дожить до суда, чтобы при людях дать показания. Конечно, и сегодня есть основания для беспокойства. Мне уже не раз говорили: «Зря ты все это затеял!»
Сысоев: «Вы произнесли «конкретно попереть на Службу безопасности РАО «ЕЭС». Что это значит?»
Прокурор и представитель Чубайса Гозман нервно заерзали. Карватко удовлетворил любопытство чубайсовского юриста: «Со мной как работали? Сначала спокойно, мягко. Потом Корягин говорит: «У нас имеются неоспоримые факты, что Служба безопасности РАО приняла в этом участие. И я должен был сказать следователю, что все происходило при участии Пиночета…».
Судья успела остановить свидетеля, пока он не пустился в подробности деятельности загадочного тезки чилийского диктатора, и сама принялась задавать вопросы.
Судья: «Имели ли Вы препятствия делать замечания по протоколам Вашего допроса?»
Карватко: «Мне конкретно объясняли, что я должен сказать».
Судья капризно: «Мне это не надо. Скажите, были ли у Вас препятствия?»
Карватко раздельно, как малому ребенку: «Я протоколы даже не читал, не было такой возможности».
Судья Пантелеева изображает из себя глухую: «Протоколы подписывали?»
Карватко и отвечает ей как слабо слышащей: «Да. Но я не ознакамливался с протоколами!»
Теперь Пантелеева симулирует старческий маразм: «В момент, когда Вы ставили подпись в протокол, почему Вы не вписали, что протокол записан не с Ваших слов?»
Карватко все еще надеется вразумить госпожу от правосудия: «А мне конкретно говорили: вот здесь расписывайся, здесь и здесь. И я расписывался».
Судья маниакально не хочет верить в коварство правоохранительных органов: «Как Вы объясните, что адвокат, которая участвовала в первом Вашем допросе, не сделала замечаний о том, что Вы читали ответы с листа?»
Карватко болезненно морщится, понимает, что над ним открыто издеваются: «Я понятия не имею, что это была за адвокат. Мне сказали – это твой адвокат. Она все видела, но ни о чем не спрашивала, она даже здоровьем моим не поинтересовалась».
Судья не потеряла интереса к игре в непонятки: «Сегодня в показаниях Вы отнесли действия Корягина и других сотрудников правоохранительных органов к незаконным. А почему Вы не писали заявлений об этом?»
Карватко отвечает ей с безнадежной усталостью: «Мне просто было страшно и за себя, и за свою семью. Если мне следователь Генеральной прокуратуры говорит, что «лично я был против, чтобы вам подбросили боеприпасы», что я должен думать об этих людях? Мне не хотелось, чтобы со мной повторилась история, которая была в Твери».
Судья, прежде изображавшая вялотекучесть мысли, вдруг, словно из засады энергично выскакивает с вопросом. О, что это за вопрос!: «А почему Вы в суде не побоялись сказать правду? Что изменилось?»
Судья в суде спрашивает свидетеля, почему он не боится говорить правду в суде?! Вот времена, вот нравы! Поистине наша Фемида, эта дивная богиня с врожденными понятиями о справедливости и истине, уже лет двадцать как погребена под обломками реформированной судебной системы. На ее месте промышляет законностью и правопорядком, взвешивая доходы и расходы, дебелая, холеная тетка с психологией торговки с Привоза.
Но Карватко не изумился вопросу: «Здесь, в присутствии людей, я во всеуслышание заявил, что если со мной что-то случится, то все вопросы к Олегу Васильевичу Корягину».
Судья Пантелеева с нескрываемым садизмом: «А почему Вы не сделали заявление в Генеральную прокуратуру в период следствия?»
Карватко зло, иронично: «И отдать это заявление Владимиру Сулеймановичу?»
Судья с видом невинной овечки: «Поместить в прессе».
