Мишель Моран. Дочь Клеопатры

   – Мы вовсе не ругались, – ласково сказала я Птолемею, откинувшемуся на подушку.
   И только теперь заметила красные пятна на побледневшей коже братика. Я прикоснулась тыльной стороной ладони к его щеке.
   – У него жар.
   Александр пересек каюту и пощупал лоб малыша.
   – Может, ему отдохнуть?
   И хотя следующие несколько дней Птолемей только и делал, что спал, нездоровый румянец так и не сошел с его щек. Мы с Александром пытались развлечь его тихими играми, но вскоре братик ослабел даже для этого.
   – С ним что-то странное, – решила я. – Дело неладно.
   – Обыкновенная лихорадка, – отмахнулся Александр. – Однажды он подхватил такую же в Фивах. Побольше питья и отдыха, все как рукой снимет.
   Мы принесли малышу свежих фруктов и соков. Ожидая его выздоровления, я рисовала нашу таламегу, а Александр углубился в свитки, которые мама лично выбрала для корабельной библиотеки. Мне было слишком больно даже смотреть на них, и всякий раз, когда брат возвращался в каюту с новыми папирусами, я отворачивалась к стене, лишь бы ненароком не вдохнуть источаемый ими слабый запах жасмина.
   На пятое утро плавания Александр тихо спросил, опустив драгоценный свиток на колени:
   – Кого тебе не хватает больше всех?
   Я посмотрела на Птолемея, крепко ли он заснул, и призналась:
   – Хармион. И, само собой, мамы.
   Брат кивнул.
   – А тебе?
   – Петубаста, – ответил он, и я заметила, как на его глаза навернулись слезы при мысли о юном служителе Птаха, нашем египетском наставнике из Мусейона. – И отца, конечно. Видела александрийские статуи, которые плывут с нами в Рим? Октавиан собрал их в библиотеке, а Юба каждую помечает надписью для продажи. Там есть и Петубаст.
   – Что может Юба знать об искусстве Египта? – усмехнулась я.
   – Ну, он писатель. – Трудно сказать, откуда мой брат набрался подобных сведений, но голос его звучал убедительно. – Юба создал уже три труда по истории.
   – К восемнадцати годам? – вырвалось у меня.
   – К девятнадцати.
   – Значит, он писатель и соглядатай.
   Я презирала нумидийца, забывшего предков ради сближения с Октавианом. Однако в тот день, не зная, что бы еще такого нарисовать, решила перебороть неприязнь и – вопреки своему намерению не приближаться к маминой библиотеке – все же взглянуть на сокровища, собранные там.
   Дверь оказалась распахнутой, роскошные панели были залиты светом, струящимся из окон. Сотни краденых статуй выстроились вдоль стен, однако большая часть комнаты пустовала. Шагнув за порог, я услышала шаги человека, спешившего укрыться.
   – Кто здесь?
   При звуках моего голоса из-за маминого стола появился мужчина в одежде простого моряка. В руках он сжимал статуэтку Исиды.
   – А, доброе утро, – ухмыльнулся моряк, приближаясь ко мне. – Хорошенькая. Значит, не врали парни.
   Я повернулась, чтобы убежать, и тут в дверном проеме блеснул клинок, брошенный чьей-то рукой. Тяжелый нож глубоко вонзился в панель рядом с моряком, и тот уронил статуэтку. Я замерла, боясь пошевелиться или даже вздохнуть.
   – Надеюсь, ты собирался это вернуть, – произнес Юба.
   Вор наклонился, трясущимися пальцами подобрал статуэтку и поставил ее на стол, но так неловко, что крошечная рука отломилась. А потом как ошпаренный ринулся к выходу. Юба поймал его за шиворот.
   – Никогда не касайся того, что принадлежит Цезарю, – внушительно сказал он, а когда моряк попытался выдавить что-то в ответ, усилил хватку. – В следующий раз буду целить прямо в горло. – И, оттолкнув напуганного вора, обратил свои черные глаза на меня. – А ты что здесь делаешь?
