Мирошниченко Григорий Ильич. Юнармия

   – Казак?
   – Иногородний.
   – Почему?
   – Да так уж… не знаю.
   – Не знаешь?
   – Ей-богу, не знаю.
   «Черт его знает, почему я иногородний», – подумал я.
   Атаман замолчал и стал зачем то выдвигать и задви­гать ящики стола. Ящиков было штук двенадцать.
   Бородатый тоже постоял молча, а потом сказал:
   – Этого хлопца я еще раньше заприметил. Он со вче­рашним с одной шайки.
   – С которым? – спросил рябой. – С тем, что Сидора Порфирыча за палец укусил? Горячий хлопец норовистый. А ну-ка тащи и того тоже сюда. Нехай поздоровкаются!
   Бородатый повернулся на каблуках и вышел за дверь. Мы с атаманом остались одни в комнате.
   Атаман медленно выдвинул средний, самый большой ящик стола и засунул в него руку чуть ли не по самое плечо. Пошарил, пошарил в ящике, отряхнул ладони и по­лез в другой ящик.
   Я все стоял и думал: что он в ящиках ищет?
   Вдруг атаман сполз со стула, присел на корточки и стал выдвигать самый нижний ящик. Ящик долго не под­давался, потом наконец с треском открылся. Атаман за­глянул в него как-то сбоку и громко чихнул прямо в ящик.
   Оттуда столбом полетела сухая табачная пыль. У меня защекотало в носу, сперло дыхание, и я громко чихнул.
   Атаман поднял голову и уставился на меня круглыми стеклянными глазами.
   – Ты чего тут расчихался? – спросил он сердито. Но вдруг глаза у него стали маленькие, нос сморщился, и он сам чихнул громче моего.
   – Апчхи! – чихнул атаман.
   – Апчхи! – чихнул я в ответ.
   В это время дверь открылась, потянуло сквозняком, и по комнате тучей понеслась табачная пыль.
   В дверях тоже зачихали в два голоса. Это были Васька и бородатый. Васька чихал, как кошка, а бородатый – как лошадь.
   Атаман быстро задвинул ящик стола и закрыл окно. Та­бачная пыль понемногу улеглась.
   – Вали сюда, – сказал атаман и запыхтел трубкой.
   Васька подошел. Одной рукой он поддерживал ото­рванный рукав, другой – штаны.
   – Скажи, ты его знаешь? – спросил атаман у Васьки.
   – Нет, – сказал Васька, не глядя на меня.
   – Он к тебе в гости пришел, а ты, дурак, отказываешь­ся. Нехорошо. Этак приятеля и обидеть можно. Он вот о тебе беспокоится, говорит: ты с ним с одного отряду.
   Васька вздрогнул и повернул ко мне голову.
   – Да, да, – сказал атаман, – дела у вас большие затея­ны. Да от нас никуда не денешься.
   – Все знаем, – поддакнул бородатый.
   Я смотрел на Ваську в упор – хотел, чтобы он по мое­му взгляду догадался, что атаман его на крючок ловит.
   Но Васька ничего не понял. Васька стоял бледный, ис­пуганный.
   Вдруг атаман вытаращил глаза, вытянул шею и сказал сиплым шепотом:
   – Дружок-то твой со всеми потрохами тебя выдал… Мы с ним с глазу на глаз побеседовали…
   Тут я не утерпел – дух у меня от злости перехватило.
   – Брешете вы все! – закричал я атаману. – Не бесе­довали мы с глазу на глаз, а только чихали… Что вы тут удочки закидываете?
   – Чихали, говоришь? – сказал он, поднимаясь медлен­но на локтях. – Ну, так ты у меня еще нанюхаешься. По­садить обоих!
   Бородатый схватил меня и Ваську за шиворот, стукнул лбами и выволок за двери.

Глава XXII


ТЮГУЛЁВКА

   В станичной тюрьме, длинном дощатом сарае, на голых нарах и на земле валялись, как мешки, арестанты. Тюрьма мала. Людей много.
   В правом углу сидел, съежившись, старик. Часами смот­рел он в одну точку, не шевелясь. Мы с Васькой узнали его. Это был Лазарь Федорович Полежаев, по-уличному Полежай. С осени мы его не видели.
