Под взглядом золотоволосого Аполлона я подошла к сундуку, стоявшему в углу комнаты, и достала подарок матери. Марцелл округлил глаза при виде альбома и восхищенно выдохнул:
– Что это?
– Телячья кожа, – сказал Александр.
– Все сделано из нее? – изумился юноша, листая страницы. Трудно сказать, что именно произвело на него подобное впечатление: сами рисунки или то, на чем они были выполнены. – Я и вправду ни разу такого не видел, – признался он. – Где ты это взяла?
– Из пергамской библиотеки, в Акрополе, – ответил мой брат.
– А, величайшая библиотека в мире!
– Вторая по величине, – поправил его Александр. – Когда наш род перестал снабжать Пергам папирусом, тамошние жители научились выделывать книги из кожи телят.
– Книги… – благоговейно повторил Марцелл.
– В Пергаме их двести тысяч, и все достались нашей матери в дар от папы. Она читала их – по одной за ночь.
Брат посмотрел на меня, и я догадалась: он вспоминает седьмой день рождения, когда нам позволили выбрать себе что-нибудь из пергамской библиотеки. Александру понравилась книга о лошадях, а мне приглянулся чистый альбом для рисунков…
Я отвела глаза, и племянник Цезаря тихо проговорил:
– Клеопатра была необыкновенной женщиной.
– Да, – в тон ему отозвался мой брат.
В коридоре послышались негромкие шаги. Наш гость поднялся.
– Это мама, – сказал он, возвращая альбом.
Дверь отворилась. В проеме возникло лицо Октавии рядом с масляным светильником.
– Марцелл, что ты делаешь? – резко спросила она.
– Иду спать, – озорно ухмыльнулся он и, чмокнув мать в щеку, пообещал нам: – Утром увидимся.
Октавия дождалась его ухода и неторопливо поставила светильник на стол.
Мы забрались на кушетки. Что дальше? Несмотря на жару, я натянула на себя тонкое льняное одеяло. Сестра Цезаря подошла и села на край моей кушетки. Вдохнув, я уловила слабый лавандовый аромат, исходивший от ее кожи. Мама душилась только жасмином.
– Как прошел день? – спросила Октавия.
Недоуменно переглянувшись с братом, я честно призналась:
– Утомительно.
– Завтра будет еще тяжелее, – предупредила она. – Я помогу вам подготовиться для триумфального шествия. Правда, оно продлится всего один день.
– Я думала, три.
– Верно, но ваше участие потребуется только завтра. Утром к вам в комнату принесут наряды. Вы в них оденетесь и проедете вслед за Цезарем на деревянном плотике. Да, от цепей отказаться не получилось, но вот заковывать вам шеи я не позволю. Это для рабов.
– А потом? – ровным голосом спросил Александр.
– Вернетесь на триумфальный пир. Он будет куда богаче сегодняшнего. Жаль только, что завтра вы много чего насмотритесь. Такого, из-за чего можете сильно расстроиться.
– В нас будут плевать на улицах? – прошептала я.
– Не знаю. Вообще-то плебеи рвут и мечут от злости. Они готовы поверить всему, что слышали о ваших родителях.
– Например? – не отступала я.
Октавия передернула плечами.
– Ну, что ваш отец, пока был в Египте, одевался в хитон, позабыв свою тогу.
Я вскинула подбородок.
– Это правда.
– Чему еще они верят? – спросил Александр.
– Якобы Антоний велел почитать себя как Диониса, носил его тирс и короновался венком из плюща.
Перед моими глазами возник отец в золотых и красных одеждах, вздымающий вместо меча стебель фенхеля – в точности как описала сестра Цезаря.
– Это тоже правда.
Октавия подалась вперед.
– А он в самом деле велел отчеканить римскую монету с изображением вашей матери?
– Ну да. Три года назад, – произнес Александр. – Разве это ужасно?
Она не ответила. Тогда я дерзко поинтересовалась:
– Больше они ничему не верят?
Помедлив, Октавия проговорила:
– Ходили разные слухи о пиршествах на реке…
– Верно, – искренне выпалил Александр. – У мамы с папой было свое общество. – «Собрание Неподражаемых в Жизни».
– Чем же оно занималось? – затаив дыхание, осведомилась Октавия.
– Пировало на кораблях, обсуждая вопросы литературы с великими философами со всего света.