   – С… свиток, – быстро солгала я. – Хотела… хотела что-нибудь почитать.
   – Ну так ищи, – процедил Юба и направился к столу, где, осмотрев маленькую руку на свету, безжалостно швырнул ее в пустую амфору.
   – Нет! Не выбрасывай!
   Он посмотрел на меня взглядом человека, которому помешали в работе.
   – Это старинная вещь.
   – Благодарю, царевна. К несчастью, римлян мало интересуют разбитые изображения египетских богов. Но раз уж ты увлекаешься искусством, скажи, какие из этих предметов, по-твоему, самые ценные?
   Я уже видела Юбу в ярости и не собиралась испытывать его терпение, поэтому сразу же указала на статую, и он удивленно поднял брови.
   – Тутмос Первый?
   – Как ты узнал?
   Фараон правил более тысячи лет назад, и я была просто поражена.
   – Прочел иероглифы, – бросил нумидиец. – Что еще?
   Я посмотрела на бронзовый бюст Диониса – и поспешила сморгнуть навернувшиеся слезы, пока Юба их не заметил.
   – Можешь поплакать, – жестко произнес он, – это их не вернет. Царства поднимаются и падают по воле богов, а она переменчива.
   – Исида никогда не отворачивалась от Египта! Она еще возвратит меня домой.
   – На твоем месте, царевна, – протянул Юба угрожающим тоном, – я бы думал, где и что говорить.
   Однако мне было не до страха. Я вскинула голову.
   – Все знают, что Юлий Цезарь убил твою мать и брата. Но я никогда не склонюсь перед Римом.
   – Похвальное мужество. – Его губы скривились в язвительной улыбке. – Потолкуем об этом после триумфа.
   Я повернулась к Юбе спиной и пошла прочь. Правда, немного задержалась у входа, разглядев базальтовую статую Петубаста, о которой упоминал Александр. Даже высеченные из камня, его черты были совершенны. Наспех исполненная надпись указывала только дату смерти в шестнадцатилетнем возрасте. Уже протянув к ней руку, я покосилась через плечо, поймала пристальный взгляд нумидийца и передумала, просто вышла из библиотеки.
   Александр нервно мерил каюту шагами.
   – Где ты была? – набросился он на меня.
   – В библиотеке.
   – А я-то везде обыскался.
   Проследив за его расстроенным взглядом, я посмотрела на кровать. У Птолемея был очень болезненный вид. Мальчик лежал на подушках и почти не подавал признаков жизни.
   – Он еще горячее, чем раньше.
   – Надо позвать корабельного лекаря!
   – Лекарь уже приходил…
   Брат ничего не добавил, и у меня что-то сжалось в груди.
   – И что же?
   Ни слова в ответ.
   – Что он сказал?
   Александр покачал головой.
   Я бросилась к малышу и, убрав налипшие пряди с бледного лба, прошептала:
   – Птолемей…
   Кожа и вправду горела сильнее прежнего. Один из синих глаз медленно приоткрылся.
   – Селена…
   Младший брат вложил мне в руку крохотную ладошку. По моим щекам побежали горячие слезы.
   Следующие три дня мы с Александром неусыпно бдели возле его кровати. В то время как Октавиан трапезничал на палубе, нам было не до еды. Когда моряки радостно закричали о добром предзнаменовании, увидев у борта играющих дельфинов, мы даже не вышли полюбоваться. Птолемеев осталось трое. Теперь мы были одни в целом свете.
   Несколько раз на дню заходил Агриппа с подносами, полными фруктов. Когда лекарь велел забыть о надежде, он сам отыскал на судне одного из рабов, изучавшего медицину в родной Македонии.
   – Эти дети нужны будут Цезарю во время триумфа, – сказал Агриппа. – Исцели мальчишку, и получишь от меня сотню талантов.
