Страница:
– Что с тобой? – зашипел Александр.
Я была слишком напугана. Мне представилось, что случится, если Октавиану придет на ум поджечь это здание. Начнется столпотворение; мужчины устремятся на воздух, давя ногами упавших женщин и детей, а входы и выходы окажутся перекрыты римскими солдатами. Двери будут заперты точно так же, как в мавзолее матери. Я замерла у подножия длинной лестницы, и Агриппа шагнул ко мне.
– Не надо бояться. Если бы Цезарь желал вашей смерти, вас уже не было бы в живых.
«Ну конечно, – сообразила я. – Мы ведь нужны ему для триумфа». И пошла вслед за ярко-красной накидкой.
Внутри гимнасия при виде Октавиана тысячи горожан безмолвно рухнули на колени.
– Теперь понимаю, – саркастически заметил он, – чем Антония так привлекал Египет.
– Ты фараон, – вставил один из солдат. – Прикажи, и эти люди станут голыми танцевать на улицах.
– Я думал, они здесь и так это делают, – ухмыльнулся Юба, и на лице Октавиана впервые мелькнула улыбка.
Поднимаясь на высокий помост, я пыталась угадать, одинаково ли плохо нам с Александром в эту минуту. Отец рассказывал, как после битвы при Филиппах Октавиан велел перебить всех пленников до единого. Двое из них, отец и сын, взмолились о пощаде, но победитель велел оставить жизнь лишь одному из них: пусть, мол, сыграют в морру[4]. Старик отказался, сам попросил о казни. Девятнадцатилетний Октавиан лично расправился с ним, а когда оставшийся в живых сын захотел покончить с собой – насмешливо предложил ему свой клинок. Даже наш отец, не чуравшийся поля битвы, видел в его притязаниях на престол Цезаря одну лишь бессердечную одержимость.
Едва мы взошли на помост, как Октавиан воздел кверху руки (под его тогой блеснула незамысловатая кольчуга, и я снова подумала: может, найдется еще отважный александриец, готовый пожертвовать жизнью, лишь бы освободить Египет от ига захватчика) и произнес:
– Можете встать.
Озаренный факелами гимнасий наполнился гулом; тысячи тел одновременно распрямились. По всему периметру, возле каждого из окон и тяжелой кедровой двери рядами по семеро стояли солдаты – на случай бунта. Но люди просто поднялись молча, и стоило Октавиану заговорить, как они затаили дыхание, ожидая собственной участи. Когда он заявил, что на этот раз обойдется без порабощения, что город не понесет на себе вину правителей и что воины противника будут помилованы, то и тогда ни единый звук не нарушил мертвой тишины.
– Ибо Египет принадлежит не Риму, но лично мне, избранному потомку Птолемеев, – провозгласил победитель. – А я всегда защищаю свое.
Женщины в тревоге прижали к себе детей, смущенно поглядывая на мужчин, стоявших рядом. О жестокости Октавиана в Египте слагали легенды.
Наконец подал голос великий жрец Исиды и Сераписа:
– Он даже пощадил младших детей нашей царицы. Ура Октавиану Милосердному, царю над царями!
– Октавиан Милосердный! – подхватила толпа.
Потом кто-то бросил клич:
– Цезарь!
И стены гимнасия задрожали от согласного рева.
– Что они делают?! – прокричала я брату по-парфянски (уж этот-то язык Юба точно не мог понимать). – Зачем так орут его имя? Это захватчик!
– Теперь уже – освободитель, – с горечью произнес Александр.
– Но как же отец? – У меня защипало в глазах. – Цезарион и Антилл… Неужели никто не знает?
– Знают, наверное. Но сейчас они больше думают о себе.
Октавиан опять воздел руки, и вопли сразу оборвались. Агриппа выступил вперед и объявил о том, что роскошные виллы вокруг Сомы переходят отныне в собственность Рима.
– Статуи Клеопатры и Марка Антония уже были щедро выкуплены за две тысячи талантов. Любой из вас, кто пожелает сохранить какое-либо произведение искусства, а то и собственное поместье, пусть держит наготове сундуки с золотом.
– Вот это алчность! – сердито шепнула я. – Он заставит их оплатить даже булыжники под ногами.
– Зато Александрия останется невредимой. Мусейон, Библиотека…
– Ради кого? Ради чего? Эти римляне даже не говорят по-гречески!
Человеческая масса у наших ног ликовала. Даже те, кому предстояло внести в казну Цезаря две трети стоимости своих поместий, чтобы сохранить за собой то, что и так принадлежало им по праву.
Октавиан спустился с помоста, и жители Александрии, расступившись, незамедлительно расчистили перед ним дорогу.
– За мной! – грубо бросил Агриппа.
А мне еще раз подумалось: может, настало время? Может, сейчас кто-нибудь рискнет напасть на Октавиана? Отец не задумываясь отдал бы жизнь за такую попытку. Но мы беспрепятственно шли вперед среди полной тишины; перепуганные люди боялись даже пошевелиться. Заплакал чей-то младенец, и тут же в толпе кто-то крикнул:
– Да здравствует Цезарь!
Когда мы ступили на улицу, накидка Октавиана громко захлопала на ветру; захватчик был жив и здоров. Никто не пожертвовал жизнью во имя нашей мамы. При этой мысли к горлу подкатила горькая желчь. На обратном пути ко дворцу я так ослабела, что почти не держала Птолемея за руку.
Низкорослый Октавиан шагал по улицам города с уверенностью, не страшась и не огибая темных закоулков. Правда, его окружали сорок солдат, чьи доспехи блестели даже под лунным светом.
– Я ничего не забыл?
– Нет, – заверил его Агриппа. – Это вы правильно решили – не трогать храмы. Жрецы не станут подстрекать народ к мятежу.
– А сами горожане?
– Вас называют царем, – ответил Юба. – Уверен, у них найдутся таланты для выкупа собственных поместий.
Октавиан улыбнулся, однако при виде дворца почему-то сбавил шаг. Во внутреннем дворе голосила женщина. Она побежала прямо на нас, и сорок солдат поспешили сомкнуть щиты.
– Цезарь! – кричала она. – Цезарь, произошло ужасное!
– Евфимия! – воскликнула я, разглядев лицо женщины в просвете между щитами.
– Царевна, скорее! Ваша мать умирает!
Агриппа с Октавианом переглянулись. Солдаты не тронули нас, когда мы с Александром и Птолемеем бросились во дворец. Не помню, устремился ли кто-нибудь следом, были мы в одиночестве или же в окружении сотен людей, когда прибежали к открытым дверям материнской спальни.
– Уйдите прочь! – приказал Александр слугам. – Прочь!