– Потом его переименовали в «Орден Неразлучных в Смерти», – прибавила я. – После того, как отец проиграл сражение при Акции. Однако теперь все в прошлом… Как и наши мама с папой.
Вечерняя гостья чуть откинулась назад и недоверчиво смотрела то на меня, то на брата. Казалось, она никак не могла представить себе, что мы говорим об одном и том же мужчине.
– Ну и… много времени он проводил с вашей мамой?
У меня запылали щеки. Так вот в чем дело: Октавия до сих пор его любит.
– Да, – еле слышно сказал Александр.
– Значит, не слишком часто бывал со своими людьми? – обратилась она ко мне.
– Не слишком… – Я устыдилась и отвела глаза. – Вы рады, что его больше нет?
– Никогда никому не желала гибели, – произнесла Октавия. – Конечно, когда Антоний оставил меня, это было ужасно. О нашем разрыве узнал весь Рим.
Я попыталась представить, что ей пришлось пережить после того, как папа прилюдно ушел к другой. Мои сводные сестры, Антония с Тонией, даже и не успели его узнать. Они были очень маленькими, когда отец окончательно переселился в Александрию.
– Мой брат желал ему смерти, – призналась Октавия. – Но я… – Она запнулась, потом продолжила: – В Риме не отыскалось бы женщины, которая не любила бы Марка Антония.
– А теперь его ненавидят, – заметила я.
Сестра Цезаря встала с кушетки и нежно погладила мою щеку тыльной стороной ладони.
– Люди решили, что он позабыл свой народ, чтобы сделаться греком. Но это прошлое. Гораздо важнее – завтрашний день. Наберитесь мужества, и все в конце концов будет хорошо.
Когда она удалилась, мы с братом посмотрели друг на друга. Мерцающее пламя оставленного ею светильника бросало неверные блики на наши лица.
– Мама ни разу не приходила к нам перед сном, – произнес Александр.
– Она ведь была царицей, а не сестрой правителя.
– Думаешь, папа любил Октавию?
Ответить «нет» было бы жестоко, но эта женщина никогда не сравнилась бы с нашей матерью; я не могла представить себе, чтобы она мчалась на колеснице наперегонки с отцом по Канопской дороге или чтобы он подхватил победительницу на руки и начал кружить.
– Может, папу привлекала ее доброта? – предположила я.
Александр кивнул.
– У Марцелла такое же золотое сердце, правда? Между тем он, по-моему, первый красавец в Риме.
У меня округлились глаза.
– Послушай, ты, надеюсь, не Ганимед?[11] Братишка сердито вспыхнул.
– Нет, конечно!
Я продолжала смотреть на него, но Александр задул светильник, и в темноте мне расхотелось продолжать беседу.
Принесенные поутру одежды оскорбили нас до глубины души. Александр недоуменно уставился на льняной церемониальный передник, а я нервно мяла в руках платье из бус, гневно спрашивая:
– Римляне ведь не думают, будто мы в Египте так одеваемся?
Холмы за окном еще розовели в лучах рассвета, но, судя по долетавшему шуму, все обитатели виллы уже проснулись.
– Ну да, – без тени издевки ответила Галлия.
– Наши царицы носили такие платья тысячу лет назад. Сейчас в ходу шелковые хитоны!
– Но на египетских росписях и на статуях…
– Это делается нарочно, под старину, – терпеливо пояснил брат. – Я ни разу не наряжался в передник.
– Мне очень жаль, – промолвила Галлия, и ей нельзя было не поверить: в детстве галльской царевне тоже пришлось испытать это унижение на улицах Рима, – но такова воля Цезаря.
Взглянув на ее несчастное лицо, я не стала противиться, когда Галлия повела меня в купальню и помогла облачиться в платье. Однако стоило нам приблизиться к зеркалу, как к моему лицу прихлынула кровь. Бусы прикрывали только самое необходимое; с тем же успехом я могла появиться в городе полуголой.
Появилась Октавия – и всплеснула руками:
– Что на ней надето?
– Так велел Цезарь, – возмутилась Галлия.
– Девочку не повезут по улицам в этом виде, словно блудницу! – воскликнула ее госпожа и обратилась ко мне: – У тебя ведь была другая одежда?
– Шелковые туники и парики, – поспешила ответить я.
