Страница:
Ну сколько же можно, Васенька, – капризно захныкал молодой человек – обладатель нежной загорелой кожи, длинных стройных ног и красивого безвольного лица. – Мы же этим занимались всю ночь…
Ну, это только так говорится, что всю ночь. А за ночь то – всего четыре раза…
Неужели тебе не достаточно? Ненасытная… – жарко, чуть переигрывая, выдохнул юноша.
Хорошего дела всегда мало, – хохотнула Васса. – Ну, а если мы его поцелуем? О… А если мы его будем очень-очень старательно уговаривать?
Васса, сколько себя помнила, всегда добивалась своего. Она точно знала, что могла бы «уговорить» своего молодого любовника дать ей заверения в его любви ещё раз. Но времени у неё уже не было. Она легко вскочила, с умильной жалостью оглядела тело любовника, вяло растекшееся на огромной постели, юркнула в ванную комнату, приняла быстрый контрастный душ, растерла крепкое, спортивное тело (для 40 лет – очень даже не плохо) жестким полотенцем, выпила стакан грейпфрутового сока, с сожалением глянула на холодильник. Там были яйца, ветчина, грудинка, сыр… Можно было бы соорудить грандиозный завтрак. Что и сделает Алик, когда проснется. Единственное блюдо, которое он умел готовить, была яичница с грудинкой, ветчиной и посыпанная тертым сыром… А вот ей – нельзя. И вообще нельзя, чтоб фигуру не терять. А сейчас – тем более.
Перед акциями она никогда не ела.
В машине её уже ждали Ленка и Инга. А когда подъехали к углу Пирогова, там уже дисциплинированно переминалась с ноги на ногу стройная Наташка.
У нас сегодня три «жмура», и, соответственно – три коллекции, – предупредила Васса.
Все «сердечники»? – спросила Наташка.
А что? Чем тебе не нравятся «сердечники»? С ними и мороки мало, – вкатил укол, выждал время, и собирай коллекцию.
Это если родственников нет.
Родственников нет.
Тогда хорошо. Где бригада сопровождения?
А вон сзади, на «Ауди» пилят.
Андрея там нет? – спросила Ленка.
Нет, кажется.
Так кажется, или точно?
Да какая тебе разница? Приспичит, потрахаешься с любым пехотинцем, пока остальные место зачищают.
Ну, ты даешь. Ты меня за кого держишь? – обиделась Ленка. Или, скорее сделала вид, что обиделась. Ленка страдала нимфоманией. Ну, то есть день, прожитый без «этого» ей казался прожитым зря. Ее соблазнил ещё в пятом классе учитель физкультуры. Перепугался со страшной силой. Да, именно так, – не она испугалась того, что произошло а он. И вот тогда, она, мало что пацанка, хорошо поняла мужскую психологию и потом всю жизнь держала мужиков в руках. Учитель трахал её до 10 класса, так ей это понравилось. Вся школа знала. Мальчишки заглядывались, девчонки завидовали, а учителя ничего доказать не могли.
Они с физкультурником были очень осторожны. И презервативом пользовались, и место удачно выбирали. Но у него на почве вечного страха, перед обвинением в совращении малолетней, развился невроз, психогенная импотенция. Что она с ним ни делала, а когда доходило до самого главного, ничего не получалось. Пришлось его бросить. И за один только год, пока в десятом училась, она пропустила через себя всех девяти – и десятиклассников.
Приятно вспомнить, – улыбнулась Ленка своим воспоминаниям.
К 30 годам она, даже если бы сильно захотела, не смогла бы вспомнить, сколько у неё было мужиков. Лица их сливались в одно большое потное плоское лицо, и все остальное сливалось, сливалось…
Андрей, с которым она познакомилась на акции в мае, был одним из лучших.
В ту весну они так же, вчетвером, пошли на ликвидацию «шнура» и зачистку квартиры.
Васса тогда пошла делать укол старой генеральше. А она, Ленка, и Инга со списками в руках – каждая в свою, заранее записанную на нее, комнату…
Ей досталась вторая, пустующая после смерти генерала, спальня. На стенах висели хорошие картины. С них она и начала. Проверила подписи на золотистой бумаге на рамах – точно, Франсуа Буше, а это – Фрагонар, а это – Сомов. Она сняла картины со стен, и удобным ножичком из импортного канцелярского набора, вырезала картины из массивных багетовых рам, свернула все три в трубочку, завернула во взятую с телевизора тонкую салфетку и сунула в чертежный цилиндр-тубус. После чего расстегнула молнию на огромной, из искусственной дерюги, с которыми челноки за бугор «ездиють», сумку и обвела комнату глазами в поиске, как было сказано, бурдальонов.
На инструктаже она поняла, что за хренота эти бурдальоны. Слово якобы произошло от Французского иезуита, жившего при дворе Людовика ХIV, – Пьера Луи Бурдальонского. Его проповеди были столь долгими, что вынуждали дам, не имеющих возможности покинуть помещение храма во время откровений аббата, как-то приспосабливаться к ситуации. Не известно, как выходили из положения мужчины, но дамы, искусно, с помощью грумов-слуг-детей, размещали под пышными кринолинами ночные вазы.
Нет, чтоб прямо сказать – ночной горшок, – хмыкнула Ленка. – А то «ваза»! Или того чище – «бурдальон».
У старой генеральши, страдающей легким слабоумием и тяжелой формой артроза, была лучшая в Европе коллекция бурдальонов. На них был выгодный заказ из Нанси. Там тоже нашелся какой-то старый придурок, соблаговоливший предложить за всю коллекцию из 24 сосудов полмиллиона долларов. Конечно, Игуана не могла пропустить такой выгодный контракт.
И к генеральше приехала «скорая помощь». «Скорая», как это иногда бывает, пришла вовремя.
Детей у генеральши не было. То есть, они как бы и были, но существовали и отдельно. Картины и «ночные вазы» были записаны на них, в равной доле, в заверенном у нотариуса завещании. Сама старуха худо-бедно на костылях передвигалась по квартире. Денежки у неё ещё водились, и она держала приходящую прислугу, – принести продуктов, пищу сготовить, лекарства бесплатные, как инвалиду, из аптеки…
Время выгадали так, что приходящей тетки этой в квартире уже не было. Но все остальное – было.
Не видать дитям наследства, – хмыкнула Ленка, заворачивая в наволочку большую фарфоровую бабу, которая, спустив штаны, уселась уже было на большой фарфоровый горшок.
Нет, чтобы заранее у мамаши вынести все ценности из квартиры, – сокрушалась Ленка. Так, в свое время, сделала она сама, причем и из квартиры бабки, и из квартиры матери, так, что когда приехали родственники их хоронить, в квартирах было хоть шаром покати.