На нас обрушилась невыносимая тишина. Мать, облаченная в пурпурное платье, покоилась на ложе посередине чертога; свечи бросали яркие отблески на ее гладкую кожу. Ирада и Хармион лежали на полу, головами на шелковых подушках, будто ненароком заснули.
– Мама?
Я через силу пошла вперед.
Она даже не шелохнулась в ответ.
– Мама!
Мы с Александром бросились к ней. Тут к дверям подоспели Октавиан, Агриппа и Юба.
– Мама! – взмолилась я.
И тряхнула ее за плечи. Бережно уложенный на челе золотой венец приглушенно стукнул о пол. Хармион тоже не двигалась. Я взяла ее за руки, однако покрытые морщинами пальцы, когда-то учившие меня рисовать, были уже холодны. У локтя темнели две крохотные колотые ранки.
– Это была змея, Александр! – ахнула я.
И только теперь, обернувшись, заметила у двери Октавиана с его приспешниками.
Юба устремился ко мне, послушал, не бьется ли мамино сердце, проверил биение пульса у Ирады и Хармион и торопливо выдохнул:
– Змея? С чего ты взяла?
– Посмотрите на руки!
Юба вскочил.
– Здесь кобры, – сказал он Октавиану и приказал солдатам: – Комнату опечатать. А вы, Селена, Александр, Птолемей…
– Нет! – Я прижалась к матери. – Лекарь может отсосать яд.
Нумидиец покачал головой.
– Ее уже не спасти.
– Откуда вы знаете?! – прокричала я, и он вопросительно посмотрел на Октавиана.
– Послать за лекарем! – отрывисто бросил тот.
Седовласый солдат, стоявший рядом, не тронулся с места.
– Цезарь, – зашептал он, – вы получили то, чего добивались. Она мертва. Через десять месяцев мы вернемся в Рим…
– Молчать! Найдите лекаря и доставьте сюда сейчас же!
Юба взял за руку моего брата, зная, что с ним будет меньше хлопот, и строго сказал:
– Оставайтесь у двери. В комнате ползает по меньшей мере одна змея. Всем выйти наружу и не входить.
Мы стали ждать на пороге. Осунувшийся, побледневший Александр застыл на месте, напоминая одну из мраморных статуй, которые так любила царица.
– Он солгал, – прошептала я по-парфянски. – Никакого триумфального шествия через три дня не будет. Он просто хотел, чтобы мама наложила на себя руки.
Тут появился лекарь и занялся своим делом при свете лампы, бросавшей отблески на его черную кожу. Не издавая ни звука, с бешено колотящимися сердцами мы с Александром следили за ним. Отыскав на маминой руке багровые ранки, он сделал тонкий надрез чуть выше укушенного места. Затем припал губами к коже царицы и попытался вобрать в себя яд, проникший в тело. Казалось, минула вечность. Наконец лекарь выпрямился и утер окровавленный рот. По его лицу было ясно, что мы осиротели.
Александр тихо спросил:
– Маму ведь похоронят в мавзолее?
Подбородок Октавиана вздернулся.
– Разумеется, как царицу Египта.
Я не услышала в его голосе ни раскаяния, ни даже удивления.
– А что, детей в самом деле оставим в живых? – осведомился Агриппа.
Октавиан смерил меня оценивающим взглядом, точно сокровища матери в мавзолее.
– Девушка хороша. Через пару лет, когда понадобится утихомирить одного из сенаторов, она как раз войдет в нужный возраст, чтобы составить чье-нибудь счастье. Мальчишкам еще не исполнилось и пятнадцати. Не будем их трогать – и люди сочтут меня милосердным.
– А когда же в Рим? – пожелал знать Юба.
– Отплывем туда через несколько месяцев, как только уладим все дела.
Глава третья
Я была слишком напугана. Мне представилось, что случится, если Октавиану придет на ум поджечь это здание. Начнется столпотворение; мужчины устремятся на воздух, давя ногами упавших женщин и детей, а входы и выходы окажутся перекрыты римскими солдатами. Двери будут заперты точно так же, как в мавзолее матери. Я замерла у подножия длинной лестницы, и Агриппа шагнул ко мне.
– Не надо бояться. Если бы Цезарь желал вашей смерти, вас уже не было бы в живых.
«Ну конечно, – сообразила я. – Мы ведь нужны ему для триумфа». И пошла вслед за ярко-красной накидкой.
Внутри гимнасия при виде Октавиана тысячи горожан безмолвно рухнули на колени.
– Теперь понимаю, – саркастически заметил он, – чем Антония так привлекал Египет.
– Ты фараон, – вставил один из солдат. – Прикажи, и эти люди станут голыми танцевать на улицах.
– Я думал, они здесь и так это делают, – ухмыльнулся Юба, и на лице Октавиана впервые мелькнула улыбка.
Поднимаясь на высокий помост, я пыталась угадать, одинаково ли плохо нам с Александром в эту минуту. Отец рассказывал, как после битвы при Филиппах Октавиан велел перебить всех пленников до единого. Двое из них, отец и сын, взмолились о пощаде, но победитель велел оставить жизнь лишь одному из них: пусть, мол, сыграют в морру[4]. Старик отказался, сам попросил о казни. Девятнадцатилетний Октавиан лично расправился с ним, а когда оставшийся в живых сын захотел покончить с собой – насмешливо предложил ему свой клинок. Даже наш отец, не чуравшийся поля битвы, видел в его притязаниях на престол Цезаря одну лишь бессердечную одержимость.
Едва мы взошли на помост, как Октавиан воздел кверху руки (под его тогой блеснула незамысловатая кольчуга, и я снова подумала: может, найдется еще отважный александриец, готовый пожертвовать жизнью, лишь бы освободить Египет от ига захватчика) и произнес:
– Можете встать.
Озаренный факелами гимнасий наполнился гулом; тысячи тел одновременно распрямились. По всему периметру, возле каждого из окон и тяжелой кедровой двери рядами по семеро стояли солдаты – на случай бунта. Но люди просто поднялись молча, и стоило Октавиану заговорить, как они затаили дыхание, ожидая собственной участи. Когда он заявил, что на этот раз обойдется без порабощения, что город не понесет на себе вину правителей и что воины противника будут помилованы, то и тогда ни единый звук не нарушил мертвой тишины.
– Ибо Египет принадлежит не Риму, но лично мне, избранному потомку Птолемеев, – провозгласил победитель. – А я всегда защищаю свое.
Женщины в тревоге прижали к себе детей, смущенно поглядывая на мужчин, стоявших рядом. О жестокости Октавиана в Египте слагали легенды.
Наконец подал голос великий жрец Исиды и Сераписа:
– Он даже пощадил младших детей нашей царицы. Ура Октавиану Милосердному, царю над царями!