– Ты так наряжалась в Александрии?
– И еще красилась.
– Неси сюда все. – Октавия закатила глаза к потолку. – Уж лучше краска, чем это.
Под ее присмотром Галлия закрепила парик на моих волосах. Когда я показывала рабыне, как правильно провести сурьмой длинные черные линии от наружных уголков глаз, Октавия чуть нахмурилась. Галлию интересовало все до мельчайших подробностей: желто-красная хна для рук, моринговое масло для лица, кусочек пемзы для удаления лишних волосков у бровей…
– Ты еще слишком юна для таких вещей, – строго сказала она. – Сотрешь себе кожу до дыр.
– Против этого есть особый крем.
Я показала коробочку, содержимое которой Хармион втирала в мое лицо по утрам. Галлия принюхалась и передала ее госпоже.
– И что, все женщины этим пользуются? – тихо спросила Октавия. – Хна, парики?
– В торжественных случаях, – ответила я.
Она посмотрела на Галлию.
– Римлянки тоже подкрашивают веки малахитом, хозяйка, – сказала та. – Просто не так ярко.
Вернувшись в комнату из купальни, я так и прыснула. Брат нарядился в длинный передник и золотой воротник-ожерелье, а немес, золотисто-синий головной убор фараона, занял место жемчужной диадемы. Александр посмотрел на меня и сердито скрестил руки на груди.
– Значит, тебе позволили переодеться в тунику, а я должен выйти в этом?
– Цезарь хотел, чтобы я показалась на людях в платье из бус.
– Как танцовщица? – ахнул он.
– Или продажная женщина, – прибавила я по-парфянски.
Октавия вежливо кашлянула.
– Нам пора в атрий. – Она с беспокойством одернула свою столу. – Брат готовится совершить жертвоприношение. Затем от Сената начнется шествие… – И с надеждой прибавила: – С вами ничего дурного не случится.
– Вы поедете на плоту за спиной Цезаря, – пояснила Галлия. – Плебеи побоятся его задеть и не станут кидать камни.
– А что они станут кидать? – осмелел Александр.
Галлия повернулась к Октавии, но та решительно покачала головой:
– Ничего. Вы будете очень близко от Цезаря. Я позабочусь об этом.
Мы с братом взялись за руки. В атрии Октавиан и Ливия объясняли Марцеллу с Тиберием, где будут их места во время триумфа. Правда, племянник Цезаря слушал вполуха, обмениваясь улыбками с Юлией. Стоило нам войти, как разговор оборвался. Агриппа и Юба перестали полировать клинки.
– Клянусь фуриями, вот это парик! – воскликнул Марцелл, приближаясь ко мне.
Все обернулись, а Юлия так и впилась в меня взглядом, полным нескрываемой злобы. Надо быть с ней поосторожнее, решила я.
– Где платье из бус? – осведомилась Ливия.
Значит, вовсе не Цезарь, а она лично желала меня унизить. Никто не ответил, и Ливия продолжала наступать:
– Где платье?
Галлия вышла вперед, заслонив меня.
– С ним произошла одна неприятность. Кошка решила, что это новая игрушка…
– Наглая шлюха. Вон с глаз моих!
Галлия отступила, но на ее место встала Октавия.
– Ливия, платье пропало.
– Лжешь! Я знаю, вы взяли его…
– Ты обвиняешь во лжи сестру Цезаря? – гневно вмешался ее супруг.
Жена пристыженно потупилась.
– Прости меня, Октавиан.
– Ты оскорбила не меня, а мою сестру.
Под пристальными взглядами собравшихся Ливия повернулась к золовке, чтобы обиженно процедить:
– Мне очень жаль.
Октавия еле заметно кивнула. Она сказала правду. Платья действительно больше не было: одной из рабынь велели продать его на рыночной площади. Галлия просто исказила истину. Ливия уставилась на меня, и мне вдруг захотелось превратиться в невидимку. Она никогда не забудет этого унижения. А винить во всем будет меня. Меня – и Галлию.
– Где моя речь? – осведомился Октавиан.
Ливия выудила из рукава свиток. Цезарь схватил его, развернул, пробежал глазами и одобрительно кивнул:
– Хорошо.
По неловким движениям Октавиана я догадалась, что под его тогой надето что-то тяжелое – видимо, стальная кольчуга.
