Мишин Михаил. 224 избранные страницы

   «Какой девиз? – подумал я. – Бред какой-то!»
   Ящеров было покинул трибуну, но, хлопнув себя по лбу, сказал в микрофон: «Спасибо за внимание» – и пошел к пустому столу в президиуме. Затем к трибуне вышла женщина, убиравшая мой кабинет, и призвала, согласно моим указаниям, развернуть кампанию, чтоб скрепок не бросать на пол. Я тихонько прикрыл дверь и пошел в кабинет.
   До конца дня я обдумывал, что делать. В голове вертелась одна фраза: «За вопиющее нарушение дисциплины, выразившееся…» Однако в чем именно выразилось нарушение, сформулировать не удалось.
   Я уже собрался уходить, когда зазвенел теле­фон.
   – Докладывает Ящеров!
   – Зайдите ко мне, – приказал я и не успел положить трубку, как он уже стоял в дверях.
   – Что все это значит? – спросил я. – Что вы тут устроили?
   По лицу Ящерова было видно, что он оша­рашен.
   – Виноват, – забормотал он. – Я, Игорь Андреевич, несколько недопонимаю… Так сказать, не совсем улавливаю…
   – Чего вы не понимаете? – спросил я. – Я вас утром просил прислать мне скрепок. А вы что устроили?
   – Общее собрание, – пролепетал Яще­ров. – Поняв ваши указания в самом широком смысле, счел необходимым донести… Как основу для работы вверенной вам организации… Безусловно, были допущены отдельные искажения, но…
   – Постойте, Иван Семенович, – сказал я. – Какие указания? Какие искажения? И потом, почему меня не поставили в известность о собрании?
   – Моя вина! – прижав руку к груди, сказал Ящеров. – Не мог предполагать, что вы лично пожелаете участвовать… Ошиблись… Готов понести самое суровое…
   – Слушайте, Иван Семенович! – сказал я. – Надо делом заниматься, а не болтать попусту.
   – Безусловно! – вытянулся Ящеров. – Именно заниматься делом. В этом надо видеть смысл нашей работы!
   – Вот-вот! – сказал я. – Я рад, что вы поняли. Идите.
   В конце концов, я только начал тут работать и недостаточно знал людей, чтобы принимать поспешные решения.
   Утром следующего дня я снова перечитал свой «План первоочередных мероприятий» и окончательно убедился в его продуманности. Нажав кнопку звонка, я вызвал секретаршу
   – Принесите мне скрепок, пожалуйста. Секретарша помедлила и сказала:
   – У меня нету, Игорь Андреевич.
   – Что значит «нету»?!
   – Все скрепки собраны по указанию товарища Ящерова и будут распределяться по специальным заявкам.
   – Ящерова ко мне! – закричал я.
   – Ящерова нет на месте, – сказала секретарша.
   – А где он?
   – Проводит совещание.
   – Совещание? – тихо переспросил я. – Ладно, сейчас посмотрим…
   В коридоре в глаза мне бросился свежий номер стенной газеты. Еще вчера ее не было. Всю газету занимала одна заметка под названием «Искоренять болтовню, заниматься делом, как учит тов. Степанов».
   Заметка была подписана Ящеровым.
   Идти в конференц-зал уже не имело смысла.
   – Как только Ящеров освободится, пусть зайдет, – сказал я секретарше, вернувшись в кабинет.
   Ящеров освободился через два с половиной часа.
   – Иван Семенович, – сказал я, – как прикажете понимать ваши действия?
   – Простите, Игорь Андреевич, – начал Ящеров, – я не совсем понимаю ваш…
   – Я вижу, что не совсем! – сказал я. – Что за новые совещания? Что за глупости вы в газете написали? Люди над нами смеяться будут, если уже не смеются!
   – Кто смеялся? – деловито спросил Яще­ров, доставая записную книжку.
   – Уберите книжку! – закричал я. – Я вас спрашиваю, чем вы занимаетесь?
   – Так ведь как же! – расстроенно сказал Ящеров. – Дабы ознакомиться с новейшими указаниями… Незамедлительно довести… Как руководство к действию…
   – Подождите, – сказал я, пытаясь держать себя в руках. – Может, по крайней мере, вы объясните, зачем отобрали у всех скрепки?