– Октавиан Милосердный! – подхватила толпа.
Потом кто-то бросил клич:
– Цезарь!
И стены гимнасия задрожали от согласного рева.
– Что они делают?! – прокричала я брату по-парфянски (уж этот-то язык Юба точно не мог понимать). – Зачем так орут его имя? Это захватчик!
– Теперь уже – освободитель, – с горечью произнес Александр.
– Но как же отец? – У меня защипало в глазах. – Цезарион и Антилл… Неужели никто не знает?
– Знают, наверное. Но сейчас они больше думают о себе.
Октавиан опять воздел руки, и вопли сразу оборвались. Агриппа выступил вперед и объявил о том, что роскошные виллы вокруг Сомы переходят отныне в собственность Рима.
– Статуи Клеопатры и Марка Антония уже были щедро выкуплены за две тысячи талантов. Любой из вас, кто пожелает сохранить какое-либо произведение искусства, а то и собственное поместье, пусть держит наготове сундуки с золотом.
– Вот это алчность! – сердито шепнула я. – Он заставит их оплатить даже булыжники под ногами.
– Зато Александрия останется невредимой. Мусейон, Библиотека…
– Ради кого? Ради чего? Эти римляне даже не говорят по-гречески!
Человеческая масса у наших ног ликовала. Даже те, кому предстояло внести в казну Цезаря две трети стоимости своих поместий, чтобы сохранить за собой то, что и так принадлежало им по праву.
Октавиан спустился с помоста, и жители Александрии, расступившись, незамедлительно расчистили перед ним дорогу.
– За мной! – грубо бросил Агриппа.
А мне еще раз подумалось: может, настало время? Может, сейчас кто-нибудь рискнет напасть на Октавиана? Отец не задумываясь отдал бы жизнь за такую попытку. Но мы беспрепятственно шли вперед среди полной тишины; перепуганные люди боялись даже пошевелиться. Заплакал чей-то младенец, и тут же в толпе кто-то крикнул:
– Да здравствует Цезарь!
Когда мы ступили на улицу, накидка Октавиана громко захлопала на ветру; захватчик был жив и здоров. Никто не пожертвовал жизнью во имя нашей мамы. При этой мысли к горлу подкатила горькая желчь. На обратном пути ко дворцу я так ослабела, что почти не держала Птолемея за руку.
Низкорослый Октавиан шагал по улицам города с уверенностью, не страшась и не огибая темных закоулков. Правда, его окружали сорок солдат, чьи доспехи блестели даже под лунным светом.
– Я ничего не забыл?
– Нет, – заверил его Агриппа. – Это вы правильно решили – не трогать храмы. Жрецы не станут подстрекать народ к мятежу.
– А сами горожане?
– Вас называют царем, – ответил Юба. – Уверен, у них найдутся таланты для выкупа собственных поместий.
Октавиан улыбнулся, однако при виде дворца почему-то сбавил шаг. Во внутреннем дворе голосила женщина. Она побежала прямо на нас, и сорок солдат поспешили сомкнуть щиты.
– Цезарь! – кричала она. – Цезарь, произошло ужасное!
– Евфимия! – воскликнула я, разглядев лицо женщины в просвете между щитами.
– Царевна, скорее! Ваша мать умирает!
Агриппа с Октавианом переглянулись. Солдаты не тронули нас, когда мы с Александром и Птолемеем бросились во дворец. Не помню, устремился ли кто-нибудь следом, были мы в одиночестве или же в окружении сотен людей, когда прибежали к открытым дверям материнской спальни.
– Уйдите прочь! – приказал Александр слугам. – Прочь!
На нас обрушилась невыносимая тишина. Мать, облаченная в пурпурное платье, покоилась на ложе посередине чертога; свечи бросали яркие отблески на ее гладкую кожу. Ирада и Хармион лежали на полу, головами на шелковых подушках, будто ненароком заснули.
– Мама?
Я через силу пошла вперед.
Она даже не шелохнулась в ответ.
– Мама!
Мы с Александром бросились к ней. Тут к дверям подоспели Октавиан, Агриппа и Юба.
– Мама! – взмолилась я.
И тряхнула ее за плечи. Бережно уложенный на челе золотой венец приглушенно стукнул о пол. Хармион тоже не двигалась. Я взяла ее за руки, однако покрытые морщинами пальцы, когда-то учившие меня рисовать, были уже холодны. У локтя темнели две крохотные колотые ранки.
– Это была змея, Александр! – ахнула я.
И только теперь, обернувшись, заметила у двери Октавиана с его приспешниками.
Юба устремился ко мне, послушал, не бьется ли мамино сердце, проверил биение пульса у Ирады и Хармион и торопливо выдохнул:
– Змея? С чего ты взяла?
– Посмотрите на руки!
Юба вскочил.
– Здесь кобры, – сказал он Октавиану и приказал солдатам: – Комнату опечатать. А вы, Селена, Александр, Птолемей…
– Нет! – Я прижалась к матери. – Лекарь может отсосать яд.
Нумидиец покачал головой.
– Ее уже не спасти.
– Откуда вы знаете?! – прокричала я, и он вопросительно посмотрел на Октавиана.
– Послать за лекарем! – отрывисто бросил тот.
Седовласый солдат, стоявший рядом, не тронулся с места.
– Цезарь, – зашептал он, – вы получили то, чего добивались. Она мертва. Через десять месяцев мы вернемся в Рим…
– Молчать! Найдите лекаря и доставьте сюда сейчас же!
Юба взял за руку моего брата, зная, что с ним будет меньше хлопот, и строго сказал:
– Оставайтесь у двери. В комнате ползает по меньшей мере одна змея. Всем выйти наружу и не входить.
Мы стали ждать на пороге. Осунувшийся, побледневший Александр застыл на месте, напоминая одну из мраморных статуй, которые так любила царица.
– Он солгал, – прошептала я по-парфянски. – Никакого триумфального шествия через три дня не будет. Он просто хотел, чтобы мама наложила на себя руки.
Тут появился лекарь и занялся своим делом при свете лампы, бросавшей отблески на его черную кожу. Не издавая ни звука, с бешено колотящимися сердцами мы с Александром следили за ним. Отыскав на маминой руке багровые ранки, он сделал тонкий надрез чуть выше укушенного места. Затем припал губами к коже царицы и попытался вобрать в себя яд, проникший в тело. Казалось, минула вечность. Наконец лекарь выпрямился и утер окровавленный рот. По его лицу было ясно, что мы осиротели.
Александр тихо спросил:
– Маму ведь похоронят в мавзолее?
Подбородок Октавиана вздернулся.
– Разумеется, как царицу Египта.
Я не услышала в его голосе ни раскаяния, ни даже удивления.