– Агриппа, Юба, вы помните, что во время речи нужно стоять не шелохнувшись и глядеть в оба?
– Я буду слева, а он – справа, – пообещал полководец. – Если кто-либо из сенаторов двинется в вашу сторону…
– …разрешаю тебе обнажить клинок. Мы – одна семья, – сурово проговорил он, поочередно глядя на Ливию, Октавию и Марцелла. – А члены семьи всегда горой друг за друга. Пусть целый Рим это знает. Плебеи взирают на Клавдиев-Юлиев, ожидая увидеть верность традициям, дух единения, мораль. Если же мы несчастны, как может быть счастлив какой-нибудь обжигатель кирпичей? Так что на людях дружно улыбаемся, даже Тиберий.
Тот намеренно скорчил противную мину.
Марцелл рассмеялся.
– Какая прелесть!
– Прости, не всем быть писаными красавцами! – огрызнулся Тиберий, но Цезарю было не до их перебранок.
– Довольно! Октавия, начинай.
Та потянулась к маленькому ларцу и достала сосуд с вином. Потом налила немного в неглубокую чашу напротив бюста Юлия Цезаря, и все нараспев произнесли: «Do ut des». «Даю, чтобы ты дал».
Повисла короткая тишина. Затем Октавиан, расправив плечи, объявил:
– Начинаем триумф.
Я думала, что Сенат окажется самым крупным зданием в Риме, настолько просторным, чтобы в мраморных чертогах мог разместиться каждый, кто когда-либо заседал в его стенах. При виде кирпично-бетонного сооружения, облицованного мраморными плитами внизу и накладными белыми блоками сверху, у меня вырвалось:
– Это он?
– Курия Юлия, – благоговейно ответил Марцелл. – Или Сенат, как выражаются горожане.
Ступени были покрыты грубыми рисунками, причем на некоторых из них можно было различить портрет Цезаря. Изобрази кто-нибудь мою маму в подобном виде, она бы любой ценой разыскала виновных и устроила публичную казнь. Октавиан не побеспокоился даже о том, чтобы избавиться от этих рисунков перед собственным триумфом. У лестницы, поднимающейся к бронзовым дверям, Марцелл остановился и сокрушенно промолвил:
– Что это?
– Телячья кожа, – сказал Александр.
– Все сделано из нее? – изумился юноша, листая страницы. Трудно сказать, что именно произвело на него подобное впечатление: сами рисунки или то, на чем они были выполнены. – Я и вправду ни разу такого не видел, – признался он. – Где ты это взяла?
– Из пергамской библиотеки, в Акрополе, – ответил мой брат.
– А, величайшая библиотека в мире!
– Вторая по величине, – поправил его Александр. – Когда наш род перестал снабжать Пергам папирусом, тамошние жители научились выделывать книги из кожи телят.
– Книги… – благоговейно повторил Марцелл.
– В Пергаме их двести тысяч, и все достались нашей матери в дар от папы. Она читала их – по одной за ночь.
Брат посмотрел на меня, и я догадалась: он вспоминает седьмой день рождения, когда нам позволили выбрать себе что-нибудь из пергамской библиотеки. Александру понравилась книга о лошадях, а мне приглянулся чистый альбом для рисунков…
Я отвела глаза, и племянник Цезаря тихо проговорил:
– Клеопатра была необыкновенной женщиной.
– Да, – в тон ему отозвался мой брат.
В коридоре послышались негромкие шаги. Наш гость поднялся.
– Это мама, – сказал он, возвращая альбом.
Дверь отворилась. В проеме возникло лицо Октавии рядом с масляным светильником.
– Марцелл, что ты делаешь? – резко спросила она.
– Иду спать, – озорно ухмыльнулся он и, чмокнув мать в щеку, пообещал нам: – Утром увидимся.
Октавия дождалась его ухода и неторопливо поставила светильник на стол.
Мы забрались на кушетки. Что дальше? Несмотря на жару, я натянула на себя тонкое льняное одеяло. Сестра Цезаря подошла и села на край моей кушетки. Вдохнув, я уловила слабый лавандовый аромат, исходивший от ее кожи. Мама душилась только жасмином.
– Как прошел день? – спросила Октавия.
Недоуменно переглянувшись с братом, я честно призналась:
– Утомительно.