   Переменился он за это время, постарел.
   Сидит – слова не скажет, а раньше на всех митингах первый оратор был.
   В рыженькой поддевке, курносенький, поднимется, бы­вало, на помост посреди площади, сгребет с головы заячью шапку и поклонится старикам. А потом как пойдет ру­бить – и против атамана говорил, и почему иногородние на казаков работают, а сами надела не имеют; и где прав­ду искать, – от всего сердца говорил.
   Грамотный был старик, умный. С учителем, с попом, бывало, срежется насчет обманов всяких – так разделает их, что им и крыть нечем.
   И откуда он всего этого набрался – неизвестно. Весь век он в железнодорожной будке да на путях проторчал – путевым сторожем был.
   А теперь он камнем сидел в углу. Только когда на по­роге тюрьмы появлялся дежурный, старик поднимал голо­ву и прислушивался.
   Дежурный вызывал арестантов по фамилии. Одних – к атаману на допрос, других – перед атамановы окна на виселицу.
   В первый же день моего ареста дежурный вызвал Кравцова и Олейникова.
   – Кравцов, выходи! Олейников, выходи!
   Из разных концов барака выползли двое, один в полу­шубке и засаленной кубанке, другой в серой шинели и в картузе. Они потоптались перед дверью, будто раздумы­вая, идти им или не идти, потом оглянулись на тюрьму и быстро перешагнули через порог.
   – Этих повешают, – сказал Полежаев, поднимая го­лову.
   – А за что? – спросил Васька.
   – Один красноармеец пленный, – сказал он, – а другой станичник, казак, из бедняков, у красных служил.
   – Чего ж они своих казаков вешают? – удивился Васька.
   – Казак-то он казак, да не свой, – угрюмо ответил старик.
   Больше в этот день ничего не сказал.
   Мы с Васькой первые ночи спать не могли. Было душ­но. Над дверью мигала коптилка – фитилек в банке. Вся тюрьма шевелилась, кряхтела и чесалась.
   Мы тоже чесались и ворочались с боку на бок.
   Потом привыкли и стали засыпать, как только стемнеет. А днем мы с Васькой вертелись, как белки в колесе. К каждому суемся, с каждым заговариваем. Людям в тюрь­ме делать нечего, всякий был рад поговорить.
   Аким Власов, бывший конюх и кучер станичного сове­та, рассказывал нам с Васькой про Тюрина, председателя станичного совета.
   Аким возил летом Тюрина на тачанке, зимой – на са­нях с подрезами. Разъезжали они по станицам, брали у богатых хозяев контрибуцию – по сотне мешков чисто­сортной кубанки, по паре коней – и выдавали расписочки без штампа и печати, с одной только подписью «Тюрин».
   Хозяева вертели расписочки в руках, вздыхали, а потом отворачивали полы черкесок, выуживали из глубоких кар­манов штанов самодельный кошель-гаманок, обмотанный ремешком, и совали в него тюринскую квитанцию.
   А кони и пшеница доставались станичной бедноте – ко­му бесплатно, а кому за малую цену.
   – Ну и председатель был, – говорил Аким морща лоб. – Башковитый! Другого такого не будет. Скажет мне, бывало: «А ну-ка, Аким, слетай на Низки, притащи ко мне Спиридона Хаустова, я с него душу выну… Контрреволюция! Хлеб запрятал!» Ну, я и махну на своих вороных. Только въеду во двор к Спиридону, а он уже на крыльце стоит, трясется и кланяется. Акима Власова все станицы знали – не хуже самого Тюрина.
   Аким вставал с заплеванного земляного пола, на кото­ром мы лежали вповалку смахивал с рукава налипшую солому, одергивал рваный и почерневший полушубок.
   – Да, – говорил Аким задумчиво. – Покланялись нам Хаустовы. Да мы-то чересчур добрые с ними были. Надо было каждому вместо расписочки пулю в лоб, а мы их, сволочей, в живых оставляли. Вот теперь они над нами издеваются.
   Любил Аким рассказывать. Как разойдется, так не ос­тановишь.
   Другой наш сосед, Климов, был такой же неразговор­чивый, как Полежай. Зато он ловко мастерил нам лоша­дей, коробочки, санки, мельницы.