   Ящеров оживился и торопливо заговорил:
   – Реорганизация системы снабжения сотрудников скрепками, проведенная мною в соответствии с данными вами основополага…
   – Ящеров!! – заорал я. – Что вы мелете?!
   – Виноват, – сказал Ящеров, хлопая глазами. – Готов понести…
   – Слушайте меня внимательно, Ящеров, – сказал я. – Чтоб завтра навести полный поря­док. Чтобы у всех были скрепки. Газету вашу сейчас же снять. И больше никаких глупостей, иначе придется принять решительные меры. Вам ясно?
   – Абсолютно! – воскликнул Ящеров. – Завтра утром все будет исполнено.
   Завтра утром началось созванное Ящеровым общее собрание. Двухчасовая речь Ящерова завершилась словами: «Будем принимать решительные меры, как призывает товарищ Степанов!»
   Я был начеку. Как только Ящеров стал собирать листки своего доклада, я вошел в зал. Увидев меня, Ящеров округлил глаза до размера чайных блюдец и радостно крикнул в микрофон:
   – В нашей работе принимает участие сам товарищ Степанов!
   – Товарищи! – крикнул я. Зал замер. – Неужели вы не понимаете, что никаких указаний Ящерову никто не давал? Он же несет абсолютную ахинею! И вообще, по-моему, это форменый идиот!
   Секунду в зале царила жуткая тишина. А потом на меня обрушился пульсирующий грохот оваций. За моей спиной рукоплескали те, кто находился за длинным столом президиума. Краем глаза я увидел Ящерова. Он стоял за столом и хлопал громче других.
   И тут я понял, что выполнить намеченный мною «План» будет не так-то легко…
   1974

Превращения Шляпникова

   Лежа в кровати, Шляпников дочитал последнюю страницу брошюры «Как себя вести» и заснул. Проснулся он другим человеком – он теперь знал, как себя вести.
   Утро начинается со службы. Шляпников пришел на работу, сел за стол, откинулся на спинку стула и стал глядеть на сотрудников. Сотрудники приходили, усаживались, доставали из своих столов входящие и исходящие. Без пяти девять, как обычно, пришел Дорофеев и, как обычно, принялся с каждым здороваться.
   – Здравствуйте, Борис Андреевич, – бормотал Дорофеев, протягивая руку для пожатия. – Здравствуйте, Пал Палыч… Здравствуйте, Анечка! – сказал Дорофеев и протянул руку Анечке. – Чудесная у вас сегодня прическа.
   – Ой, что вы! – расцвела Анечка и протянула руку Дорофееву.
   – Постыдились бы! – раздался голос Шляпникова.
   – Что такое? – испуганно посмотрели на него Анечка и Дорофеев.
   – Хамство какое! – сказал Шляпников. – Пожилой человек!
   – Что? Почему? – зашумели сослуживцы.
   – Потому! – произнес Шляпников. – Разве мужчина даме первым руку подает?! Бескультурье! А вы, Аня, тоже вели бы себя поприличней! А то вот так, один руку протянет, другой. А там вообще…
   Анечка заплакала. Дорофеев взялся за сердце.
   Шляпников поморщился и сказал Дорофееву:
   – Полюбуйтесь! Довели даму до слез! Культурный человек на вашем месте хоть бы воды подал! Мужлан!
   И Шляпников вышел из комнаты. В остальном рабочий день прошел спокойно, потому что Шляпников решил себя пощадить и не трепать нервы по мелочам.
   После работы Шляпников зашагал к магазину. Надо было купить подарок ко дню рождения Петухова.
   Народу в магазине было много. Но очередь оказалась какая-то вялая, неразговорчивая. Да и продавщица работала быстро. Шляпников совсем было скис. Но, подходя с завернутым в бумагу галстуком к выходу, он приободрился. У дверей стояли люди, пропуская входящих с улицы. Шляпников ринулся вперед и прямо в дверях сшибся с заходящей в магазин бабушкой.
   – Спятила, старая? – вежливо спросил Шляпников. – Совсем одурела?
