Страница:
Саша Шелепин учился в школе N 9 на улице Комиссаржевской, неподалеку от Дворца труда на проспекте Революции. Это было время бесконечных школьных реформ, когда педагоги постоянно придумывали что-то новенькое. Однажды в наркомате просвещения распорядились разбить класс на группы по пять учеников, которые должны были заниматься вместе и друг за друга отвечать — так воспитывали чувство коллективизма. Кто-то один от имени своей пятерки отвечал на уроке, и полученную им оценку учитель ставил и всем остальным. Это была глупость несусветная, и от новации быстро отказались. Были пятидневки, как в промышленности: пять дней работали, а шестой — выходной. Потом и о пятидневках забыли.
А рядом стояла школа N 5, там были друзья, там училась и первая настоящая любовь Александра Николаевича — Нина Щербакова. В десятом классе у них возник настоящий роман, но не сложилось…
Нина окончила педагогический институт в Воронеже, где встретила своего будущего мужа — Афанасия Долгих, изумительного, по словам друзей, парня, страстного поклонника поэзии. Он тоже делал карьеру в комсомоле, стал первым секретарем обкома ВЛКСМ, потом работал в Москве в комитете народного контроля. Последние годы Афанасий Трофимович болел, не вставал. Он страдал от страшной болезни — рассеянного склероза и умер раньше жены.
Самое удивительное, что семьи Шелепиных и Долгих остались друзьми. Когда и Нина ушла в мир иной, Шелепин провожал ее в последний путь.
Об всем этом рассказывал мне Валерий Иннокентьевич Харазов, который дружил с Шелепиным с пятого класса.
С Харазовым я познакомился, когда снимал телепередачу о Шелепине. Валерий Иннокентьевич — человек открытый, искренний, доброжелательный. Подружившись в тридцатые годы прошлого столетия детьми, школьниками, они пронесли свою дружбу через всю жизнь. Причем Харазову дружба с Шелепиным стоила карьеры. Но об этом речь впереди.
Воронеж был столицей образованной в двадцать восьмом году Центрально-Черноземной области. В нее вошли: Воронежская, Тамбовская, Курская, Липецкая, Белгородская и Орловская области. Потом число областей начали сокращать, а в тридцать четвертом году и вовсе произошло разукрупнение, огромную ЦЧО поделили.
Первый секретарем обкома был известный в те годы партийный деятель Иосиф Михайлович Варейкис; тогда в Воронеже, кстати, обосновалось довольно много литовцев.
Иосиф Варейкис прославился еще в годы Гражданской войны, когда совсем молодым человеком был избран председателем Симбирского губкома. С его именем связан один из самых драматичных эпизодов Гражданской, описанный во множестве книг и показанный в кинофильмах.
В июле восемнадцатого года находившийся в Симбирске командующий Восточным фронтом бывший подполковник царской армии и левый эсер Михаил Артемьевич Муравьев повернул оружие против большевиков. Он был возмущен миром с кайзеровской Германией, считал его позорным и заявил, что намерен продолжать войну против немцев. Муравьев арестовал местных партийных работников и заодно одного из своих подчиненных, будущего маршала Михаила Николаевича Тухачевского.
Мятеж ликвидировал председатель Симбирского губкома Варейкис. Он вызвал Михаила Муравьева в губком будто бы для переговоров. Там его убили верные Варейкису бойцы. Оставшийся без командования отряд легко разоружили.
Варейкис до поры до времени принадлежал к числу сталинских любимцев. Вождь сделал Варейкиса членом ЦК партии. Иосиф Михайлович выступал на съездах и конференциях, вообще был очень заметным в стране человеком. Он вел себя скромно, скажем, ездил на дачу на электричке, и в Воронеже к нему относились с уважением. Варейкис многое сделал для развития города. В годы детства и юности Шелепина Воронеж стал крупным промышленным и культурным центром. Его население к тридцать девятому году достигло трехсот двадцати тысяч.
В Воронеже построили завод синтетического каучука СК-2, второе предприятие в стране, 18-й самолетный завод, радиотехнический завод «Электросигнал» (здесь уже после войны собирали телевизор «Рекорд»), 16-й моторный завод, то есть в городе оказались два крупных авиационных предприятия.
Потом вождь перевел Варейкиса первым секретарем в Сталинград, а в тридцать седьмом отправил на Дальний Восток. Это было последнее назначение Иосифа Михайловича, его арестовали и расстреляли.
Саша Шелепин еще учился в школе, когда начался период массовых репрессий, истерической борьбы против «врагов народа». Естественно, это происходило и в Воронеже, где тоже провели большую чистку.
Ради этого в город приехал секретарь ЦК Андрей Андреевич Андреев. По его указанию снимали с должностей и арестовывали целыми списками. Его рвение объяснялось среди прочего и тем, что Андреев замаливал грех политической юности.
Незадолго до его приезда в Воронеж, в том же тридцать седьмом, выступая перед военными, Сталин словно невзначай напомнил:
— Андреев был очень активным троцкистом в двадцать первом году.
Кто-то из сидящих в зале спросил недоуменно:
— Какой Андреев?
— Секретарь ЦК, Андрей Андреевич Андреев, — как ни в чем не бывало пояснил Сталин. — Были люди, которые колебались, потом отошли, отошли открыто, честно и в одних рядах с нами очень хорошо дерутся с троцкистами. Товарищ Андреев дерется очень хорошо.
Вождь дал понять, что все, даже члены политбюро, самые проверенные люди, могут оказаться врагами, и он один имеет право карать и миловать.
Тринадцатого ноября тридцать седьмого Андреев шифротелеграммой докладывал Сталину:
— В тридцать шестом, — вспоминал Валерий Харазов, — пожары случались один за другим — были на СК-2 и на Электросигнале, когда приехали пожарные, ворота были заперты. И все гидранты были обезвожены… Случайностей не бывает — так мы тогда считали. Ведь новые заводы горели, а не старые.
В тридцать четвертом Шелепин вступил в ВЛКСМ, и его сразу избрали секретарем комитета комсомола школы, затем членом райкома комсомола.