   Однако даже за такую цену, которая обеспечивала ему свободу, македонец не мог ничего сделать. Разочарованный полководец швырнул ему на колени увесистый мешочек с золотом.
   – Забирай!
   – Но его уже не вылечить, хозяин. Мальчик очень болен.
   – Все равно забирай и вон отсюда!
   Тот поспешил удалиться, пока господин вдруг не передумал, а я закрыла лицо руками.
   – Захлопни дверь, – велел Агриппа. – Октавиана слишком легко заразить. А вас двоих мы переселим в другую каюту.
   Увидев, что мы собираемся возразить, он еще жестче прибавил:
   – Цезарю вы нужны живыми.
   В конце концов, это уже не имело значения. Новую каюту еще только предстояло найти. Тем временем Птолемей застонал. Я держала его за крохотную ладошку, и когда боль становилась нестерпимой, он крепко сжимал ее в кулак и так истово жмурился, словно хотел бы выдавить из глаз целый мир. Мальчик не ел и не пил. К утру его тельце вытянулось и застыло на шелковых простынях.
   – Птолемей, – прошептала я.
   Братик не шелохнулся.
   – Птолемей!
   Александр начал трясти его за плечи.
   – Проснись! Мы почти приплыли. Проснись!
   Даже ложь не заставила малыша открыть глаза. Александр заплакал, а на меня вдруг напало какое-то оцепенение. Может быть, Птолемеи действительно прогневили богов. Может быть, Юба прав и все мы умрем по капризной воле Фортуны.
   Отодвинув налипшие на лоб кудри братишки, я медленно разжала ему пальцы – пусть наконец отдохнут – и прошептала:
   – Мой маленький царевич.
   Тут Александр поднялся с кровати, сжав кулаки.
   – Что мы такого сделали? Почему нас карают боги?
   Я резко шикнула на него:
   – Хоть сейчас не тревожь Птолемея! Достаточно он наслушался при жизни.
   Брат опустился на кровать и спрятал лицо в ладонях.
   – За что?
   Я не знала ответа.
   Когда о случившемся доложили Октавиану, он прислал раба-македонца, чтобы тот похоронил малыша среди волн. Александр отказался подпускать его к ложу.
   – В море бросают одних убийц! – кричал мой брат в ярости.
   – Простите, господин, таков приказ Цезаря.
   – А я говорю: нет! – не унимался он.
   В каюту зашел Агриппа, и македонец покачал головой:
   – Дети не отдают мне тело.
   Полководец посмотрел на Александра.
   – Путешествие будет очень долгим. На корабле не найти благовоний для бальзамирования. Пусть Нептун упокоит вашего брата на своем ложе.
   Раб принялся заворачивать Птолемея в простыни. Я вытянула шею, чтобы в последний раз увидеть золотоволосую головку и губы, так часто дрожавшие от испуга. После Цезариона этот застенчивый мальчик был настоящим любимцем нашей матери.
   Надо было усерднее следить за ним, крутилось у меня в мыслях. Все эти испытания – не для маленького ребенка.
   Мы вышли за македонцем на свежий утренний воздух и, миновав царский двор, очутились возле перил. Свита Цезаря была уже в сборе. Жрец Аполлона прочел короткую молитву, которую все, даже сам Октавиан, выслушали с торжественными лицами. Я крепко держала за руку Александра, боясь обессиленно рухнуть на палубу. Когда малыша бросили в море, мой брат побежал к перилам и в отчаянии закричал:
   – Птолемей! Птолемей!
   – Уведите мальчишку, – распорядился Агриппа, перехватив Александра за локти. – Дайте ему поесть и налейте доброго хиосского вина.
   Чтобы выполнить его приказание, потребовалось несколько взрослых мужчин. А я осталась на палубе. Ветер трепал мои волосы, но у меня уже не было сил поправлять их.
