Везучая

   Подумать только! Они его осуждают! Говорят, как он мог с тобой так поступить? Как ты могла быть такой дурой?
   Сами они дураки! Они дураки, а он – умница. Я сразу, как мы познакомились, поняла, какой он способный: и читал, и писал, и расписывался. Но со мной он не расписался. Он сказал, что расписка любви не заменяет. И правильно! Что, нет, что ли? А меня он всегда любил. И все делал, что я ни попрошу. Я ему говорю:
   – Леша! Иди учиться!
   Ну, он и пошел. Только, конечно, условие поставил, что тогда с работы уйдет. Ну и правильно! Его в вечерней школе всем в пример ставили, как он хорошо работу с учебой совмещает. А после школы он дальше пошел, в институт. Потому что его к знаниям уже сильно тянуло, а работать он уже не хотел. И правильно! Что ж он, двужильный, что ли? И потом, я же сверхурочно взяла, неужели ж нам не хватало? Всегда нам хватало, особенно на него.
   А после института пришел и диплом показывает. Я говорю:
   – Леша! А я тебе за это костюм купила. Он надел, ему так хорошо! Прямо жених! Он говорит:
   – Знаешь, по-моему, все-таки пора уже иметь нормальную семью. Я говорю:
   – Лешенька! Я этого давно жду! Он говорит:
   – Вот и чудесно, завтра я тебя с ней и познакомлю.
   Ну, я так обрадовалась… Потому что она такая начитанная, на рояле играет… А на свадьбе-то он меня сразу не узнал, потому что я на каблуках была. А потом узнал, говорит:
   – Знаешь, тебе тоже пора… В жизни надо вовремя определяться!
   Как он это сказал, у меня на него прямо глаза открылись: как он все правильно понимает! Действительно, думаю, пора!
   И мне тут как раз очень Жора помог. Прямо очень. Потому что он, наоборот, мне сказал, что любовь без расписки – это не любовь. И тут же расписался. И не только расписался, но и прописался. И правильно. Мне ведь как раз квартиру дали. Вот он меня так сильно и полюбил. Полюбил и прописался, чтоб найти в моей квартире счастье, а его самого чтоб не нашли. Потому что его уже искали – за то, что он алименты не платит той жене, которая была до меня. Той, что была до нее, он платил потому, что на той он женился по любви, а на этой потому, что уже ничего нельзя было сделать.
   А все должно быть только по любви. И мы с Жорой все полюбовно решили и расстались полюбовно. В смысле, что квартиру я ему всю оставила. А как же? К нему ведь как раз родственники приехали, чтоб его убить. Потому что это не его родственники, а той жены, которой он не платил. А где же им всем жить? Они ведь Жоре и детей в подарок привезли, про которых он еще не знал.
   А я к маме переехала. У нее на двоих – в самый раз. Девять соток и туалет рядом. Выйдешь через двор – и две остановки трамваем.
   Вот в трамвае я как раз с Николаем и познакомилась. Мы с ним рядом сидели. Вернее, это я сидела. Он-то лежал. А тут контроль.
   – Это, – говорят, – ваш? Я говорю:
   – А что?
   – Если, – говорят, – ваш, пусть дышит в сторону и билет покажет!
   – А если, – говорю, – не мой? Они говорят:
   – Тогда мы его заберем, потому что остальные тоже отказываются. Я говорю:
   – Вы так и будете везде забирать что плохо лежит?
   Ну, тут шум, крик, женщины заругались – те, которые еще не замужем, с теми, которые уже…
   Ну, я Николая на себе с поля боя вынесла, из общежития выписала и к маме прописала.
   Прописала и стала его ждать. Потому что его все-таки забрали. Потому что он, оказывается, давно на доске висел: «Они мешают нам жить». Вот его на время и увезли, чтоб не мешал.
   Он уехал, а зато Леша приехал. Вернее, пришел. Даже прибежал. Потому что его жена, которая на рояле, выгнала. Потому что он на Шуберта сказал, что это Шопен. И она его выгнала, и он ко мне прибежал, сказать, что все это из-за меня. Я говорю:
   – Лешенька, не волнуйся.