   Возьмет пучок соломы и начнет вязать: вот тебе туло­вище коня, а вот голова. Теперь надо ушки воткнуть, а потом голову к туловищу привязать.
   Хорошие выходили у него лошадки, даже на всех четы­рех ногах стояли, – только некрасивые, рябенькие, потому что из соломы.
   Был Климов кузнец – у железнодорожного моста в куз­нице работал. Когда товарищи отступали, он красноармей­ских коней ковал, за это его сюда и взяли.
   Баловали в тюрьме нас с Васькой, как будто мы всем сыновьями приходились. Хлеба нам давали, сала давали, а иной раз и курятины кусочек, если кому из дому прине­сут.
   На четвертый день вызвал надзиратель старика Полежая.
   – Полежаев, выходи!
   Васька даже задохнулся от испуга, а у меня кровь похолодела. А Полежай будто знал, что его сейчас вы­звать должны. Поднялся застегнул поддевку на все крюч­ки и пошел к выходу с шапкой в руке. Мешок его и жестя­ной чайник так в углу и остались.
   – Неужто повесят? – спросил Аким Власов.
   – Ясное дело, повесят, – сказал Климов.
   – Да ведь ему до своей смерти всего три дня оста­лось.
   – Хоть бы день остался, а если надумали, значит, по­весят.
   До самого вечеря мы на дверь смотрели. Когда уже все укладывались спать. Полежая внесли на руках двое каза­чат. Они донесли старика до его угла и бросили как чур­бак, на солому. Старик сопел и мотал головой.
   – Крепкий у вас дедушка. – сказал караульный. – Тридцать плетей принял, а еще дышит!
   И верно. Полежай еще дышал. Дышал быстро и громко, как в лихорадке.
   В тюрьму тискали все новых и новых людей. Воздух в бараке стал тяжелым едким.
   Даже Аким Власов приуныл и замолк. Мы тоже пере­стали шнырять по бараку и заговаривать с людьми. На прогулку нас не пускали. А на улице уже была, верно, полная весна. Из тюремных маленьких окошек было вид­но, как по углам позеленел двор.
   – Кастинов! Выходи! – крикнул однажды дежурный.
   Никто не отозвался.
   – Кастинов, выходи, чего мнешься? – крикнул еще раз дежурный.
   «Кто же тут Кастинов?» – подумал я, совсем позабыв Васькину фамилию. Да и Васька не сразу сообразил, что это он – Кастинов.
   Только когда дежурный в третий раз вызвал его, Вась­ка вскочил, огляделся вокруг – будто ища помощи – и по­шел, переступая через лежащих людей, к двери.
   – Не трусь, Вася, авось обойдется! – шепнул я ему вслед.
   Не успел дежурный закрыть дверь за Васькой, вся тюрьма зашумела.
   – Храбрецы кубанские, – хрипел Полежай. – С детьми им только и воевать…
   Аким подсел ко мне и стал утешать меня, как малень­кого.
   – Не горюй, Гриша, его, может, только на допрос по­звали. Покричат и отпустят. Что с него взять?
   В это время опять громко звякнул засов. Опять вошел дежурный надзиратель:
   – Ми-рош-ко! Выходи!
   Моя очередь. Так я и думал. Пошатываясь, перешагнул я через перекладину порога. Ну и легкий же воздух! Дох­нешь – и сразу тебя в сон бросает. Небо чистое. По зеле­ной церковной крыше воробьи скачут. Если бы не мой конвойный, пробежал бы я теперь без остановки верст пят­надцать одним махом. Побежал бы на Кубань, сиганул бы с кручи прямо в речку, – даром, что вода еще холодная, – проплыл бы ершом под водой и вынырнул бы на самой середине Кубани. Ох и хорошо оттуда смотреть на мост же­лезнодорожный, на другой берег, где густые кустарники, на станицу!
   А еще лучше растянуться после купанья в том месте, где Зеленчук впадает в Кубань. Там трава мягкая, а камни теплые. Вот бы поспать вволю!
   Вдруг небо надо мной потемнело, церковь покосилась, зашатались дома.
   Я ухватился за рукав часового, чтобы не упасть. Это у меня от ходьбы и от воздуха закружилась голова.
