Мишин Михаил. 224 избранные страницы

   Валюшин стукнул кулаком по столу и услыхал свой победный голос:
   – Трудящиеся моей группы, как и весь отдел, испытывают чувство небывалого подъема. Энтузиазм, вызванный переводом сотрудника Голубевой в группу товарища Змеевича, является надежной гарантией выполнения и перевыполнения моей группой плановых заданий, которые…
   – Постой! – сказал встревоженный началь­ник. – Это все, конечно, правильно, но…
   – Нельзя стоять на месте! – выскочило из Валюшина. – Надо беречь каждый час, каждую минуту. Включившись в поход за экономию рабочего времени, наша группа…
   – Перестаньте паясничать! – обозлился на­чальник. – Скажите Голубевой, пусть подключается к Змеевичу. Идите!
   С красными пятнами на лице Валюшин сел на свое место. Сослуживцы подходили с какими-то вопросами, но Валюшин, сжав зубы, молчал.
   Перед тем как пойти в медпункт, Валюшин написал про то, что с ним произошло, на листке бумаги.
   – Раздевайтесь, – прочитав листок, строго предложила Валюшину девушка в белом халате, с переброшенными через шею резиновыми трубочками.
   Валюшин оголил торс. Девушка довольно ловко сунула себе в уши концы трубочек и приложила к животу Валюшина холодный кружок стетоскопа. По окончании прослушивания она потребовала, чтобы Валюшин открыл рот и сказал «а».
   – А-а-а-а, – осторожно сказал Валюшин.
   – Бюллетеня не дам, – категорически объявила девушка. – Нёбо чистое.
   Валюшин пришел в ярость. «Какое, к чертям, нёбо?! – хотел он закричать. – Какой ты, к черту, врач!»
   – Невиданных успехов добилась медицина! – рявкнул он вместо этого. – Полностью побеждены такие болезни, как чума, брюшной тиф, сибирская язва…
   Далее шедший из Валюшина голос отметил прогресс в лечении наследственных заболеваний, после чего перешел к вирусологии. Объявив, что прежде в горных районах Алтая вообще не было врачей, а теперь их там больше, чем в странах Бенилюкса, Валюшин выскочил из кабинета в коридор и из коридора – на улицу…
   Последнее в тот день выступление Валюшина состоялось в гастрономе, где он покупал с горя «маленькую», а его голос произносил яркую речь о достижениях антиалкогольной пропаганды. Люди, стоявшие у прилавка, посмотрели на Валюшина с уважением и позволили взять без очереди.
   Валюшин пришел домой поздно. Он долго ворочался в постели, а в голове его ворочались тяжелые мысли…
   На следующий день Валюшин написал заявление и явился в милицию.
   – Кого подозреваете? – спросил лейтенант, изучив заявление. – Может, над вами подшутил кто-нибудь?
   Со слезами на глазах Валюшин рассказал лейтенанту о росте преступности в странах капитала, помянул недобрым словом торговлю наркотиками, заклеймил индустрию игорного бизнеса, после чего забрал заявление и ушел.
   После этого Валюшина повели на прием к светилу.
   Светило скрупулезно обследовало Валюшина, изучило данные анализов, посопело и задумалось.
   «Ни черта мы, медики, не знаем, – подумало светило, – ведь ничего я у него не нахожу. Ну что ему сказать?»
   И светило вздохнуло и сказало:
   – Применяемая нами методика лечения неврозов дает в большинстве случаев положительные результаты. Разрабатываются новые препараты, все шире применяются электронная техника и радиоактивные изотопы. Статистика убедительно доказывает…
   Валюшин сидел и слушал.
   1974

Субботний рассказ

   Мне тут сказали: «Вы, знаете, стали какой-то злой. Вот раньше вы добрее были, и сатира у вас была добрая, и юмор. А теперь все это не такое доброе. Нехорошо как-то получается, то­варищ».
   Действительно, нехорошо. Сам чувствую. И поэтому пишу добрый рассказ. Все герои тут будут добрые. И конец жизнеутверждающий.