Лидерские качества проявились в нем очень рано. С юных лет он целенаправленно готовил себя к роли руководителя, считал, что должен воспитать в себе собранность и пунктуальность, умение выступать. У него была четкая речь, хорошо поставленный голос. Читать его доклады было менее интересно, чем слушать.
Однажды они с Харазовым договорились, что никогда не будут опаздывать.
— Опоздать на минуту — это был позор, — вспоминал Харазов. — И мы выработали такую привычку на всю жизнь. Заседание, которое он вел, всегда начиналось в назначенное время.
У него была очевидная способность к организаторской работе, плюс целеустремленность и трепетное отношение к делу, говорил Валерий Харазов:
— Во время перемены мы просто болтаем, а он, занятый делами, бегает по этажам. С одним надо увидеться, с другим переговорить. Это мы тоже себя так воспитали. Ты обязан выполнить то, что тебе поручили. Не сделал — объясни почему.
Шелепин с юности увлекался политикой — в той степени, в какой это было возможно. Он даже написал письмо Сталину по вопросу о возможности построения социализма в отдельно взятой стране. Ответа из Москвы не получил. Но через некоторое время в газетах появился ответ Сталина другому человеку на тот же самый вопрос. Шелепин был доволен. Говорил, что поставил важный вопрос, который и других интересует: значит, Сталин и ему тоже ответил…
Когда уже заканчивали школу, завуч сказал Харазову:
— Такого вожака у нас больше никогда не будет.
Через много лет, во время целинной эпопеи, в Казахстане на демонстрации Харазов увидел своего директора своей бывшей школы в Воронеже. Он эвакуировался во время войны и остался в Казахстане. Харазов позвонил ему:
— Я у вас учился. Не помните?
Тот с трудом вспоминал, потом радостно воскликнул:
— А это не тогда, когда у нас Саша Шелепин был секретарем комсомольской организации?
Александра Шелепина часто изображали карьеристом, который с юности ни о чем другом и не думал. Но он был молод, и, как говорится, ничто человеческое ему было не чуждо.
Он вырос в очень уютном городе.
В городе было много парков, в центре — Дом Красной армии, Студенческий сад, плац Третьего Интернационала, стадионы — «Пищевик» и «Динамо», где зимой заливали каток. По улице Венецкой, где жил Шелепин, идущей вниз к реке Воронеж, под горку, катались на санках.
Саша Шелепин хорошо плавал, потому что жил рядом с рекой. Как и многие в те годы, Шелепин увлекался футболом, болел за «Динамо». В футбол играли на левом берегу реки. Правый берег крутой, а на левом, пологом, устроили пляжи и футбольные поля. В садике у дома, где жили Шелепины, стоял турник, братья на нем крутились.
Ездили на велосипедах — по проспекту Революции, где машин тогда было мало, или по плацу Третьего интернационала. Иногда отправлялись далеко за город, там, в лесу отдыхали, играли в карты или домино.
Ездили втроем или вчетвером: Харазов, Шелепин, Виктор Рудаков, с которым Александр Николаевич сидел на одной парте, еще один его одноклассник Борис Редин, который погиб на фронте при взятии Севастополя.
— От тех времен у меня сохранился один-единственный снимок. Все фотографии пропали в войну, — с горечью в голосе говорил Харазов. — Город сгорел, а население немцы выгнали. Моя мама чудом выжила.
Валерий Иннокентьевич вырос на улице Фридриха Энгельса, в том же доме, где некоторое время жил попавший в опалу поэт Осип Мандельштам.
— Восемнадцатого августа, в день авиации, а это же и сашин день рождения, — с удовольствием вспоминал Харазов, мы обычно ездили в аэроклуб, который находился за Коминтерновским кладбищем. Там орешник чудесный, к этому времени орехи уже поспевали. В аэроклубе училась летать моя будущая жена, Людмила Петровна. Она мечтала стать летчиком, написала письмо наркому обороны Ворошилову. Он ответил: мы женщин не берем. А поженились мы ровно за неделю до начала войны, пятнадцатого июня сорок первого.
Мальчиком Саша Шелепин бегал на танцы. Спиртным он не увлекался ни в юности, ни в зрелом возрасте — редкое для советских руководителей качество.
Валерий Харазов:
— Мы с ним не выпили даже после окончания десятого класса. Он к вину и к водке относился пренебрежительно…
Шелепин закончил школу с отличием, получив в награду карманные часы фирмы «Павел Буре», и имел право поступить в любое высшее учебное заведение без экзаменов.
СРЕДИ ПОЭТОВ И НЕПРИЗНАННЫХ ГЕНИЕВ
А рядом стояла школа N 5, там были друзья, там училась и первая настоящая любовь Александра Николаевича — Нина Щербакова. В десятом классе у них возник настоящий роман, но не сложилось…
Нина окончила педагогический институт в Воронеже, где встретила своего будущего мужа — Афанасия Долгих, изумительного, по словам друзей, парня, страстного поклонника поэзии. Он тоже делал карьеру в комсомоле, стал первым секретарем обкома ВЛКСМ, потом работал в Москве в комитете народного контроля. Последние годы Афанасий Трофимович болел, не вставал. Он страдал от страшной болезни — рассеянного склероза и умер раньше жены.
Самое удивительное, что семьи Шелепиных и Долгих остались друзьми. Когда и Нина ушла в мир иной, Шелепин провожал ее в последний путь.
Об всем этом рассказывал мне Валерий Иннокентьевич Харазов, который дружил с Шелепиным с пятого класса.
С Харазовым я познакомился, когда снимал телепередачу о Шелепине. Валерий Иннокентьевич — человек открытый, искренний, доброжелательный. Подружившись в тридцатые годы прошлого столетия детьми, школьниками, они пронесли свою дружбу через всю жизнь. Причем Харазову дружба с Шелепиным стоила карьеры. Но об этом речь впереди.