– А что, детей в самом деле оставим в живых? – осведомился Агриппа.
Октавиан смерил меня оценивающим взглядом, точно сокровища матери в мавзолее.
– Девушка хороша. Через пару лет, когда понадобится утихомирить одного из сенаторов, она как раз войдет в нужный возраст, чтобы составить чье-нибудь счастье. Мальчишкам еще не исполнилось и пятнадцати. Не будем их трогать – и люди сочтут меня милосердным.
– А когда же в Рим? – пожелал знать Юба.
– Отплывем туда через несколько месяцев, как только уладим все дела.
Глава третья
Александрия
1 июля 29 г. до н. э
В Рим нам предстояло отплыть на судне, принадлежавшем матери, – на огромной таламеге, на палубе которой, среди колоннад, отцу как-то раз удалось потехи ради разыграть конную битву. Теперь по ней сновали римские солдаты, восторженно восклицая при виде каждого пустячка вроде очередной пальмы в горшке, фонтана в гроте, спальни с отделкой из слоновой кости с позолоченными изображениями Исиды, кедрового кресла или богато расшитой кушетки. Хотя вещи уже сносили на корабль, Октавиан отказывался пускаться в путь, не спросив на это воли богов.
Стоя на пристани, мы с Александром наблюдали, как он взял в руки трепещущую куропатку и, приняв у Юбы насухо вытертый нож, молниеносным движением кисти перерезал птице горло. Кровь просочилась у него между пальцами, обагрила их и закапала на доски палубы. Взгляды всех присутствовавших обратились к авгуру, накрывшему голову плотной льняной тканью.
– Что это значит? – потребовал ответа Октавиан.
Авгур поднял руку и покачал головой.
– Сначала должен образоваться рисунок.
Юба, стоявший подле меня, улыбнувшись, проговорил по-парфянски:
– Он полагает, будто какие-то пятна крови поведают нам, не собрались ли боги отправить корабль на дно. Хотя, конечно, если авгур не прав, вряд ли кто-нибудь выживет, чтобы рассказать о его позоре.
– Откуда ты знаешь парфянский? – шепнул мой брат.
– Как тайный соглядатай Цезаря среди покоренных народов, я просто обязан был выучить несколько чужих языков. Иначе какой от меня здесь прок, верно?
При этом слово «несколько» он произнес насмешливым тоном, и внезапно мне стало дурно.
– Значит, все наши речи ты сразу передавал Цезарю?
– С какой стати? В ваших беседах не было ничего примечательного. Но в Риме, царевна, даже у стен есть уши.
– Твои уши.
– Не только.
Октавиан с интересом следил за нами.
– Выходит, ты посылаешь людей в темницу, – заметила я. – Или на верную смерть.
– Исключительно тех, кто решил поднять руку на Цезаря. Вы ведь не собираетесь на него покушаться? – ответил Юба как бы в шутку, но при этом обжег меня совершенно серьезным взглядом.
– Что происходит? – спросил Агриппа.
Пристально посмотрев мне в глаза, нумидиец обернулся и с улыбкой ответил:
– Я просто предупредил детей царицы, что в Риме многое будет иначе. Кажется, они поняли.
В эту минуту он, без сомнения, говорил обо мне.
Авгур наконец воздел руки к небу.
– Ну? Что там? – не сдержался Октавиан.
– Благоприятные знаки, – провозгласил гадатель, и Цезарь издал громкий вздох облегчения. – Юпитер благословляет ваше морское странствие.
Агриппа тут же вручил ему кошелек с деньгами. Когда троица вместе с Октавианом удалилась на безопасное расстояние, я, набравшись духа, шепнула брату:
– Он все слышал.
– Да ведь мы ничего такого не говорили.
Зато Юба видел мои глаза. Он понял, что у меня на уме. Октавиан убил Антилла и Цезариона. Вынудил моих отца и мать покончить с собой. Ушли даже Ирада и Хармион. Минуло одиннадцать месяцев, но до сих пор, стоило вспомнить о них, покоящихся в мраморных саркофагах внутри мавзолея, – и в горле будто вставал ком. Спустя семь дней после речи Октавиана в гимнасии по улицам Александрии двинулась погребальная процессия, собравшая столько плакальщиков, что римлянам пришлось бросить все свои силы без остатка на поддержание порядка в городе. И вот – кончено. У нас отобрали все, кроме нескольких сундуков с шелками. Мало того: еще неизвестно, как обойдутся с моими братьями, когда им исполнится по пятнадцать лет. Смерть виделась мне неотвратимым, а то и желанным выходом из положения – по сравнению с тем, что ждало нас в Риме. А если худшего все равно не избежать…
Тут меня отвлекли крики и свист солдат, пытавшихся перевести коня с берега на дощатую палубу. Бедняга словно прирос к земле. Октавиан что есть силы хлопнул его по крупу. Один из римлян замахнулся бичом, и маленький Птолемей зажмурился.
– Стойте! – не выдержал Александр. И добавил, приблизившись к римлянам: – Он просто боится воды.
Послышался смех. Тучный солдат прокричал своему товарищу с бичом:
– Ну так лупи эту животину, пока не зашевелится.
– Нет! – рассердился брат. – Так вам его все равно не сдвинуть с места.
Октавиан скрестил руки на груди.
– Почему?
– Ты ведь не станешь слушать одиннадцатилетнего мальчика? – ухмыльнулся толстяк.
– Не мешало бы, – поспешила вмешаться я. – Мало кто разбирается в лошадях лучше его.
– Так почему нам не сдвинуть коня? – повторил Октавиан.
Волосы Александра блестели от соленых брызг. На ярком солнце кожа его казалась бронзовой. Кое-кто из римлян поглядывал на юного красавца с вожделением.
– Потому что это не вожак. Отец специально воспитывал вожака. Если он пойдет и другие это увидят, то с остальными не будет хлопот.
Агриппа окинул взором табун, беспокойно топтавшийся на берегу.
– Кто из них вожак?
Брат указал на крупного гнедого жеребца.
– Гераклий.
– Отлично, – бросил Октавиан, смерив Александра коротким взглядом. – Веди его на борт.
Брат уверенным шагом двинулся к лошадям, и смешки солдат поутихли. Увидев его, конь по привычке потянулся обнюхать протянутую ладонь, с которой так часто брал угощение. Александр зашептал ему что-то на ухо, поглаживая широкий бок, и незаметно перехватил поводья. А потом не спеша, не переставая шептать, осторожно пошел на корабль. Гераклий послушно последовал за ним.
– Вот теперь можно вести остальных, – сказал брат.
Вскоре все лошади до единой были на палубе.