   Начать с того мужика. Он мало того что добрый был. Он еще был жутко везучий. Потому что вообще-то он уже замерзать стал. Он возле троллейбусной остановки в снегу лежал, и его уже слегка припорошило. Ну, люди, конечно, видели, но, конечно, внимания не обращали, потому что думали – лежит, ну и лежит. Суббота.
   Но он все-таки жутко везучий был, потому что, на его счастье, мимо одна старушка шла. Она была добрая. Но только очень сгорбленная. И благодаря этому она услыхала, что тот мужик стонет.
   Она ему ласково и говорит:
   – Ну что, сынок, веселился?
   А он ей говорит:
   – Сердце у меня. Вызовите «скорую», пожалуйста.
   Вот слово «пожалуйста» старушку так ошеломило, что она перекрестилась и попятилась.
   И тут – опять-таки на счастье этого мужика – мимо шли два добрых энтузиаста, которым всегда до всего есть дело.
   И они старушке говорят:
   – Что, бабка, он к тебе пристает? Она им говорит:
   – Он мне «пожалуйста» сказал. Они тоже удивились.
   – Ты скажи, – говорят, – до чего допился. А вот сейчас мы его в пикет!
   А старушка-то дальше пошла, думая, что, наверное, человек навеселился так с радости, потому что с чего ж еще?
   А мужику тем временем, видать, снова стало хуже, потому что он стонать даже уже перестал.
   Тут первый энтузиаст наклонился, носом посопел и второму говорит:
   – А запаха-то не чувствуется! А второй энтузиаст ему говорит:
   – Запаха не чувствуется – это потому, что мы с тобой сами от мороза слегка приняли. Вот у нас обоняние и притупилось.
   И они уже хотели его поднять, но, на счастье того мужика, мимо шел как раз его сосед по лестнице, увидел, что энтузиасты над кем-то хлопочут, и поближе подошел, чтобы принять участие. И он им говорит добрым голосом:
   – Ребята, я этого мужика знаю. Он на нашей лестнице живет. Он профессор. А энтузиасты ему:
   – Само собой! Как на тротуаре нарушать, так все профессора! А он им говорит:
   – Нет, ребята, он правда профессор. Только раньше он от этого дела всегда отказывался. Говорил, нельзя из-за сердца. А сам он, значит, как – в одиночку. Вы, ребята, его в пикет зря не тащите, а по-хорошему – прямо в вытрезвиловку.
   И сосед мужика, сказав такие слова, пошел своей дорогой, слегка покачиваясь.
   И тут как раз мимо проезжала машина с красным крестом, но не белая, а серая, которую в народе называют «хмелеуборочная», и энтузиасты ей махнули рукой, чтобы она остановилась. Но она не остановилась, потому что была уже полная. Тогда энтузиасты попытались мужика сами поднять, но не смогли.
   Первый энтузиаст говорит:
   – Он прямо как комод тяжелый. Давай-ка, может, нам кто подсобит.
   Но никто из прохожих не захотел помогать им тащить мужика, потому что – кому охота?
   И тогда первый энтузиаст говорит второму:
   – Я в пикет пойду, за подмогой, а ты тут оставайся.
   И он пошел, а второй остался.
   А мужик, видать, снова в себя пришел и даже приподнялся на локте. Тут-то его и увидала одна добрая женщина, с сумкой. Она с самого утра ходила, мужа искала своего, потому что он как ушел вчера с друзьями, так до сих пор и не пришел. И она этого мужика издали увидела и решила, что это ее муж, и к нему побежала, чтобы его трахнуть сумкой по голове. Но поближе подбежала, видит, что обозналась, и, на счастье этого мужика, не трахнула, а только закричала:
   – Вот ироды!
   А мужик ей говорит:
   – Плохо мне. А она ему:
   – Еще б тебе не плохо! Плохо ему!
   И дальше пошла – на поиски мужа.
   А мужик опять в снег лег.
   Тут энтузиасту, который его сторожил, одному стоять надоело, и он пошел своего друга искать, и мужик один остался лежать.