Карватко терпеливо, почти доброжелательно, тоном наставника из школы для умственно отсталых детей: «Со второго апреля я находился под постоянным контролем Департамента по борьбе с организованной преступностью. Ко мне, к примеру, садится в машину пассажир и говорит: «Игорь Петрович, ехал бы ты домой, мы же не можем контролировать всех твоих пассажиров». Я знал, что если я чего и напишу, первым об этом узнает Корягин. Я не мог никуда трудоустроиться. Знакомые шарахались. Андрея из мастерской, который меня видел 17 марта, взяли прямо в футболке и тапочках. Пригрозили: если не подпишешь сейчас, поедем домой и найдем чего-нибудь. Он мне говорит: извини, я подписал».
Судья мгновенно теряет к Карватко всякий интерес.
Вопрос задает подсудимый Найденов: «Сотрудники охраны, назначенные судьей в 2006 году, Вам выделялись?»
Карватко: «Да, один из них мне прямо сказал: придется охранять от своих же коллег. Однажды на джипе приехали домой неизвестные, дошло до рукоприкладства. Через три дня на передвижном посту ГАИ меня остановили, я вышел и увидел человека из джипа. Он предложил мне записывать все разговоры с Корягиным на диктофон».
Судья, нехотя повинуясь обязательной судебной процедуре, поставила вопрос на обсуждение.
Подсудимый Квачков: «Наступил критический момент в суде. Прокуратурой заявлено ходатайство об оглашении сведений, полученных от похищенного человека, которому подбросили наркотики, а его жене – боеприпасы. И если подобное доказательство не рассматривается судом как преступное, то что есть наш российский суд?»
Пантелеева привычно берет прокурорское племя под защиту: «Суд предупреждает Квачкова о недопустимости некорректного отношения к стороне обвинения».
Квачкова поддержал подсудимый Миронов: «То, что прокурор Каверин, хорошо зная, каким грязным, циничным путем были получены показания Карватко…».
Но судья уже заняла жесткую круговую оборону на подступах к прокурору: «Миронов, почему Вы позволяете в своих выступлениях оскорблять прокурора?!»
Миронов продолжает, чеканя каждое слово: «Ходатайство прокурора о признании этих доказательств допустимыми и законными – серьезный шаг к легализации допросов с пытками в судебных процессах».
Драматичность момента, явно выходящего за рамки конкретного судебного процесса, почувствовал и прокурор, спешно и напористо принявшийся защищать следователей: «Исходя из материалов уголовного дела, эти документы получены в полном соответствии с УПК. Никаких заявлений ни сам Карватко, ни его защитник не делали. Некоторые заявления написаны свидетелем Карватко и вовсе собственноручно. Конечно, я догадывался, что сторона защиты будет возражать против этих показаний, данных на следствии Карватко, так как эти протоколы неопровержимо свидетельствуют о причастности подсудимых, за исключением Миронова, к преступлению. Что касается якобы обнаруженных у него наркотиков и патронов, то я считаю, что данные аргументы являются надуманными. Конечно, я понимаю, что мы вынуждены будем выслушать Карватко после таких заявлений защиты, но все равно доказательства, полученные от него на следствии, надо огласить перед присяжными».
Судья приняла соломоново решение: «Постановляю удовлетворить ходатайство защиты в части допроса Карватко без присяжных заседателей. Решение о признании доказательств недопустимыми принять после его допроса».
Можно только посочувствовать присяжным заседателям, которых ограждают от любых подробностей того, как добываются доказательства преступления следователями с прокурорами. Мы, праздные зрители, азартные наблюдатели этого судебного процесса, имеем такую возможность, а народные судьи, в первую очередь должные получать полное представление об истинном положении вещей, не вправе!
Допрос главного свидетеля обвинения начал адвокат Закалюжный: «Поясните, где Вы находились с 22 марта по 2 апреля 2005 года?»
Карватко: «В следственном изоляторе Твери».
Закалюжный: «Как Вы туда попали?»