   И к ней побежала. И ей объяснила, что это все из-за меня, потому что, конечно, мне надо было его музыке учить, а я не учила и вообще на него не так влияла. Ну, они между собой и помирились. Между собой помирились, а со мной поссорились. Ну и правильно, сама виновата…
   А тут как раз Николай вернулся, там из него сделали другого человека. Он теперь с сомнительными дружками не водится, а только с такими, у кого никаких сомнений. Вот он мне и говорит:
   – А тебе уже пора как-то определяться. Жизнь, – говорит, – надо прожить, чтоб не было мучительно больно!
   Ой, как он так сказал, я прямо обалдела. Потому что я и сама всегда так думала, только сказать не могла. А вот Коля сказал! Прямо хоть в какую книжку вставляй!
   Я ему хотела сказать, как я ему благодарна, но не успела, потому что он от меня ушел вперед, туда, где ему квартиру дали.
   А у мамы на его месте теперь дети живут, но не его, а Жорины. Которые отовсюду понаехали, чтоб Жора им помог в жизни. А как он им поможет, когда он тут теперь не живет? Он отсюда переехал, где климат лучше и детей меньше: там от этого какой-то корень растет…
   А перед отъездом меня встретил, говорит:
   – Тебе как-то надо определяться, а то ни с чем останешься!
   Господи, думаю, какая я везучая, что со мной всегда рядом умные люди были! Вот и сейчас. У Жориных детей уже внуки пошли. Один уже говорить начал. Я его купаю, а он мне говорит:
   – Тебе, бабушка, пора найти свое место в жизни! Время идет!
   Господи, думаю, какой мальчик смышленый! Мне б до этого вовек не додуматься! А он прав. Смышленый мальчик!
   1977

Экскурсант

   Меня тетка все к себе на дачу звала: приезжай, свежий воздух, опять же на огороде поработаешь.
   Ладно, уговорила. В выходной надел джинсы старые, футболку, поехал. По грядам поползал, в озере искупался, дров тетке наколол. Тетка, молодец, за ужином поставила. Ну, я принял под грибочки, настроение нормальное. Спасибо, говорю, тетка. Будь здорова.
   Иду на станцию, сажусь в электричку, еду в город. Приезжаю. На вокзале – давка, все с чемоданами, с узелками. Многие трезвые. Поносило меня по перрону, помяло и на привокзальную площадь выбросило. Прямо к автобусу. Но не к нашему, а к интуристовскому. Их сейчас в городе тьма. Ну, понятно, летний сезон. За границей сейчас только наши посольства, а все иностранцы – здесь, под видом туристов.
   Пробираюсь мимо ихнего автобуса к своему трамваю, как вдруг налетают на меня человек тридцать, обступают, по плечам хлопают, «Джек!» кричат.
   – Вы что, говорю, ребята? Лишнего взяли, что ли?
   Они не слушают ничего, орут, жуют, все, как я, в футболках старых, джинсы заплатанные – сразу видно, из зажиточных семей народ, буржуа.
   Я только рот снова раскрыл, как из автобуса еще одна выскакивает. Тоже вся в джинсах, но уже без заплат – переводчица, значит.
   Тоже «Джек!» кричит, ко мне подскакивает и по-английски шпарит. Ну, я вспомнил, чему меня в школе учили, и на том же английском отвечаю:
   – Данке шон! – На всякий случай перевожу: – Чего прицепилась-то? А она с улыбочкой:
   – Да-да, я очень рада, что вам нравится наш язык, но только пора ехать в отель.
   Эти все услыхали, тоже закричали: «Отель, отель!», меня в кольцо и – в автобус. Переводчица впереди уселась, а остальные иностранцы – кто куда. Кто песни поет, кто целуется, а кто смирно сидит, уважая местные обычаи. Я говорю:
   – Ребята! Пустите меня отсюда, потому что мне завтра на работу в полшестого вставать.
   Они как захохочут. «Джек!» – кричат и пальцами себя по шее щелкают. Уже наши жесты перенять успели.