   Но лежал он уже вовсе не долго, так как, на его счастье, та старушка, которая его самая первая нашла, уже доковыляла до автомата и «скорую» все-таки вызвала, потому что ей все не давало покоя, что мужик ей сказал «пожалуйста». А за добро добром платят.
   И вот «скорая» приезжает, и врачи видят: мужик в снегу. Сперва-то они разозлились, потому что они тут ни при чем, это милиция должна таких собирать, но потом смотрят – тут другое дело. И они его взяли и увезли.
   Так все и кончилось по-хорошему. Только неизвестно, что с тем мужиком врачи сделали, чтоб он выжил.
   А то, что он выжил, – точно. Потому что, во-первых, врачи, конечно же, попались хорошие. Во-вторых, мужик очень уж везучий был. А в-третьих, рассказ обещан был добрый и должен иметь счастливый конец.
   1979

Девять десятый

   Сначала я пустил горячую воду. Затем, постепенно добавляя холодную, установил свою любимую температуру – не слишком горячо, но в то же время чтобы руки интенсивно прогревались. Я намылил руки душистым мылом – мылил долго и тщательно, – затем мыло смыл. Потом я вытер руки насухо полотенцем махровым – полотенце было жестковатым, но приятным на ощупь. Повесив полотенце на изогнутую теплую трубу, чтобы оно скорей высыхало, я сделал разминку пальцами рук – сгибал их в разные стороны и разгибал, – затем со стеклянной полочки левой рукой взял ножницы, блестящие, новые, слегка изогнутые в концах, продел в кольца ножниц большой и средний пальцы правой руки и пощелкал ножницами в воздухе. Чуть туговаты были ножницы, но щелкали хорошо.
   Начал я с левой руки. Подогнув все пальцы, я оставил вытянутым вперед один мизинец и принялся аккуратно стричь, медленно поворачивая мизинец так, чтобы линия среза была ровной и закруглялась плавно. После горячей воды ноготь стал мягким и хорошо поддавался, не крошась на отдельные кусочки, а отходил сплошной тоненькой стружкой, таким светлым полумесяцем.
   Мизинец удался! Ни малейшей зазубрины, ни мельчайшей неточности. Тут было изящество, которое не бросалось в глаза, но тем не менее не могло остаться незамеченным. Да, ми­зинцем можно было гордиться.
   Перед тем как приступить к безымянному пальцу, мне пришлось сделать небольшую паузу – служба в армии, потом еще, кажется, ин­ститут. Но это было, пожалуй, даже кстати, ведь безымянный палец очень труден; он гораздо менее подвижен и послушен, чем остальные, и к нему нужно приступать отдохнувшим и свежим. Разумеется, самое сложное – это безымянный палец правой руки (если вы не левша), но и левый тоже не подарок.
   Когда наконец я вытянул безымянный палец вперед, мизинец тоже поднялся вверх, будто был связан с безымянным каким-то соглашени­ем. Это меня позабавило и даже как-то тронуло.
   Я уже поднес к пальцу ножницы, уже развел кольца, как вдруг ударил телефонный звонок. Сердце заколотилось.
   Я снял трубку. Какой-то женский голос. Из разговора я понял, что звонила моя невеста. Ну, разумеется, я не забыл, что сегодня наша свадьба. Впрочем, оказалось, что свадьба состоялась накануне… Там положили трубку.
   Этот звонок внес какое-то смятение, и, вернувшись в ванную, я долго не мог успокоиться. В самом деле, если свадьба уже была, значит, все хорошо, тогда звонить было незачем. Если же свадьбы не было, то можно было тем более не звонить… Все это было странно.
   От нервного возбуждения руки стали холодными. Я снова открыл кран и подержал руки под горячей водой, вытер высохшим уже полотенцем и вновь взял ножницы. Вновь вытянул я безымянный палец, отчего мизинец вновь поднялся немедленно – и это меня немного успокоило.
   Я весь погрузился в работу. Кажется, снова что-то звенело – телефон или звонили в дверь. Впрочем, быть может, это мне просто казалось. Однако, когда я закончил этот нелегкий палец и смог перевести дыхание и расслабиться, я услышал, как за дверью кто-то сказал:
   – До свиданья, папа!