Ишь ты, интеллигенция, генеральшины дети. Вот и останетесь без ничего.
Впрочем, кое-что детям и внукам генеральши оставалось. И прежде всего – дивная старинная мебель, собираемая ею с мужем десятилетиями. Но на мебель заказа не было. А бригада Вассы работала только по заказу.
С черного резного комода Ленка сняла большую «ночную вазу» с вензелем иностранными буквами «М и А», причем «М» переплеталась с «А» так, что с трудом разберешь. Сняв её с комода, Ленка глянула со знанием дела на донышко вазы, как это не раз делала Инга, единственный профессиональный искусствовед в их бригаде.
На донышке иностранными буквами было написано слово которое, если вспомнить уроки английского в школе, – можно было прочитать как «Севр». И стояла дата: 1780г.
Может быть, если бы на месте Ленки была Инга, она и вскрикнула бы, не сумев сдержать профессиональную радость от встречи с раритетом, – это был ночной горшок императрицы – бурдальон Марии Антуанетты, который оценивался в сотню тысяч баксов…
Но Инга в это время отбирала и оценивала в гостиной коллекцию миниатюрных портретов представителей знатного русского дворянства. Работы французских и немецких миниатюристов ХVIII-ХIХ в., и ей было не до ночных горшков. Хотя бы даже такого, на который опускалась десятилетия назад нежная задница казненной французской императрицы.
Тут было много бурдальонов с монограммами, одна из которых – большая буква «N» с короной наверху даже показалась Ленке знакомой, но задерживаться на каждом предмете у неё не было времени. Может быть, только секунду-другую она задержалась с упаковкой, когда в нижнем ящике массивного комода обнаружила (как и обещала наводчица) футляр на четырех высоких ножках, напоминающий скрипку без грифа, с продолговатым фаянсовым сосудом внутри. Ленка была девушка грамотная, с тремя классами ветеринарного техникума, так что разобралась – это был походный ночной горшок середины XIX в. из Тверской губернии. Внутри кожаного футляра с выдавленными в коже головами лошадей, было изящное фарфоровое биде, – вещь необходимая при долгих поездках в экипажах из имения в город, и наоборот.
Короче, собрала она все, что было в списке, довольно быстро.
Выглянула в холл, пусто, – прошлась по квартире, – подельницы в своих комнатах своим ремеслом занимаются. Во второй спальне бабка уж и хрипеть перестала…
Пошла обратно. Обратила внимание, что Андрей, которому было наказано сидеть на стреме в холле, глазами по её заднице елозит.
Вы не поможете мне сумку из комнаты вынести? А то чижолая шибко. Спросила спокойно, не глядя на него, но манерно, кокетливо.
А чего и не помочь, если девушка слабенькая.
Ну, помог, конечно.
Тем более, что кровать там в спальне старика-адмирала такая, что на ней весь российский подводный флот можно разместить. Старичок, вроде как, судя по стоявшим высоко на стеллажах моделям подводных лодок, был по этой части.
Ну, а Андрей оказался по другое части.
То есть такой затейник…
Не раздеваясь на неё набросился.
Хорошо еще, она под юбкой летом ничего не носит.
Словом, как раз успели.
А то, если бы Васса засекла, попало бы обоим.
С тех пор и старалась, если это как-то от неё зависело, попасть в одну «смену» с Андреем.
Только мало что от неё зависело.
От Вассы то – немного, а уж от неё – и вовсе ничего.
Ты проверила по списку, действительно стоящие вещицы? – спросила тем временем Васса Ингу, на ходу рассматривающую списки и слайды коллекции, которую им предстояло сегодня брать.
Объективно – действительно стоящие, на них всегда спрос есть, и в Европе, и в Азии, и в Америке. И цены только растут.
Что же это?
Утамаро.
Не поняла…
Ты спросила, я ответила. Это имя художника. Утамаро.
Не русский что ли?
Японец.
Тяжелые вещицы? – со знанием дела спросила Васса.
Нет, легкие: графические листы, бумажные свитки.
Это хорошо. И во сколько эти бумажки оцениваются?
Судя по списку, – а это одно из самых полных собраний листов с изображениями куртизанок работы Утамаро, – то около миллиона долларов.
Ну, за такие «бабки» я укол и тигрице сделаю. А тут, вроде, опять старушка – «божий одуванчик». Ой, нет, девочки, – хохотнула Васса, разглядывая полученную за пять минут до операции (во избежание утечек информации) ориентировку: бабка весит добрых полтора центнера. У меня и иглы такой нет, надо было тебе поручить, ты у нас ветеринар… Без пяти минут.. – хохотнула Васса. – Ладно, девоньки, справимся: мы ей сегодня – внутривенно. «Скорая» – она на то и «скорая», чтоб по быстрому. А если в вену этот препарат ввести – то на наших глазах, как говорится, состоится и прощание с телом любимой бабушки. Интересно, чего она блядей собирала, а? Ты как считаешь, Инга?
Японские куртизанки – это совсем не то, что наши дешевки с Курского вокзала, – с достоинством пояснила Инга. У неё было приятное, но несколько злое и унылое балтийское лицо с светло голубыми невыразительными глазами. Работая в бригаде, куда попала достаточно случайно, она честно зарабатывала деньги на дом, который намеревалась построить на Куршской косе. Своих подельниц немного презирала, «немного» потому, что вообще не привыкла испытывать какие-либо сильные чувства.
Куртизанки – те же гейши. Они тебе и разговором помогут время скоротать, и одеты, надушены, нарумянены, напудрены – одно загляденье…
А чего говорить лишнего? – встряла в разговор Ленка. – Если у тебя профессия на спине лежать да ноги раздвигать, чего разговаривать-то?
Замнем для ясности, – подытожила ненужный спор Васса. – Что там еще?
Веера ХVII века, японские, шесть штук, лаковые коробочки для мазей и благовоний – общим счетом 12 штук, ширма деревянная, затянутая шелковым панно…
Тяжелая, наверное, – предположила ленивая Ленка.
Навряд ли, – спокойно парировала Инга.
А против чего в списке красные «галочки» Игуаны?
Против коллекции свитков и гравюр Утамаро и против ширмы.
А коробочки не отмечены?
Ширпотреб ХVII века.
Ни хрена себе… Значит, придется ширму тащить. Монет, можно это панно из ширмы вырезать?
Нельзя. Это не картину из рамы вырезать, тут все в комплексе – произведение искусства. Опять же – резьба там… Нет, приказано всю.
От, забот-то, паковать её, тащить, да и засветимся.