   Братишку не удостоили даже приличным погребением. По этим жилам бежала кровь Александра Македонского и Марка Антония, а его швырнули в пенные волны, точно преступника. И разве нас, уцелевших, ожидала более сладкая участь? Октавиан посулил не лишать нас жизни – но разве человек, солгавший царице Египта, будто намерен отплыть в Рим через три дня вместо одиннадцати месяцев, остановится перед тем, чтобы обмануть двух сирот? Он и не собирался везти мою мать по улицам как трофей. Однажды Октавиан проделал подобное с Арсиноей^[5] – и зрители, вместо того чтобы ликовать, взбунтовались. Людей возмутило подобное обращение с женщиной, тем более царского рода. Маме был уготован единственный жребий – быстрая смерть. Не поддайся она на уловку Цезаря, он отыскал бы другого исполнителя, только и всего. А после того как триумфальное шествие завершится, что может помешать ему расправиться с нами?
   В голову лезли мысли о разных способах казни. Может быть, Птолемею еще повезло избежать самых страшных мучений? Я положила руку на полированный поручень. Один прыжок – и никаких больше слез, никакого одиночества.
   – Лучше не думай об этом, царевна.
   Я резко выпрямилась. Разве еще не все ушли? Нет, за спиной все это время стоял Юба. В багряной тоге он более напоминал царя, нежели Октавиан в домотканых туниках и широкополых шляпах.
   – Видела когда-нибудь утопленников? – произнес нумидиец. – Тело распухает в пять, а то и шесть раз, потом чернеет, а под конец на нем облезает кожа.
   Мои пальцы, сжимавшие поручень, побелели.
   – Хочешь окончить свой путь, превратившись в забытый всеми распухший труп, который носится по волнам?
   – Чем лучше забытый всеми труп в римской темнице? – огрызнулась я, отходя от перил.
   В конце концов Юба получил то, чего добивался. Мы с Александром остались в живых до триумфа.

Глава четвертая
Рим

   Когда судно впервые за три недели причалило к пристани, мы с Александром выбежали на нос.
   – Это и есть Рим? – спросила я.
   Мусейона, который сверкал бы на солнце, не было и в помине. Вдоль побережья длинной чередой протянулись незамысловатые виллы без украшений и колонн. Квадратные белые здания отличались друг от друга разве что цветом обветренных ставенок на окнах.
   Брат покачал головой.
   – Нет, Брундизий. Говорят, отсюда до Рима еще пятнадцать дней на носилках.
   На берегу ожидали сотни солдат с ярко-красными знаменами, каждое из которых украшал золоченый орел и буквы SPQR, означающие Senatus Populusque Romanus^[6]. Доки Брундизия могли вместить одновременно пятьдесят кораблей, и все-таки здесь никогда не видели ничего подобного маминой таламеге с ее чинными рядами эбеновых весел и бившими на ветру пурпурными парусами. С палубы можно было наблюдать, как солдаты, прикрывая глаза от солнца, изумленно покачивают головами.
   Вскоре на нос вышли Агриппа с Октавианом. Оба оделись как на войну. Желают напомнить Риму, что возвращаются как герои-завоеватели, горько подумалось мне.
   – На берегу нас ждут колесницы, – сообщил полководец моему брату. – Вы двое поедете с племянником Цезаря, Марцеллом.
   Я попыталась было найти глазами нашего спутника в гуще конных и пеших солдат, но по совету Агриппы оставила эту затею.
   – Ты захватила рисунки? – спросил Александр.
   – Захватила. А ты…
   Он кивнул. Значит, успел запрятать среди личных вещей несколько книг из корабельной библиотеки – небольшое напоминание о матери, – прежде чем таламега достанется римлянам из Брундизия. На борт мы всходили втроем, но только двое доплыли к чужим берегам. Когда я в последний раз посмотрела на блестящие доски палубы, воздух пронзили резкие трубные звуки.
   Октавиан сошел на сушу первым. За ним последовали Юба и Агриппа. Когда настала и наша очередь, Александр протянул мне руку. Я покачала головой.
   – Не надо, все хорошо.