   Потом шаги простучали в коридоре, хлопнула входная дверь. Папа? Кто это был? Кто с кем прощался – в моей квартире? Может быть, со мной? Но я решительно не помнил… Очень любопытно…
   Со средним пальцем не было абсолютно никаких хлопот. Четкое движение ножниц – и линия среза здесь соперничать могла бы с ми­зинцем.
   Так же славно удался и указательный палец.
   И тут какое-то неприятное предчувствие заставило меня вздрогнуть. Предчувствие не обмануло. В тот самый момент, когда я был уже готов приступить к ответственному большому пальцу, дверь ванной распахнулась и какая-то женщина с порога закричала на меня:
   – Я ухожу! Я больше не могу!! Я хочу еще немного пожить нормально!..
   Она была, пожалуй, средних лет, в ее гневном лице было что-то знакомое. Я не успел ничего сказать ей, я даже не успел положить ножницы на полочку, как она резко повернулась и исчезла за дверью. Потом я услышал голоса, какой-то шум – кажется, выносили мебель. Это было ужасно: нет ничего хуже, чем шум, когда требуются сосредоточенность и внимательность.
   Тем не менее мне удалось довольно быстро и качественно закончить большой палец, и, внимательно осмотрев все сделанное на левой руке, я остался весьма удовлетворен.
   Я не мог бы точно сказать, когда именно впервые услыхал звуки рояля. Кажется, это произошло сразу после того, как я переложил ножницы из правой руки в левую. Да-да, кто-то медленно выводил гаммы, хотя я точно помнил, что у меня нет рояля. С того момента музыка не прекращалась. И не только музыка!
   Теперь я часто слышал из-за двери самые разные звуки, причем они, по-видимому, шли даже не из комнат, а вообще откуда-то извне.
   Звуки то усиливались, то слабели – это были возгласы, топот ног, тарахтение трактора, гул толпы, гремели марши, раздавался плеск аплодисментов, шелест деревьев, завывание ветра… Прежде я этого не замечал, а теперь, возможно, где-то открылось окно, что-то другое случилось, во всяком случае, как плотно ни прикрывал я дверь ванной, как ни затыкал щель под дверью тряпкой – избавиться от шума я не мог.
   Ничего не оставалось, как приспосабливаться. Это было непросто, потому что, едва ухо привыкало к возгласам, тарахтению и аплодисментам и переставало их замечать, фортепьянные гаммы становились особенно раздражающими.
   Где-то между большим и указательным пальцами правой руки я впервые почувствовал боль в пояснице – сказалось постоянное напряжение спины. С этого времени я стал работать сидя. Сидел я на краю ванны, это было неудобно, но поясница так болела меньше. После указательного пальца снова пришлось прерваться – что-то случилось с моей матерью… А затем возник новый отвлекающий фактор – в доме появился ребенок. Плач слышался чуть ли не ежечасно. Зато прекратились гаммы – вместо них теперь звучали довольно сложные пьесы.
   Однажды я совершенно отчетливо услыхал незнакомый мужской голос, который сказал: «Попроси его! В конце концов, это его внук!» А женский голос, тоже незнакомый, ответил: «На него нельзя оставить даже собаку!» Несомненно, в доме завелась собака. В дверь неоднократно скреблись, и часто раздавался звонкий лай.
   Трудности множились. К среднему пальцу ножницы сильно затупились и почти сплошь покрылись ржавчиной. Неизвестно отчего стали дрожать руки – сперва мелкой, почти незаметной дрожью, а затем все сильнее. А ведь мне предстояло заняться безымянным пальцем правой руки – самым сложным из всех!
   Призвав всю свою волю и весь опыт, я приступил к делу. На рояле в этот момент превосходно играли Двенадцатую рапсодию Листа. Трудно было не слушать, тем более что слух мой обострился до чрезвычайности. Скорее всего это было связано с тем, что к этому времени я уже полностью потерял зрение. Контролировать качество работы я мог теперь только ощупью. И, судя по всему, безымянный палец правой руки удался даже лучше своего левого собрата.