Воронеж был столицей образованной в двадцать восьмом году Центрально-Черноземной области. В нее вошли: Воронежская, Тамбовская, Курская, Липецкая, Белгородская и Орловская области. Потом число областей начали сокращать, а в тридцать четвертом году и вовсе произошло разукрупнение, огромную ЦЧО поделили.
Первый секретарем обкома был известный в те годы партийный деятель Иосиф Михайлович Варейкис; тогда в Воронеже, кстати, обосновалось довольно много литовцев.
Иосиф Варейкис прославился еще в годы Гражданской войны, когда совсем молодым человеком был избран председателем Симбирского губкома. С его именем связан один из самых драматичных эпизодов Гражданской, описанный во множестве книг и показанный в кинофильмах.
В июле восемнадцатого года находившийся в Симбирске командующий Восточным фронтом бывший подполковник царской армии и левый эсер Михаил Артемьевич Муравьев повернул оружие против большевиков. Он был возмущен миром с кайзеровской Германией, считал его позорным и заявил, что намерен продолжать войну против немцев. Муравьев арестовал местных партийных работников и заодно одного из своих подчиненных, будущего маршала Михаила Николаевича Тухачевского.
Мятеж ликвидировал председатель Симбирского губкома Варейкис. Он вызвал Михаила Муравьева в губком будто бы для переговоров. Там его убили верные Варейкису бойцы. Оставшийся без командования отряд легко разоружили.
Варейкис до поры до времени принадлежал к числу сталинских любимцев. Вождь сделал Варейкиса членом ЦК партии. Иосиф Михайлович выступал на съездах и конференциях, вообще был очень заметным в стране человеком. Он вел себя скромно, скажем, ездил на дачу на электричке, и в Воронеже к нему относились с уважением. Варейкис многое сделал для развития города. В годы детства и юности Шелепина Воронеж стал крупным промышленным и культурным центром. Его население к тридцать девятому году достигло трехсот двадцати тысяч.
В Воронеже построили завод синтетического каучука СК-2, второе предприятие в стране, 18-й самолетный завод, радиотехнический завод «Электросигнал» (здесь уже после войны собирали телевизор «Рекорд»), 16-й моторный завод, то есть в городе оказались два крупных авиационных предприятия.
Потом вождь перевел Варейкиса первым секретарем в Сталинград, а в тридцать седьмом отправил на Дальний Восток. Это было последнее назначение Иосифа Михайловича, его арестовали и расстреляли.
Саша Шелепин еще учился в школе, когда начался период массовых репрессий, истерической борьбы против «врагов народа». Естественно, это происходило и в Воронеже, где тоже провели большую чистку.
Ради этого в город приехал секретарь ЦК Андрей Андреевич Андреев. По его указанию снимали с должностей и арестовывали целыми списками. Его рвение объяснялось среди прочего и тем, что Андреев замаливал грех политической юности.
Незадолго до его приезда в Воронеж, в том же тридцать седьмом, выступая перед военными, Сталин словно невзначай напомнил:
— Андреев был очень активным троцкистом в двадцать первом году.
Кто-то из сидящих в зале спросил недоуменно:
— Какой Андреев?
— Секретарь ЦК, Андрей Андреевич Андреев, — как ни в чем не бывало пояснил Сталин. — Были люди, которые колебались, потом отошли, отошли открыто, честно и в одних рядах с нами очень хорошо дерутся с троцкистами. Товарищ Андреев дерется очень хорошо.
Вождь дал понять, что все, даже члены политбюро, самые проверенные люди, могут оказаться врагами, и он один имеет право карать и миловать.
Тринадцатого ноября тридцать седьмого Андреев шифротелеграммой докладывал Сталину:
«По Воронежу сообщаю следующее:Письмо Андреева позволяет представить, какой разгром был учинен в городе и в какой атмосфере воспитывалась молодежь. Аресты, мнимые разоблачения, разговоры о врагах народа не проходили даром.
Вместе с Никитиным (новый первый секретарь Воронежского обкома — авт.) разобрался в обстановке, и он сел за работу.
Бюро обкома нет, за исключением одного кандидата все оказались врагами и арестованы, новое будет избрано на пленуме обкома, как только Никитин ознакомится с людьми. На половину секретарей райкомов есть показания о причастности к антисоветской работе, а они остаются на своих постах, из них часть мы решили арестовать, а часть освободить с постов, заменив новыми…
Очевидно, что самое большое вредительство в Воронеже было по скоту и прежде всего по тяглу. Травили и убивали скот, якобы больной и зараженный. Расчистка в этом направлении еще далеко не закончена, указания Никитину и НКВД мы дали, будут также дополнительно на днях проведены два открытых процесса по вредителям в животноводстве и один по свекле…
Был я на самолетном заводе, завод с большими возможностями и по площади цехов и по оборудованию, но сейчас еще сильно дезорганизован и работает с большими простоями оборудования и рабочих, наркомат недостаточно помогает заводу. Новый директор завода из парторгов производит неплохое впечатление, но ему надо помочь посылкой группы инженеров вместо арестованных вредителей…»
— В тридцать шестом, — вспоминал Валерий Харазов, — пожары случались один за другим — были на СК-2 и на Электросигнале, когда приехали пожарные, ворота были заперты. И все гидранты были обезвожены… Случайностей не бывает — так мы тогда считали. Ведь новые заводы горели, а не старые.
В тридцать четвертом Шелепин вступил в ВЛКСМ, и его сразу избрали секретарем комитета комсомола школы, затем членом райкома комсомола.
Лидерские качества проявились в нем очень рано. С юных лет он целенаправленно готовил себя к роли руководителя, считал, что должен воспитать в себе собранность и пунктуальность, умение выступать. У него была четкая речь, хорошо поставленный голос. Читать его доклады было менее интересно, чем слушать.
Однажды они с Харазовым договорились, что никогда не будут опаздывать.
— Опоздать на минуту — это был позор, — вспоминал Харазов. — И мы выработали такую привычку на всю жизнь. Заседание, которое он вел, всегда начиналось в назначенное время.