А мы на носилках, будто бабку вывозим, – радостно предложила Ленка.
И то верно, – согласилась Васса. – Упакуем и, вместе со свитками, с листами этими, графическими – на носилки. Парни из «бойцов» и понесут, как санитары… Ты вот что, для понту капельницу прихвати. И, когда пойдем назад – капельницу под простынь сунь, для понту.
Это можно, – важно согласилась Ленка.
Ну вот, и приехали, – удовлетворенно заметила Васса, выглядывая в окно «Скорой». В кабине сидели двое «бойцов» – водитель и второй, пехотинец. Оба пойдут с ними за санитаров.
Уже поднимаясь в лифте на четвертый этаж, Васса, словно вспомнив что-то смешное, ухмыльнулась:
Это ж надо до такой глупости дойти, чтоб блядей на картинках собирать. На миллион баксов… Совсем сдурели люди. Будто все с дуба враз рухнули. Вот за это Бог и послал нам перестройку.
Она нажала кнопку звонка возле большой стальной двери…
Панагия Софьи Палеолог
Панагия Софьи Палеолог. Расследование ведет Иван Путилин
Ну, это только так говорится, что всю ночь. А за ночь то – всего четыре раза…
Неужели тебе не достаточно? Ненасытная… – жарко, чуть переигрывая, выдохнул юноша.
Хорошего дела всегда мало, – хохотнула Васса. – Ну, а если мы его поцелуем? О… А если мы его будем очень-очень старательно уговаривать?
Васса, сколько себя помнила, всегда добивалась своего. Она точно знала, что могла бы «уговорить» своего молодого любовника дать ей заверения в его любви ещё раз. Но времени у неё уже не было. Она легко вскочила, с умильной жалостью оглядела тело любовника, вяло растекшееся на огромной постели, юркнула в ванную комнату, приняла быстрый контрастный душ, растерла крепкое, спортивное тело (для 40 лет – очень даже не плохо) жестким полотенцем, выпила стакан грейпфрутового сока, с сожалением глянула на холодильник. Там были яйца, ветчина, грудинка, сыр… Можно было бы соорудить грандиозный завтрак. Что и сделает Алик, когда проснется. Единственное блюдо, которое он умел готовить, была яичница с грудинкой, ветчиной и посыпанная тертым сыром… А вот ей – нельзя. И вообще нельзя, чтоб фигуру не терять. А сейчас – тем более.
Перед акциями она никогда не ела.
В машине её уже ждали Ленка и Инга. А когда подъехали к углу Пирогова, там уже дисциплинированно переминалась с ноги на ногу стройная Наташка.
У нас сегодня три «жмура», и, соответственно – три коллекции, – предупредила Васса.
Все «сердечники»? – спросила Наташка.
А что? Чем тебе не нравятся «сердечники»? С ними и мороки мало, – вкатил укол, выждал время, и собирай коллекцию.
Это если родственников нет.
Родственников нет.
Тогда хорошо. Где бригада сопровождения?
А вон сзади, на «Ауди» пилят.
Андрея там нет? – спросила Ленка.
Нет, кажется.
Так кажется, или точно?
Да какая тебе разница? Приспичит, потрахаешься с любым пехотинцем, пока остальные место зачищают.
Ну, ты даешь. Ты меня за кого держишь? – обиделась Ленка. Или, скорее сделала вид, что обиделась. Ленка страдала нимфоманией. Ну, то есть день, прожитый без «этого» ей казался прожитым зря. Ее соблазнил ещё в пятом классе учитель физкультуры. Перепугался со страшной силой. Да, именно так, – не она испугалась того, что произошло а он. И вот тогда, она, мало что пацанка, хорошо поняла мужскую психологию и потом всю жизнь держала мужиков в руках. Учитель трахал её до 10 класса, так ей это понравилось. Вся школа знала. Мальчишки заглядывались, девчонки завидовали, а учителя ничего доказать не могли.
Они с физкультурником были очень осторожны. И презервативом пользовались, и место удачно выбирали. Но у него на почве вечного страха, перед обвинением в совращении малолетней, развился невроз, психогенная импотенция. Что она с ним ни делала, а когда доходило до самого главного, ничего не получалось. Пришлось его бросить. И за один только год, пока в десятом училась, она пропустила через себя всех девяти – и десятиклассников.
Приятно вспомнить, – улыбнулась Ленка своим воспоминаниям.
К 30 годам она, даже если бы сильно захотела, не смогла бы вспомнить, сколько у неё было мужиков. Лица их сливались в одно большое потное плоское лицо, и все остальное сливалось, сливалось…
Андрей, с которым она познакомилась на акции в мае, был одним из лучших.
В ту весну они так же, вчетвером, пошли на ликвидацию «шнура» и зачистку квартиры.
Васса тогда пошла делать укол старой генеральше. А она, Ленка, и Инга со списками в руках – каждая в свою, заранее записанную на нее, комнату…
Ей досталась вторая, пустующая после смерти генерала, спальня. На стенах висели хорошие картины. С них она и начала. Проверила подписи на золотистой бумаге на рамах – точно, Франсуа Буше, а это – Фрагонар, а это – Сомов. Она сняла картины со стен, и удобным ножичком из импортного канцелярского набора, вырезала картины из массивных багетовых рам, свернула все три в трубочку, завернула во взятую с телевизора тонкую салфетку и сунула в чертежный цилиндр-тубус. После чего расстегнула молнию на огромной, из искусственной дерюги, с которыми челноки за бугор «ездиють», сумку и обвела комнату глазами в поиске, как было сказано, бурдальонов.
На инструктаже она поняла, что за хренота эти бурдальоны. Слово якобы произошло от Французского иезуита, жившего при дворе Людовика ХIV, – Пьера Луи Бурдальонского. Его проповеди были столь долгими, что вынуждали дам, не имеющих возможности покинуть помещение храма во время откровений аббата, как-то приспосабливаться к ситуации. Не известно, как выходили из положения мужчины, но дамы, искусно, с помощью грумов-слуг-детей, размещали под пышными кринолинами ночные вазы.
Нет, чтоб прямо сказать – ночной горшок, – хмыкнула Ленка. – А то «ваза»! Или того чище – «бурдальон».
У старой генеральши, страдающей легким слабоумием и тяжелой формой артроза, была лучшая в Европе коллекция бурдальонов. На них был выгодный заказ из Нанси. Там тоже нашелся какой-то старый придурок, соблаговоливший предложить за всю коллекцию из 24 сосудов полмиллиона долларов. Конечно, Игуана не могла пропустить такой выгодный контракт.
И к генеральше приехала «скорая помощь». «Скорая», как это иногда бывает, пришла вовремя.