   Тут ноги, за три недели отвыкшие ступать по твердой земле, подкосились.
   – Александр!
   Подхватил меня вовсе не Александр, а воплотившийся юный Геркулес.
   – Осторожнее! – рассмеялся он, рослый, широкоплечий, с волосами цвета спелой пшеницы.
   Лазурь его глаз – еще прозрачнее, чем у нашего Птолемея, – оттеняла смуглая кожа. У меня запылали щеки, а юноша улыбнулся.
   – Только не вздумай падать в обморок. Я за тебя отвечаю.
   – Так ты Марцелл? – спросил Александр.
   – Да. А вот и наша повозка.
   – Это же царская колесница, – смутилась я.
   Марцелл засмеялся.
   – Поосторожнее с такими словами. Дядя предпочитает величать себя консулом. Стоит людям заподозрить в нем царские замашки, и, пожалуй, кому-то снова придется оттирать полы Сената от крови.
   – А что, римляне против царей? – полюбопытствовал Александр.
   – Когда-то было иначе, – начал рассказывать Марцелл, уводя нас от пристани. Тога хлопала на ветру у его лодыжек. – Но все изменилось; в наше время только и разговоров что о Республике. Правда, эта самая Республика принесла нам сто лет гражданских войн. Все требуют права голоса, а голосуют в интересах собственного клана. Одни кровопролития – и никакого толку.
   Открыв дверь повозки, Марцелл придержал ее и с теплотой произнес:
   – Милости прошу, царевич Александр и царевна Селена.
   Заняв места, мы с братом многозначительно переглянулась. Почему с нами обращаются так любезно? Что написал Октавиан своим родным из Александрии? Между тем наш спутник по-дружески беседовал с Агриппой и Юбой, стоявшими снаружи.
   – Ну а египтянки? – спрашивал он.
   Нумидиец нехорошо рассмеялся.
   – Окажись ты там, они упали бы прямо в твои объятия, прямо как царевна Селена.
   Почувствовав на себе взгляд брата, я залилась краской.
   – А битва? – не унимался Марцелл.
   – Боги были на нашей стороне, – ответил Агриппа.
   – На «нашей» или же на твоей? Говорят, египетская флотилия… – Молодой человек осекся на полуслове и посерьезневшим тоном сказал: – Дядя, я очень рад, что ты вернулся живым и здоровым.
   – Надеюсь, – послышался голос Октавиана, – в учебе ты проявляешь столько же рвения, сколько в праздных беседах.
   – Да, Цезарь, – тихо промолвил он.
   – Хорошо. Тогда скажи-ка мне, что это за тип судна?
   Последовало неловкое молчание. Представив себе, как неуютно чувствует себя Марцелл перед Цезарем, я не сдержалась, прижалась к окну и шепнула:
   – Таламега!
   – Селена! – одними губами прошипел Александр.
   Однако Марцелл успел меня услышать.
   – Думаю, это и есть таламега царицы, – ответил он.
   Под ногами Октавиана хрустнул гравий.
   – Вот увидишь, Агриппа, однажды он еще поравняется с тобой. Этот юноша превратится в титана – не только в Сенате, но и на поле битвы.
   Неизвестно, что было написано на лице Агриппы, но Марцелл вернулся в повозку с ужасно довольным видом.
   – Даже не знаю, как тебя благодарить, Селена, – обронил он, усаживаясь напротив меня рядом с Александром. – Если бы не ты, пришлось бы мне зубрить названия кораблей всю дорогу до Рима.
   – Он у вас такой строгий?
   – Дядя только и делает, что пишет письма и готовит речи для выступлений в Сенате. Не будь жены, он бы вообще не покидал Малых Сиракуз.
   Брат недоуменно наморщил лоб.
   – Октавиан прозвал так свой рабочий кабинет в честь жившего в Сиракузах знаменитого математика Архимеда.
   – Он же не знает по-гречески! – возмутилась я.