У него была очевидная способность к организаторской работе, плюс целеустремленность и трепетное отношение к делу, говорил Валерий Харазов:
— Во время перемены мы просто болтаем, а он, занятый делами, бегает по этажам. С одним надо увидеться, с другим переговорить. Это мы тоже себя так воспитали. Ты обязан выполнить то, что тебе поручили. Не сделал — объясни почему.
Шелепин с юности увлекался политикой — в той степени, в какой это было возможно. Он даже написал письмо Сталину по вопросу о возможности построения социализма в отдельно взятой стране. Ответа из Москвы не получил. Но через некоторое время в газетах появился ответ Сталина другому человеку на тот же самый вопрос. Шелепин был доволен. Говорил, что поставил важный вопрос, который и других интересует: значит, Сталин и ему тоже ответил…
Когда уже заканчивали школу, завуч сказал Харазову:
— Такого вожака у нас больше никогда не будет.
Через много лет, во время целинной эпопеи, в Казахстане на демонстрации Харазов увидел своего директора своей бывшей школы в Воронеже. Он эвакуировался во время войны и остался в Казахстане. Харазов позвонил ему:
— Я у вас учился. Не помните?
Тот с трудом вспоминал, потом радостно воскликнул:
— А это не тогда, когда у нас Саша Шелепин был секретарем комсомольской организации?
Александра Шелепина часто изображали карьеристом, который с юности ни о чем другом и не думал. Но он был молод, и, как говорится, ничто человеческое ему было не чуждо.
Он вырос в очень уютном городе.
«Была в Воронеже какая-то особая атмосфера покоя, стабильности, единения людей, — вспоминал Виталий Иванович Воротников, еще один член политбюро — выходец из Воронежа. — И позже, в предвоенные годы Воронеж оставался таким же доброжелательным, гостеприимным, распахнутым людям городом. Воронежцы, порою, поражали приезжих своей непосредственностью, свойственной и другим южнорусским городам».— К нам из столицы приезжали отдыхать, — рассказывал мне Валерий Харазов. — Под Воронежом есть чудесные места, лес прекрасный. Вокруг города строили дома отдыха. У нас был старейший в России драматический театр, настоящий большой цирк, театр юного зрителя, театр музыкальной комедии, где я смотрел оперетту — в главном городском саду «Первомайский» на проспекте Революции.
В городе было много парков, в центре — Дом Красной армии, Студенческий сад, плац Третьего Интернационала, стадионы — «Пищевик» и «Динамо», где зимой заливали каток. По улице Венецкой, где жил Шелепин, идущей вниз к реке Воронеж, под горку, катались на санках.
Саша Шелепин хорошо плавал, потому что жил рядом с рекой. Как и многие в те годы, Шелепин увлекался футболом, болел за «Динамо». В футбол играли на левом берегу реки. Правый берег крутой, а на левом, пологом, устроили пляжи и футбольные поля. В садике у дома, где жили Шелепины, стоял турник, братья на нем крутились.
Ездили на велосипедах — по проспекту Революции, где машин тогда было мало, или по плацу Третьего интернационала. Иногда отправлялись далеко за город, там, в лесу отдыхали, играли в карты или домино.
Ездили втроем или вчетвером: Харазов, Шелепин, Виктор Рудаков, с которым Александр Николаевич сидел на одной парте, еще один его одноклассник Борис Редин, который погиб на фронте при взятии Севастополя.
— От тех времен у меня сохранился один-единственный снимок. Все фотографии пропали в войну, — с горечью в голосе говорил Харазов. — Город сгорел, а население немцы выгнали. Моя мама чудом выжила.
Валерий Иннокентьевич вырос на улице Фридриха Энгельса, в том же доме, где некоторое время жил попавший в опалу поэт Осип Мандельштам.
— Восемнадцатого августа, в день авиации, а это же и сашин день рождения, — с удовольствием вспоминал Харазов, мы обычно ездили в аэроклуб, который находился за Коминтерновским кладбищем. Там орешник чудесный, к этому времени орехи уже поспевали. В аэроклубе училась летать моя будущая жена, Людмила Петровна. Она мечтала стать летчиком, написала письмо наркому обороны Ворошилову. Он ответил: мы женщин не берем. А поженились мы ровно за неделю до начала войны, пятнадцатого июня сорок первого.
Мальчиком Саша Шелепин бегал на танцы. Спиртным он не увлекался ни в юности, ни в зрелом возрасте — редкое для советских руководителей качество.
Валерий Харазов:
— Мы с ним не выпили даже после окончания десятого класса. Он к вину и к водке относился пренебрежительно…
Шелепин закончил школу с отличием, получив в награду карманные часы фирмы «Павел Буре», и имел право поступить в любое высшее учебное заведение без экзаменов.
СРЕДИ ПОЭТОВ И НЕПРИЗНАННЫХ ГЕНИЕВ
В Воронеже был крупный университет, медицинский институт, педагогический, сельскохозяйственный… Но Шелепин твердо выбрал знаменитый до войны Московский институт истории, философии и литературы (ИФЛИ), созданный в тридцать первом году.
Шелепин и Харазов в тридцать шестом поехали в Москву. Шелепина приняли на исторический факультет ИФЛИ, Харазов, прирожденный технарь, поступил в Московский авиационный институт.
ИФЛИ был лучшим гуманитарным вузом того времени, воспитавшим целое поколение интеллигенции. Как выразился один из выпускников, ИФЛИ оказался вузом молодых поэтов, безбоязненных полемистов и творчески мыслящих философов. В тридцать девятом, когда Шелепин уже был студентом, институту присвоили имя Н.Г. Чернышевского.
Учившийся в ИФЛИ сын посла и сам будущий посол Олег Александрович Трояновский писал, что «во время майских и ноябрьских демонстраций по пути на Красную площадь, проходя мимо определенного места, было принято хором кричать: „Да здравствует Борис Леонидович Пастернак!“
Конечно, перед войной Борис Пастернак еще не воспринимался властью как диссидент, но само по себе приветствие поэту во время демонстрации было фантастическим вольнодумством.