– Завтра будет еще тяжелее, – предупредила она. – Я помогу вам подготовиться для триумфального шествия. Правда, оно продлится всего один день.
– Я думала, три.
– Верно, но ваше участие потребуется только завтра. Утром к вам в комнату принесут наряды. Вы в них оденетесь и проедете вслед за Цезарем на деревянном плотике. Да, от цепей отказаться не получилось, но вот заковывать вам шеи я не позволю. Это для рабов.
– А потом? – ровным голосом спросил Александр.
– Вернетесь на триумфальный пир. Он будет куда богаче сегодняшнего. Жаль только, что завтра вы много чего насмотритесь. Такого, из-за чего можете сильно расстроиться.
– В нас будут плевать на улицах? – прошептала я.
– Не знаю. Вообще-то плебеи рвут и мечут от злости. Они готовы поверить всему, что слышали о ваших родителях.
– Например? – не отступала я.
Октавия передернула плечами.
– Ну, что ваш отец, пока был в Египте, одевался в хитон, позабыв свою тогу.
Я вскинула подбородок.
– Это правда.
– Чему еще они верят? – спросил Александр.
– Якобы Антоний велел почитать себя как Диониса, носил его тирс и короновался венком из плюща.
Перед моими глазами возник отец в золотых и красных одеждах, вздымающий вместо меча стебель фенхеля – в точности как описала сестра Цезаря.
– Это тоже правда.
Октавия подалась вперед.
– А он в самом деле велел отчеканить римскую монету с изображением вашей матери?
– Ну да. Три года назад, – произнес Александр. – Разве это ужасно?
Она не ответила. Тогда я дерзко поинтересовалась:
– Больше они ничему не верят?
Помедлив, Октавия проговорила:
– Ходили разные слухи о пиршествах на реке…
– Верно, – искренне выпалил Александр. – У мамы с папой было свое общество. – «Собрание Неподражаемых в Жизни».
– Чем же оно занималось? – затаив дыхание, осведомилась Октавия.
– Пировало на кораблях, обсуждая вопросы литературы с великими философами со всего света.
– Потом его переименовали в «Орден Неразлучных в Смерти», – прибавила я. – После того, как отец проиграл сражение при Акции. Однако теперь все в прошлом… Как и наши мама с папой.
Вечерняя гостья чуть откинулась назад и недоверчиво смотрела то на меня, то на брата. Казалось, она никак не могла представить себе, что мы говорим об одном и том же мужчине.
– Ну и… много времени он проводил с вашей мамой?
У меня запылали щеки. Так вот в чем дело: Октавия до сих пор его любит.
– Да, – еле слышно сказал Александр.
– Значит, не слишком часто бывал со своими людьми? – обратилась она ко мне.
– Не слишком… – Я устыдилась и отвела глаза. – Вы рады, что его больше нет?
– Никогда никому не желала гибели, – произнесла Октавия. – Конечно, когда Антоний оставил меня, это было ужасно. О нашем разрыве узнал весь Рим.
Я попыталась представить, что ей пришлось пережить после того, как папа прилюдно ушел к другой. Мои сводные сестры, Антония с Тонией, даже и не успели его узнать. Они были очень маленькими, когда отец окончательно переселился в Александрию.
– Мой брат желал ему смерти, – призналась Октавия. – Но я… – Она запнулась, потом продолжила: – В Риме не отыскалось бы женщины, которая не любила бы Марка Антония.
– А теперь его ненавидят, – заметила я.
Сестра Цезаря встала с кушетки и нежно погладила мою щеку тыльной стороной ладони.
– Люди решили, что он позабыл свой народ, чтобы сделаться греком. Но это прошлое. Гораздо важнее – завтрашний день. Наберитесь мужества, и все в конце концов будет хорошо.
Когда она удалилась, мы с братом посмотрели друг на друга. Мерцающее пламя оставленного ею светильника бросало неверные блики на наши лица.
– Мама ни разу не приходила к нам перед сном, – произнес Александр.
– Она ведь была царицей, а не сестрой правителя.
– Думаешь, папа любил Октавию?
Ответить «нет» было бы жестоко, но эта женщина никогда не сравнилась бы с нашей матерью; я не могла представить себе, чтобы она мчалась на колеснице наперегонки с отцом по Канопской дороге или чтобы он подхватил победительницу на руки и начал кружить.