Октавиан очень пристально посмотрел на Александра и заметил вполголоса:
– Мне говорили, твой отец был отменным коневодом.
– Да, – отозвался он, отводя глаза.
Цезарь кивнул, отвернулся и обратился к Юбе, словно память о нашем папе не стоила слишком долгих разговоров.
– Надеюсь, мы все забрали из мавзолея?
– Все до последнего таланта.
Солдат, у которого было брюхо, прищурился на солнце.
– А ожерелье девчонки? И диадемы?
– Нитки с камешками, – фыркнул Юба. – Может, еще одежду с детей снимете?
– Оставьте им то, что на них надето. Мы отплываем, – провозгласил Октавиан.
Александр потянулся взять мою руку, но я попятилась.
– Может, нам больше и не придется увидеть Мусейон… – Или дворец, или храм Исиды и Сераписа. – А я ведь ни разу не рисовала его с моря.
– Мы вернемся, – печально промолвил брат, глядя поверх воды на мраморный город, построенный нашими предками в течение долгих столетий.
Под ослепительным солнцем Александрия напоминала белоснежный маяк, зовущий домой величайшие мировые умы и души.
– Я побуду здесь.
– Октавиан уже на борту, – предупредил Александр.
– Кого это беспокоит?
– Уж тебя-то должно беспокоить, – ответил он, взяв Птолемея за руку, и с горечью человека, который более трезво смотрит на вещи, прибавил: – Ты видела, что было с нами за эти месяцы. Теперь и шагу не ступишь без его воли.
Я все-таки не спешила покинуть причал и тронулась с места только после того, как за нами явился Агриппа.
– Дверь закрывать нельзя, – наказал он, когда отвел нас троих в каюту, где мы с Александром обычно и жили во время морских путешествий с мамой. – Запираться – тем более.
– Даже во время сна? – спросил Александр.
– Даже тогда. Проголодаетесь – обращайтесь ко мне. Затошнит – выходите к поручням, только не вздумайте беспокоить Цезаря. – Агриппа кивнул за порог, где во внутреннем дворике, полулежа на кушетке, Октавиан склонился над свитком с тростниковым пером в руках. – Он занят с утра до ночи, много пишет, и если ему захочется шума, мы позовем рабыню с арфой.
Мы с Александром посмотрели на Птолемея. Сможет ли семилетний мальчик хранить молчание целых два месяца кряду? Тем более при открытой двери.
Опустившись на край кедрового ложа, я посадила братишку к себе на колени.
– На корабле нельзя шуметь, понимаешь?
Малыш усердно закивал, так что запрыгали золотые кудри.
– А мама с нами поедет?
Я посмотрела на Александра.
– Нет, мамы не будет, – мягко промолвил он. – Ты что, забыл?
На лбу Птолемея появились две крохотные морщинки.
– Она ушла к папе, в Элизиум?
– Правильно.
Александр присел на другую кровать, и мы, не сговариваясь, отвернулись друг от друга. Судно уже покидало гавань. Снаружи к Октавиану присоединились Агриппа и Юба. Через открытую дверь мы слышали каждое слово.
– Наконец-то все позади, – выдохнул Юба, устраиваясь на другой кушетке.
Цезарь оторвался от свитка.
– Все еще впереди. Войны кончаются только для мертвых.
– А может, Платон ошибался и тебе удастся переменить порядок вещей. Скажи, в Риме у нас остались враги?
Октавиан улыбнулся.
– Антоний оказал нам большую услугу, избавившись от Цицерона. Сенат получил хороший урок. Сенека и прочие дряхлые развалины приумолкли.
– На время, – предупредил Агриппа.
– Да, – с беспокойством ответил Цезарь. – Старики нам сейчас не опасны. Я собираюсь вернуть Сенату прежний вес и влияние. Пускай сынки богатых всадников, как раньше, стремятся попасть туда.
– Для этого их сначала придется выманить из веселых домов, – сухо заметил Агриппа.
– Тогда я закрою все эти притоны в Риме! – вспыхнул Октавиан. – Это настоящие рассадники бунта.
– И полу́чите новый бунт, – возразил Юба. – Юноши ходят туда от скуки, от нечего делать. Верните сенаторам деньги, могущество, и когда все решат, что вы намерены восстановить Республику, молодые люди по собственной воле покинут блудниц. Вот о чем позабыл Юлий Цезарь, вот чего вовсе не знал Антоний.
Мужчины разом обратили взгляды в нашу сторону. Октавиан поманил Александра пальцем.
– Я? – уточнил брат.
Захватчик молча кивнул, и тогда он покорно поднялся с кровати.
– Что ты делаешь? – разозлилась я.
– Меня зовут.
Едва он покинул каюту, как маленький Птолемей воскликнул:
– Больно!
Оказывается, я с такой силой прижала его к себе, что чуть не сломала братишке грудную клетку.
– Расскажи об отце, – промолвил Октавиан.
Александр посмотрел на меня через плечо, не понимая, в какую игру его втягивают. Затем произнес:
– Он любил мою мать.
– И лошадей.
Брат вскинул подбородок. Его длинный белый хитон захлопал на теплом ветру.
– Да. Он и меня посадил в седло, как только я научился ходить.
– Говорили, Антоний устраивал скачки чуть ли не семь дней в неделю. Это правда?
Александр ухмыльнулся.
– Правда. Скачки нравились ему больше всего на свете.
– Больше собственного царства, – добавил Цезарь, и брат болезненно вздрогнул. – Ну а твоя сестра? Отец и ее научил кататься верхом?
– Нет, – произнес он уже безрадостным тоном. – Она рисует.
Октавиан нахмурился.
– Разные здания, храмы, – пояснил мой брат.
– Покажи мне какой-нибудь из рисунков.
Александр вернулся в каюту, и я рассерженно замотала головой, прошипев:
– Никогда! Ты что, не слышал? Он думает, наш отец промотал свое царство.
– А разве папа любил что-нибудь больше вина и скачек?
Я вспомнила его предсмертную просьбу – и молча откинулась на подушки.
– Мне приказали, Селена. Что, если это проверка? Пожалуйста. Покажи ему вид на Александрию. Тот, который ты рисовала из храма Сераписа.
Птолемей посмотрел на меня большими голубыми глазами, полагая, что я попрошу свой альбом.
– Селена, – тревожно шепнул Александр. – Они ждут.
Это была правда. Мужчины следили за нами сквозь листья посаженных в глиняные горшки пальм, но, к счастью, не могли слышать нашей приглушенной перепалки.
– Ладно, подай альбом.
Птолемей переполз через всю кровать и бережно, словно редкое сокровище, передал мне рисунки в кожаном переплете, на котором Хармион золотыми чернилами вывела аккуратную надпись. Дочь знаменитого в Египте архитектора, она с юных лет усвоила две науки – умение ценить красоту зданий и восхитительный почерк, без которого зодчему не обойтись. От нее обе эти страсти передались и мне.