Карватко: «Я занимался частным извозом. Ночью 21 марта ко мне в Москве сел пассажир и попросил довезти его до Конаково, у него там родственница какая-то умирала. Вообще он вел себя странно. По телефону разговаривал якобы с женщиной, называл ее по имени, а ему отвечал мужской голос: да, понял, ждем. Он держал трубку у левого уха и я слышал мужской голос. Он сильно нервничал. В поисках места, где живет родственница, мы свернули не туда, он, якобы, не мог вспомнить дорогу. Тут я увидел два экипажа сотрудников милиции. Я предложил остановиться, узнать у них дорогу. Он еще больше занервничал. Я остановился. И на меня эти сотрудники милиции сразу надели наручники без объяснения причин. Привезли в какое-то отделение милиции, предъявили обвинение в хранении наркотиков, в сопротивлении при задержании. На следующий день меня отвезли к судье. Якобы за неповиновение сотрудникам милиции я был арестован на несколько суток. После суда меня долго куда-то везли, оказалось, в следственный изолятор. Мне по-прежнему никто ничего не объяснял. Наконец, вызвали на допрос, и человек в гражданской одежде, Владимир Сулейманович, не представившись кто он, начал меня допрашивать о 17 марта. Их всех интересовало 16-е число. Я им рассказывал то, что рассказал здесь в суде. Допросы проходили постоянно, по нескольку раз в день. Потом появился Корягин Олег Васильевич, сотрудник департамента по борьбе с организованной преступностью. Они показали мне распечатки телефонных переговоров, пояснили, где я находился в те дни. Они постоянно мне говорили: тебя видели в таком-то месте в такой-то день. Видели или нет на самом деле – не знаю. Мне показывали фотографии Яшина и Найденова, и другие. Я узнал их. Потом Владимир Сулейманович пояснил, что Найденов – это Белов, а я вообще не знал его фамилии. Так что все, что мне нужно говорить на допросе, они говорили мне сами. Показали протокол, что у меня в машине обнаружены наркотики. Согласно их протоколу я поехал из Подольска в Тверь, чтобы купить грамм марихуаны. Владимир Сулейманович мне говорит: «Видишь папочку пластиковую, – они в этой папочке пластиковой давали мне фотографии смотреть, – на ней твои отпечатки пальцев, потом в этой папочке у тебя в машине найдут героин, и свидетелей будет столько, сколько нужно». Потом мне показали протокол, что у меня дома в коробке с дрелью обнаружены боеприпасы. Владимир Сулейманович сказал: за них не ты будешь отвечать, за них будет отвечать твоя супруга, а у нее шестимесячный сын… Подумай.
Когда я заспорил, что Найденов просто не мог бы стрелять, у него рука не работала, он ее расшиб, Владимир Сулейманович мне сказал: о состоянии Найденова тебя никто не спрашивает, ты об этом не говори. Они ведь мне сразу написали те показания, которые я должен был дать следователю из Генеральной прокуратуры Ущаповскому, и предупредили, чтобы я никаких глупостей не делал. Ущаповский был единственный, кто мне представился. Я спросил его, могу ли сообщить жене, где я нахожусь. Ущаповский дал мне телефон – звони. Но Владимир Сулейманович забрал телефон и сказал: «Ему звонить нельзя». У них возник спор, и они вышли из кабинета. Потом вернулись, сказали: звони матери, скажи, что живой, но не говори, что с тобой.
Начался допрос следователя Ущаповского. Я зачитал то, что мне написали. Получился просто какой-то диктант следователю. От себя я все-таки добавил, что ничего такого подозрительного я на даче Квачкова не видел. Но потом, когда я прочитал, что записал под мою диктовку Ущаповский, все было изложено по-другому и никаких моих слов там не было. Ущаповский уехал, меня оставили в СИЗО и продолжили допросы. Владимир Сулейманович стал спрашивать: давай подробней – что было в Жаворонках. Расспрашивал с картой в руках, потом стал учить, что в Генеральной прокуратуре мне нужно сказать: вот там я ехал, вот там мы остановились… Еще он меня заставлял сказать, что когда я зашел в дом Квачкова, на его дачу, то увидел оружие и услышал разговоры о том, что завтра будет покушение. Я этого так и не сказал, и за это мне досталось.