   – Ты что, сынок? – напугалась бабушка. – Дай пройти-то…
   – Во-первых, надо говорить «пожалуйста», – сказал Шляпников. – Темнота! Во-вторых…
   – Чего там встали? – крикнули сзади. —
   Пропустите женщину-то!
   – Деревня! – бросил через плечо Шляпни­ков. – У магазина культурные люди сперва пропускают выходящих, а уже потом лезут. А эта прет, как танк. На похороны свои, что ли?
   Когда Шляпников с женой пришел к Петуховым, гости уже сидели за столом, ели, пили, курили, шумели.
   – Поздравляю вас! – сказал Шляпников Петухову, торжественно протягивая сверток. – Это вам подарок от меня и моей супруги. То есть наоборот: от моей супруги и меня.
   – Спасибо большое! – сказал Петухов. – Садитесь, сейчас мы вам штрафную – за то, что опоздали!
   – Во-первых, – строго проговорил Шляп­ников, – если гость опоздал, значит, у него были веские причины, и говорить об этом просто неприлично и бестактно.
   Шум за столом стих.
   – Извините, – сказал Петухов, краснея, я не думал…
   – Думать надо всегда! – указал Шляпни­ков. – А во-вторых, когда гость приносит подарок, его следует развернуть и посмотреть, после чего сердечно поблагодарить дарителя. Чек из подарка я тактично вынул.
   – Простите, – пробормотал Петухов и потянулся было к шляпниковскому свертку.
   – Теперь уже ничего! – с горечью сказал Шляпников. – Настроение гостям вы уже испортили. Кроме того, здесь многие курят. А культурные люди прежде обязаны спросить окружающих, может, они не курят. Положим, мы с женой курим. Но все равно!
   За столом воцарилась уже могильная тишина.
   – Кушайте! – пискнула жена Петухова. – Кушайте, вот салат вкусный…
   – Во-первых, – сурово сказал Шляпни­ков, – хозяйке не подобает хвалить свои изделия. Гости сами похвалят, если сочтут нуж­ным. Во-вторых…
   Жена Петухова приложила платочек к глазам и выбежала из комнаты.
   Кто-то боязливо сказал:
   – А знаете анекдот: уехал муж в командировку…
   – Во-первых, – сказал Шляпников, – анекдоты рассказывают лишь те, у кого за душой ничего нет. Во-вторых, анекдот может быть принят кем-нибудь из окружающих как на­мек. В-третьих…
   Гости стали прощаться с Петуховым.
   – Подождите, – сказал бледный Пету­хов, – может, кто хочет потанцевать…
   – Во-первых… – начал Шляпников.
   Комната опустела.
   – Что ж, – сказал Шляпников, – посидели, пора и честь знать. Мы тоже пойдем. Пойдем, Клавдия.
   – До свидания, – сказал плачущий Пету­хов. – Приходите еще.
   – Непременно, – учтиво сказал Шляпни­ков. – Только, во-первых, запомните… Дверь за ним захлопнулась.
   – Абсолютно никакой культуры, – сказал Шляпников жене.
   – Жлобы, – вздохнула жена. Она тоже читала книжки.
   Приехав домой, Шляпников попил чаю, походил по комнате. Телевизор включать было уже поздно, а спать еще не хотелось. Шляпни­ков задумался. Потом подошел к стенке и прилип к ней ухом. Отлепившись, он посмотрел на часы. Было пять минут двенадцатого. Шляпников расправил плечи и пошел к соседям по площадке.
   – Добрый вечер, – открыл двери сосед, молодой человек с бородой. – Пожалуйста.
   – Вежливый! – иронически сказал Шляп­ников. – Поучился бы себя вести в быту! – закричал он на бородатого.
   – Что случилось, Женя? – выбежала в коридор какая-то сопливая девчонка в халате, должно быть, жена бородатого. – В чем дело?
   – А в том! – Шляпников стукнул себя по часам. – Людям спать надо! А вы после одиннадцати на полную катушку включаете!
   – Что вы! – сказал бородатый. – Мы спать ложимся. У нас только трансляция…
   – Вот хамло, а! – сказал Шляпников. – Во-первых, старших некрасиво перебивать, а во-вторых, все равно слышно, если прислушаться как следует! А в-третьих…
   – Извините, – сказала девчонка. – Мы сейчас выключим.