   Итак, оставался только мизинец правой руки – последний!
   И тут случилось непредвиденное – я уронил ножницы. Превозмогая боль в пояснице, которая стала теперь уже постоянной, я опустился на корточки и стал шарить руками по полу. Сквозь щели доносились звуки – шелест, детский смех, удары по мячу, плеск воды… Надо всем царил ноктюрн Шопена.
   И вот, когда я нащупал ножницы левой рукой, что-то острое кольнуло мне в грудь. И я почувствовал, что куда-то лечу…
   Потом меня несли… Я лежал строго и прямо. Левая рука сжимала ржавые ножницы – видимо, их пытались отобрать у меня, но не смогли.
   Если бы я мог еще чувствовать, я бы чувствовал удовлетворение: не каждому удается выполнить задуманное на девять десятых, как удалось мне.
   Если бы я мог еще слышать, я бы услышал, как ноктюрн Шопена перешел в какую-то другую мелодию. Кажется, в его же траурный марш.
   1979

Полным-полно рыжих

   В конце концов, все – в твоих руках.
   Или ты смело толкаешь дверь и попадаешь в этот мир, где у тебя появляется шанс стать первым, только первым, самым первым, или остаешься там, на улице, одним из тех, кто не решается рискнуть…
   Я был не из тех, кто остается за дверью.
   Рыжий был тоже не из тех.
   – Будешь играть против меня? – спросил он с усмешкой. – Ну-ну! Попробуй!
   Я тоже усмехнулся. Я был не из тех, кто пробует. Я был из тех, кто побеждает.
   Брошен мяч. Белый прыгучий шарик… Впрочем, нет, это был оранжевый мяч, «Адидас». Стадион ревет. Сперва игра у меня не клеится. Рыжий смеется мне в лицо. Ему кажется, что игра уже сделана. Но я беру себя в руки. Я – Большой Майк, Суперзвезда Баскетбольной Площадки, Король Финта и Гений Дриблинга – показываю рыжему, что такое настоящая работа. Я сравниваю счет и на последней секунде в неповторимом прыжке вонзаю в корзину победный мяч.
   Стадион неистовствует. Рыжий плачет в раздевалке. У меня нет для него утешения. Побеждает сильнейший – таков закон.
   – Ничего, – бормочет рыжий. – Мы поквитаемся.
   Я не удостаиваю его ответом.
   … Моя рука лежит на ручке управления. Самолет идет на базу. Горючего в баках – на два плевка. И рыжие словно знают об этом. Трое рыжих истребителей против одного.
   «Ладно, ребята. Посмотрим. Таких асов, как Коршун Майк, не так уж много в этом небе…»
   Одного я убрал сразу – рыжая вспышка, и он исчез. Остались двое.
   Они, видно, еще не понимают, с кем их столкнула судьба. Я бросаю машину в вираж, взмываю вверх, «бочка», «горка», «мертвая петля»… Вторая вспышка – и остается один рыжий. Он делает попытку уйти в облака, но я достаю его. Дымный след прочерчивает небо. Как всегда, победа за мной – Коршуном Майком, Грозой Воздушного Океана!..
   – Все равно, – криво улыбается рыжий, – все равно я тебя сделаю!..
   И вот снова рев моторов. Но это не воздух – это земля содрогается от грохота гоночных машин. Автодром. Большие гонки. «Гран-При».
   На старте я всегда спокоен. Спокойней всех. Недаром меня зовут Железный Майк – Гонщик Без Нервов.
   Ревут моторы. Я иду вторым – рыжий сумел выскочить вперед. Но я спокоен и уверен в себе. Каждую микросекунду ощущаю я своим телом. Последний круг – пора! Я выжимаю из машины все, что можно, и еще столько же. Я поравнялся с рыжим. Я обхожу его! Я иду первым. Теперь все – теперь достать меня сможет только сам дьявол. Пусть теперь бесится рыжий, пусть бе…
   Страшный грохот – и все гаснет. Это рыжий, не сумев обойти меня, таранил мою машину.