Детей у генеральши не было. То есть, они как бы и были, но существовали и отдельно. Картины и «ночные вазы» были записаны на них, в равной доле, в заверенном у нотариуса завещании. Сама старуха худо-бедно на костылях передвигалась по квартире. Денежки у неё ещё водились, и она держала приходящую прислугу, – принести продуктов, пищу сготовить, лекарства бесплатные, как инвалиду, из аптеки…
Время выгадали так, что приходящей тетки этой в квартире уже не было. Но все остальное – было.
Не видать дитям наследства, – хмыкнула Ленка, заворачивая в наволочку большую фарфоровую бабу, которая, спустив штаны, уселась уже было на большой фарфоровый горшок.
Нет, чтобы заранее у мамаши вынести все ценности из квартиры, – сокрушалась Ленка. Так, в свое время, сделала она сама, причем и из квартиры бабки, и из квартиры матери, так, что когда приехали родственники их хоронить, в квартирах было хоть шаром покати.
Ишь ты, интеллигенция, генеральшины дети. Вот и останетесь без ничего.
Впрочем, кое-что детям и внукам генеральши оставалось. И прежде всего – дивная старинная мебель, собираемая ею с мужем десятилетиями. Но на мебель заказа не было. А бригада Вассы работала только по заказу.
С черного резного комода Ленка сняла большую «ночную вазу» с вензелем иностранными буквами «М и А», причем «М» переплеталась с «А» так, что с трудом разберешь. Сняв её с комода, Ленка глянула со знанием дела на донышко вазы, как это не раз делала Инга, единственный профессиональный искусствовед в их бригаде.
На донышке иностранными буквами было написано слово которое, если вспомнить уроки английского в школе, – можно было прочитать как «Севр». И стояла дата: 1780г.
Может быть, если бы на месте Ленки была Инга, она и вскрикнула бы, не сумев сдержать профессиональную радость от встречи с раритетом, – это был ночной горшок императрицы – бурдальон Марии Антуанетты, который оценивался в сотню тысяч баксов…
Но Инга в это время отбирала и оценивала в гостиной коллекцию миниатюрных портретов представителей знатного русского дворянства. Работы французских и немецких миниатюристов ХVIII-ХIХ в., и ей было не до ночных горшков. Хотя бы даже такого, на который опускалась десятилетия назад нежная задница казненной французской императрицы.
Тут было много бурдальонов с монограммами, одна из которых – большая буква «N» с короной наверху даже показалась Ленке знакомой, но задерживаться на каждом предмете у неё не было времени. Может быть, только секунду-другую она задержалась с упаковкой, когда в нижнем ящике массивного комода обнаружила (как и обещала наводчица) футляр на четырех высоких ножках, напоминающий скрипку без грифа, с продолговатым фаянсовым сосудом внутри. Ленка была девушка грамотная, с тремя классами ветеринарного техникума, так что разобралась – это был походный ночной горшок середины XIX в. из Тверской губернии. Внутри кожаного футляра с выдавленными в коже головами лошадей, было изящное фарфоровое биде, – вещь необходимая при долгих поездках в экипажах из имения в город, и наоборот.
Короче, собрала она все, что было в списке, довольно быстро.
Выглянула в холл, пусто, – прошлась по квартире, – подельницы в своих комнатах своим ремеслом занимаются. Во второй спальне бабка уж и хрипеть перестала…
Пошла обратно. Обратила внимание, что Андрей, которому было наказано сидеть на стреме в холле, глазами по её заднице елозит.
Вы не поможете мне сумку из комнаты вынести? А то чижолая шибко. Спросила спокойно, не глядя на него, но манерно, кокетливо.
А чего и не помочь, если девушка слабенькая.
Ну, помог, конечно.
Тем более, что кровать там в спальне старика-адмирала такая, что на ней весь российский подводный флот можно разместить. Старичок, вроде как, судя по стоявшим высоко на стеллажах моделям подводных лодок, был по этой части.
Ну, а Андрей оказался по другое части.
То есть такой затейник…
Не раздеваясь на неё набросился.
Хорошо еще, она под юбкой летом ничего не носит.
Словом, как раз успели.
А то, если бы Васса засекла, попало бы обоим.
С тех пор и старалась, если это как-то от неё зависело, попасть в одну «смену» с Андреем.
Только мало что от неё зависело.
От Вассы то – немного, а уж от неё – и вовсе ничего.
Ты проверила по списку, действительно стоящие вещицы? – спросила тем временем Васса Ингу, на ходу рассматривающую списки и слайды коллекции, которую им предстояло сегодня брать.
Объективно – действительно стоящие, на них всегда спрос есть, и в Европе, и в Азии, и в Америке. И цены только растут.
Что же это?
Утамаро.
Не поняла…
Ты спросила, я ответила. Это имя художника. Утамаро.
Не русский что ли?
Японец.
Тяжелые вещицы? – со знанием дела спросила Васса.
Нет, легкие: графические листы, бумажные свитки.
Это хорошо. И во сколько эти бумажки оцениваются?
Судя по списку, – а это одно из самых полных собраний листов с изображениями куртизанок работы Утамаро, – то около миллиона долларов.
Ну, за такие «бабки» я укол и тигрице сделаю. А тут, вроде, опять старушка – «божий одуванчик». Ой, нет, девочки, – хохотнула Васса, разглядывая полученную за пять минут до операции (во избежание утечек информации) ориентировку: бабка весит добрых полтора центнера. У меня и иглы такой нет, надо было тебе поручить, ты у нас ветеринар… Без пяти минут.. – хохотнула Васса. – Ладно, девоньки, справимся: мы ей сегодня – внутривенно. «Скорая» – она на то и «скорая», чтоб по быстрому. А если в вену этот препарат ввести – то на наших глазах, как говорится, состоится и прощание с телом любимой бабушки. Интересно, чего она блядей собирала, а? Ты как считаешь, Инга?
Японские куртизанки – это совсем не то, что наши дешевки с Курского вокзала, – с достоинством пояснила Инга. У неё было приятное, но несколько злое и унылое балтийское лицо с светло голубыми невыразительными глазами. Работая в бригаде, куда попала достаточно случайно, она честно зарабатывала деньги на дом, который намеревалась построить на Куршской косе. Своих подельниц немного презирала, «немного» потому, что вообще не привыкла испытывать какие-либо сильные чувства.
Куртизанки – те же гейши. Они тебе и разговором помогут время скоротать, и одеты, надушены, нарумянены, напудрены – одно загляденье…
А чего говорить лишнего? – встряла в разговор Ленка. – Если у тебя профессия на спине лежать да ноги раздвигать, чего разговаривать-то?