   Александр сердито сверкнул на меня глазами, однако Марцелл рассмеялся.
   – Верно. Но с моим дядей вечно так – сплошной театр. Сами увидите.
   Где-то впереди раздавались оживленные голоса. Послышался громкий вскрик, и под свист бичей длинная процессия тронулась в путь. Украдкой поглядывая на нашего спутника, я решила, что он постарше нас с Александром на два-три года, не более того. Казалось бы, незамысловатая белая тога на самом деле была сшита из великолепной ткани, какой я ни разу не видела даже на Цезаре. Поймав мой взгляд, молодой человек улыбнулся.
   – Так ты – дочь Марка Антония, Селена, – заметил он. – Странно. Ни Тония, ни Антония на тебя совсем не похожи.
   – Это дети нашего папы, которых родила Октавия, сестра Цезаря?
   – Да, моя мама, – кивнул Марцелл.
   Александр подался вперед.
   – Выходит, ты наш брат?
   – Нет. Я сын Октавии от Марцелла Старшего. Знаю, все так запутано. Первое время вас многое будет смущать в мамином доме.
   – Мы будем жить у Октавии? – вмешалась я.
   – Ну конечно, с нами.
   Заметив, как мы с Александром переглянулись, Марцелл покачал головой.
   – Знаю, о чем вы подумали. Отец оставил мою мать ради вашей. Можете не тревожиться. Маме нравятся дети. Вот Ливия, та наверняка вас невзлюбит.
   – Супруга Цезаря? – уточнил брат.
   – Да. Ей вообще никто на свете не нужен, кроме собственных сыновей – Тиберия и Друза.
   – Мы думали, у Цезаря только дочь, – растерялась я.
   – Да, Юлия, от первой жены. После развода с ней он женился на Ливии, в то время уже беременной вторым ребенком.
   Я резко втянула воздух, и молодой человек усмехнулся.
   – Скандал был неимоверный, зато теперь у дяди есть двое приемных сыновей.
   – Будущих наследников? – уточнил брат, силясь понять, на кого нам в первую очередь нужно произвести впечатление.
   Марцелл смущенно поерзал.
   – Вообще-то он больше расположен ко мне. Лет через десять надеется сделать меня сенатором.
   – Это вроде царевича?
   – Да нет же! – воскликнул он так, словно я ляпнула что-то очень забавное. – Разве отец не рассказывал вам о Сенате?
   – Мама ему запрещала. По-моему, ее мало интересовали вопросы римской политики, – вставил Александр.
   Марцелл устроился поудобнее на мягком сиденье.
   – Ну что же, Сенат – это группа людей, представляющих наиболее могущественные кланы в Римской империи…
   Увидев, как я наморщила лоб, он пояснил:
   – Ну, Юлиев или Клавдиев, например, или Антониев – клан вашего отца. Все они непременно должны быть квесторами, но существуют разные виды сенаторов: квесторы, эдилы, преторы, консулы. Консулы, разумеется, главнее.
   Я кивнула, изобразив полное понимание.
   – И чем они все занимаются?
   – Собираются в специальном здании. Спорят о политике. Решают вопросы налогов или бесплатной раздачи зерна. Дядя прикидывается одним из них; его постоянно избирают то консулом, то трибуном, то цензором. Неважно кем. Лишь бы спектакль продолжался и можно было писать новые речи.
   После этого Марцелл принялся беззаботно болтать о том, что любопытного мы увидим в Риме, начиная от храма Венеры Родительницы и заканчивая форумом Юлия Цезаря. Его рассказов хватило на целых семь дней поездки на колеснице по тряским дорогам. Ночами, которые мы проводили в просторных виллах приятелей Октавиана, мне снился Рим. Все время хотелось представить, насколько же он превосходит размерами Александрию. Когда впереди кто-то крикнул, что видит городские стены, я отвела рукой занавеску и ахнула. Брат наклонился к окну рядом со мной, и мы оба отпрянули.