   – А в другой раз милицию вызову, – пообещал Шляпников. – Пусть она вас культуре поучит!
   И Шляпников вернулся к себе.
   – Смотри, какую я книжку купила, – сказала ему жена, когда он уже лежал в кровати. Она дала в руки Шляпникову брошюрку под названием «Становление гармоничной личности».
   Шляпников открыл книжку и стал читать.
   Уже за полночь он перевернул последнюю страницу и заснул.
   Проснулся он другим человеком. Теперь он был уже гармоничной личностью.
   1975

Под музыку Вивальди

   Я его столько раз предупреждал: «Коль, ты своего организма не уважаешь. Ты против организма пойдешь – он против тебя пойдет. Вот ты в завязке был, так? Потом помаленьку развязал, так? Ну так вот: обратно завязать захочешь – тоже помаленьку давай. А резко затормозишь – организм сбесится от неожиданности».
   Как в воду глядел.
   В прошлую субботу это было. Нет, в воскресенье даже. Потому что в ту субботу мы как раз у Коли на квартире гуляли. Провожали его брата назад в деревню. Мы брата Колиного на вокзал свезли, а потом вернулись – отметить, что свезли его на вокзал. Сперва у нас там еще было, потом Юра сходил, принес, а потом Коля сам уже сбегал, принес, а ту бутылку мою – это уже мы с Юрой вдвоем, когда от него ушли, потому что он уже не мог. Ну да, в субботу. Ну и в воскресенье, конечно, нормально все. Только, конечно, голова. Ну, освежиться пошел к ларьку. А Юра уже там был. Видимо, с ночи. Мы сперва с ним по большой взяли, потом уже еще по большой. Потом взяли по большой, Юра и говорит:
   – Давай еще по большой, что ли? Я говорю:
   – Ну не по маленькой же! Стоим так, разговариваем. И тут как раз из-за угла Коля выгребает. Юра говорит:
   – Пришел, да, Коль? Давай полечись. С утра-то после вечера.
   А Коля стоит, не отвечает ничего и так задумчиво на нас с Юрой смотрит. Мне его вид сразу не понравился – больно задумчивый был.
   Ну, пьем помаленьку с Юрой, и Юра говорит:
   – Ну, чего делать будем? Я говорю:
   – А чего ты будешь делать? У меня вон двадцать семь копеек. Вот тут Коля и начал.
   – А давай, – говорит, – мужики, сходим куда.
   Я говорю:
   – Куда сходим-то, Коль? Я ж говорю: у меня двадцать семь копеек. А у Юры вообще ничего.
   А Коля и говорит голосом таким нездоровым:
   – Нет, – говорит, – я не про это. Давайте, – говорит, – для интереса куда сходим. Юра говорит:
   – Куда, Коль? В общежитие, что ли? Так как ты пойдешь? У него же вон двадцать семь копеек, а я вообще пустой, а если у тебя есть, так чего ты выламываешься? Доставай, сейчас возьмем и к этим сходим, ну в общежитие.
   А Коля глаза в небо уставил и говорит:
   – Вы, – говорит, – мужики, меня не поняли. Я не это предлагаю, а я предлагаю вам сходить в какое место.
   Я говорю:
   – Ты чего, Коль, тупой? В какое место? Когда у нас двадцать семь копеек? Вон, гляди, двугривенный, пятак и по одной – вот одна, вот две. Куда ты хочешь сходить-то?
   А он так это сплюнул и говорит.
   – Хотя бы, – говорит, – в музей.
   Юра как стоял, так кружку и выронил. Я говорю:
   – Повтори, Коль, чего сказал?
   А Коля так чуток отодвинулся и говорит:
   – Да нет, в музей – это я для примера. Лучше, – говорит, – в филармонию.
   Тут уже я кружку разбил.
   А Коля стоит, как памятник «Гибель „Варяга“», и говорит:
   – Я, – говорит, – сегодня, мужики, рано проснулся и телевизор включил. И там, – говорит, – как раз один выступал профессор. И он сказал, мужики, что, если только пить и ничего больше, так и будешь все только пить и ничего больше вообще. А надо, он сказал, так жить, чтоб в библиотеку ходить, чтоб сокровища культуры, и также регулярно в филармонию.