   Тут автобус поехал. «Ладно, – думаю, – у гостиницы выйду. Дай пока хоть город посмотрю». Еду, смотрю. Своеобразный у нас такой город, оказывается. Шпили какие-то, купола. «Надо, – думаю, – будет ребятам показать…»
   Вот автобус тормозит, дверь открывается. Эти все орут: «Отель! Отель!»
   Я так вежливо говорю:
   – Спасибо, джентльмены, за поездку.
   Но они меня опять не слушают, опять в кольцо и в гостиницу. Там нас администратор встречает.
   Я к нему.
   – Товарищ, – говорю. – Пошутили – и хватит! Давайте я отсюда пойду, потому что мне завтра в утро выходить.
   А переводчица администратору говорит:
   – Вы не удивляйтесь. Этот от самой границы все пьет, уже и родной язык забыл.
   Тут переводчица двоим чего-то по-английски шепнула, которые поздоровее. Те ей говорят: «Йес!», меня под руки берут, в номер ведут, кладут на кровать и дверь за собой запирают.
   Ну до этого я раз в гостинице уже жил. В средней полосе. Тоже в люксе. В смысле – с водопроводом. Горячей, правда, не было, зато холодная – почти каждую неделю. И соседи по люксу симпатичные попались, все семеро. А тут соседей – один телевизор. Ну, я включил, поглядел. «Как же, – думаю, – отсюда выбраться?» Пока думал – заснул.
   Проснулся уже в автобусе. Эти-то, сразу видно, буржуа, никакого чувства локтя: сами позавтракали, а меня голодного в автобус отнесли.
   «Ладно, – думаю, – придет время, за все ответите!» А мы тем временем уже к музею приехали. Я на часы смотрю: все, считай, прогул поставили.
   «Черт с вами, – думаю. – Не первый раз… Посмотрю хоть, что это за музей такой». Помню, в школе-то в зоопарк ходили, впечатления хорошие.
   Тут оказалось не как в зоопарке, но тоже красиво. Картины висят, тетка к нам вышла, у каждой картины останавливается и по-английски объясняет. Я сперва-то молчал, не хотел знание русского языка показывать. Потом все-таки говорю:
   – Я извиняюсь, а сколько, например, вот эта картина может стоить? Тетка прямо позеленела вся.
   – Как вы можете? – кричит. – Это же искусство! Это в вашем обществе привыкли всё на деньги!
   Я говорю:
   – Тихо, тетка, я свой! Она говорит:
   – Тем более стыдно, раз вы переводчик!..
   В автобусе эта девица, переводчица, опять подсаживается и опять по-английски. Отвечаю ей на том же языке, но с сильным шотландским акцентом:
   – Пошел ты…
   – Ой, – говорит, – у вас к языкам большие способности. А сейчас, Джек, мы едем на экскурсию на завод.
   А мне уже все равно.
   Только когда мы приехали, стало мне уже не все равно. Потому что приехали мы к проходной родного моего предприятия, где мне сегодня надо было находиться с восьми утра.
   – Стойте! – кричу. – Не желаю на ихний завод! Я, может, в ресторан желаю!
   Как же! Берут меня в кольцо и в проходную тянут. И ведут прямиком к моему участку. Выходит к нам Фомичев и от лица трудящихся нас тепло приветствует. Потом на меня смотрит и говорит:
   – Ну до чего этот мистер похож на одного нашего рабочего! Жаль, он сегодня не вышел, заболел. Скорее всего… А то бы им очень интересно было бы друг на дружку посмотреть.
   Потом Фомичев рассказал нам о наших успехах, оборудование показал, на вопросы ответил.
   Я тоже вопрос задал:
   – Извиняюсь, мистер Фомичев, а если тот ваш рабочий, скажем, не заболел, а прогулял, тогда что?
   Фомичев говорит переводчице:
   – Скажите этому мистеру, что его вопрос – это провокация в духе «холодной войны» и что, во-первых, у нас прогульщиков нет, а во-вторых, с каждым днем становится все меньше и меньше!
   Ну, потом расписался я еще в книге почетных посетителей, написал, что посещение завода запомнится мне на всю жизнь.