   – Это Рим? – неуверенно спросил Александр.
   Перед нами, насколько хватало глаз, теснились, подобно скотине в ярмарочных загонах, тусклые кирпичные домики. Столбы, или «вехи», как назвал их Марцелл, возвещали о приближении Рима, но где же Мусейон, который вознес бы сияющую главу вдали, где театры, венчающие холмы? По сторонам Аппиевой дороги – похоже, излюбленного римлянами места для погребений – белело несколько усыпальниц из мрамора, однако по большей части даже они были грубо вытесаны из камня.
   – Величайший город на свете! – с гордостью объявил Марцелл. И, поглядев на наши вытянутые лица, прибавил: – Римляне много столетий бились друг против друга. Только при Цезаре появилось вдоволь рабов и золота, чтобы отстроить город. А вот и гробница Цецилия Метелла, посмотрите.
   На холме громоздилось высокое круглое здание, хотя и с красивыми зубцами по верху, но выстроенное опять же из камня. У меня что-то сжалось в желудке. Судя по виду Александра, он испытывал нечто подобное. Значит, это и есть город, армия которого завоевала Александрию. Здесь Октавиан учился латыни, но так и не смог осилить греческий. Зато собрал достаточно сил, чтобы победить отца и навечно изгнать династию Птолемеев из Египта.
   – Когда-нибудь, – продолжал Марцелл, – это все будет мраморным. А вот – акведуки Агриппы.
   В первый раз мы с братом по-настоящему впечатлились и дружно подались вперед. Над горизонтом выгнулись арками – так, что достать до вершин могли, наверное, одни лишь боги – самые удивительные и крупные конструкции, какие нам доводилось видеть.
   – Для чего они служат? – спросил Александр.
   – Подают горожанам воду. Агриппа еще и бани построил. Их уже больше двухсот. По мнению дяди, единственный способ задержаться у власти – это дать народу лучший Рим.
   Выходит, пока наш отец украшал себя золотом в Александрии, потягивая лучшие вина из серебряного ритона^[7], принадлежавшего матери, Октавиан заботился о своем городе. Может, поэтому собственный народ оставил Антония в трудную минуту? В ушах зазвенел задорный папин смех. Подданные в Египте любили отца. Он пошел бы на что угодно ради солдата, попавшего в стесненное положение. Но римляне, которых отец покинул, не имели об этом понятия. Они не знали человека, способного целый день скакать верхом, а потом до утра нянчить нас на коленях, наслаждаясь вином и рассказывая истории о битвах с парфянами.
   Наконец наша кавалькада резко остановилась, и мы с Александром посмотрели на своего спутника.
   – Уже приехали? – с тревогой спросила я.
   Марцелл нахмурился.
   – Мы еще даже не добрались до Сервиевой стены.
   – А тогда мы въедем в Рим? – не отставал от него мой брат.
   Племянник Цезаря кивнул и выглянул из повозки. Впереди начиналось какое-то волнение. До нас долетали взволнованные голоса Агриппы и Октавиана.
   – Что случилось? – прокричал Марцелл.
   Не получив ответа, он распахнул дверцу. За ней промелькнули солдаты.
   – Сейчас вернусь, – пообещал молодой человек.
   Дверца захлопнулась.
   – Как по-твоему, в чем там дело? – обратилась я к Александру.
   – Может, сломалось колесо у повозки. А может, лошадь издохла.
   – Тогда для чего здесь военные?
   Воротился Марцелл, и вид у него был самый мрачный.
   – Можете сойти, размяться на свежем воздухе. Мы еще долго не тронемся с места.
   Протянув руку, он помог нам с братом спуститься на землю и объяснил:
   – В городе начался какой-то мятеж.
   – И что, теперь туда никого не пускают? – воскликнул Александр.
   – Пускать-то пускают… – Марцелл беспокойно провел рукой по волосам. – Но соваться за стены сейчас неразумно. Взбунтовались несколько тысяч рабов.