   Юра мне говорит:
   – Ты чего ему вчера наливал? – И гово­рит: – Коль, ты чего, первый раз профессора по телевизору видал? Мало ли какой дурак по телевизору чего скажет? Так всех и слушать, а, Коль?
   И мне говорит:
   – Я понял. Я понял, Мишань, чего он по телевизору смотрел. Там такая передача есть, когда от этого дела гипнозом лечат. Там точно, профессор выходит и говорит: «Водка – гадость! Я с водкой рву! Все рвем! Рвать!» И они там все рвут и отучаются. Слышь, Коль, ты эту смотрел передачу, да?
   А Коля говорит:
   – Я на мелкие подначки не отвечаю. Я, – говорит, – без балды вас приглашаю. Я в кассу сходил и на дневной концерт три билета взял. Как раз, – говорит, – у меня последняя была пятерка.
   – Видал, Юр, – говорю. – Я ж помню, у него еще должна быть пятерка. Вон он, гад, на что ее пустил.
   А Коля говорит:
   – Идете или нет?
   И стоит, подбородок задрал – ну точно как в кино разведчик, которого в тыл врага засы­лают. Только вместо парашюта у него фонарь под глазом. Ему этот фонарь его родной брат поставил, который из деревни к нему приезжал погостить. Потому что они с Колей поспорили, кто за меньше глотков бутылку портвейна выпьет. И Коля выпил за один. И думал, что выиграл. А брат его вообще без глотков – влил всю бутылку в себя, и все. А Коля сказал: «Без глотков не считается». А брат его сказал: «Нет, гад, считается» – и навесил ему под глаз фонарь. А Коля ему нос подправил. А потом они помирились, и мы это дело отметили, что помирились они.
   Юра говорит:
   – Видал? Во, гады, гипноз дают, а? Я говорю:
   – Его одного сегодня бросать нельзя – видишь, он поврежденный.
   Ну, пошли – Колька впереди, мы сзади с Юрой.
   Юра говорит:
   – Хочешь, Коль, мы тебе мороженого купим? На все двадцать семь копеек. Хочешь крем-брюле, а, Бетховен?
   А Коля на нас только поглядел, будто он правда Бетховен, а мы с Юрой два ведра му­сорных…
   Ну ладно, подходим, значит, к этой филармонии. У входа толпища, как в торговом центре перед праздником. Ну, показались мы там, и я так скажу, что по глазам ихним было видно: нас они вовсе не ожидали.
   Коля так это небрежно свой фонарь ладонью прикрыл – вроде бы у него там чешется. И Юра, гляжу, как-то загрустил, как-то пропало настроение у него.
   Говорит:
   – Лучше бы в общагу сходили, там тоже музыка!
   – Не бэ, – говорю. – Прорвемся! Он говорит:
   – Глянь-ка, у меня везде застегнуто? Я говорю:
   – Вроде везде. А у меня? Он говорит:
   – У тебя на рукаве пятно жирное. Я говорю:
   – Это у меня с пирожка капнуло. Вчера на вокзале. Я ж не знал, что у меня сегодня филармония.
   И ладонью пятно закрыл, чтоб не видно было.
   Тут Коля, значит, и говорит гадким голосом:
   – Идемте, товарищи, а то можем опоздать.
   Ну, на «товарищей» мы ничего ему не сказали, встали плечом к плечу, как на картине «Три богатыря», только без лошадей, и пошли. Ну, Коля одной рукой глаз защищает, второй билеты сует. Старушка долго на нас глядела – тоже, видать, не ждала.
   А внутри – свет сверкает, колонны везде, паркет фигурный. Культурное место, что ты! Ну а мы так и стоим плечо к плечу возле стеночки. А эти мимо нас парами гуляют, один на меня поглядел, чего-то своей бабе сказал, та тоже поглядела, и засмеялись оба. Я думаю: «Ты бы у нас во дворе на меня засмеялся. Ты бы у меня посмеялся!..»
   Тут к нам еще одна старушка подъюливает.
   – Не желаете, – говорит, – молодые люди, программку?