– Может, папу привлекала ее доброта? – предположила я.
Александр кивнул.
– У Марцелла такое же золотое сердце, правда? Между тем он, по-моему, первый красавец в Риме.
У меня округлились глаза.
– Послушай, ты, надеюсь, не Ганимед?[11] Братишка сердито вспыхнул.
– Нет, конечно!
Я продолжала смотреть на него, но Александр задул светильник, и в темноте мне расхотелось продолжать беседу.
Принесенные поутру одежды оскорбили нас до глубины души. Александр недоуменно уставился на льняной церемониальный передник, а я нервно мяла в руках платье из бус, гневно спрашивая:
– Римляне ведь не думают, будто мы в Египте так одеваемся?
Холмы за окном еще розовели в лучах рассвета, но, судя по долетавшему шуму, все обитатели виллы уже проснулись.
– Ну да, – без тени издевки ответила Галлия.
– Наши царицы носили такие платья тысячу лет назад. Сейчас в ходу шелковые хитоны!
– Но на египетских росписях и на статуях…
– Это делается нарочно, под старину, – терпеливо пояснил брат. – Я ни разу не наряжался в передник.
– Мне очень жаль, – промолвила Галлия, и ей нельзя было не поверить: в детстве галльской царевне тоже пришлось испытать это унижение на улицах Рима, – но такова воля Цезаря.
Взглянув на ее несчастное лицо, я не стала противиться, когда Галлия повела меня в купальню и помогла облачиться в платье. Однако стоило нам приблизиться к зеркалу, как к моему лицу прихлынула кровь. Бусы прикрывали только самое необходимое; с тем же успехом я могла появиться в городе полуголой.
Появилась Октавия – и всплеснула руками:
– Что на ней надето?
– Так велел Цезарь, – возмутилась Галлия.
– Девочку не повезут по улицам в этом виде, словно блудницу! – воскликнула ее госпожа и обратилась ко мне: – У тебя ведь была другая одежда?
– Шелковые туники и парики, – поспешила ответить я.
– Ты так наряжалась в Александрии?
– И еще красилась.
– Неси сюда все. – Октавия закатила глаза к потолку. – Уж лучше краска, чем это.
Под ее присмотром Галлия закрепила парик на моих волосах. Когда я показывала рабыне, как правильно провести сурьмой длинные черные линии от наружных уголков глаз, Октавия чуть нахмурилась. Галлию интересовало все до мельчайших подробностей: желто-красная хна для рук, моринговое масло для лица, кусочек пемзы для удаления лишних волосков у бровей…
– Ты еще слишком юна для таких вещей, – строго сказала она. – Сотрешь себе кожу до дыр.
– Против этого есть особый крем.
Я показала коробочку, содержимое которой Хармион втирала в мое лицо по утрам. Галлия принюхалась и передала ее госпоже.
– И что, все женщины этим пользуются? – тихо спросила Октавия. – Хна, парики?
– В торжественных случаях, – ответила я.
Она посмотрела на Галлию.
– Римлянки тоже подкрашивают веки малахитом, хозяйка, – сказала та. – Просто не так ярко.
Вернувшись в комнату из купальни, я так и прыснула. Брат нарядился в длинный передник и золотой воротник-ожерелье, а немес, золотисто-синий головной убор фараона, занял место жемчужной диадемы. Александр посмотрел на меня и сердито скрестил руки на груди.
– Значит, тебе позволили переодеться в тунику, а я должен выйти в этом?
– Цезарь хотел, чтобы я показалась на людях в платье из бус.
– Как танцовщица? – ахнул он.
– Или продажная женщина, – прибавила я по-парфянски.
Октавия вежливо кашлянула.
– Нам пора в атрий. – Она с беспокойством одернула свою столу. – Брат готовится совершить жертвоприношение. Затем от Сената начнется шествие… – И с надеждой прибавила: – С вами ничего дурного не случится.
– Вы поедете на плоту за спиной Цезаря, – пояснила Галлия. – Плебеи побоятся его задеть и не станут кидать камни.
– А что они станут кидать? – осмелел Александр.
Галлия повернулась к Октавии, но та решительно покачала головой:
– Ничего. Вы будете очень близко от Цезаря. Я позабочусь об этом.