   После завода переводчица говорит:
   – Сейчас поедем в гостиницу, а потом осмотрим новые жил массивы.
   То ли это она по-русски сказала, то ли я уже английский стал понимать, но только думаю: «Дудки! Мало мне завода, этак мы еще ко мне в квартиру придем. У меня обеда на всех не хватит. Придется милицию звать».
   Но обошлось без милиции. Потому что только мы к гостинице подъехали – глядим: у входа два швейцара одного туриста под мышки поддерживают. Мои, его как увидели, чуть с ума не сошли. «Джек! – кричат. – Джек!» Короче, это их настоящий Джек нашелся.
   Я гляжу – и правда, похожи мы с этим другом, как близнецы, только он выпил больше.
   Ну, все к нему вместе с переводчицей бросились. И я бросился. Но в другую сторону…
   А назавтра прихожу на работу, ребята говорят:
   – Слушай, тут вчера иностранцев водили. До чего один мужик на тебя похож был, представить не можешь.
   – Почему? – говорю. – Вполне возможно.
   – Да нет, – говорят. – Так-то он похож, но по глазам сразу видно – сволочь. Все про твою получку интересовался. А сам небось миллионы гребет.
   – Ясное дело, – говорю. – А может, и миллиарды!..
   И пошел я искать Фомичева, чтоб прогул мне не ставил. Что, мол, тетка заболела, и все такое. А то он потом оставит без премии – и все.
   1976

Золотая пуговица

   Придя на работу, Спиркин снял в гардеробе пальто и подошел к зеркалу. В зеркале возникло поясное изображение Спиркина: рубашка, галстук, пиджак. На пиджаке благородно блестели золотые пуговицы. Вокруг хитроумного рельефного герба со львом в центре шла надпись по-латыни, смысла которой не знал никто, и, возможно, в этом был ее смысл. В зеркале отразились две пуговицы. Третьей не хватало. Спиркин провел ладонью по пиджаку, глянул на пол, поискал в карманах, потом снова посмотрел в зеркало и нахмурился.
   – Куда же она девалась? – произнес он вслух.
   С нахмуренным лицом Спиркин стал подниматься по лестнице.
   – Здравствуйте, Дмитрий Дмитриевич, – многозначительно посмотрев на часы, сказал начальник, когда Спиркин вошел в отдел.
   – Подождите, – сказал Спиркин. Он сидел за столом и думал.
   – Дима, – подошел к столу Спиркина инженер Орехов, – у тебя акты о внедрении новой техники?
   Спиркин поднял голову и посмотрел на Орехова долгим взглядом.
   – Мне для отчета, – сказал Орехов неуверенно. – Ну извини, старик… Я потом…
   И Орехов отошел, оглядываясь.
   Час Спиркин сидел неподвижно.
   По отделу пополз слух, что у Спиркина в семье неприятности, скорее всего даже несчастье. Инженеры Хохлова и Воскобойникова рассказывали друг другу о болезнях, от которых теперь все умирают. Профорг Щеглова стала писать список сотрудников для сбора средств в пользу Спиркина.
   Еще через полчаса Спиркин шевельнулся. Он достал из ящика стола бланк увольнительной и, заполнив его, подошел к начальнику.
   – Да-да, – торопливо сказал начальник, ставя свою подпись. – Я понимаю, как вам сейчас тяжело. Что делать, все там будем…
   Спиркин шел по направлению к дому, глядя под ноги. Один раз он с заколотившимся сердцем бросился к блеснувшему золотому предмету, но предмет оказался пробкой от бутылки.
   Войдя домой, Спиркин начал обыск. Из шкафа полетели верхняя одежда и белье. Перетряхнув постель, Спиркин заглянул в шкатулку жены и в ее хозяйственную сумку. Пуговицы не было.
   Спиркин подошел к окну. Между домом Спиркина и автобусной остановкой ударными темпами шло жилищное строительство. Рычали бульдозеры, сверкала электросварка, валялись трубы.
   – Строительство, – пробормотал Спиркин.