   – Чего чепляешься? – заорал во всю глотку часовой, видно испугавшись. – Стой на своих ногах, а то я тебя прикладом долбану.
   Я перевел дух и поплелся дальше, еле волоча ноги. Мы поднялись по знакомому крыльцу и вошли в коридор. Дверь к атаману была открыта настежь.
   Атаман сидел за столом, а прямо перед ним стоял Васька, сбоку – Илья Федорович.
   У дверей и окон выстроились казаки с винтовкой к ноге.
   Атаман медленно читал бумажку:
   – Мы, станичники, сего марта тринадцатого дня во время дождя… около станции… железной дороги обнару­жили шпиёна, у которого обнаружен в правом кармане штанов револьвер, коего система неизвестна, а на вид бе­лый, одноствольный, пятизарядный, заряжается при по­средстве разлома рукой. Что подписью руки заверяем. Ста­ничники Петрусенько, Юдин, Дериземля, Новохатский, Бородюк.
   – Что скажешь! – спросил атаман у Ильи Федорови­ча. – Вот тебе документ, а вот и само вещественное дока­зательство. – Атаман выдвинул ящик стола и достал отту­да Васькин смит-и-вессон. – Теперь вопрос: откуда у не­совершеннолетнего огнестрельное оружие? Проще сказать, откуда он его достал?
   Илья Федорович пожал плечами:
   – Да почему я знаю, откуда он достал? Может, ребя­та ему дали, а может, он в поле нашел. Мало ли их там валялось! Делать ребятам нечего, вот они и рыщут, хоть к черту в трубу залезут.
   Атаман сидел, откинувшись назад, и тер желтыми от табака пальцами впалые рябые щеки, крючковатый нос, острый, гладко выбритый подбородок.
   Время от времени он поглядывал на меня воспаленными глазами, будто что-то вспоминал.
   Вдруг он стукнул кулаком по столу. Пузырек с черни­лами так и подпрыгнул.
   – Так вот оно как? Револьверы в поле находите? Чтой-то мне не случалось находить. Верно, мне счастье в руку не идет. А тебе, Поликарп Семенович, попадался где-ни­будь на лужку стейер какой-нибудь или там маузеришко какой?
   – Никак нет, – ответил бородатый казак басом.
   Другие казаки загоготали.
   – То-то что нет. Кабы оно валялось на дороге, так и оружейных заводов не нужно бы. Посылали бы баб, вроде как по ягоду-живику. Собирай, мол, в торбу. Тут же на ку­сточке и патрончики растут, а глядишь – и пулеметик, что грибочек, из-под земли вылез. Так ведь? Ну, чего молчишь, говори, много ли ваши дедовские пулеметов да винтовок после дождя насбирали?
   Илья Федорович нахмурился и махнул рукой.
   – Чего зря время терять! – тихо сказал он, не глядя на атамана. – Позвали как по делу, а сами сказочки рас­сказываете. Либо отпустите, либо допрашивайте.
   – Отпустить? – спросил атаман, хитро улыбаясь. – Я бы тебя отпустил, на что ты мне сдался? Да как бы они тебя у двери не задержали!
   Атаман кивнул головой на казаков.
   Казаки, как по команде, грохнули об пол прикладами.
   – Не пустят, говорят, – сказал атаман.
   У Ильи Федоровича так и заходили скулы. Но он ниче­го не ответил. Да и что было отвечать!
   На этот раз продержали нас у атамана долго. Меня и Ваську почти совсем не допрашивали. Одного Илью Федо­ровича мучили. Он даже вспотел весь, но держал язык за зубами, не горячился. С того места, где стоял он, хорошо было видно виселицу.
   Вдруг атаман выпрямился во весь рост.
   – Так ты ровно ничегошеньки не знаешь? А кто боль­шевикам отступать помогал? А кто из комендантской вин­товки потаскал, знаешь?
   – Не знаю, – сказал Илья Федорович.
   Атаман вышел из-за стола и подошел к Илье Федоро­вичу.
   – А кто телеграфиста в мазуте утопил, тоже не зна­ешь?
   – Не знаю.
   – Так. А кто платформу на броневик спустил? Кто в мастерских народ баламутит, через фронт к большевикам рабочих переправляет? Это ты знаешь?