Замнем для ясности, – подытожила ненужный спор Васса. – Что там еще?
Веера ХVII века, японские, шесть штук, лаковые коробочки для мазей и благовоний – общим счетом 12 штук, ширма деревянная, затянутая шелковым панно…
Тяжелая, наверное, – предположила ленивая Ленка.
Навряд ли, – спокойно парировала Инга.
А против чего в списке красные «галочки» Игуаны?
Против коллекции свитков и гравюр Утамаро и против ширмы.
А коробочки не отмечены?
Ширпотреб ХVII века.
Ни хрена себе… Значит, придется ширму тащить. Монет, можно это панно из ширмы вырезать?
Нельзя. Это не картину из рамы вырезать, тут все в комплексе – произведение искусства. Опять же – резьба там… Нет, приказано всю.
От, забот-то, паковать её, тащить, да и засветимся.
А мы на носилках, будто бабку вывозим, – радостно предложила Ленка.
И то верно, – согласилась Васса. – Упакуем и, вместе со свитками, с листами этими, графическими – на носилки. Парни из «бойцов» и понесут, как санитары… Ты вот что, для понту капельницу прихвати. И, когда пойдем назад – капельницу под простынь сунь, для понту.
Это можно, – важно согласилась Ленка.
Ну вот, и приехали, – удовлетворенно заметила Васса, выглядывая в окно «Скорой». В кабине сидели двое «бойцов» – водитель и второй, пехотинец. Оба пойдут с ними за санитаров.
Уже поднимаясь в лифте на четвертый этаж, Васса, словно вспомнив что-то смешное, ухмыльнулась:
Это ж надо до такой глупости дойти, чтоб блядей на картинках собирать. На миллион баксов… Совсем сдурели люди. Будто все с дуба враз рухнули. Вот за это Бог и послал нам перестройку.
Она нажала кнопку звонка возле большой стальной двери…
Панагия Софьи Палеолог
Октябрь в 1505 году был холодным, дождливым. Темнело рано.
Софья Фоминишна загасила лучину и закрыла глаза, чутко прислушиваясь – не позовут ли к Ивану Васильевичу…
Царь тяжко хворал и мучился болями. Не раз и не два за ночь звал государыню. Софья приходила, подолгу держала в теплых ладонях руку мужа, вспоминала, перебирала мысли по кругу. Мысли кружились как ранние снежинки, – то об одном, то о другом…
Дети… Обе дочери от Ивана Васильевича умерли во младенчестве. Потому ли, что обе Елены? Да нет. Вот упрямо назвала и третью Еленой, а та жила, выдали её замуж за польского короля и литовского великого князя Андрея Казимировича, и благо… Счастлива была… Феодосию, вторую дочь, выдали за князя Василия Дмитриевича Холмского… Не король, зато чаще видеться удается. Евдокию, правда, отдали за татарского царевича Петра, так и то – крещеный, не басурман… И ладно…
Пятерых сыновей родила Софья от мужа – Василия, Юрия, Дмитрия, Семена, Андрея… Все на отца, как его кровиночки, похожи.
Без любви-то бывает ли так, чтоб столько детей, и все собой хороши.
Была у них с Иваном Васильевичем любовь, была… Была и вся вышла? Нет, и сейчас есть… Ибо немощен от болезни, но силен духом великий князь, государь Всея Руси. Любовь к красавцу пройти может, а уважение к сильному мужчине – никогда.
Великой стала Русь. От золотоордынцев ослобонилась. Ливонский орден перед стременем своим согнуться заставила. Новгород Великим и княжество Рязанское отказались от независимой внешней политики. Казанский хан признал себя вассалом великого князя Московского. И Вятская земля Москве поклонилась. На Балтике русские свободно стали торговать, – шведы уж препонов не чинили после войны 1495-1497гг.
Сильному государству что мешает? Верно, – междоусобица. А рознь промеж князей да бояр отчего происходит? Как плесень в избе заводится она, если сырость в каком углу произошла. Поленятся строители мхом забить щели промеж бревен, вот и сырость.
Может, и слишком жестко они с Иваном Васильевичем действовали иной раз… Вот, недаром напраслину на них наводили, слухи распускали, что извели Ивана Молодого, сына царя от Марии, дочери тверского князя Бориса Александровича… Так и то – как судить… То, что Ивана в 5 лет женили на тверской княжне – на пользу усилению Русского государства, а то, что вокруг Ивана Ивановича Молодого, ставшего в 1485 г. тверским князем и заглядывавшегося на корону царскую, стали супротивники объединяться, тоже ведь правда. Всей правды не бывает. У одного она такая, у другого этакая…
Не спалось…
Слеза сама собой из глаза выкатилась. Жаль стало Софье Фоминишне умирающего в своей опочивальне царя. Как его литовский хронист назвал? «Муж сердца смелого и рицер валечный». По-польски «валка» – война. Рыцарь, стало быть, способный битвы выигрывать. И князь Андрей прав, говоря, что добивался успеха царь Иван Васильевич III совета ради с мудрыми и мужественными, и ничто не починати без глубочайшего и многаго совета.
А то, что советы её, Софьи Палеолог, среди других слушал и часто по её совету поступал, про то слухи ходили, а никто достоверно сказать не мог. Как иначе? Кто знает, что кукушка ночная кукует?
Судят по результату. А назвали Ивана – Великим. Стало быть, не плохой советчицей была ему жена. В шесть раз увеличил он русские земли, доставшиеся по наследству от отца. На смену Княжеству Московскому пришло Государство Всея Руси. Разница…
Ей вспомнился её приезд в Россию, в землю Руськую… В сопровождении папского нунция Бонумбре приехала она во Псков. Настороженно к ней отнеслись тогда на Руси. Поговаривали, что она папе римскому во племени, что сродственница ему. Митрополит Филипп был поначалу против этого брака, – понимал, что родство полезно, но душа была супротив «дочери апостольского престола», не приемля влияния «латинства».
Много воды с тех пор утекло в Москва-реке. После стояния на Угре и освобождения от татарского влияния стали поговаривать, что Софья сподвигла нерешительного Ивана на сей подвиг. И правда это, и нет в том. Иван сам решился на разрыв, а она – поддержала. Не все понимают, что Ивану можно было внушить лишь то, во что он сам уверовал. И что она, Софья, стремилась внушить великому князю Всея Руси лишь то, что сама принимала, во что сама веровала…
Одно верно поняли московские бояре: не могла гордая греческая царевна она принять, что стала женой татарского данника, не могла спокойно относится к тому, что при дворе многие знатные бояре поносные и укоризненные слова в адрес великого князя высказывают. Потому и поддерживала Ивана Васильевича в его стремлении власть упрочить, – и над татарами, иными ворогами, и над своими смутьянами.