   Ну, Коля глаз рукой еще плотнее прикрыл и отвернулся – вроде бы ему ни к чему никакая программка, мол, он тут и так все знает. Бетховен, ну.
   А Юра мне на ухо говорит:
   – Это чего за программка? Навроде меню, что ли? Мишань, спроси ее, чего у них тут на горячее?
   Он когда на нерве, из него всегда юмор прет.
   Ну, купил эту программку за десять копеек, но поглядеть не успел – звонок дали. Коля от стенки отлепился.
   – Пора, – говорит, – в зал, товарищи.
   Ладно, пошли в зал. Бетховен впереди, мы с Юрой за ним. Так и сели, потому что билеты у нас оказались: два вместе – мы с Юрой сели, а Коля прямо передо мной. Юра у меня программку взял, зачитывает:
   – «Музыка Возрождения, Антонио Вивальди. Концерт для двух скрипок, альта и виолончели». Слышь, Мишань, «Возрождение» – это как?
   – Я что, доктор? – говорю. – На Рождество ее играли, наверное. На Новый год.
   – Понятно, – Юра говорит. – С Новым годом, значит. Квартет, понял. Значит, четверо их будет. Как бременские музыканты. Видел по телеку? Осел там классно наяривал.
   А вокруг, между прочим, народ рассаживается. И ко мне с левого бока молодая такая садится, вся в бусах, в очках и спина голая. И духами от нее пахнет – такой запах! А у меня пятно как раз с ее стороны на рубашке, ну, я сижу и рукой зажимаю его, как Колька свой фингал. И дышать стараюсь в сторону Юры.
   И тут она вдруг ко мне:
   – Простите, – говорит, – вы слышали? Говорят, Лифшиц в Париже взял первую премию?
   Ну, я ей, конечно, не сразу ответил. С мыслями собирался. Потом говорю:
   – Ну.
   Она говорит:
   – А ведь его сначала даже посылать не хотели. Представляете? Я говорю:
   – Ну.
   Она говорит:
   – А вы не в курсе, что он играл на третьем туре?
   Я думаю: «Ну, Коля!» – и ей говорю:
   – На третьем именно как-то я не уследил, замотался…
   Так, думаю. Если меня еще спросит чего – Кольке сразу по башке врежу.
   Но тут на сцену вышел этот самый квартет бременский. Два мужика и две женщины. Все в черном.
   Юра мне говорит тихонько:
   – Слышь, а чего у того, у лысого, такая скрипка здоровая? Он у них бригадир, что ли?
   Я ему хотел сказать, что я ему не доктор, как тут на сцену еще одна вышла, в длинном платье, но уже без скрипки. И стала говорить про этого Вивальди, что он был в Италии великий композитор и что его музыка пережила столетия, и вот нам сегодня тоже предстоит жуткое наслаждение. Долго говорила, я полегоньку вроде расслабляться стал. Решил посчитать, сколько народу в зале умещается. Сперва стулья в одном ряду посчитал, потом ряды стал считать, чтоб перемножить. Но только перед собой, впереди, успел сосчитать, а позади уже не успел, потому что эта, в платье длинном, говорить закончила и со сцены ушла. А эти уселись на стулья, скрипки свои щечками к плечикам прижали, а лысый свою виолончель в пол воткнул. Смычки изготовили, замерли. Раз – и заиграли. И главное, быстрое такое сразу: ти-ти-ти-ти-ти – так и замелькали смычки. Минуту так играют, две, и ничего, не устают. Я на эту поглядел, которая от меня слева, она вся вперед наклонилась, шею вытянула, духами пахнет. «Ладно, – думаю, – прорвемся».
   И Юре говорю шепотом:
   – Юр, – говорю, – гляди, какие светильники. Я б себе на кухню от такого не отказался. А ты б отказался?
   А Юра глаза закрыл, на спинку откинулся.
   – Мишань, – говорит, – отдыхай со светильниками. Дай я кайф словлю.
   А эти знай смычками выпиливают. Ти-ти-ти-ти-ти! Как заводные! Я колонны подсчитал. Красивые колонны, мраморные. Я Юру в бок толкаю, говорю:
   – Юр, погляди, колонны какие!
   А он уже все – спи, моя радость, усни. А тут еще сзади шикнули, что, мол, тихо, то­варищ.