– Скорее! – взмолился брат.
Я отыскала и развернула неподшитый рисунок, изображавший Александрию с ее дорогами, храмами, дворцами, раскинувшуюся подобно крыльям белой цапли у мыса Лохий. Хармион привила мне любовь к мелким подробностям; внимательный глаз мог различить даже клочья пены у Маяка и застывшие лица мраморных кариатид, окаймлявших Канопскую дорогу.
Выхватив у меня пергамент, брат поспешил на залитый солнцем внутренний двор. Агриппа взглянул на рисунок, передал его Юбе, тот – Цезарю; все помолчали. Октавиан сдвинул на затылок широкополую соломенную шляпу, чтобы лучше видеть.
– Это твоя сестра сделала?
– Да, в девять лет, из храма Сераписа.
Цезарь провел по рисунку пальцем, и я, даже не заглядывая через плечо, могла сказать, что он видит перед собой. Сначала в глаза бросался четвероугольный Маяк, увенчанный бронзовыми изваяниями морского бога Тритона. Потом, конечно, гигантская статуя Гелиоса, копия колосса Родосского, между ногами которого располагался Гептастадион. Дальше – Мусейон и высокие обелиски, привезенные из Асуана, театр, публичные сады и дюжина храмов, посвященных нашим божествам.
– У твоей сестры настоящий талант. Можно, я это оставлю себе?
– Нет! – придушенно вырвалось у меня.
Мужчины обернулись, и Александр торопливо вставил:
– Она говорила с братиком. Да, разумеется, можно.
От возбуждения мои ногти впились в ладони – привычка, также усвоенная от Хармион, – и Птолемей спросил:
– Что случилось?
– Брат раздает мои вещи.
Его личико недоуменно сморщилось.
– Мы и так раздали все, что было во дворце.
– Нет, – возразила я, еле сдерживая гнев. – Сокровища у нас отобрали. Теперь Октавиану понадобилось еще и это.
Когда Александр вернулся, я не могла даже смотреть на него.
– Что на тебя нашло? – резко прошипел он, убирая пряди волос, выбившихся из-под жемчужной диадемы. – Помни, мы больше не дома.
– Человек, которому ты сделал подарок, убил твоих родителей!
– Думаешь, победи наш отец, он пощадил бы кого-нибудь? Даже наследников Октавиана?
– Нет у него никаких наследников! Только дочь.
– А если бы были?
– Прекрасно, мы живы! Пока. Только потому, что Октавиану не хочется волочить по улицам Рима смрадные трупы. Погоди до конца триумфа, – предупредила я. – Антилла прикончили у подножия статуи Цезаря. Цезарион обезглавлен. Как по-твоему, что будет с нами?
– Цезарь уже сказал. Тебя выдадут замуж.
– Думаешь, это лучше смерти? Выйти за римлянина?
– Наш отец тоже был из римлян.
– Только по крови, а в остальном – настоящий грек. Вспомни, как он одевался, каким богам поклонялся, на каком языке разговаривал…
– Ну, это не на ратном поле.
Повернувшись, я заметила искры, вспыхнувшие в светло-карих глазах Александра.
– Ты не видела его на стадионе, перед состязаниями колесниц. Или перед началом битвы. Отец изъяснялся на одной лишь латыни.
– Не верю.
– К чему мне лгать? Даже в греческой тоге он оставался римлянином.
Я промолчала, и брат покачал головой.
– Ты очень упряма.
– Зато ты чересчур доверчив, – с упреком сказала я.
– А почему бы нет? Все равно нет выбора!
– Хватит! Хватит! – воскликнул маленький Птолемей, зажав руками уши. – Не надо ругаться!
Октавиан продолжал работать, но Юба немедленно поднял на нас глаза.
– Видишь, что натворила? – Брат покосился через плечо. – Агриппа велел нам сидеть тихо.
Стоя на пристани, мы с Александром наблюдали, как он взял в руки трепещущую куропатку и, приняв у Юбы насухо вытертый нож, молниеносным движением кисти перерезал птице горло. Кровь просочилась у него между пальцами, обагрила их и закапала на доски палубы. Взгляды всех присутствовавших обратились к авгуру, накрывшему голову плотной льняной тканью.
– Что это значит? – потребовал ответа Октавиан.
Авгур поднял руку и покачал головой.
– Сначала должен образоваться рисунок.
Юба, стоявший подле меня, улыбнувшись, проговорил по-парфянски:
– Он полагает, будто какие-то пятна крови поведают нам, не собрались ли боги отправить корабль на дно. Хотя, конечно, если авгур не прав, вряд ли кто-нибудь выживет, чтобы рассказать о его позоре.
– Откуда ты знаешь парфянский? – шепнул мой брат.
– Как тайный соглядатай Цезаря среди покоренных народов, я просто обязан был выучить несколько чужих языков. Иначе какой от меня здесь прок, верно?
При этом слово «несколько» он произнес насмешливым тоном, и внезапно мне стало дурно.
– Значит, все наши речи ты сразу передавал Цезарю?
– С какой стати? В ваших беседах не было ничего примечательного. Но в Риме, царевна, даже у стен есть уши.
– Твои уши.
– Не только.
Октавиан с интересом следил за нами.
– Выходит, ты посылаешь людей в темницу, – заметила я. – Или на верную смерть.
– Исключительно тех, кто решил поднять руку на Цезаря. Вы ведь не собираетесь на него покушаться? – ответил Юба как бы в шутку, но при этом обжег меня совершенно серьезным взглядом.
– Что происходит? – спросил Агриппа.
Пристально посмотрев мне в глаза, нумидиец обернулся и с улыбкой ответил:
– Я просто предупредил детей царицы, что в Риме многое будет иначе. Кажется, они поняли.
В эту минуту он, без сомнения, говорил обо мне.
Авгур наконец воздел руки к небу.
– Ну? Что там? – не сдержался Октавиан.
– Благоприятные знаки, – провозгласил гадатель, и Цезарь издал громкий вздох облегчения. – Юпитер благословляет ваше морское странствие.
Агриппа тут же вручил ему кошелек с деньгами. Когда троица вместе с Октавианом удалилась на безопасное расстояние, я, набравшись духа, шепнула брату:
– Он все слышал.
– Да ведь мы ничего такого не говорили.