Институт задумывался как кузница идеологических кадров, но там собрались лучшие преподавательские кадры, которые вышли далеко за рамки этой задачи. Учиться в институт приходила и приезжала со всей страны тянувшаяся к знаниям молодежь, и получился, по словам одного из бывших студентов, «островок свободомыслия среди моря догматизма».
Выпускники института по праву гордились тем, что из ИФЛИ вышел цвет московской интеллигенции. Правда, многие из них погибли на фронтах Великой Отечественной.
«Особая атмосфера ощущалась в институте даже в обеденную перемену, — вспоминал Юрий Александрович Поляков, ставший известным историком и академиком, — девушки у окна напевали мало еще известную тогда, но ставшую нашим гимном, сочиненную ифлийским поэтом Павлом Коганом „Бригантину“, одна группа студентов в коридоре ожесточенно спорила о новом фильме, а другая слушала юного пиита, вдохновенно декламировавшего свои стихи».
Конечно, бывшие ифлийцы на склоне лет, вполне возможно, несколько преувеличивали свободомыслие студенчества и степень «ифлийского братства».
«Тогда еще не было Высшей партшколы, — вспоминал ифлиеец Григорий Померанц, добровольцем ушедший на фронт, — и кадры в ИФЛИ наколачивали подковы на свои копыта. Несколько мальчиков и девочек из десятилеток, принятых на первый курс, выглядели как Иванушка и Аленушка в избе у бабы-яги…
На старших курсах извивался клубок змей. Кадры могли уцелеть, только уничтожая друг друга, и они это поняли. Каждая ошибка на семинаре разоблачалась как троцкистская выоазка. В каждом номере стенгазеты кого-то съедали живьем».
Но высокий уровень образования в ИФЛИ и атмосфера «битвы за знания» сомнению не подлежат. Александр Шелепин получил в Институте хорошее образование. Не случайно в хрущевском и брежневском руководстве он выделялся своей образованностью.
По количеству поэтов и непризнанных гениев ИФЛИ не знал себе равных. Сама атмосфера ИФЛИ, находившегося в Сокольниках, прямо в лесу, располагала к поэзии. Среди ифлийцев Семен Гудзенко, Павел Коган, Юрий Левитанский, Давид Самойлов, будущий диссидент Лев Копелев и его жена Раиса Орлова. В аспирантуре ИФЛИ учился Константин Симонов, но недоучился, потому что отправился военным корреспондентом на Халхин-Гол.
Впрочем, институт притягивал к себе и будущих историков, и философов. С философского факультета вышли такие известные ученые, как Арсений Гулыга и Александр Зиновьев.
«Как я теперь понимаю, — вспоминал Александр Твардовский, учившийся в том же институте, — в ИФЛИ не было такого разудалого вольномыслия, да и годы, когда я учился, вовсе не способствовали свободе собственных мнений, хотя юные индивидуальности стремились быть каждый на особицу.
Это может показаться странным и невероятным, но в тридцать седьмом, восьмом, девятом, то есть в годы разгула сталинского террора, не пощадившего и ИФЛИ (и там сажали — и студентов, и преподавателей, а на комсомольских собраниях, проходивших каждую неделю по два-три раза, на трибуну выходили чередом дети «врагов народа» и каялись, что проглядели, не увидели, как у них под боком мама или папа… — говорилось с оттенком отчужденной брезгливости: «отец», «мать» или чаще — «он», «она».), в это время поэты еще громогласно провозглашали что-то свое.
Но фрондерство мальчиков было слишком легковесным и только им представлялось чем-то мощным.
Я с детства не любил овал, Я с детства угол рисовал.
Эти строки были как бы эмблематичными для всей фрондирующей поэтической молодежи. Программа. Мы угловаты и необтекаемы, мы врежемся в современную поэзию. В действительности же эти мальчики были ортодоксальны.
И если допустить фантастическую мысль, что, скажем, Сталин прочитал бы у того же Павла Когана строки: «Но мы еще дойдем до Ганга, но мы еще умрем в боях, Чтоб от Японии до Англии сияла Родина моя», он был бы доволен: хорошие мальчики растут, эти за мной пойдут куда угодно. Ах, какая смена растет: до Ганга…»
Твардовский был много старше основной массы студентов, но уже знаменит поэмой «Страна Муравия» и в тридцать девятом получил самый высокий орден — Ленина. Как студенческий фольклор ходил рассказ о том, что на выпускном экзамене Твардовскому достался билет с вопросом о «Стране Муравии».
Его заместитель по журналу «Новый мир» Алексей Иванович Кондратович, тоже ифлиец, вспоминал, что Твардовский «Шелепина не признал, когда тот стал членом политбюро, шишкой недосягаемой, человеком-портретом, висевшим в унылом ряду в трепетанье красных стягов на всех праздниках».
— Кто это такой мрачный тип сидит один за столиком? спросил Александр Трифонович, приехав в подмосковный санаторий «Барвиха» (для высокого начальства).
Официантка с испугом ответила:
— Это товарищ Шелепин.
Когда Александр Трифонович в редакции «Нового мира» пересказал эту историю, Кондратович в свою очередь поинтересовался у Твардовского:
— А вы знаете, что Шелепин учился в ИФЛИ?
— Нет.
В ИФЛИ в ту пору училось много политически активной молодежи. Но именно Шелепина сразу же избрали секретарем комитета комсомола всего института, сделали внештатным инструктором Сокольнического райкома ВЛКСМ.
— Мы с ним учились на разных факультетах, — рассказывал мне известный журналист и историк Лев Александрович Безыменский (сын знаменитого комсомольского поэта), — но это не имело значения, потому что он был очень заметным человеком. Красивый, с правильными чертами лица, волевой, энергичный. Шелепин очень хорошо говорил, пользовался авторитетом, поэтому быстро стал секретарем комсомольской организации — лучшим! Он стал известен и за пределами института. Не удивительно, что его быстро забрали наверх. Он, конечно же, был выдающимся человеком.