   Он спустился по лестнице и пошел к стройке. Поискав глазами, Спиркин увидел экскаватор. Кабина была пуста, ковш лежал на земле, но двигатель работал.
   Спиркин никогда прежде не управлял экскаватором, но надо было проверить – может, пуговица упала, когда Спиркин шел к автобусу, а потом ее затоптали.
   Спиркин заканчивал проверку на шестиметровой глубине, когда в кабину вскочил человек в стеганых штанах и выпихнул Спиркина из экскаватора.
   – Ты что наделал? – закричал человек, добавляя после каждого слова два других. – Мне этот котлован по плану месяц копать надо! А теперь из-за тебя норму поднимут! – И человек произнес яркую речь, в которой нефольклорным было только слово «зараза».
   Спиркин вернулся домой, сел на стул и стал думать.
   – Конечно! – сказал он, подумав. – Автобус!
   В автобусном парке Спиркин вошел к директору.
   – Я потерял пуговицу, – сказал он. – В вашем автобусе. Вчера или сегодня.
   Директор открыл рот, чтобы сказать то, что ему хотелось, но, поглядев на Спиркина внимательно, сказал:
   – Где ж я вам ее возьму? В каком автобусе?
   – Третьего маршрута, – сказал Спиркин. – Золотая пуговица. Со львом.
   – Со львом, – тихо повторил директор. – Так сейчас автобусы на линии. Двадцать шесть машин!
   – Я подожду, – сказал Спиркин.
   – Да, может, пуговицу-то вашу подобрал кто-нибудь, – осторожно сказал директор.
   – Этот вариант я рассмотрю позже, – сказал Спиркин.
   – Ага, – сказал директор. – Понимаю. Ну, идите на кольцо и ищите себе на здоровье. Скажите, я разрешил.
   К ночи Спиркин проверил двадцать четыре машины. Пуговицы не было. В восемь утра Спиркин вошел к директору автобусного парка. Увидев Спиркина, тот побледнел.
   – Где еще две? – спросил Спиркин.
   – Сейчас, – торопливо сказал директор. – Только вы не волнуйтесь. Одну машину у нас забрали для «Интуриста». Расширяются связи с другими странами…
   – А вторая? – строго спросил Спиркин.
   – Вторая в аварию попала, – вздохнул директор. – Водитель в больнице, машину на авторемонтный повезли.
   В больнице Спиркину сказали, что шофер очень плох и свидания с ним не разрешаются.
   – У меня особый случай, – сказал Спиркин.
   – Так у него уже были из милиции, – сказали Спиркину. – Или вы из…
   – Я из… – сказал Спиркин.
   – Только постарайтесь его не утомлять, – предупредили Спиркина. – Для него сейчас покой – это жизнь.
   – Ясное дело, – сказал Спиркин. Шофер лежал, забинтованный с ног до головы. Ему было нехорошо.
   – Я насчет пуговицы, – сказал Спиркин. – Я в вашем автобусе ехал и пуговицу потерял. От пиджака. Может, конечно, и в другом автобусе, который в «Интурист» забрали, но вам лучше вспомнить.
   – Не понимаю я, – сказал с трудом шофер. – Чего вам от меня надо?
   – Что тут понимать? – удивился Спиркин. – Золотая такая пуговица. С буквами и со львом. Не видели? Вы думайте, думайте, я не тороплю.
   – Плохо мне, – сказал шофер.
   – Очень плохо, – подтвердил Спиркин. – Потому что нельзя так небрежно относиться к своим обязанностям.
   – Мама, – сказал шофер, теряя сознание.
   Из больницы Спиркин поехал в «Интурист».
   Там удалось выяснить, что в его автобусе каких-то французских ученых повезли на космодром, где им покажут запуск ракеты.
   – Как туда попасть? – спросил Спиркин.
   – По коридору прямо и направо, – ответили ему. – Там у нас медпункт.
   – Над собой смеетесь, – заметил Спиркин. У космодрома его остановили.
   – Золотая пуговица, – сказал Спиркин.
   – Это вчерашний пароль, – сказал часовой.
   – Разве? – удивился Спиркин.