Зато Юба видел мои глаза. Он понял, что у меня на уме. Октавиан убил Антилла и Цезариона. Вынудил моих отца и мать покончить с собой. Ушли даже Ирада и Хармион. Минуло одиннадцать месяцев, но до сих пор, стоило вспомнить о них, покоящихся в мраморных саркофагах внутри мавзолея, – и в горле будто вставал ком. Спустя семь дней после речи Октавиана в гимнасии по улицам Александрии двинулась погребальная процессия, собравшая столько плакальщиков, что римлянам пришлось бросить все свои силы без остатка на поддержание порядка в городе. И вот – кончено. У нас отобрали все, кроме нескольких сундуков с шелками. Мало того: еще неизвестно, как обойдутся с моими братьями, когда им исполнится по пятнадцать лет. Смерть виделась мне неотвратимым, а то и желанным выходом из положения – по сравнению с тем, что ждало нас в Риме. А если худшего все равно не избежать…
Тут меня отвлекли крики и свист солдат, пытавшихся перевести коня с берега на дощатую палубу. Бедняга словно прирос к земле. Октавиан что есть силы хлопнул его по крупу. Один из римлян замахнулся бичом, и маленький Птолемей зажмурился.
– Стойте! – не выдержал Александр. И добавил, приблизившись к римлянам: – Он просто боится воды.
Послышался смех. Тучный солдат прокричал своему товарищу с бичом:
– Ну так лупи эту животину, пока не зашевелится.
– Нет! – рассердился брат. – Так вам его все равно не сдвинуть с места.
Октавиан скрестил руки на груди.
– Почему?
– Ты ведь не станешь слушать одиннадцатилетнего мальчика? – ухмыльнулся толстяк.
– Не мешало бы, – поспешила вмешаться я. – Мало кто разбирается в лошадях лучше его.
– Так почему нам не сдвинуть коня? – повторил Октавиан.
Волосы Александра блестели от соленых брызг. На ярком солнце кожа его казалась бронзовой. Кое-кто из римлян поглядывал на юного красавца с вожделением.
– Потому что это не вожак. Отец специально воспитывал вожака. Если он пойдет и другие это увидят, то с остальными не будет хлопот.
Агриппа окинул взором табун, беспокойно топтавшийся на берегу.
– Кто из них вожак?
Брат указал на крупного гнедого жеребца.
– Гераклий.
– Отлично, – бросил Октавиан, смерив Александра коротким взглядом. – Веди его на борт.
Брат уверенным шагом двинулся к лошадям, и смешки солдат поутихли. Увидев его, конь по привычке потянулся обнюхать протянутую ладонь, с которой так часто брал угощение. Александр зашептал ему что-то на ухо, поглаживая широкий бок, и незаметно перехватил поводья. А потом не спеша, не переставая шептать, осторожно пошел на корабль. Гераклий послушно последовал за ним.
– Вот теперь можно вести остальных, – сказал брат.
Вскоре все лошади до единой были на палубе.
Октавиан очень пристально посмотрел на Александра и заметил вполголоса:
– Мне говорили, твой отец был отменным коневодом.
– Да, – отозвался он, отводя глаза.
Цезарь кивнул, отвернулся и обратился к Юбе, словно память о нашем папе не стоила слишком долгих разговоров.
– Надеюсь, мы все забрали из мавзолея?
– Все до последнего таланта.
Солдат, у которого было брюхо, прищурился на солнце.
– А ожерелье девчонки? И диадемы?
– Нитки с камешками, – фыркнул Юба. – Может, еще одежду с детей снимете?
– Оставьте им то, что на них надето. Мы отплываем, – провозгласил Октавиан.
Александр потянулся взять мою руку, но я попятилась.
– Может, нам больше и не придется увидеть Мусейон… – Или дворец, или храм Исиды и Сераписа. – А я ведь ни разу не рисовала его с моря.
– Мы вернемся, – печально промолвил брат, глядя поверх воды на мраморный город, построенный нашими предками в течение долгих столетий.
Под ослепительным солнцем Александрия напоминала белоснежный маяк, зовущий домой величайшие мировые умы и души.
– Я побуду здесь.
– Октавиан уже на борту, – предупредил Александр.
– Кого это беспокоит?
– Уж тебя-то должно беспокоить, – ответил он, взяв Птолемея за руку, и с горечью человека, который более трезво смотрит на вещи, прибавил: – Ты видела, что было с нами за эти месяцы. Теперь и шагу не ступишь без его воли.
Я все-таки не спешила покинуть причал и тронулась с места только после того, как за нами явился Агриппа.
– Дверь закрывать нельзя, – наказал он, когда отвел нас троих в каюту, где мы с Александром обычно и жили во время морских путешествий с мамой. – Запираться – тем более.
– Даже во время сна? – спросил Александр.
– Даже тогда. Проголодаетесь – обращайтесь ко мне. Затошнит – выходите к поручням, только не вздумайте беспокоить Цезаря. – Агриппа кивнул за порог, где во внутреннем дворике, полулежа на кушетке, Октавиан склонился над свитком с тростниковым пером в руках. – Он занят с утра до ночи, много пишет, и если ему захочется шума, мы позовем рабыню с арфой.
Мы с Александром посмотрели на Птолемея. Сможет ли семилетний мальчик хранить молчание целых два месяца кряду? Тем более при открытой двери.
Опустившись на край кедрового ложа, я посадила братишку к себе на колени.
– На корабле нельзя шуметь, понимаешь?
Малыш усердно закивал, так что запрыгали золотые кудри.
– А мама с нами поедет?
Я посмотрела на Александра.
– Нет, мамы не будет, – мягко промолвил он. – Ты что, забыл?
На лбу Птолемея появились две крохотные морщинки.
– Она ушла к папе, в Элизиум?
– Правильно.
Александр присел на другую кровать, и мы, не сговариваясь, отвернулись друг от друга. Судно уже покидало гавань. Снаружи к Октавиану присоединились Агриппа и Юба. Через открытую дверь мы слышали каждое слово.
– Наконец-то все позади, – выдохнул Юба, устраиваясь на другой кушетке.
Цезарь оторвался от свитка.
– Все еще впереди. Войны кончаются только для мертвых.
– А может, Платон ошибался и тебе удастся переменить порядок вещей. Скажи, в Риме у нас остались враги?
Октавиан улыбнулся.
– Антоний оказал нам большую услугу, избавившись от Цицерона. Сенат получил хороший урок. Сенека и прочие дряхлые развалины приумолкли.
– На время, – предупредил Агриппа.
– Да, – с беспокойством ответил Цезарь. – Старики нам сейчас не опасны. Я собираюсь вернуть Сенату прежний вес и влияние. Пускай сынки богатых всадников, как раньше, стремятся попасть туда.
– Для этого их сначала придется выманить из веселых домов, – сухо заметил Агриппа.
– Тогда я закрою все эти притоны в Риме! – вспыхнул Октавиан. – Это настоящие рассадники бунта.