Рассказывают, что Шелепин с юности мечтал сделать карьеру. Один из ифлийцев, уже упоминавшийся в этой книге профессор-историк Александр Зевелев, вернувшийся с войны инвалидом, уже на склоне лет вспомнил несколько эпизодов совместной студенческой жизни:
«1940 год. Зимняя сессия. Стромынка. Иду за кипятком (основной пищей бедного студента) в кубовую. Здесь в окружении девушек балагурит наш комсомольский вожак. Веселый, как обычно, гомон.
— Шурик! Все «грызут» науку. Экзамены. А ты…
— Учись, учись — профессором будешь. А я вождем..! — и в глазах неподдельный блеск.
1947 год. После войны и выписки из госпиталя живу в Ташкенте. Выхожу из здания горкома партии, где числюсь внештатным лектором. Навстречу — Шелепин в сопровождении первого секретаря ЦК комсомола Узбекистана:
— Здравствуй, Александр! Что в горкоме делаешь? Где работаешь?
— Я кандидат наук, доцент в Среднеазиатском университете. Похоже, твое предсказание не сбылось. Я еще не профессор, а ты еще не вождь…
Шелепин пригласил меня на дачу ЦК. Вспомнили ИФЛИ, товарищей, живых и погибших.
— Дерзай, пиши, — говорит Шелепин. — Надеюсь на удачу, предсказания мои сбудутся.
1966 год. Москва, ЦК КПСС. Навстречу мне в окружении двух охранников не идет — шествует — член президиума, секретарь ЦК партии Александр Шелепин.
— Читал, читал твою статью в «Правде». Как видишь сбылось: ты — доктор исторических наук. Ну, а я…»
Известно: плох тот солдат, который не мечтает стать маршалом. А комсомол был единственной стезей для юноши с задатками политика. Впрочем, мне кажется, что насчет желания стать «вождем» шутил тогда окруженный студентками молодой секретарь институтского комитета комсомола. Хотя бы потому, что был он достаточно осторожен в словах и поступках — черта, необходимая в то время.
Ректором института была Анна Самойловна Карпова, сестра Розалии Самойловны Землячки. Старая большевичка, Розалия Землячка занимала перед войной крупные посты — член ЦК, заместитель председателя Совнаркома. Сталин ее не тронул.
Анна Карпова тоже рано примкнула к большевикам, при царе дважды сидела в тюрьме. Студенты вспоминали ее с уважением как человека интеллигентого и внимательного. Во всяком случае при ней в институте учились дети растрелянных наркомов.
Комитет комсомола ИФЛИ работал под руководством парткома. Его возглавляли тоже известные люди — сначала болгарский философ Тодор Павлов. После войны он стал в Софии президентом Академии наук и членом политбюро болгарской компартии. Затем — Георгий Федорович Александров, тоже профессор. Он считался автором учебника по истории западноевропейской философии, но в реальности даже не читал классиков мировой философской мысли — в чем быстро убедились наиболее серьезные и пытливые студенты.
«Мы, — писал известный публицист Даниил Данин, — напрасно пытались получить у профессора Александрова консультацию по „Малой логике“ Гегеля, когда зачем-то принялись добровольно ее изучать. Мы не услышали ни одного ответа ни на один вопрос!
Выяснилось: руководитель кафедры философии никаких гегелевских сочинений в натуре не проходил, хотя эти сочинения были, как он доверительно сообщил нам, одним из трех источников марксизма».
Зато он оказался умелым партийным чиновником.
Александрова из института забрали в аппарат Коминтерна, оттуда перевели в ЦК партии. Он понравился Сталину и занял ключевую должность начальника управления пропаганды и агитации. Более того, Сталин нарушил все партийные традиции, введя Александрова, который еще не был членом ЦК, в состав оргбюро ЦК ВКП/б/, ведавшего руководящими кадрами — центральными и местными — и вообще всеми текущими партийными делами.
Это решение Сталин поддержал своим авторитетом, взяв слово на пленуме ЦК в марте сорок шестого года:
— Были разговоры, что будто бы оргбюро должно быть составлено только из членов ЦК. Никаких указаний на этот счет в уставе не имеется, и никаких запрещений нет. Пленум может ввести любого члена партии в оргбюро. Товарищ Александров кандидат в члены ЦК. Мы его вводим в оргбюро…
Но барская любовь недолга. Уже через год Сталин разочаровался в своем выдвиженце.
«Неопределенность, почти безликость и была главной, отличительной его чертой, — вспоминает Александрова один из руководителей югославской компартии Милован Джилас. — Он был невысок, коренаст, лыс, а его бледность и полнота показывали, что он не выходит из рабочего кабинета. Кроме общих замечаний и любезных улыбок — ни слова…»
Весной сорок седьмого года политбюро приняло решение провести вторую дискуссию по книге Александрова «История западноевропейской философии». Как будто появление этой книги было таким крупным событием, что заслуживало внимания высшего органа власти в стране!
Устроил эту маленькую интригу сам Сталин, который хотел, чтобы Александрова обвинили в идеологических ошибках, а еще лучше — и в плагиате.
Николай Семенович Патоличев, тогда секретарь ЦК, вспоминает, как после долгой беседы в кабинете Сталина все встали и пошли к выходу. Вождь вдруг сказал:
— Патоличев, задержитесь.
Все ушли. Николай Семенович стоит у двери, ждет, что скажет вождь. А тот что-то на столе перебирает. Время идет. Патоличев думает: не забыл ли вождь о нем? Наконец Сталин оторвался от письменного стола, сделал несколько шагов и спросил:
— Скажите, Александров сам пишет?
Шелепин и Харазов в тридцать шестом поехали в Москву. Шелепина приняли на исторический факультет ИФЛИ, Харазов, прирожденный технарь, поступил в Московский авиационный институт.
ИФЛИ был лучшим гуманитарным вузом того времени, воспитавшим целое поколение интеллигенции. Как выразился один из выпускников, ИФЛИ оказался вузом молодых поэтов, безбоязненных полемистов и творчески мыслящих философов. В тридцать девятом, когда Шелепин уже был студентом, институту присвоили имя Н.Г. Чернышевского.