   – Слишком много работаете, – сочувственно сказал часовой. – Себя не щадите…
   Возле ракеты Спиркин увидел автобус. В нем никого не было, кроме водителя.
   – Вы золотой пуговицы тут не находили? – спросил Спиркин.
   – Пуговицы? – переспросил водитель. – А вы спросите, может, кто-нибудь из ваших подобрал.
   И водитель, забыв удивиться тому, что понимает французский язык, кивнул в сторону громадной ракеты.
   На лифте Спиркин поднялся к самому люку ракеты.
   На площадке перед люком стояли французы, которым наши что-то объясняли. Спиркин протиснулся поближе к одному из французов.
   – Вы тут пуговицы не видели? – прошептал он.
   – Т-с-с-с-с! – сказал француз, делая вид, что его интересует ракета.
   «Хам», – подумал Спиркин и повернулся к другому французу:
   – Вам тут пуговица не попадалась? Я ее в автобусе потерял. Такая, со львом.
   Француз заулыбался и закивал в сторону ракеты.
   – Там? – тихо спросил Спиркин. – Как она туда попала?
   Француз снова кивнул на ракету и поднял большой палец.
   – Еще бы, – сказал Спиркин. – Такая пуговица!
   И тихонько влез в люк.
   Внутри ракеты было тесновато. Спиркин стал искать. Он обшарил все, что можно, но ничего не нашел.
   Спиркин опустился в глубокое кресло и начал размышлять. От размышления его оторвал шум закрывающегося люка. Он хотел встать, но раздался мощный гул, и огромной тяжестью Спиркина вмяло в кресло.
   – Что за шутки? – прохрипел Спиркин. – Алло!
   В ответ перед ним загорелись лампочки, тяжесть увеличилась. А потом Спиркин услышал голос.
   – Чижик, – позвал голос. – Я – Лютик. – И спросил про какие-то параметры.
   – Это вы меня? – с трудом спросил Спиркин. – Я сам здесь случайно!
   – Это ты, Чижик? – удивился голос. И сказал, чтоб Чижик перестал валять дурака.
   Спиркин сказал, что это Спиркин говорит и чтоб голос сам перестал валять дурака и выпустил бы его отсюда, потому что ему некогда.
   Спиркин услышал, как голос совещается с другими голосами. Из-за сильного треска он разобрал только три фразы: «Надо было согласовывать!», «Разгильдяйство!» и «Лишить премии!»
   – Кого лишить? – заинтересовался Спиркин.
   Однако голос больше не откликался, вместо этого Спиркин услыхал: «В эфире – „Маяк“. Передаем концерт по заявкам воинов-пограничников». И вместе с первыми звуками песни «Я люблю тебя, жизнь…» Спиркин стал невесомым. Побарахтавшись в воздухе, он добрался до иллюминатора. Там, соперничая в блеске с двумя пуговицами на пиджаке Спиркина, неспешно плыли звезды…
   … Спиркин вылез из люка, спрыгнул на землю и посмотрел по сторонам. Вокруг была пустыня. Спиркин хотел подумать что-нибудь, но не успел. Земля перед ним зашевелилась, и оттуда стали выскакивать люди.
   «Дружинники, – понял Спиркин. – В милицию поведут!»
   «Дружинники» окружили Спиркина. Один из них вытащил какую-то трубу и приложил к губам.
   – Планета Марс приветствует посланца Земли, – услыхал Спиркин.
   – Тьфу! – сказал Спиркин. – Я-то испугался.
   – Тебе нечего бояться, – сказал марсианин в трубу. – Мы ждали тысячи лет, пока вы сможете принять все знания нашей цивилизации. И вот этот великий час настал!
   Все марсиане согласно затрясли головами.
   – Вы тут пуговицы не видели? – спросил Спиркин. – Золотая пуговица такая, от пиджака.
   Марсиане обеспокоенно переглянулись.
   – Мы не знаем пуговиц, – сказал главный. – Но мы умеем делать хлеб из песка, и овладели антивеществом, и победили все болезни, и мы ждали тысячи лет, и вот настал великий миг…
   – Это все ясно, – сказал Спиркин.