   Илья Федорович только шевелил побелевшими губами.
   Атаман замолчал и шагнул к нему еще ближе.
   – А кто в буксы песочек сыплет, знаешь? Стерва ты этакая большевицкая!
   Атаман схватил со стола Васькин револьвер и, размах­нувшись ударил Илью Федоровича по глазу.
   Илья Федорович и Васька закричали разом.
   Илья Федорович сразу утих, а Васька кричал долго, топал ногами, мотал головой.
   – В конюшню их! – крикнул атаман. – К стенке!
   У Ильи Федоровича широкой полосой текла по лицу кровь. Он вытер ее рукавом и вместе со мной и Васькой пошел к дверям.
   – Стреляйте троих сразу! – крикнул атаман вдогон­ку. – А перед смертью покрепче допросите. Может, еще сознаются, тогда по домам пустим.
   Нас пригнали в пустую темную конюшню, завязали глаза, провели шага два-три и остановили.
   – Расставляй, – кричат, – ноги шире!
   Я не успел расставить ноги – мне их раздвинули силой.
   – Становись! – скомандовал бородатый.
   Это не нам он скомандовал, а казакам.
   – Заряжай!
   Затворы щелкнули.
   «Неужели уже расстреливают? А допрос?» – подумал я.
   – Залп! Пли!
   Грохнуло.
   Я качнулся вперед, но устоял на ногах. «Жив, что ли?» – спрашиваю сам себя и не верю. Щупаю руками жи­вот, грудь, плечи. Думаю, в крови у меня все. Нет. Руки сухие. И не болит ничего. Может, это вгорячах не чувствую? Может, у меня нога не действует? Двигаю правой ногой, поднимаю левую. Значит, жив и не ранен. Промахнулись. А как, думаю. Илья Федорович и Васька? Может, лежат оба? Ведь рядом Васька стоял, когда нам глаза завязыва­ли. Дай-ка его ногой пощупаю.
   Протянул ногу вправо, – а Васька тоже меня ногой тол­кает.
   – Ну и стрелки! – говорит бородатый. – Под самым носом человека убить не могут. Значит, счастье ваше, то­варищи деповские! Перед второй смертью, может, еще по­говорите?
   Сняли у нас с глаз повязки и стали опять допрашивать.
   Опять никакого толку от нас не добились.
   – Расстреляем! – кричит нам бородатый. – Ей-богу, расстреляем! Первый раз мы вам, по совести сказать, про­меж ног стреляли, а теперь прямо в лоб метить будем. Сознавайтесь лучше загодя.
   Долго еще морочил нам голову казак. Уговаривал, пу­гал. То к стенке опять ставил, то полено в руки хватал и грозил Илье Федоровичу раскроить темя. Мы ко всему привыкли.
   Ясно было – пугают они. Кабы в самом деле собира­лись расстрелять, давно бы расстреляли.
   А то так – волынка какая-то. Стращают, выпытывают. Только не дождаться им от нас ни черта. Ничего такого они про нас не знают, а сознаться – мы ни в чем не соз­наемся.
   Держимся все трое крепко.
   – Ну черт вас забери, – сказал бородатый. – Поживете денек в тюгулёвке, а завтра расстреляем.

 
   Прожили мы в тюгулёвке день, и два, и три, и четыре.
   Про нас будто забыли.
   У Ильи Федоровича рана под глазом оказалась неглу­бокая. Аким Власов отодрал от своей старой рубахи рукав и перевязал ему глаз.
   А Васька совсем переменился. Нервный стал. Чуть что не по нем – дергается весь и плачет, как маленький.
   – Чего ты тут слезу пускаешь? – подтрунивал над ним Илья Федорович. – Под винтовками стоял – не ревел, а тут из-за коня соломенного расстраиваешься. Эх ты, герой!
   На пятый день после пытки вызвали нас к атаману.
   Атамана самого на этот раз в правлении не было.
   Черноусый моложавый казак сидел за его столом.
   Когда мы вошли, он протянул Илье Федоровичу бума­гу и сказал:
   – Распишись о невыезде со станции и ступай себе до­мой. Да смотри, чтоб в мастерских все в порядке было. Говорят, ты мастер хороший, а нам такие люди пока что нужны. А этих хлопцев дома на привязи держи. Если что – ты за них отвечать будешь. Ну, до свиданьица.