Учившийся в ИФЛИ сын посла и сам будущий посол Олег Александрович Трояновский писал, что «во время майских и ноябрьских демонстраций по пути на Красную площадь, проходя мимо определенного места, было принято хором кричать: „Да здравствует Борис Леонидович Пастернак!“
Конечно, перед войной Борис Пастернак еще не воспринимался властью как диссидент, но само по себе приветствие поэту во время демонстрации было фантастическим вольнодумством.
Институт задумывался как кузница идеологических кадров, но там собрались лучшие преподавательские кадры, которые вышли далеко за рамки этой задачи. Учиться в институт приходила и приезжала со всей страны тянувшаяся к знаниям молодежь, и получился, по словам одного из бывших студентов, «островок свободомыслия среди моря догматизма».
Выпускники института по праву гордились тем, что из ИФЛИ вышел цвет московской интеллигенции. Правда, многие из них погибли на фронтах Великой Отечественной.
«Особая атмосфера ощущалась в институте даже в обеденную перемену, — вспоминал Юрий Александрович Поляков, ставший известным историком и академиком, — девушки у окна напевали мало еще известную тогда, но ставшую нашим гимном, сочиненную ифлийским поэтом Павлом Коганом „Бригантину“, одна группа студентов в коридоре ожесточенно спорила о новом фильме, а другая слушала юного пиита, вдохновенно декламировавшего свои стихи».
Конечно, бывшие ифлийцы на склоне лет, вполне возможно, несколько преувеличивали свободомыслие студенчества и степень «ифлийского братства».
«Тогда еще не было Высшей партшколы, — вспоминал ифлиеец Григорий Померанц, добровольцем ушедший на фронт, — и кадры в ИФЛИ наколачивали подковы на свои копыта. Несколько мальчиков и девочек из десятилеток, принятых на первый курс, выглядели как Иванушка и Аленушка в избе у бабы-яги…
На старших курсах извивался клубок змей. Кадры могли уцелеть, только уничтожая друг друга, и они это поняли. Каждая ошибка на семинаре разоблачалась как троцкистская выоазка. В каждом номере стенгазеты кого-то съедали живьем».
Но высокий уровень образования в ИФЛИ и атмосфера «битвы за знания» сомнению не подлежат. Александр Шелепин получил в Институте хорошее образование. Не случайно в хрущевском и брежневском руководстве он выделялся своей образованностью.
По количеству поэтов и непризнанных гениев ИФЛИ не знал себе равных. Сама атмосфера ИФЛИ, находившегося в Сокольниках, прямо в лесу, располагала к поэзии. Среди ифлийцев Семен Гудзенко, Павел Коган, Юрий Левитанский, Давид Самойлов, будущий диссидент Лев Копелев и его жена Раиса Орлова. В аспирантуре ИФЛИ учился Константин Симонов, но недоучился, потому что отправился военным корреспондентом на Халхин-Гол.
Впрочем, институт притягивал к себе и будущих историков, и философов. С философского факультета вышли такие известные ученые, как Арсений Гулыга и Александр Зиновьев.
«Как я теперь понимаю, — вспоминал Александр Твардовский, учившийся в том же институте, — в ИФЛИ не было такого разудалого вольномыслия, да и годы, когда я учился, вовсе не способствовали свободе собственных мнений, хотя юные индивидуальности стремились быть каждый на особицу.
Это может показаться странным и невероятным, но в тридцать седьмом, восьмом, девятом, то есть в годы разгула сталинского террора, не пощадившего и ИФЛИ (и там сажали — и студентов, и преподавателей, а на комсомольских собраниях, проходивших каждую неделю по два-три раза, на трибуну выходили чередом дети «врагов народа» и каялись, что проглядели, не увидели, как у них под боком мама или папа… — говорилось с оттенком отчужденной брезгливости: «отец», «мать» или чаще — «он», «она».), в это время поэты еще громогласно провозглашали что-то свое.
Но фрондерство мальчиков было слишком легковесным и только им представлялось чем-то мощным.
Я с детства не любил овал, Я с детства угол рисовал.
Эти строки были как бы эмблематичными для всей фрондирующей поэтической молодежи. Программа. Мы угловаты и необтекаемы, мы врежемся в современную поэзию. В действительности же эти мальчики были ортодоксальны.
И если допустить фантастическую мысль, что, скажем, Сталин прочитал бы у того же Павла Когана строки: «Но мы еще дойдем до Ганга, но мы еще умрем в боях, Чтоб от Японии до Англии сияла Родина моя», он был бы доволен: хорошие мальчики растут, эти за мной пойдут куда угодно. Ах, какая смена растет: до Ганга…»
Твардовский был много старше основной массы студентов, но уже знаменит поэмой «Страна Муравия» и в тридцать девятом получил самый высокий орден — Ленина. Как студенческий фольклор ходил рассказ о том, что на выпускном экзамене Твардовскому достался билет с вопросом о «Стране Муравии».
Его заместитель по журналу «Новый мир» Алексей Иванович Кондратович, тоже ифлиец, вспоминал, что Твардовский «Шелепина не признал, когда тот стал членом политбюро, шишкой недосягаемой, человеком-портретом, висевшим в унылом ряду в трепетанье красных стягов на всех праздниках».
— Кто это такой мрачный тип сидит один за столиком? спросил Александр Трифонович, приехав в подмосковный санаторий «Барвиха» (для высокого начальства).
Официантка с испугом ответила:
— Это товарищ Шелепин.
Когда Александр Трифонович в редакции «Нового мира» пересказал эту историю, Кондратович в свою очередь поинтересовался у Твардовского:
— А вы знаете, что Шелепин учился в ИФЛИ?
— Нет.
В ИФЛИ в ту пору училось много политически активной молодежи. Но именно Шелепина сразу же избрали секретарем комитета комсомола всего института, сделали внештатным инструктором Сокольнического райкома ВЛКСМ.