Не спалось. Софья ворочалась с боку на бок, прислушивалась, не позовут ли к супругу, мучавшемуся уж которую ночь сильными болями нутряными.
Но тихо в царских покоях. Мирно… Брак-то их не всегда мирен был. Вспомнилось, как грозно глянул на неё Иван, когда увидел шитую её руками шелковую пелену – для Троицко-Сергиевой лавры предназначенную… Когда это было… В 1498 году… Увидел подпись на пелене – не «великая княгиня московская», а «царевна царегородская», грозно глазами зыркнул, сморщил нос, губами пожевал… Ничего не сказал, а видно – не доволен был.
И потом… Чуть не извел её с сыном. Доверился наушникам… Когда это было? До пелены, точно… В 1497 году, скорее всего. Стал грозно поглядывать на нее, на сына Василия. Тому всего-то 18 годков было. Глупости на уме, – пображничать, девок потискать. А царю стали наговаривать – измену сын затаил, вместе с матушкой. Греки, как их ни корми, они и есть греки. В декабре это было… Похолоднее, чем сейчас, во дворе – мороз, вьюга; в избе царской лепота, а государь её с сыном в морозный двор гонит, посохом стучит, ртом щерится.
Напраслину тогда возвели на них. Василия схватили, посадили его за приставы на его же дворе. Обвинили, что хотел отъехать от отца, пограбить казну в Вологде и на Белом Озере, учинить насилие над племянником Дмитрием, сыном Ивана Ивановича Молодого. Дескать, мать, – это она, Софья, извела отца, сын Софьин стремится извести сына Ивана Молодого!
Ох, лютовал Иван Васильевич! И то сказать, – ни за что, ни про что приближенного к царевичу Василию дьяка Федора Стромилова, да сына боярского Владимира Гусева, да князей Ивана Палецкого Хруля, да Щавея Травина-Скрябина жестокой казни предали: кого четвертовали, кого обезглавили, кого в острогах сгноили.
Ее, Софью царь поначалу в морозный двор выгнал – околевать от холода. Потом пожалел, – не простил, а сжалился, все ж любви меж них много было.
Вернул в царские покои. Но несколько дней видеть отказывался. А она тем временем узнавала, что гнев царский на её ближних людей пролился. Баб ближних, якобы, поивших её и Ивана Васильевича дурной водой с зельем в Москва-реке утопили.
А потом все опять обустроилось. А и как иначе, если любовь меж ними была сильная, с годами не притупившаяся. И вера друг в друга оказалась сильнее наговоров. Хотя, конечно, баб утопленных и князей страшно убитых уж не вернешь. Но, кто старое помянет, тому глаз вон. Так то…
Опять Софья поворочалась. Не спалось. Испила холодного грушевого кваса. Снова улеглась, закрыла глаза. А сон не идет. Сумерки осенние на дворе сгустились. Первый час ночи, а сна нет.
Жалко ей мужа. И ведь она понимает, что время помирать пришло, а вот схиму принять отказался. Все его предки перед смертью постригались в монахи, такой обычай был. А он не стал.
Хочу, Софьюшка, умереть монархом, а не монахом. Пусть меня Русь в царском обличии запомнит.
Один он там, в опочивальне. Всех прогнал спать. Только Федор Михайлов Кучецкий с ним. Федец… Юный дьяк, умом ловкий и нравом кроткий, за что и привечаем, что редкость, и Иваном Ивановичем, и Василием Ивановичем, – отец и сын равно в нем собеседника находят…
Недоверчив стал к концу жизни великий князь ещё больше, чем в зрелые года.
Уж как просила Софья его разрешения, чтобы позволил после его смерти подаренный ею ему оберег – панагию с камеей, изображавшей Иоанна Крестителя, подарить в Псковский мужской монастырь. Говорила, что видение ей было: оберег Иванов сбережет сына Василия, коли будет храниться во Пскове.
На самом-то деле видение было. Несколько ночей кряду виделось ей, что вновь и вновь въезжает она с нунцием Бонумбре, с обозом своих вещей, книг греческих и подарков папских московскому князю, во Псков осенью 1471 года. И так её тот сон замучил, что поняла – надо задобрить Псков!
Решила: подарит ценную панагию псковскому монастырю, и уйдет из её сна этот повторяющийся до изнеможения, до холодного пота бесконечный въезд в город Псков. Только что въехала, и опять – все в мельчайших подробностях – снова въезжает в город.
Вчера Иван Васильевич дал добро: «дари панагию…»
Снял с шеи, поцеловал. По щеке слеза крупная ползет. Пробормотал:
Раз оберег отнимаешь, значит, не веришь, что выживу, так, Софьюшка?
Да он и там, в монастыре будет тебя оберегать, ещё сильнее, – пыталась разуверить мужа Софья Фоминишна.
Ничего не сказал. Отвернулся к стене, сделал вид, что устал, засыпает… Воспоминания эти мучили Софью.
Тут и вбежал Федец в покои царицыны с криком:
Ушел от нас великий князь… Преставился. Улетела его душенька.
Слезы сами из глаз врассыпную бросились. А мысль была твердая, спокойная, здравая:
Панагию-то назавтра в Псков отправить надобно. Пусть теперь нас с Василием бережет. От напасти спасет. А от смерти кто поможет? Она приходит без вызова. Когда смертный час придет. А когда придет он, про то лишь Господь Бог ведает.
Софья Фоминишна загасила лучину и закрыла глаза, чутко прислушиваясь – не позовут ли к Ивану Васильевичу…
Царь тяжко хворал и мучился болями. Не раз и не два за ночь звал государыню. Софья приходила, подолгу держала в теплых ладонях руку мужа, вспоминала, перебирала мысли по кругу. Мысли кружились как ранние снежинки, – то об одном, то о другом…
Дети… Обе дочери от Ивана Васильевича умерли во младенчестве. Потому ли, что обе Елены? Да нет. Вот упрямо назвала и третью Еленой, а та жила, выдали её замуж за польского короля и литовского великого князя Андрея Казимировича, и благо… Счастлива была… Феодосию, вторую дочь, выдали за князя Василия Дмитриевича Холмского… Не король, зато чаще видеться удается. Евдокию, правда, отдали за татарского царевича Петра, так и то – крещеный, не басурман… И ладно…
Пятерых сыновей родила Софья от мужа – Василия, Юрия, Дмитрия, Семена, Андрея… Все на отца, как его кровиночки, похожи.