– И полу́чите новый бунт, – возразил Юба. – Юноши ходят туда от скуки, от нечего делать. Верните сенаторам деньги, могущество, и когда все решат, что вы намерены восстановить Республику, молодые люди по собственной воле покинут блудниц. Вот о чем позабыл Юлий Цезарь, вот чего вовсе не знал Антоний.
Мужчины разом обратили взгляды в нашу сторону. Октавиан поманил Александра пальцем.
– Я? – уточнил брат.
Захватчик молча кивнул, и тогда он покорно поднялся с кровати.
– Что ты делаешь? – разозлилась я.
– Меня зовут.
Едва он покинул каюту, как маленький Птолемей воскликнул:
– Больно!
Оказывается, я с такой силой прижала его к себе, что чуть не сломала братишке грудную клетку.
– Расскажи об отце, – промолвил Октавиан.
Александр посмотрел на меня через плечо, не понимая, в какую игру его втягивают. Затем произнес:
– Он любил мою мать.
– И лошадей.
Брат вскинул подбородок. Его длинный белый хитон захлопал на теплом ветру.
– Да. Он и меня посадил в седло, как только я научился ходить.
– Говорили, Антоний устраивал скачки чуть ли не семь дней в неделю. Это правда?
Александр ухмыльнулся.
– Правда. Скачки нравились ему больше всего на свете.
– Больше собственного царства, – добавил Цезарь, и брат болезненно вздрогнул. – Ну а твоя сестра? Отец и ее научил кататься верхом?
– Нет, – произнес он уже безрадостным тоном. – Она рисует.
Октавиан нахмурился.
– Разные здания, храмы, – пояснил мой брат.
– Покажи мне какой-нибудь из рисунков.
Александр вернулся в каюту, и я рассерженно замотала головой, прошипев:
– Никогда! Ты что, не слышал? Он думает, наш отец промотал свое царство.
– А разве папа любил что-нибудь больше вина и скачек?
Я вспомнила его предсмертную просьбу – и молча откинулась на подушки.
– Мне приказали, Селена. Что, если это проверка? Пожалуйста. Покажи ему вид на Александрию. Тот, который ты рисовала из храма Сераписа.
Птолемей посмотрел на меня большими голубыми глазами, полагая, что я попрошу свой альбом.
– Селена, – тревожно шепнул Александр. – Они ждут.
Это была правда. Мужчины следили за нами сквозь листья посаженных в глиняные горшки пальм, но, к счастью, не могли слышать нашей приглушенной перепалки.
– Ладно, подай альбом.
Птолемей переполз через всю кровать и бережно, словно редкое сокровище, передал мне рисунки в кожаном переплете, на котором Хармион золотыми чернилами вывела аккуратную надпись. Дочь знаменитого в Египте архитектора, она с юных лет усвоила две науки – умение ценить красоту зданий и восхитительный почерк, без которого зодчему не обойтись. От нее обе эти страсти передались и мне.
– Скорее! – взмолился брат.
Я отыскала и развернула неподшитый рисунок, изображавший Александрию с ее дорогами, храмами, дворцами, раскинувшуюся подобно крыльям белой цапли у мыса Лохий. Хармион привила мне любовь к мелким подробностям; внимательный глаз мог различить даже клочья пены у Маяка и застывшие лица мраморных кариатид, окаймлявших Канопскую дорогу.
Выхватив у меня пергамент, брат поспешил на залитый солнцем внутренний двор. Агриппа взглянул на рисунок, передал его Юбе, тот – Цезарю; все помолчали. Октавиан сдвинул на затылок широкополую соломенную шляпу, чтобы лучше видеть.
– Это твоя сестра сделала?
– Да, в девять лет, из храма Сераписа.
Цезарь провел по рисунку пальцем, и я, даже не заглядывая через плечо, могла сказать, что он видит перед собой. Сначала в глаза бросался четвероугольный Маяк, увенчанный бронзовыми изваяниями морского бога Тритона. Потом, конечно, гигантская статуя Гелиоса, копия колосса Родосского, между ногами которого располагался Гептастадион. Дальше – Мусейон и высокие обелиски, привезенные из Асуана, театр, публичные сады и дюжина храмов, посвященных нашим божествам.
– У твоей сестры настоящий талант. Можно, я это оставлю себе?
– Нет! – придушенно вырвалось у меня.
Мужчины обернулись, и Александр торопливо вставил:
– Она говорила с братиком. Да, разумеется, можно.
От возбуждения мои ногти впились в ладони – привычка, также усвоенная от Хармион, – и Птолемей спросил:
– Что случилось?
– Брат раздает мои вещи.
Его личико недоуменно сморщилось.
– Мы и так раздали все, что было во дворце.
– Нет, – возразила я, еле сдерживая гнев. – Сокровища у нас отобрали. Теперь Октавиану понадобилось еще и это.
Когда Александр вернулся, я не могла даже смотреть на него.
– Что на тебя нашло? – резко прошипел он, убирая пряди волос, выбившихся из-под жемчужной диадемы. – Помни, мы больше не дома.
– Человек, которому ты сделал подарок, убил твоих родителей!
– Думаешь, победи наш отец, он пощадил бы кого-нибудь? Даже наследников Октавиана?
– Нет у него никаких наследников! Только дочь.
– А если бы были?
– Прекрасно, мы живы! Пока. Только потому, что Октавиану не хочется волочить по улицам Рима смрадные трупы. Погоди до конца триумфа, – предупредила я. – Антилла прикончили у подножия статуи Цезаря. Цезарион обезглавлен. Как по-твоему, что будет с нами?
– Цезарь уже сказал. Тебя выдадут замуж.
– Думаешь, это лучше смерти? Выйти за римлянина?
– Наш отец тоже был из римлян.
– Только по крови, а в остальном – настоящий грек. Вспомни, как он одевался, каким богам поклонялся, на каком языке разговаривал…
– Ну, это не на ратном поле.
Повернувшись, я заметила искры, вспыхнувшие в светло-карих глазах Александра.
– Ты не видела его на стадионе, перед состязаниями колесниц. Или перед началом битвы. Отец изъяснялся на одной лишь латыни.
– Не верю.
– К чему мне лгать? Даже в греческой тоге он оставался римлянином.
Я промолчала, и брат покачал головой.
– Ты очень упряма.
– Зато ты чересчур доверчив, – с упреком сказала я.
– А почему бы нет? Все равно нет выбора!
– Хватит! Хватит! – воскликнул маленький Птолемей, зажав руками уши. – Не надо ругаться!
Октавиан продолжал работать, но Юба немедленно поднял на нас глаза.
– Видишь, что натворила? – Брат покосился через плечо. – Агриппа велел нам сидеть тихо.