   Теперь уже я говорю:
   – Мы сквитаемся, рыжий, мы сведем счеты.
   … Это очень просто. Два кольта и две мишени. Каждый служит мишенью для другого. Вот и все. Так выясняют отношения настоящие ковбои, когда дорога слишком узка для двоих.
   – Мне кажется, – медленно говорю я, – на свете можно отыскать место, где твое присутствие было бы более желательным.
   – Возможно, – цедит рыжий сквозь зубы. – Но это только мое дело! Взлетают кольты! Он довольно проворен, этот рыжий. То есть был проворен. Я оказался слишком быстр для него. И слишком точен. Меткий Майк – так меня звали. Меткий Майк – Благородное Сердце Прерий.
   – Ну, ребята, – обвожу я взглядом собравшихся зевак. – Кто следующий?
   Но желающих нет. И, надвинув шляпу на самый лоб, я выхожу из салуна. Я ухожу, оставляя за собой поверженных врагов, раздавленных конкурентов, уничтоженных соперников.
   … Дверь закрывается за мной. В поток прохожих попадаю я, в поток дождя, в поток повседневности. Я поднимаю воротник, твердой рукой достаю сигарету и закуриваю, прищурив верный глаз.
   И медленно шагаю по улице, мышцы налиты сталью, взгляд холоден, пульс спокоен и четок. По улице идет Смелый-Быстрый-Меткий-Самый-Первый-В-Мире-Майк.
   Он идет, уверенно глядя сквозь дождь, сквозь лица, сквозь витрины…
   Вдруг – толчок в грудь.
   – Ну куда лезешь-то? – слышу я. – Ну прям нелюди, ей-богу, прут, не видют! С магазина не вытти!
   – Извините, – говорю я.
   – Нахал! – извиняет меня тетка. – Глаза разуй!
   Я вхожу в магазин. Пельмени, кефир, ба­тон…
   Самообслуживание – это очень удобно. Вообще после того как Нина окончательно ушла к этому своему рыжему, у меня появились новые привязанности – домовая кухня, кафе «Минутка», универсам. И салон игральных автоматов. Мир, полный рыжих. Мир, где неизменно первенствует Великолепный Майк…
   – Здравствуйте, Миша, – говорит знакомая кассирша. – Два сорок.
   – Здравствуйте, – говорю я, беру сдачу и выхожу на улицу.
   1981

Случайные встречи

   … Нет, конечно, я понимаю, случайные связи – это вообще… Конечно. Но так случайно получилось…
   Потому что я тогда утром смотрю – а он ушел. То есть ничего такого – ни скандала, ни разрыва… Ушел – и все… Нет, так он хороший был. В смысле – неплохой. В смысле – бывают хуже, но я не встречала… И лучше не встречала. В общем, такой, знаете, брови, плечи… Ну вот, а лица не вспомнить. Цепляется что-то в памяти, но не то… Потому что это уже когда было-то… Уже и Коля у меня в школу хо­дит.
   Вот. А тут вдруг – этот звонок. И голос такой. Наверное, не туда попал.
   Говорит:
   – А давайте в кино встретимся?
   Я говорю:
   – Я с незнакомыми не встречаюсь.
   Он говорит:
   – Ладно, только не опаздывайте…
   И вот мы рядом сидим, и фильм такой – музыка, и лошади, и все цветное… И я на экран смотрю и вижу, как он мою руку гладит…
   А свет зажгли, он говорит:
   – Мне фильм ничего, а вам?
   Я говорю:
   – Ничего, а вам?
   Он говорит:
   – Почему? По-моему, ничего… А оба мы фильма-то и не видели…
   Он говорит:
   – Я вас провожу?
   Я говорю:
   – Ни в коем случае!
   Он говорит:
   – Вот и чудесно…
   И вот мы идем, идем… И улица, и музыка, и все цветное… и вот мы у подъезда моего стоим, он мою руку держит… А он милый такой – брови, плечи… Только замерз. Надо было, наверное, его к себе пригласить, да как-то, знаете…
   Он говорит:
   – Как у вас уютно!..