   «Товарищ». Тамбовский волк, думаю, тебе товарищ. Тихо ему. Да на, сиди, слушай своих музыкантов бременских, не расстраивайся.
   Только не надо на меня шикать. Не надо себя надо мной ставить, понятно? У меня не хуже, чем у тебя, билет, понял? А сижу даже ближе!.. Ти-ти-ти да ти-ти-ти. Они тут умные все. Вон, вроде Коли… Корешок тоже. Уж лучше бы совсем зашился бы… И эта тоже сидит со своим Лифшицем… Знаем… Сама-то – смотреть не на что… Позвонки одни с очками… А эти все себе наяривают. Ти-ти-ти… Быстро так и, главное, все вместе. Ти-ти-ти, ти-ти-ти… А потом вдруг раз – стоп машина!
   Я думал, все. Но гляжу – не хлопает никто. Я один хлопал… Оказалось, нет, не все. Оказалось, это у них пауза, понял, ну, пере-курчик такой. И тут же обратно смычки подняли – и поехали. Только уже не быстрое, а наоборот, тягучее-тягучее и жалостное… Такая грустная музыка, честно, у меня даже в животе засосало… Чего, думаю, это он такое жалостное сочинял, Вивальди этот… Жизнь, наверное, хреновая была… А может, за деньги… Эти вон тоже небось не за красивые глаза, тоже небось имеют со своих скрипочек… А которые в зале – они-то чего?.. За свои же деньги, в выходной. И чтоб такое грустное… Дома больно весело, что ли?.. А эти, музыканты бременские, все играют, аж глаза позакрывали… Конечно, чего же не постараться… Колонны, светильники, духами пахнут… Конечно… А вот поставить их с восьми до пяти… И вентилятор не работает. Или когда в ночь… А так-то каждый бы мог… Думаешь, я б не мог?.. Да я, может, еще в пионерлагере в хор хотел, да неохота было… А то сейчас бы, может, сидел бы, как вон лысый со скрипкой здоровой, и дуриков расстраивал. И чувствую, чего-то у меня внутри такое поднимается, прямо не знаю чего… Играют, глаза закрыли… Да на, тоже закрыть могу… Охота мне на вас на всех смотреть… Насмотрелся… Возьму, думаю, и уйду со своей шараги. Заявление на стол – и в гробу видал… Чувствую, такое внутри расстройство… Как тогда, в общаге… Пришел к Надьке, сидим… Все путем… Она взяла и цыган поставила… Всегда ставила – ничего, а тут расстроилась… Я говорю: «Надь, чего ты? Ну чего ты, Надь?» Сидит, плачет. Я говорю: «Да ты чего?» Она говорит: «Жалко». Я говорю: «Кого жалко, Надь?» – «А всех», – говорит. Ревет, и все… Потом ничего, отошла… Повеселела… «Когда поженимся?» – говорит. Ну тут я расстроился… И вот вспомнил – тоже так обидно стало… Жизнь, да?.. Вот так ходишь, гуляешь, пиво пьешь… Потом закопают тебя – и гуд бай, Вася… Чего жили-то? Умрем все. И Колька умрет. И Юрка. И эти музыканты бременские. И со спиной голой… Тогда уж духами не попахнешь… Вот тебе твоя филармония… И до того грустно стало! До того жалко! Прямо взял бы всех да поубивал!.. Прямо чувствую: еще немного – и не знаю, чего сделаю, но только с резьбы соскочу!..
   И эти бременские как почуяли. Остановились на момент, потом как рванут – быстрей, быстрей, прямо взвились штопором, смычков не видать! И вдруг раз – и амба!
   И со всех сторон сразу: «Браво! Бис!» И хлопают все. И Юра от грохота проснулся, под­скочил.
   – Старшина! – кричит. – Отпусти руки!..
   И – в слезы! Видать, страшное приснилось ему. Еще хорошо, в шуме не разобрал никто. Я его в бок: очухайся, Юра! А он со сна не соображает ничего, только слезы по лицу разма­зывает. Как я его на антракт из зала выволок – не помню. Спустились с ним вниз, где курилка.
   Я к стенке его приставил, а он все всхлипы­вает.