   Казак приподнялся и протянул Илье Федоровичу руку с бирюзовым перстнем на пальце.
   Мы вышли из правления и минуту постояли у крыльца. Не верилось даже, что нас вправду отпускают домой.
   – Ай да хлопцы! – сказал Илья Федорович. – Теперь, значит, сто лет проживем – расстрелянные. А этим гадам я наработаю в мастерских. Уж поблагодарят!

Глава XXIII


СТРЕЛЯНЫЙ ЖАВОРОНОК

   Дня три после тюрьмы просидели мы дома. Матери и за порог нас не пускали, плакали. Зато кормили нас во­всю. Лепешки всякие пекли нам, чуреки из кукурузы, мо­локом нас поили. Да я этих дней и не помню: проспал я их. Только после узнал, что Андрей ко мне два раза заходил, но моя мать его и в коридор не пустила.
   А потом отъелся я, отоспался и сам пошел к Андрею за новостями.
   Весна уже на полном ходу. Пыль туманом стоит, де­ревья над заборами шелестят крупными, жирными листь­ями.
   Ребятишки по всей нашей улице носятся, подбирают сбитые альчики, ищут в пыли свинцовый биток. Я и сам в прошлом году такими же делами занимался, – у нас лет до семнадцати парни в альчики играют, – ну, а нынче мне не до того.
   Шел я к Андрею и думал: не свернуть ли сперва в плавники, на Кубань, окунуться разок или лучше уж по­том с ребятами всем хороводом отправиться?
   Да нет, раньше сбегаю к Андрею.
   Расспросить его надо, как тут без нас ребята жили, где Порфирий, что про Красную Армию слышно. Да и мне са­мому есть что рассказать: про тюрьму, про атамана, про конюшню. Не всякий ведь из-под расстрела жив выходит.
   Толкаю калитку, а она закрыта. С чего это Андрейка днем запираться стал? Может, и его куда увели? Или, чего доброго, он на фронт махнул и бросил нас?
   Стукнул я кулаком раза три, поворочал железное коль­цо. Наконец слышу – дверь хлопнула, шаги.
   – Кто там? – спрашивает Андрей.
   – Свои, – говорю. – Чего запираешься?
   – Гришка! – кричит Андрей и выбивает изо всех сил железный засов.
   Калитка распахнулась настежь. Выскочил ко мне Ан­дрей, втащил меня во двор, хлопает меня по плечу, по спине, руку мне трясет.
   А потом вдруг оглянулся на калитку и давай скорей засов задвигать.
   – Да что ты все запираешься? – спрашиваю.
   – Потише, – говорит Андрей, – у меня там Порфирий…
   – У тебя? Что же он делает?
   – Живет у меня. Третий день уже.
   – А почему с тупика ушел?
   – Там народу много стало болтаться. С разбитых ва­гонов тормоза снимают, рессоры снимают, муфты. Чинить вагоны будут. Видать, в далекую собираются…
   – Что, отступают уже?
   – Да нет, еще не отступают, а как будто приготовля­ются. Красные ведь уже к Ростову подходят. Деповские все настороже, чуть что – и готово… Одни мы зеваем. С тех пор как вас засадили с Васькой, Порфирий как на вожжах нас держит, никуда не пускает.
   – Что же, вы так ничего и не сделали без нас?
   – Кое-что сделали. С Иван Васильевичем да с Гаври­ком винтовки обрезали. И Сенька помогал, и Мишка Архоник.
   – А зачем обрезали?
   – Да как зачем? С длинной винтовкой никуда пока­заться нельзя. А обрез под полой носить можно. Я тебе потом свой покажу.
   Мы поднялись на крылечко и постучали в дверь. От­крыл нам сам Порфирий. Он был теперь в синей ситцевой рубахе, побритый, молодой, прямо не старше Андрея. Он вышел в коридор, шлепая по дощатому полу босыми но­гами.
   Мы с ним обнялись и поцеловались.
   – Ну, как, – спрашивает, – теперь ты уже стреляный жаворонок? Мне Илья Федорович все рассказал. Прямо герои-парни, вы с Васькой.