   И вот мы сидим, у него вино случайно… И смех, и глаза такие… И пальцы горячие… И смотрю – а лицо такое знакомое – смутно-смутно… И вижу, он в памяти тоже что-то на­щупывает…
   Говорит:
   – А вас что, муж бросил?
   Я говорю:
   – Нет, ушел. А вас?
   Он говорит.
   – Нет, я сам ушел.
   Я говорю:
   – Может, еще все хорошо будет.
   Он говорит:
   – Поздно уже…
   А когда спит, он во сне такой беззащитный…
   А утром смотрю – а он ушел. Только паспорт оставил, случайно.
   Разглядывать чужое как-то, знаете… Смотрю – а мы однофамильцы! А в паспорт карточка вложена: мальчик. Смотрю, на Кольку моего похож – ну близнец прямо! И на него похож… А самое-то смешное – он и прописан по моему адресу!
   Надо ему туда письмо написать.
   Придет за паспортом – вот посмеемся!
   Если, конечно, письмо дойдет…
   1979

Тридцать шесть и шесть

   – Врача вызывали?
   – Здравствуйте, доктор, проходите, пожалуйста.
   – Где больной?
   – Я…
   – Ой, как хорошо!
   – Что-о?
   – Примета! Если первый больной мужчина – это к счастью!
   – Так я ваш первый…
   – Ну да! Я так рада!
   – Я тоже…
   – Так. На что жалуемся?
   – Что-то в боку болит. В правом, вот тут.
   – Сердце.
   – Сердце же слева!
   – Что? Ах да… Мы проходили. Сердце с той стороны, где часы… Температуру мерили?
   – Температуры нет.
   – Как нет? Что – ноль?
   – Почему? Тридцать шесть и шесть!
   – Ну! Выше нуля. Повышенная!
   – А я всегда думал, что нормальная.
   – Что вы с врачом спорите?.. И потом, если все нормально, зачем вызывать?
   – Так в боку-то болит.
   – В боку… Плохо. Может, вас укусил кто?
   – Кто?!
   – Клопов у вас нет? У нас на старой квартире были, так, знаете…
   – Никого у меня нет! И потом – болит-то внутри…
   – Внутри? Интересно, что там у вас.
   – Может, вы меня послушаете?
   – Конечно. Я вас слушаю.
   – Нет, я имею в виду стетоскопом. Знаете, такая штука, с трубочками?
   – С трубочками? А! Конечно, это мы проходили!.. Вон он, в сумке… Ну-ка… Ой! Тикает что-то… Тук-тук, тук-тук… Как интересно! Прелесть!..
   – Прелесть-то прелесть, а в боку-то болит.
   – Болит – это плохо… Что же у нас там болит?
   – Может, печень?
   – А что, вполне!
   – Но, говорят, при печени белки глаз жел­теют…
   – Да? А ну-ка, покажите глаза… У-у-у! Да у вас они не то что желтые, прямо коричневые уже! Типичная желтуха!
   – Доктор, у меня с детства глаза карие.
   – Значит, желтуха врожденная!
   – Нет, доктор, все-таки, я думаю, не печень…
   – Ну, не хотите – не надо… Я хотела как лучше. А если не печень, тогда что?
   – В принципе можно было бы предположить приступ аппендицита…
   – Больной! Я предполагаю у вас приступ аппендицита!
   – Доктор, я боюсь, что…
   – Не надо бояться, вырежем под наркозом!.. Раз – и все! Мы проходили!
   – Я боюсь, что это – не то. Дело в том, что аппендикс у меня уже вырезали.
   – Да-а? А ну-ка, откройте рот!..
   – А-а…
   – Шире!
   – А-а-а-а!!!
   – Вы что, издеваетесь! Где же вырезали, когда я его вижу?
   – Кого?!
   – Аппендикс!
   – Доктор, вы не путаете?
   – С чем?
   – Ну, с гландами?
   – Гланды?.. А где ж тогда аппендикс?