   Он повернулся и полез в ракету. Закрывая люк, он увидел, что марсиане отчаянно скачут и размахивают руками. «Пуговиц не знают, – подумал Спиркин. – Дикари!»
   Он уселся в кресло. Надо было продумать дальнейшую линию поиска. Внизу суетились маленькие фигурки. Потом они пропали. Спиркин думал. Внезапно он хлопнул себя по лбу и тут же стартовал с Марса.
   «Шляпа! – выругал он себя. – Вот шляпа!»
   Он удовлетворительно перенес перегрузки и перешел к состоянию невесомости. Вскоре в иллюминаторе показалась Земля. Спиркин прилепился к стеклу и стал смотреть на родную планету. Из Европы торчал посадочный ориентир труба авторемонтного завода. Спиркин напряг зрение, и ему показалось, что там, на заводском дворе, в огромной куче железного хлама, вспыхнул золотой лучик. Спиркин улыбнулся и, мурлыкая «Я люблю тебя, жизнь…», устремил корабль мимо каких-то звезд и галактик к своей сияющей цели.
   1975

Голос

   Тот день начинался как обычно.
   Валюшин проснулся, полежал, глядя в потолок, потом сел и зевнул. Из кухни слышалось шипение – супруга готовила завтрак. Валюшин встал, натянул брюки, пошел в ванную. Побрившись, он направился к кухне, чтобы сказать супруге: «Скорей, а то я из-за тебя каждый день опаздываю!» Валюшин открыл рот и…
   – Товарищи! – раздалось в кухне. – Работники нашего предприятия единодушно поддерживают почин пекарей кондитерской фабрики – работать только без опозданий.
   Звук шел из Валюшина.
   – Сделай потише! – не оборачиваясь, сказала супруга. – Весь дом разбудишь.
   Валюшин хотел сказать, что это не радио, но внутри него что-то всколыхнулось, и изо рта вылетело:
   – Растет радиотрансляционная сеть города. Разнообразными стали передачи, ширится их тематика…
   Испуганно уставившись на жену, Валюшин замолк. Жена посмотрела на него.
   – Гриша, – сказала она, – если ты это из-за того, что мама говорит, что с ремонтом можно подождать, так постыдился бы!
   Валюшин хотел возразить, но почувствовал, как внутри опять что-то заколыхалось, и скорее закрыл рот ладонью.
   Молча пережевав завтрак, Валюшин вышел на улицу. Подошедший автобус вывел его из задумчивости. Валюшин проник внутрь и был сжат до половины естественного объема. Кто-то уверенно встал ему на ногу. Валюшин попытался повернуться, чтобы сказать этому хаму пару ласковых.
   – Товарищи! – выскочило из него. – Мы, пассажиры автобусного маршрута номер пять, как и пассажиры других маршрутов, испытываем чувство горячей благодарности к работникам автобусного управления. День ото дня улучшается работа транспорта, на карте города появляются новые маршруты…
   В автобусе стало очень тихо. Даже дизель перестал чихать. Валюшин с ужасом вслушивался в прыгающие из него слова.
   – Достигнутые успехи не пришли сами собой, – звенело в автобусе. – Это плод кропотливой работы…
   Вырвавшись на воздух, Валюшин постоял, тяжело дыша, и решил сказать что-нибудь для проверки самому себе. Сначала он попытался ругнуться. Попытка удалась. Он сделал еще несколько успешных попыток и заторопился на службу, решив сегодня говорить только в случае крайней необходимости и, если будет время, забежать в медпункт.
   Валюшину удалось молча проработать до обеда. Затем его позвали к начальнику отдела.
   – Как дела с проектом? – спросил начальник. Валюшин насупился.
   – Тут такое дело, – сказал начальник, – я у тебя Голубеву хочу забрать. Группа Змеевича зашивается.
   Валюшин хотел стукнуть кулаком по столу и высказать все, что он думает об этой практике постоянной перетасовки сотрудников и о Змеевиче лично и что если заберут Голубеву, то он сорвет, к чертям, все сроки и вообще снимает с себя ответственность.