Без любви-то бывает ли так, чтоб столько детей, и все собой хороши.
Была у них с Иваном Васильевичем любовь, была… Была и вся вышла? Нет, и сейчас есть… Ибо немощен от болезни, но силен духом великий князь, государь Всея Руси. Любовь к красавцу пройти может, а уважение к сильному мужчине – никогда.
Великой стала Русь. От золотоордынцев ослобонилась. Ливонский орден перед стременем своим согнуться заставила. Новгород Великим и княжество Рязанское отказались от независимой внешней политики. Казанский хан признал себя вассалом великого князя Московского. И Вятская земля Москве поклонилась. На Балтике русские свободно стали торговать, – шведы уж препонов не чинили после войны 1495-1497гг.
Сильному государству что мешает? Верно, – междоусобица. А рознь промеж князей да бояр отчего происходит? Как плесень в избе заводится она, если сырость в каком углу произошла. Поленятся строители мхом забить щели промеж бревен, вот и сырость.
Может, и слишком жестко они с Иваном Васильевичем действовали иной раз… Вот, недаром напраслину на них наводили, слухи распускали, что извели Ивана Молодого, сына царя от Марии, дочери тверского князя Бориса Александровича… Так и то – как судить… То, что Ивана в 5 лет женили на тверской княжне – на пользу усилению Русского государства, а то, что вокруг Ивана Ивановича Молодого, ставшего в 1485 г. тверским князем и заглядывавшегося на корону царскую, стали супротивники объединяться, тоже ведь правда. Всей правды не бывает. У одного она такая, у другого этакая…
Не спалось…
Слеза сама собой из глаза выкатилась. Жаль стало Софье Фоминишне умирающего в своей опочивальне царя. Как его литовский хронист назвал? «Муж сердца смелого и рицер валечный». По-польски «валка» – война. Рыцарь, стало быть, способный битвы выигрывать. И князь Андрей прав, говоря, что добивался успеха царь Иван Васильевич III совета ради с мудрыми и мужественными, и ничто не починати без глубочайшего и многаго совета.
А то, что советы её, Софьи Палеолог, среди других слушал и часто по её совету поступал, про то слухи ходили, а никто достоверно сказать не мог. Как иначе? Кто знает, что кукушка ночная кукует?
Судят по результату. А назвали Ивана – Великим. Стало быть, не плохой советчицей была ему жена. В шесть раз увеличил он русские земли, доставшиеся по наследству от отца. На смену Княжеству Московскому пришло Государство Всея Руси. Разница…
Ей вспомнился её приезд в Россию, в землю Руськую… В сопровождении папского нунция Бонумбре приехала она во Псков. Настороженно к ней отнеслись тогда на Руси. Поговаривали, что она папе римскому во племени, что сродственница ему. Митрополит Филипп был поначалу против этого брака, – понимал, что родство полезно, но душа была супротив «дочери апостольского престола», не приемля влияния «латинства».
Много воды с тех пор утекло в Москва-реке. После стояния на Угре и освобождения от татарского влияния стали поговаривать, что Софья сподвигла нерешительного Ивана на сей подвиг. И правда это, и нет в том. Иван сам решился на разрыв, а она – поддержала. Не все понимают, что Ивану можно было внушить лишь то, во что он сам уверовал. И что она, Софья, стремилась внушить великому князю Всея Руси лишь то, что сама принимала, во что сама веровала…
Одно верно поняли московские бояре: не могла гордая греческая царевна она принять, что стала женой татарского данника, не могла спокойно относится к тому, что при дворе многие знатные бояре поносные и укоризненные слова в адрес великого князя высказывают. Потому и поддерживала Ивана Васильевича в его стремлении власть упрочить, – и над татарами, иными ворогами, и над своими смутьянами.
Не спалось. Софья ворочалась с боку на бок, прислушивалась, не позовут ли к супругу, мучавшемуся уж которую ночь сильными болями нутряными.
Но тихо в царских покоях. Мирно… Брак-то их не всегда мирен был. Вспомнилось, как грозно глянул на неё Иван, когда увидел шитую её руками шелковую пелену – для Троицко-Сергиевой лавры предназначенную… Когда это было… В 1498 году… Увидел подпись на пелене – не «великая княгиня московская», а «царевна царегородская», грозно глазами зыркнул, сморщил нос, губами пожевал… Ничего не сказал, а видно – не доволен был.
И потом… Чуть не извел её с сыном. Доверился наушникам… Когда это было? До пелены, точно… В 1497 году, скорее всего. Стал грозно поглядывать на нее, на сына Василия. Тому всего-то 18 годков было. Глупости на уме, – пображничать, девок потискать. А царю стали наговаривать – измену сын затаил, вместе с матушкой. Греки, как их ни корми, они и есть греки. В декабре это было… Похолоднее, чем сейчас, во дворе – мороз, вьюга; в избе царской лепота, а государь её с сыном в морозный двор гонит, посохом стучит, ртом щерится.
Напраслину тогда возвели на них. Василия схватили, посадили его за приставы на его же дворе. Обвинили, что хотел отъехать от отца, пограбить казну в Вологде и на Белом Озере, учинить насилие над племянником Дмитрием, сыном Ивана Ивановича Молодого. Дескать, мать, – это она, Софья, извела отца, сын Софьин стремится извести сына Ивана Молодого!
Ох, лютовал Иван Васильевич! И то сказать, – ни за что, ни про что приближенного к царевичу Василию дьяка Федора Стромилова, да сына боярского Владимира Гусева, да князей Ивана Палецкого Хруля, да Щавея Травина-Скрябина жестокой казни предали: кого четвертовали, кого обезглавили, кого в острогах сгноили.
Ее, Софью царь поначалу в морозный двор выгнал – околевать от холода. Потом пожалел, – не простил, а сжалился, все ж любви меж них много было.
Вернул в царские покои. Но несколько дней видеть отказывался. А она тем временем узнавала, что гнев царский на её ближних людей пролился. Баб ближних, якобы, поивших её и Ивана Васильевича дурной водой с зельем в Москва-реке утопили.
А потом все опять обустроилось. А и как иначе, если любовь меж ними была сильная, с годами не притупившаяся. И вера друг в друга оказалась сильнее наговоров. Хотя, конечно, баб утопленных и князей страшно убитых уж не вернешь. Но, кто старое помянет, тому глаз вон. Так то…
Опять Софья поворочалась. Не спалось. Испила холодного грушевого кваса. Снова улеглась, закрыла глаза. А сон не идет. Сумерки осенние на дворе сгустились. Первый час ночи, а сна нет.