   Мне и рассказывать Порфирию ничего не осталось. Все уж он знал и про старого Полежая, и про атамана, и даже про соломенных коней.
   Мы посидели часок на сундуке в Андрейкиной комнате. Про фронт поговорили. Красная Армия уже близко, на Ростов нажимает, у Белой Глины прорыв готовит. Об этом деповские рассказывают да путейские передают – от будки до будки. А третьего дня Гаврик на станции болтал­ся и видел, как из поезда вылезли четыре обтрепанных офицера. Они вынесли из вагона знамя, завернутое в чер­ную клеенку.
   «Вот, – сказали они офицерам-станичникам, – все что от нашей части осталось. Черт его знает, – говорят, – как оно получилось. Еле знамя из огня вынесли.»
   – Значит, бьют их? – спрашиваю я Порфирия. – Зна­чит, скоро у нас красные будут?
   – Будут-то будут, а кто их знает, скоро ли? От Росто­ва до нас еще триста шестьдесят верст и каждую версту красным с бою брать придется. А нам здесь дело подвигать надо. Когда подойдет момент, мы дорогу поковыряем, поезда остановим, в затылок ударим. Как в мышеловку, беляков поймаем, не дадим уйти.
   Я соскочил с сундука и закричал:
   – Вот теперь и наш отряд начнет орудовать! Знаешь, Андрей, давай на стрелках накладки поснимаем, крушений понаделаем.
   Андрей посмотрел на Порфирия.
   – Брось это, – сказал Порфирий строго. – Ты хоть и герой, а раньше времени не суйся. Без меня ни шагу. Вы |и так уж много тут делов наделали, еле выпутались, а ес­ли и теперь без спросу выскочите – все загубите.
   Я опять сел на сундук и замолчал. Порфирий посмот­рел на меня искоса, улыбнулся хитро и сказал:
   – Не расстраивайся, Гриша, на все время бывает. Брал же я вас с собой на семнадцатую да на Киян, еще куда-нибудь возьму.
   Когда я уже собрался домой, Андрей тронул меня в ко­ридоре за плечо и шепнул:
   – Пойдем, штуку покажу.
   Мы вышли с ним из дверей и направились налево к пле­теному сарайчику.
   На двери висел замок. Андрей отомкнул его без ключа и ввел меня в темный сарай.
   В углу Андрей встал на какой-то ящик, засунул руку под стреху и вытащил из-под крыши короткую винтовку с обрезанным стволом и спиленным прикладом. Вся винтовка была не длиннее ножки от стула.
   – Видишь, какая ловкая, – сказал Андрей и засунул обрез под штаны. Потом вытащил из-под штанов и сунул под рубаху – под самое плечо. Если бы не при мне он прятал, я бы никогда не догадался, что там у него винтовка.
   – Вот бы и мне такой? – сказал я.
   – Давно приготовлено, – ответил Андрей. – У Гаврика под черепицей. Там и для тебя и для Васьки есть. Мы в первую же ночь после вашего ареста из Васькиного сарая все винтовки унесли и по разным местам рассовали. Рабо­ты было? Теперь если одну найдут, так, по крайней мере, другие останутся.
   – Дай-ка поглядеть, – попросил я. Я повертел обрез в руках. Посмотрел в дуло. – Обрез ничего. Только мушка маловата – как горошина.
   – А мороки-то сколько с этой горошиной было! – ска­зал Андрей. – Сперва пилили, потом обтачивали, потом па­яли, а она все набок сползает. Два дня мучились, пока ко всем обрезам мушки припаяли. Теперь зато пристрелку можно устроить.
   – Пристрелку? Вот это здорово! Только где же это мы пристреляем их?
   – В балках. Оттуда ничего слышно не будет. А пой­дем мы туда по двое, по трое, будто так, на прогулку вы­шли. Время теперь весеннее, никто ничего и не подумает на нас. А винтовочки у нас такие, что и в голенище носить можно.
   Андрей перевернул свой обрез стволом вниз и сунул в сапог. Голенище так и оттопырилось с одной стороны.
   – Нет, уж лучше под штанами носить, – сказал я, – а то ноги получаются разные.