— Мы с ним учились на разных факультетах, — рассказывал мне известный журналист и историк Лев Александрович Безыменский (сын знаменитого комсомольского поэта), — но это не имело значения, потому что он был очень заметным человеком. Красивый, с правильными чертами лица, волевой, энергичный. Шелепин очень хорошо говорил, пользовался авторитетом, поэтому быстро стал секретарем комсомольской организации — лучшим! Он стал известен и за пределами института. Не удивительно, что его быстро забрали наверх. Он, конечно же, был выдающимся человеком.
Рассказывают, что Шелепин с юности мечтал сделать карьеру. Один из ифлийцев, уже упоминавшийся в этой книге профессор-историк Александр Зевелев, вернувшийся с войны инвалидом, уже на склоне лет вспомнил несколько эпизодов совместной студенческой жизни:
«1940 год. Зимняя сессия. Стромынка. Иду за кипятком (основной пищей бедного студента) в кубовую. Здесь в окружении девушек балагурит наш комсомольский вожак. Веселый, как обычно, гомон.
— Шурик! Все «грызут» науку. Экзамены. А ты…
— Учись, учись — профессором будешь. А я вождем..! — и в глазах неподдельный блеск.
1947 год. После войны и выписки из госпиталя живу в Ташкенте. Выхожу из здания горкома партии, где числюсь внештатным лектором. Навстречу — Шелепин в сопровождении первого секретаря ЦК комсомола Узбекистана:
— Здравствуй, Александр! Что в горкоме делаешь? Где работаешь?
— Я кандидат наук, доцент в Среднеазиатском университете. Похоже, твое предсказание не сбылось. Я еще не профессор, а ты еще не вождь…
Шелепин пригласил меня на дачу ЦК. Вспомнили ИФЛИ, товарищей, живых и погибших.
— Дерзай, пиши, — говорит Шелепин. — Надеюсь на удачу, предсказания мои сбудутся.
1966 год. Москва, ЦК КПСС. Навстречу мне в окружении двух охранников не идет — шествует — член президиума, секретарь ЦК партии Александр Шелепин.
— Читал, читал твою статью в «Правде». Как видишь сбылось: ты — доктор исторических наук. Ну, а я…»
Известно: плох тот солдат, который не мечтает стать маршалом. А комсомол был единственной стезей для юноши с задатками политика. Впрочем, мне кажется, что насчет желания стать «вождем» шутил тогда окруженный студентками молодой секретарь институтского комитета комсомола. Хотя бы потому, что был он достаточно осторожен в словах и поступках — черта, необходимая в то время.
Ректором института была Анна Самойловна Карпова, сестра Розалии Самойловны Землячки. Старая большевичка, Розалия Землячка занимала перед войной крупные посты — член ЦК, заместитель председателя Совнаркома. Сталин ее не тронул.
Анна Карпова тоже рано примкнула к большевикам, при царе дважды сидела в тюрьме. Студенты вспоминали ее с уважением как человека интеллигентого и внимательного. Во всяком случае при ней в институте учились дети растрелянных наркомов.
Комитет комсомола ИФЛИ работал под руководством парткома. Его возглавляли тоже известные люди — сначала болгарский философ Тодор Павлов. После войны он стал в Софии президентом Академии наук и членом политбюро болгарской компартии. Затем — Георгий Федорович Александров, тоже профессор. Он считался автором учебника по истории западноевропейской философии, но в реальности даже не читал классиков мировой философской мысли — в чем быстро убедились наиболее серьезные и пытливые студенты.
«Мы, — писал известный публицист Даниил Данин, — напрасно пытались получить у профессора Александрова консультацию по „Малой логике“ Гегеля, когда зачем-то принялись добровольно ее изучать. Мы не услышали ни одного ответа ни на один вопрос!
Выяснилось: руководитель кафедры философии никаких гегелевских сочинений в натуре не проходил, хотя эти сочинения были, как он доверительно сообщил нам, одним из трех источников марксизма».
Зато он оказался умелым партийным чиновником.
Александрова из института забрали в аппарат Коминтерна, оттуда перевели в ЦК партии. Он понравился Сталину и занял ключевую должность начальника управления пропаганды и агитации. Более того, Сталин нарушил все партийные традиции, введя Александрова, который еще не был членом ЦК, в состав оргбюро ЦК ВКП/б/, ведавшего руководящими кадрами — центральными и местными — и вообще всеми текущими партийными делами.
Это решение Сталин поддержал своим авторитетом, взяв слово на пленуме ЦК в марте сорок шестого года:
— Были разговоры, что будто бы оргбюро должно быть составлено только из членов ЦК. Никаких указаний на этот счет в уставе не имеется, и никаких запрещений нет. Пленум может ввести любого члена партии в оргбюро. Товарищ Александров кандидат в члены ЦК. Мы его вводим в оргбюро…
Но барская любовь недолга. Уже через год Сталин разочаровался в своем выдвиженце.
«Неопределенность, почти безликость и была главной, отличительной его чертой, — вспоминает Александрова один из руководителей югославской компартии Милован Джилас. — Он был невысок, коренаст, лыс, а его бледность и полнота показывали, что он не выходит из рабочего кабинета. Кроме общих замечаний и любезных улыбок — ни слова…»
Весной сорок седьмого года политбюро приняло решение провести вторую дискуссию по книге Александрова «История западноевропейской философии». Как будто появление этой книги было таким крупным событием, что заслуживало внимания высшего органа власти в стране!
Устроил эту маленькую интригу сам Сталин, который хотел, чтобы Александрова обвинили в идеологических ошибках, а еще лучше — и в плагиате.
Николай Семенович Патоличев, тогда секретарь ЦК, вспоминает, как после долгой беседы в кабинете Сталина все встали и пошли к выходу. Вождь вдруг сказал:
— Патоличев, задержитесь.
Все ушли. Николай Семенович стоит у двери, ждет, что скажет вождь. А тот что-то на столе перебирает. Время идет. Патоличев думает: не забыл ли вождь о нем? Наконец Сталин оторвался от письменного стола, сделал несколько шагов и спросил:
— Скажите, Александров сам пишет?