Жалко ей мужа. И ведь она понимает, что время помирать пришло, а вот схиму принять отказался. Все его предки перед смертью постригались в монахи, такой обычай был. А он не стал.
Хочу, Софьюшка, умереть монархом, а не монахом. Пусть меня Русь в царском обличии запомнит.
Один он там, в опочивальне. Всех прогнал спать. Только Федор Михайлов Кучецкий с ним. Федец… Юный дьяк, умом ловкий и нравом кроткий, за что и привечаем, что редкость, и Иваном Ивановичем, и Василием Ивановичем, – отец и сын равно в нем собеседника находят…
Недоверчив стал к концу жизни великий князь ещё больше, чем в зрелые года.
Уж как просила Софья его разрешения, чтобы позволил после его смерти подаренный ею ему оберег – панагию с камеей, изображавшей Иоанна Крестителя, подарить в Псковский мужской монастырь. Говорила, что видение ей было: оберег Иванов сбережет сына Василия, коли будет храниться во Пскове.
На самом-то деле видение было. Несколько ночей кряду виделось ей, что вновь и вновь въезжает она с нунцием Бонумбре, с обозом своих вещей, книг греческих и подарков папских московскому князю, во Псков осенью 1471 года. И так её тот сон замучил, что поняла – надо задобрить Псков!
Решила: подарит ценную панагию псковскому монастырю, и уйдет из её сна этот повторяющийся до изнеможения, до холодного пота бесконечный въезд в город Псков. Только что въехала, и опять – все в мельчайших подробностях – снова въезжает в город.
Вчера Иван Васильевич дал добро: «дари панагию…»
Снял с шеи, поцеловал. По щеке слеза крупная ползет. Пробормотал:
Раз оберег отнимаешь, значит, не веришь, что выживу, так, Софьюшка?
Да он и там, в монастыре будет тебя оберегать, ещё сильнее, – пыталась разуверить мужа Софья Фоминишна.
Ничего не сказал. Отвернулся к стене, сделал вид, что устал, засыпает… Воспоминания эти мучили Софью.
Тут и вбежал Федец в покои царицыны с криком:
Ушел от нас великий князь… Преставился. Улетела его душенька.
Слезы сами из глаз врассыпную бросились. А мысль была твердая, спокойная, здравая:
Панагию-то назавтра в Псков отправить надобно. Пусть теперь нас с Василием бережет. От напасти спасет. А от смерти кто поможет? Она приходит без вызова. Когда смертный час придет. А когда придет он, про то лишь Господь Бог ведает.
Панагия Софьи Палеолог. Расследование ведет Иван Путилин
Иеромонах Илларион, известный в обители мужского монастыря, что в славном русском городе Пскове, своей святостью, снял с шеи панагию и бережно положил её на беленый известкой выступ в келье. На белом фоне панагия заиграла всеми гранями драгоценных камней.
Равнодушный к мирским радостям иеромонах не мог не залюбоваться древней панагией.
Ишь ты, сказывали братья, то трехслойного агата камея древнегреческой работы. Может и так. А кто говорил венецианской. И то возможно. А то странно, что возраст панагии никто с точностью определить не может. Кто говорил – с XIII века она, и завезена на Русь Софьей Палеолог, супругой великого князя, царя Всея Руси Иоанна Васильевича. А были и такие мнения, что создана панагия уже при Софье, – работа её придворных ювелиров. Сколь воды утекло, кто теперь с точностью определит?
Илларион покряхтел, лег на завалинку, крытую старыми, ветхими рясами, поудобнее устроил поясницу, которую ломило уже неделю. Взял тонкой, с толстыми голубыми венами рукой панагию, положил её на желудок, туда, где ребра расходятся в стороны, прислушался к себе.
Не то, чтобы сразу боль в желудке прошла. Но показалось ему, что стала резь помягче.
Ишь ты, и впрямь настоятель прав был, когда дал мне панагию на ночь для исцеления. И вроде как многие настоятели, что панагию, с тех пор, как подарила её Софья на груди носили, то и не болели вовсе и жили до глубокой старости.
0н на секунду снова прислушался к себе. Боль явно стихала.
В заутреню отстою сколь смогу, уж поклонов Господу нашему Иисусу Христу с благодарностью за исцеление, да во здравие настоятеля монастыря Игумена Мисаила молитвы скажу да поклоны отобью. Вишь ты, чудо какое, и впрямь царевина панагия чудодейственная.
Заскорузлыми пальцами, знавшими в жизни немало всякой тяжелой работы в послушничестве да в монашестве, Илларион провел по панагии. Пальцы нащупали неровные грани четырех крупных турмалинов, и четырех ровной огранки рубинов, округлые поверхности четырех крупных жемчужин. Пальцы словно видели множество алмазов, изящно вкрапленных в ажурную скань оправы.
Равнодушный к мирским радостям иеромонах не мог не залюбоваться древней панагией.
Ишь ты, сказывали братья, то трехслойного агата камея древнегреческой работы. Может и так. А кто говорил венецианской. И то возможно. А то странно, что возраст панагии никто с точностью определить не может. Кто говорил – с XIII века она, и завезена на Русь Софьей Палеолог, супругой великого князя, царя Всея Руси Иоанна Васильевича. А были и такие мнения, что создана панагия уже при Софье, – работа её придворных ювелиров. Сколь воды утекло, кто теперь с точностью определит?
Илларион покряхтел, лег на завалинку, крытую старыми, ветхими рясами, поудобнее устроил поясницу, которую ломило уже неделю. Взял тонкой, с толстыми голубыми венами рукой панагию, положил её на желудок, туда, где ребра расходятся в стороны, прислушался к себе.
Не то, чтобы сразу боль в желудке прошла. Но показалось ему, что стала резь помягче.
Ишь ты, и впрямь настоятель прав был, когда дал мне панагию на ночь для исцеления. И вроде как многие настоятели, что панагию, с тех пор, как подарила её Софья на груди носили, то и не болели вовсе и жили до глубокой старости.
0н на секунду снова прислушался к себе. Боль явно стихала.
В заутреню отстою сколь смогу, уж поклонов Господу нашему Иисусу Христу с благодарностью за исцеление, да во здравие настоятеля монастыря Игумена Мисаила молитвы скажу да поклоны отобью. Вишь ты, чудо какое, и впрямь царевина панагия чудодейственная.
Заскорузлыми пальцами, знавшими в жизни немало всякой тяжелой работы в послушничестве да в монашестве, Илларион провел по панагии. Пальцы нащупали неровные грани четырех крупных турмалинов, и четырех ровной огранки рубинов, округлые поверхности четырех крупных жемчужин. Пальцы словно видели множество алмазов, изящно вкрапленных в ажурную скань оправы.