В течение трех дней Владимир Сулейманович со мной проводил работу, как я должен рассказать, что остановился на шоссе по просьбе Яшина… Все время говорил: думай о себе. Велел мне написать заявление с просьбой меня вновь допросить и подготовил мои новые показания. Когда я прочитал то, что должен был сказать на новом допросе, я возразил, что у меня нет подозрений, что Квачков что-то готовил. Тогда Владимир Сулейманович предложил: а ты пиши «могу предположить», «мне кажется». И пусть суд потом обсуждает: домыслы это или не домыслы. Я все это подписал, не имея возможности с ним спорить, так как в это время меня обвиняли и мою жену тоже, и я не знал, где я. Мне сказали: ты здесь на десять суток задержан, тебя могут освободить, выпустить за порог, а ты за порогом нецензурно выругаешься и снова на десять суток. Владимир Сулейманович мне вообще говорил: меня не интересует ни Генеральная прокуратура, ни Чубайс, я здесь царь и бог, и ты будешь делать, что я скажу…
Потом меня повезли в Москву, в Генеральную прокуратуру на улицу Радио. Перед этим с Корягиным у нас была репетиция допроса, что я должен сказать в прокуратуре. На улице Радио меня допрашивал следователь Генеральной прокуратуры Ущаповский. Когда я спросил о боеприпасах и о жене, он сказал: ты мне эти вопросы не задавай, лично я был против, чтобы их тебе подбрасывали, это инициатива Корягина, мы не знали еще, какой ты – разумный или неразумный.
Меня спросили, где я был 17 марта. А я был утром в мастерской и назвал человека, который меня там видел. Тут же Корягин привез мне протокол допроса, что этот человек из мастерской, Андрей, сказал, что это я просил сделать его мне алиби. Я сказал Корягину, что есть еще соседи, которые меня могли видеть. А он сказал, что в материалах дела окажутся показания тех соседей, которые тебя не видели, а тех, кто видел, не будет.
Со слов Корягина, самого Чубайса в этом БМВ во время покушения не было, и без Службы безопасности РАО «ЕЭС» это все обойтись не могло. Корягин просил меня сказать следователю, что 16 марта я якобы слышал разговор о каком-то господине по прозвищу «Пиночет» из Службы безопасности Чубайса, что этот господин имеет отношение к покушению. Корягин показал мне фотографию какого-то мужчины, сказал: это и есть Пиночет, и стал убеждать, что я должен буду этого человека упомянуть, что он якобы связан с Квачковым. Корягин просил меня сказать его начальнику, что я видел Пиночета на каких-то праздниках. Но я отказался, так как не хотел иметь проблемы со Службой безопасности Чубайса».
Карватко перевел дух, и вместе с ним шумно выдохнул весь зал, впитывавший каждое его слово о том, как сегодня в России, не в те далекие страшные 37-е, о которых так много сегодня говорят, а сейчас вот в эти наши сегодняшние дни, наследники Ежова и Ягоды продолжают добывать нужные им показания, ломая судьбы, угрожая жизни жен, детей.
Адвокат Закалюжный: «Сколько раз Вы были допрошены на предварительном следствии с составлением протокола?»
Карватко: «Первый раз с протоколом меня допрашивал только Ущаповский. А до этого они что-то записывали просто так».
Закалюжный: «Вы подтверждаете данные из этих протоколов?»
Карватко: «Я могу их подтвердить частично. Все, что касалось хронологии события, я этого знать не мог. Я говорил лишь то, что они мне написали».
Закалюжный: «Относятся ли Ваши пояснения и к заявлению на имя прокурора?»
Карватко: «Заявление положил передо мною Владимир Сулейманович, сказал: «На, перепиши». Я не мог ему возражать, я переписал, только возразил, что Найденов вообще не мог участвовать в покушении. Он же мне сказал: а ты предположи, что, возможно, это могло готовиться там, на даче Квачкова».
Закалюжный: «Поясните, соответствуют ли действительности протокол опознания аккумулятора и протокол Ваших показаний об остановке Яшина на шоссе».
Карватко: «Я этих своих показаний не читал. Корягин мне показал фотографию, спрашивает: этот аккумулятор похож на тот, который был у Квачкова на даче? Я отвечаю, что в принципе не могу сказать, что он похож. Корягин в ответ: ручка есть, индикатор есть, вот и скажешь на опознании, что похож. Потом следователь Соцков сел в мою машину и мы поехали за аккумулятором, чтобы мне его потом опознавать. Соцков и милиционеры вынесли мне аккумулятор в коробке, и еще коробку с бутылкой из-под водки и окурками. Соцков взял коробку с бутылкой и окурками, а я потащил коробку с аккумулятором, потом он говорит: нет, мы неправильно с тобой их несем, давай поменяемся коробками. Приехали на опознание, и я видел, как еще один аккумулятор сняли с «Волги», а потом еще один принесли. Передо мной поставили три аккумулятора, и только на одном была синяя ручка, но он был изношенный, и наклеек на нем не было. Корягин ко мне подошел и говорит: «Не дури, тебе надо сказать, что аккумулятор похож, и все». Потом мы приехали на дачу Квачкова, и когда открыли гараж, я в гараже увидел аккумулятор, который действительно похож на тот, что я видел 16-го на даче. И меня спросили: а вот этот аккумулятор похож? Я сказал – да, у него тоже есть и ручка, и наклейки. Это у следователей вызвало замешательство.
Потом меня привезли на место, где я должен был сказать, что Яшин просил здесь остановиться – справить малую нужду. Меня сопровождали сотрудник Одинцовской прокуратуры и следователь Генеральной прокуратуры. Один другому говорит: давайте измерим расстояние, и когда на спидометре отметилось 700 метров, машину остановили и мне говорят: ну, ты место узнаешь? Я смотрю – никаких следов взрыва, ничего. А они говорят: уже вечер, будем фотографировать.
Потом повезли в Жаворонки к тому дому. В квартиру я не поднимался, а по поводу обратной дороги я сказал следователю, что мы с Яшиным и Найденовым другой дорогой ехали. Я говорю: ворота зеленые вам показать? Нет, говорят, не надо».
Закалюжный: «Почему Вы не возражали в ходе допросов и следственных действий?»
Карватко: «Кому я мог сказать? Ущаповскому я все рассказал, а о том, что мне подбросили боеприпасы в дом, это Ущаповский мне сам рассказал. Он меня вызвал, дал ручку, пиши. Я говорю: мне писать, что это Корягин патроны подбросил? Нет, – говорит, – пиши, что строители или дети занесли, что это не боеприпасы, а куски железа. Потом говорит: пиши, что экстремистски настроенные люди тебе угрожают. Я писал и думал: мне бы дожить до суда!»
Першин, адвокат Квачкова: «Вы сказали, что Вам досталось от Владимира Сулеймановича. В чем это заключалось?»
Карватко: «Сам он рукоприкладством не занимался. Другие заходили в камеру, надевали пакет на голову, и я не мог дышать. Еще в Конаково меня приковали наручниками, сотрудник милиции подошел с сигаретой, сунул сигарету мне в руку и все. Ожоги у меня были на руках. И от наручников были следы: когда подвешивают человека – рвется кожа».
Першин: «А сколько раз это применяли к Вам?»
Карватко: «За сутки до приезда Ущаповского прекратили».
Прокурор тут же уцепился за последние слова Карватко: «Какое незаконное воздействие на Вас оказывалось следователем?»
Карватко: «Физически – никаких воздействий. Ничего не могу против Ущаповского сказать, он мне не угрожал».
Прокурор: «Вы заявляли Ущаповскому о незаконных методах дознания?»
Карватко: «Я давал пояснения о повреждении рук, я говорил ему обо всем, но официально ничего не заявлял».
Прокурор: «Почему Вы не сделали соответствующих записей в протоколах?»
Карватко: «Я боялся за жизнь своей семьи, за то, что мою жену могут привлечь к уголовной ответственности. Прежде чем этот протокол был написан, со мной провели работу сотрудники правоохранительных органов. Следователь видел, в каком я состоянии, но ему было все равно».
Прокурор: «После 2 апреля 2005 года Вы лишались свободы?»
Карватко: «Корягин, например, просил подъехать в Департамент по борьбе с организованной преступностью. Говорит: ну, ты как вообще? Я говорю: мы уже это обсуждали. Он говорит: ну, посиди, подумай. И я сижу в закрытом помещении – до вечера».
Неожиданно вмешивается судья Пантелеева: «Послушайте, Карватко, если я Вас сейчас приглашу в комнату свидетелей, Вы же не будете воспринимать это как изоляцию?»
Карватко: «Если меня из запертой комнаты не выпускают даже в туалет – разве это не задержание?»
Прокурор Каверин: «Вы говорили, что Вас задержали на десять административных суток по решению суда. Почему Вы судье ничего не объяснили?»
Карватко: «Меня привезли к судье, у него уже там были какие-то бумажки. Судья посмотрел и сказал: десять суток. Я спрашиваю: за что? А мне человек, который меня привел: сейчас будет пятнадцать».
Прокурор стоически изображая невинность: «Вы обжаловали решение суда?»
Карватко с возмущением: «Как я мог это сделать?!»
Прокурор издевательски: «Элементарно!»
Диалог свидетеля Карватко с прокурором Кавериным как поединок трагика с шутом. И всю развернувшуюся перед глазами зрителей сцену можно было бы записать в шедевры театральных постановок на темы суда и следствия, преступления и наказания, если бы… если бы это не было горькой действительностью нашего времени.
Прокурор: «Какие последствия для Вас имело неуверенное опознание аккумулятора?»
Карватко: «В протоколе написали, что я его опознал».
Прокурор: «Почему не заявили, что этот аккумулятор Вы ранее видели?»
Карватко: «Всю это процедуру проводил следователь Соцков, с которым мы вместе за опознаваемым аккумулятором и ездили. Этих вопросов мне никто не задавал».
Прокурор: «Почему при виде аккумулятора в гараже Вы не заявили, что видели этот аккумулятор на даче. Взяли бы и не подчинились!»
Карватко принял это за издевательство: «Конкретно попереть на Службу безопасности РАО «ЕЭС»? Первые семь дней, когда меня отпустили, меня домой только ночевать пускали. Я бо-ял-ся».
Последние слова свидетель произнес отчетливо, по слогам.
Прокурор сошел со скользкой темы бунта против следовательского беспредела: «Это Вы указали следователю в Жаворонках на квартиру?»
Карватко: «Я даже в подъезд не заходил, я только подъехал к дому. Впечатление, что следователи там уже раньше были. Они со мной ехали и остановились – знали где, и спросили – тот подъезд или нет. Они вообще много знали. Когда меня задержали, мне сразу стали задавать вопросы: ты приезжал сюда, это зафиксировано. Как будто они все знали».
Сысоев, адвокат Чубайса: «Сейчас у Вас есть основания беспокоиться за свою безопасность?»
Карватко: «У меня была цель – дожить до суда, чтобы при людях дать показания. Конечно, и сегодня есть основания для беспокойства. Мне уже не раз говорили: «Зря ты все это затеял!»
Сысоев: «Вы произнесли «конкретно попереть на Службу безопасности РАО «ЕЭС». Что это значит?»
Прокурор и представитель Чубайса Гозман нервно заерзали. Карватко удовлетворил любопытство чубайсовского юриста: «Со мной как работали? Сначала спокойно, мягко. Потом Корягин говорит: «У нас имеются неоспоримые факты, что Служба безопасности РАО приняла в этом участие. И я должен был сказать следователю, что все происходило при участии Пиночета…».
Судья успела остановить свидетеля, пока он не пустился в подробности деятельности загадочного тезки чилийского диктатора, и сама принялась задавать вопросы.
Судья: «Имели ли Вы препятствия делать замечания по протоколам Вашего допроса?»
Карватко: «Мне конкретно объясняли, что я должен сказать».
Судья капризно: «Мне это не надо. Скажите, были ли у Вас препятствия?»
Карватко раздельно, как малому ребенку: «Я протоколы даже не читал, не было такой возможности».
Судья Пантелеева изображает из себя глухую: «Протоколы подписывали?»
Карватко и отвечает ей как слабо слышащей: «Да. Но я не ознакамливался с протоколами!»
Теперь Пантелеева симулирует старческий маразм: «В момент, когда Вы ставили подпись в протокол, почему Вы не вписали, что протокол записан не с Ваших слов?»
Карватко все еще надеется вразумить госпожу от правосудия: «А мне конкретно говорили: вот здесь расписывайся, здесь и здесь. И я расписывался».
Судья маниакально не хочет верить в коварство правоохранительных органов: «Как Вы объясните, что адвокат, которая участвовала в первом Вашем допросе, не сделала замечаний о том, что Вы читали ответы с листа?»
Карватко болезненно морщится, понимает, что над ним открыто издеваются: «Я понятия не имею, что это была за адвокат. Мне сказали – это твой адвокат. Она все видела, но ни о чем не спрашивала, она даже здоровьем моим не поинтересовалась».
Судья не потеряла интереса к игре в непонятки: «Сегодня в показаниях Вы отнесли действия Корягина и других сотрудников правоохранительных органов к незаконным. А почему Вы не писали заявлений об этом?»
Карватко отвечает ей с безнадежной усталостью: «Мне просто было страшно и за себя, и за свою семью. Если мне следователь Генеральной прокуратуры говорит, что «лично я был против, чтобы вам подбросили боеприпасы», что я должен думать об этих людях? Мне не хотелось, чтобы со мной повторилась история, которая была в Твери».
Судья, прежде изображавшая вялотекучесть мысли, вдруг, словно из засады энергично выскакивает с вопросом. О, что это за вопрос!: «А почему Вы в суде не побоялись сказать правду? Что изменилось?»
Судья в суде спрашивает свидетеля, почему он не боится говорить правду в суде?! Вот времена, вот нравы! Поистине наша Фемида, эта дивная богиня с врожденными понятиями о справедливости и истине, уже лет двадцать как погребена под обломками реформированной судебной системы. На ее месте промышляет законностью и правопорядком, взвешивая доходы и расходы, дебелая, холеная тетка с психологией торговки с Привоза.
Но Карватко не изумился вопросу: «Здесь, в присутствии людей, я во всеуслышание заявил, что если со мной что-то случится, то все вопросы к Олегу Васильевичу Корягину».
Судья Пантелеева с нескрываемым садизмом: «А почему Вы не сделали заявление в Генеральную прокуратуру в период следствия?»
Карватко зло, иронично: «И отдать это заявление Владимиру Сулеймановичу?»
Судья с видом невинной овечки: «Поместить в прессе».
Карватко терпеливо, почти доброжелательно, тоном наставника из школы для умственно отсталых детей: «Со второго апреля я находился под постоянным контролем Департамента по борьбе с организованной преступностью. Ко мне, к примеру, садится в машину пассажир и говорит: «Игорь Петрович, ехал бы ты домой, мы же не можем контролировать всех твоих пассажиров». Я знал, что если я чего и напишу, первым об этом узнает Корягин. Я не мог никуда трудоустроиться. Знакомые шарахались. Андрея из мастерской, который меня видел 17 марта, взяли прямо в футболке и тапочках. Пригрозили: если не подпишешь сейчас, поедем домой и найдем чего-нибудь. Он мне говорит: извини, я подписал».
Судья мгновенно теряет к Карватко всякий интерес.
Вопрос задает подсудимый Найденов: «Сотрудники охраны, назначенные судьей в 2006 году, Вам выделялись?»
Карватко: «Да, один из них мне прямо сказал: придется охранять от своих же коллег. Однажды на джипе приехали домой неизвестные, дошло до рукоприкладства. Через три дня на передвижном посту ГАИ меня остановили, я вышел и увидел человека из джипа. Он предложил мне записывать все разговоры с Корягиным на диктофон».