Мы с братом взялись за руки. В атрии Октавиан и Ливия объясняли Марцеллу с Тиберием, где будут их места во время триумфа. Правда, племянник Цезаря слушал вполуха, обмениваясь улыбками с Юлией. Стоило нам войти, как разговор оборвался. Агриппа и Юба перестали полировать клинки.
– Клянусь фуриями, вот это парик! – воскликнул Марцелл, приближаясь ко мне.
Все обернулись, а Юлия так и впилась в меня взглядом, полным нескрываемой злобы. Надо быть с ней поосторожнее, решила я.
– Где платье из бус? – осведомилась Ливия.
Значит, вовсе не Цезарь, а она лично желала меня унизить. Никто не ответил, и Ливия продолжала наступать:
– Где платье?
Галлия вышла вперед, заслонив меня.
– С ним произошла одна неприятность. Кошка решила, что это новая игрушка…
– Наглая шлюха. Вон с глаз моих!
Галлия отступила, но на ее место встала Октавия.
– Ливия, платье пропало.
– Лжешь! Я знаю, вы взяли его…
– Ты обвиняешь во лжи сестру Цезаря? – гневно вмешался ее супруг.
Жена пристыженно потупилась.
– Прости меня, Октавиан.
– Ты оскорбила не меня, а мою сестру.
Под пристальными взглядами собравшихся Ливия повернулась к золовке, чтобы обиженно процедить:
– Мне очень жаль.
Октавия еле заметно кивнула. Она сказала правду. Платья действительно больше не было: одной из рабынь велели продать его на рыночной площади. Галлия просто исказила истину. Ливия уставилась на меня, и мне вдруг захотелось превратиться в невидимку. Она никогда не забудет этого унижения. А винить во всем будет меня. Меня – и Галлию.
– Где моя речь? – осведомился Октавиан.
Ливия выудила из рукава свиток. Цезарь схватил его, развернул, пробежал глазами и одобрительно кивнул:
– Хорошо.
По неловким движениям Октавиана я догадалась, что под его тогой надето что-то тяжелое – видимо, стальная кольчуга.
– Агриппа, Юба, вы помните, что во время речи нужно стоять не шелохнувшись и глядеть в оба?
– Я буду слева, а он – справа, – пообещал полководец. – Если кто-либо из сенаторов двинется в вашу сторону…
– …разрешаю тебе обнажить клинок. Мы – одна семья, – сурово проговорил он, поочередно глядя на Ливию, Октавию и Марцелла. – А члены семьи всегда горой друг за друга. Пусть целый Рим это знает. Плебеи взирают на Клавдиев-Юлиев, ожидая увидеть верность традициям, дух единения, мораль. Если же мы несчастны, как может быть счастлив какой-нибудь обжигатель кирпичей? Так что на людях дружно улыбаемся, даже Тиберий.
Тот намеренно скорчил противную мину.
Марцелл рассмеялся.
– Какая прелесть!
– Прости, не всем быть писаными красавцами! – огрызнулся Тиберий, но Цезарю было не до их перебранок.
– Довольно! Октавия, начинай.
Та потянулась к маленькому ларцу и достала сосуд с вином. Потом налила немного в неглубокую чашу напротив бюста Юлия Цезаря, и все нараспев произнесли: «Do ut des». «Даю, чтобы ты дал».
Повисла короткая тишина. Затем Октавиан, расправив плечи, объявил:
– Начинаем триумф.
Я думала, что Сенат окажется самым крупным зданием в Риме, настолько просторным, чтобы в мраморных чертогах мог разместиться каждый, кто когда-либо заседал в его стенах. При виде кирпично-бетонного сооружения, облицованного мраморными плитами внизу и накладными белыми блоками сверху, у меня вырвалось:
– Это он?
– Курия Юлия, – благоговейно ответил Марцелл. – Или Сенат, как выражаются горожане.
Ступени были покрыты грубыми рисунками, причем на некоторых из них можно было различить портрет Цезаря. Изобрази кто-нибудь мою маму в подобном виде, она бы любой ценой разыскала виновных и устроила публичную казнь. Октавиан не побеспокоился даже о том, чтобы избавиться от этих рисунков перед собственным триумфом. У лестницы, поднимающейся к бронзовым дверям, Марцелл остановился и сокрушенно промолвил:
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента