Страница:
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
КТО ОТПРАВИЛ ХРУЩЕВА В ОТСТАВКУ?
Ни к кому Хрущев не относился с таким доверием и никого не поднимал так быстро, как Шелепина. Первый секретарь доверял Александру Николаевичу, ценил его деловые качества, поручал ему самые важные дела, в частности, партийные кадры и контроль над аппаратом.
Леонид Замятин:
— Хрущеву нравилась его требовательность, ум. Шелепин не выскакивал, держался скромно, на вторых ролях…
Многие историки считают, что именно Шелепин был главным организатором акции по смещению Хрущева. Вчерашние комсомольцы, решительные и напористые, больше других были заинтересованы в том, чтобы в высшем эшелоне власти образовались вакансии. Они рвались на первые роли…
Дочь Хрущева, Рада Никитична Аджубей, в интервью рассказывала:
— Что касается группы, условно говоря, молодых, во главе которой стоял Шелепин и к которой, если хотите, принадлежал и мой муж, это было некоторое потрясение. У меня было такое убеждение, и я до сих пор в этом убеждена, что Хрущев как раз делал ставку на Шелепина. Он говорил в последнее время, сам говорил, что пора уходить, мы уже старые, надо освободить дорогу молодым. И я так думаю, что главная его ставка была как раз на Шелепина.
Александр Николаевич позднее рассказывал, что инициаторами смещения Хрущева были Подгорный и Брежнев. Они вели переговоры с другими руководителями партии. Пригласили и его для решающего разговора.
— Ты видишь, какая обстановка сложилась? — такими словами Брежнев начал беседу.
Леонид Ильич перечислил: экономика идет вниз, впервые закупили хлеб за границей — это после освоения целинных земель. А Хрущев подгода в разъездах, а без него вопросы не решаются, с членами президиума не советуется.
Брежнев спросил:
— Как ты считаешь, не пора изменить эту ситуацию?
Шелепин ответил:
— Я согласен.
Правильно было бы сказать, что против Хрущева выступили две влиятельные группы.
С одной стороны, члены президиума ЦК Брежнев, Подгорный, Полянский, которым сильно доставалось от Хрущева. Они смертельно устали от постоянного напряжения, в котором он их держал.
С другой, выходцы из комсомола, объединившиеся вокруг Шелепина и Семичастного. Без председателя КГБ Семичастного выступление против первого секретаря ЦК в принципе было невозможно. А на Шелепина ориентировалось целое поколение молодых партработников, прошедших школу комсомола.
Но разговоры в высшем эшелоне власти Шелепин с Семичастным вести не могли: не вышли ни возрастом, ни чином. Семичастный вообще был только кандидатом в члены ЦК. С хозяевами республик и областей беседовали в основном Брежнев и Подгорный, старшее поколение политиков.
Однако с министром обороны маршалом Малиновским несколько раз беседовал именно Шелепин. Родион Яковлевич сказал, что армия в решении внутриполитических вопросов участия принимать не станет, то есть не придет защищать Никиту Сергеевича. А накануне решающих событий окончательно подтвердил, что выступит против Хрущева вместе со всеми.
Леонид Замятин:
— Хрущеву нравилась его требовательность, ум. Шелепин не выскакивал, держался скромно, на вторых ролях…
Многие историки считают, что именно Шелепин был главным организатором акции по смещению Хрущева. Вчерашние комсомольцы, решительные и напористые, больше других были заинтересованы в том, чтобы в высшем эшелоне власти образовались вакансии. Они рвались на первые роли…
Дочь Хрущева, Рада Никитична Аджубей, в интервью рассказывала:
— Что касается группы, условно говоря, молодых, во главе которой стоял Шелепин и к которой, если хотите, принадлежал и мой муж, это было некоторое потрясение. У меня было такое убеждение, и я до сих пор в этом убеждена, что Хрущев как раз делал ставку на Шелепина. Он говорил в последнее время, сам говорил, что пора уходить, мы уже старые, надо освободить дорогу молодым. И я так думаю, что главная его ставка была как раз на Шелепина.
Александр Николаевич позднее рассказывал, что инициаторами смещения Хрущева были Подгорный и Брежнев. Они вели переговоры с другими руководителями партии. Пригласили и его для решающего разговора.
— Ты видишь, какая обстановка сложилась? — такими словами Брежнев начал беседу.
Леонид Ильич перечислил: экономика идет вниз, впервые закупили хлеб за границей — это после освоения целинных земель. А Хрущев подгода в разъездах, а без него вопросы не решаются, с членами президиума не советуется.
Брежнев спросил:
— Как ты считаешь, не пора изменить эту ситуацию?
Шелепин ответил:
— Я согласен.
Правильно было бы сказать, что против Хрущева выступили две влиятельные группы.
С одной стороны, члены президиума ЦК Брежнев, Подгорный, Полянский, которым сильно доставалось от Хрущева. Они смертельно устали от постоянного напряжения, в котором он их держал.
С другой, выходцы из комсомола, объединившиеся вокруг Шелепина и Семичастного. Без председателя КГБ Семичастного выступление против первого секретаря ЦК в принципе было невозможно. А на Шелепина ориентировалось целое поколение молодых партработников, прошедших школу комсомола.
Но разговоры в высшем эшелоне власти Шелепин с Семичастным вести не могли: не вышли ни возрастом, ни чином. Семичастный вообще был только кандидатом в члены ЦК. С хозяевами республик и областей беседовали в основном Брежнев и Подгорный, старшее поколение политиков.
Однако с министром обороны маршалом Малиновским несколько раз беседовал именно Шелепин. Родион Яковлевич сказал, что армия в решении внутриполитических вопросов участия принимать не станет, то есть не придет защищать Никиту Сергеевича. А накануне решающих событий окончательно подтвердил, что выступит против Хрущева вместе со всеми.
КАК ПОССОРИЛСЯ НИКИТА СЕРГЕЕВИЧ СО ВСЕМИ ОСТАЛЬНЫМИ
Хрущев был человеком фантастической энергии, огромных и нереализованных возможностей. Но отсутствие образования часто толкало его к неразумным и бессмысленным новациям, над которыми потешалась вся страна.
А с другой стороны, окружение Хрущева не одобряло его либеральных акций, критики Сталина, покровительства Солженицыну и Твардовскому, попыток найти общий язык с Западом, сократить армию и военное производство.
В августе шестьдесят третьего отдыхавший на Пицунде Хрущев пригласил к себе Твардовского. Александру Трифоновичу позвонил помощник первого секретаря по идеологии Владимир Семенович Лебедев:
— Так вот я докладывал Никите Сергеевичу. Тот спрашивает: «А он отдыхал в этом году? А то, может быть, мы бы здесь и встретились?..»
Хрущев прилетел в Пицунду. Он принимал писателей. После обеда попросил Твардовского прочитать поэму «Теркин на том свете». Много лет Александр Трифонович пытался ее напечать не разрешали!
«Чтение было хорошее, — записал в дневнике Твардовский, — Никита Сергеевич почти все время улыбался, иногда даже смеялся тихо, по-стариковски (этот смех у него я знаю очень приятный, простодушный и даже чем-то трогательный). В середине чтения примерно я попросил разрешения сделать две затяжки…
Дочитывал в поту от волнения и взятого темпа, несколько напряженного, — увидел потом, что мятая моя дорожная, накануне еще ношенная весь день рубашка — светло-синяя — на груди потемнела — была мокра».
Когда Твардовский закончил чтение, раздались аплодисменты. Никита Сергеевич встал, протянул ему руку:
— Поздравляю. Спасибо.
Твардовский попросил у Никиты Сергеевича разрешения «промочить горло». Он пододвинул поэту коньяк.
— Налейте и мне, — сказал он, — пока врача вблизи нету».
Дослушав поэму, Хрущев обратился к газетчикам:
— Ну, кто смелый, кто напечатает?
Вызвался Аджубей:
— »Известия» берут с охотой.
На аэродроме Лебедев сказал Твардовскому, что Никита Сергеевич просит дать возможность прочесть поэму глазами. Его смутили рассуждения насчет «большинства» и «меньшинства». И по личной просьбе Хрущева Твардовский выкинул вот такие строки:
У партийных секретарей были личные причины не любить Хрущева. Они жаждали покоя и комфорта, а Хрущев проводил перманентную кадровую революцию. Он членов ЦК шпынял и гонял, как мальчишек.
Поэт Андрей Вознесенский пишет о Хрущеве: «Пройдя школу лицедейства, владения собой, когда, затаив ненависть к тирану, он вынужден был плясать перед ним „гопачок“ при гостях, он, видимо, как бы мстя за свои былые унижения, сам, придя на престол, завел манеру публично унижать людей, растаптывать их достоинство».
Вся советская история — это история непрерывной борьбы за власть. У Хрущева были сильные соперники. Он неустанно сражался с ними и одерживал одну победу за другой.
Он проявил выдающийся талант в борьбе за власть.
Хрущев неоцененный в этом смысле человек. Он был гениальным мастером политической интриги. Ведь каких людей он как бы играючи убрал — Берию, у которого в руках была госбезопасность, Жукова, у которого была армия и народная слава! В пятьдесят седьмом году Никита Сергеевич чуть не в одиночку пошел против президиума ЦК и одолел всех.
За каждой такой операцией стояла большая закулисная работа. Для этого надо было иметь острый ум и смелость.
Партийная номенклатура помогла Хрущеву получить власть и удержать ее. Но одновременно первые секретари осознали и собственную значимость. Они скептически смотрели на Хрущева. Что хотели — исполняли, что им не нравилось — не делали.
На ХХII съезде под давлением Хрущева приняли программу построения коммунизма. Но всем было ясно, что построить коммунизм нельзя. Партийные секретари не хотели отвечать за невыполненные обещания. Им нужно было, чтобы Хрущев ответил за все. Так что это было серьезное противостояние. Или он их. Или они его.
Хрущева товарищи по партии боялись. Он умел внушать страх и в пожилые годы. Добреньким он никогда не был. Иначе бы не выжил. Но он был человек не злопамятный, снимал с должности и все. Сталин расстреливал, чтобы не оставались где-то рядом с ним недовольные и обиженные. А Хрущев никого не добивал, переводил на менее значимые должности.
Вот его позиция, сформулированная уже на пенсии:
Увидев, что Хрущев «хлестать» их не собирается, все им обиженные утратили страх и объединились. Никита Сергеевич позволил своему окружению сплотиться против него.
Хрущев совершил много тактических ошибок. Офицерский корпус не принял тех сокращений, которые он произвел в армии. Хрущев поссорился и с КГБ. Он пренебрежительно относился к госбезопасности и хотел, в частности, снять с чекистов погоны, превратить комитет в гражданское ведомство.
После шестидесятого года Хрущев не подписал ни одного представления на генеральское звание. Некоторые начальники управлений и председатели КГБ республик оказались всего лишь полковниками. Звание полковника председатель КГБ мог дать своей властью. А генерала — только решением президиума ЦК, которое оформлялось постановлением Совмина. Семичастный несколько раз обращался к Хрущеву:
— Никита Сергеевич, неудобно получается. По всем неписаным положениям председатель КГБ в республике — старший воинский начальник. А он всего лишь полковник. Рядом министр внутренних дел — генерал.
Хрущев в шутку все переводил. Когда Семичастный опять завел речь о генеральских погонах, Хрущев его прервал:
— Пойдем обедать!
Зашли в Кремле в комнату, где обедали члены президиума ЦК, рядом со Свердловским залом. Хрущев говорит:
— Вот пришел председатель КГБ, просит генеральские звания. Я ему могу только свои генеральские штаны отдать, ну, так он в них утонет.
— Никита Сергеевич, да я же не себе прошу…
Хрущев многих против себя восстановил тем, что руководящий состав КГБ держал в черном теле. Как и вооруженные силы, когда тысячам офицеров пришлось уйти из армии.
Правда, Хрущев удержался от соблазна и себе звание тоже не повысил в отличие от Брежнева. Как пришел с войны генерал-лейтенантом, так с двумя звездочками и остался. А его тоже уговаривали:
— Как же так, Никита Сергеевич, вы верховный главнокомандующий, а мы старше вас по званию?
— Ничего, — уверенно говорил Хрущев, — я с вами и так управлюсь.
Кончилось это тем, что он умудрился настроить против себя решительно всех. Он обзавелся таким количеством врагов, что не смог всех одолеть.
Хрущев любил рассказывать во всех подробностях, как именно он убирал своих соперников. И сплотившиеся против него секретари поступили так, как их учил Никита Сергеевич. Они воспользовались его отъездом, как это сделал сам Хрущев, готовя отставку Жукова. Они сговорились с основной массой членов ЦК, как это сделал Хрущев, сражаясь с Маленковым и Молотовым. И они тоже использовали эффект внезапности, как это сделал Хрущев, пригласив ничего не подозревавшего Берию на заседание президиума правительства.
И окружение Никиты Сергеевича до последнего не позволило ему понять, что он остался в полном одиночестве. Газеты, радио и телевидение продолжали восхвалять Хрущева. Улицы были увешаны его портретами.
Шестнадцатого апреля шестьдесят четвертого года председатель президиума Верховного Совета СССР Леонид Ильич Брежнев и секретарь президиума Михаил Порфирьевич Георгадзе подписали указ о присвоении звания Героя Советского Союза Никите Сергеевичу Хрущеву:
Но, вероятно, Никита Сергеевич все-таки что-то почувствовал, недаром хотел вернуть в политику, а точнее, призвать себе на помощь маршала Жукова. Через семь лет после того, как Хрущев отправил Жукова в отставку, он вдруг сам позвонил Георгию Константиновичу. Примирительно сказал:
— Тебя оговорили. Нам надо встретиться.
Помощник Хрущева записал: после отпуска в Пицунде запланировать встречу с маршалом…
В последних числах сентября в Москву приехал президент Индонезии Сукарно — просить оружие. В Большом Кремлевском дворце в честь президента был дан обед.
Леонид Митрофанович Замятин, который тогда работал в министерстве иностранных дел, рассказал мне, что Хрущев на обеде произнес неожиданно откровенную речь.
Старшим на обеде был Подгорный, потому что Хрущев находился в отпуске. Никита Сергеевич тем не менее приехал, вошел в зал со словами, не сулившими его соратникам ничего хорошего:
— Ну что, мне места уже нет?
Место, разумеется, сразу нашлось. Хрущев сделал знак Подгорному:
— Продолжай вести.
Но в конце обеда, когда протокольные речи уже были произнесены, Хрущев заговорил:
— Вот интересно. Я недавно приехал из отпуска, а все меня уговаривают, что я нездоров, что мне надо поехать подлечиться. Врачи говорят, эти говорят. Ну, ладно, я поеду. А когда вернусь, я всю эту «центр-пробку» выбью.
И он показал на сидевших тут же членов президиума ЦК:
— Они думают, что все могут решить без меня…
Хрущев поступил нерасчетливо в том смысле, что предупредил многих, что их снимет, и уехал отдыхать. Самоуверенность подвела Хрущева. Его отправили на пенсию раньше, чем он успел убрать более молодых соперников.
В борьбе за власть ни одна самая громкая и убедительная победа не может считаться окончательной. Всю свою политическую жизнь Хрущев старательно убирал тех, кто казался ему опасен, и окружал себя теми, кого считал надежными помощниками. Но в решающую минуту рядом с Никитой Сергеевичем не оказалось ни одного человека, который бы ему помог.
А с другой стороны, окружение Хрущева не одобряло его либеральных акций, критики Сталина, покровительства Солженицыну и Твардовскому, попыток найти общий язык с Западом, сократить армию и военное производство.
В августе шестьдесят третьего отдыхавший на Пицунде Хрущев пригласил к себе Твардовского. Александру Трифоновичу позвонил помощник первого секретаря по идеологии Владимир Семенович Лебедев:
— Так вот я докладывал Никите Сергеевичу. Тот спрашивает: «А он отдыхал в этом году? А то, может быть, мы бы здесь и встретились?..»
Хрущев прилетел в Пицунду. Он принимал писателей. После обеда попросил Твардовского прочитать поэму «Теркин на том свете». Много лет Александр Трифонович пытался ее напечать не разрешали!
«Чтение было хорошее, — записал в дневнике Твардовский, — Никита Сергеевич почти все время улыбался, иногда даже смеялся тихо, по-стариковски (этот смех у него я знаю очень приятный, простодушный и даже чем-то трогательный). В середине чтения примерно я попросил разрешения сделать две затяжки…
Дочитывал в поту от волнения и взятого темпа, несколько напряженного, — увидел потом, что мятая моя дорожная, накануне еще ношенная весь день рубашка — светло-синяя — на груди потемнела — была мокра».
Когда Твардовский закончил чтение, раздались аплодисменты. Никита Сергеевич встал, протянул ему руку:
— Поздравляю. Спасибо.
Твардовский попросил у Никиты Сергеевича разрешения «промочить горло». Он пододвинул поэту коньяк.
— Налейте и мне, — сказал он, — пока врача вблизи нету».
Дослушав поэму, Хрущев обратился к газетчикам:
— Ну, кто смелый, кто напечатает?
Вызвался Аджубей:
— »Известия» берут с охотой.
На аэродроме Лебедев сказал Твардовскому, что Никита Сергеевич просит дать возможность прочесть поэму глазами. Его смутили рассуждения насчет «большинства» и «меньшинства». И по личной просьбе Хрущева Твардовский выкинул вот такие строки:
Хрущев не стал внимать в философский смысл стихов Твардовского, а автоматически откликнулся на слова о «большинстве» и «меньшинстве». А в меньшинстве не хотел оставаться даже всесильный первый секретарь ЦК…
Пусть мне скажут, что ж ты, Теркин,
Рассудил бы, голова!
Большинство на свете мертвых,
Что ж ты, против большинства?
Я оспаривать не буду,
Как не верить той молве.
И пускай мне будет худо,
Я останусь в меньшинстве.
У партийных секретарей были личные причины не любить Хрущева. Они жаждали покоя и комфорта, а Хрущев проводил перманентную кадровую революцию. Он членов ЦК шпынял и гонял, как мальчишек.
Поэт Андрей Вознесенский пишет о Хрущеве: «Пройдя школу лицедейства, владения собой, когда, затаив ненависть к тирану, он вынужден был плясать перед ним „гопачок“ при гостях, он, видимо, как бы мстя за свои былые унижения, сам, придя на престол, завел манеру публично унижать людей, растаптывать их достоинство».
Вся советская история — это история непрерывной борьбы за власть. У Хрущева были сильные соперники. Он неустанно сражался с ними и одерживал одну победу за другой.
Он проявил выдающийся талант в борьбе за власть.
Хрущев неоцененный в этом смысле человек. Он был гениальным мастером политической интриги. Ведь каких людей он как бы играючи убрал — Берию, у которого в руках была госбезопасность, Жукова, у которого была армия и народная слава! В пятьдесят седьмом году Никита Сергеевич чуть не в одиночку пошел против президиума ЦК и одолел всех.
За каждой такой операцией стояла большая закулисная работа. Для этого надо было иметь острый ум и смелость.
Партийная номенклатура помогла Хрущеву получить власть и удержать ее. Но одновременно первые секретари осознали и собственную значимость. Они скептически смотрели на Хрущева. Что хотели — исполняли, что им не нравилось — не делали.
На ХХII съезде под давлением Хрущева приняли программу построения коммунизма. Но всем было ясно, что построить коммунизм нельзя. Партийные секретари не хотели отвечать за невыполненные обещания. Им нужно было, чтобы Хрущев ответил за все. Так что это было серьезное противостояние. Или он их. Или они его.
Хрущева товарищи по партии боялись. Он умел внушать страх и в пожилые годы. Добреньким он никогда не был. Иначе бы не выжил. Но он был человек не злопамятный, снимал с должности и все. Сталин расстреливал, чтобы не оставались где-то рядом с ним недовольные и обиженные. А Хрущев никого не добивал, переводил на менее значимые должности.
Вот его позиция, сформулированная уже на пенсии:
«Мы осудили культ Сталина, а есть ли в КПСС люди, которые подают голос за него? К сожалению, есть. Живут еще на свете рабы, живут и его прислужники, и трусы, и иные. „Ну и что же, — говорят они, — что столько-то миллионов он расстрелял и посадил в лагеря, зато твердо руководил страной“.Да, есть люди, которые считают, что управлять — это значит хлестать и хлестать, а может быть, даже захлестывать».
Увидев, что Хрущев «хлестать» их не собирается, все им обиженные утратили страх и объединились. Никита Сергеевич позволил своему окружению сплотиться против него.
Хрущев совершил много тактических ошибок. Офицерский корпус не принял тех сокращений, которые он произвел в армии. Хрущев поссорился и с КГБ. Он пренебрежительно относился к госбезопасности и хотел, в частности, снять с чекистов погоны, превратить комитет в гражданское ведомство.
После шестидесятого года Хрущев не подписал ни одного представления на генеральское звание. Некоторые начальники управлений и председатели КГБ республик оказались всего лишь полковниками. Звание полковника председатель КГБ мог дать своей властью. А генерала — только решением президиума ЦК, которое оформлялось постановлением Совмина. Семичастный несколько раз обращался к Хрущеву:
— Никита Сергеевич, неудобно получается. По всем неписаным положениям председатель КГБ в республике — старший воинский начальник. А он всего лишь полковник. Рядом министр внутренних дел — генерал.
Хрущев в шутку все переводил. Когда Семичастный опять завел речь о генеральских погонах, Хрущев его прервал:
— Пойдем обедать!
Зашли в Кремле в комнату, где обедали члены президиума ЦК, рядом со Свердловским залом. Хрущев говорит:
— Вот пришел председатель КГБ, просит генеральские звания. Я ему могу только свои генеральские штаны отдать, ну, так он в них утонет.
— Никита Сергеевич, да я же не себе прошу…
Хрущев многих против себя восстановил тем, что руководящий состав КГБ держал в черном теле. Как и вооруженные силы, когда тысячам офицеров пришлось уйти из армии.
Правда, Хрущев удержался от соблазна и себе звание тоже не повысил в отличие от Брежнева. Как пришел с войны генерал-лейтенантом, так с двумя звездочками и остался. А его тоже уговаривали:
— Как же так, Никита Сергеевич, вы верховный главнокомандующий, а мы старше вас по званию?
— Ничего, — уверенно говорил Хрущев, — я с вами и так управлюсь.
Кончилось это тем, что он умудрился настроить против себя решительно всех. Он обзавелся таким количеством врагов, что не смог всех одолеть.
Хрущев любил рассказывать во всех подробностях, как именно он убирал своих соперников. И сплотившиеся против него секретари поступили так, как их учил Никита Сергеевич. Они воспользовались его отъездом, как это сделал сам Хрущев, готовя отставку Жукова. Они сговорились с основной массой членов ЦК, как это сделал Хрущев, сражаясь с Маленковым и Молотовым. И они тоже использовали эффект внезапности, как это сделал Хрущев, пригласив ничего не подозревавшего Берию на заседание президиума правительства.
И окружение Никиты Сергеевича до последнего не позволило ему понять, что он остался в полном одиночестве. Газеты, радио и телевидение продолжали восхвалять Хрущева. Улицы были увешаны его портретами.
Шестнадцатого апреля шестьдесят четвертого года председатель президиума Верховного Совета СССР Леонид Ильич Брежнев и секретарь президиума Михаил Порфирьевич Георгадзе подписали указ о присвоении звания Героя Советского Союза Никите Сергеевичу Хрущеву:
«За выдающиеся заслуги перед Коммунистической партией и Советским государством в строительстве коммунистического общества, укреплении экономического и оборонного могущества Советского Союза, развитии братской дружбы народов СССР, в проведении ленинской миролюбивой внешней политики и отмечая исключительные заслуги в борьбе с гитлеровскими захватчиками в период Великой Отечественной войны, присвоить товарищу Хрущеву Никите Сергеевичу в связи с семидесятилетием со дня его рождения звание Герой Советского Союза с вручением ему ордена Ленина и медали „Золотая Звезда“.Физически Никита Сергеевич был еще крепок и мог работать. Его помощник Владимир Лебедев, отдыхая в Барвихе, рассказывал писателю Корнею Чуковскому о Хрущеве:
«Работает с семи часов утра. Читает документы, корреспонденцию. Потом разговоры по телефонам. Приемы, до семи вечера. Ни минуты свободной. Вообще можно сказать, что это самая тяжелая жизнь, без малейшего просвета — и врагу не пожелаю такой. Разве иногда он выезжает на охоту…»Лебедев говорил и об изумительной памяти Хрущева: «он помнит почти дословно все документы, которые когда-либо читал, хотя бы десятилетней давности».
Но, вероятно, Никита Сергеевич все-таки что-то почувствовал, недаром хотел вернуть в политику, а точнее, призвать себе на помощь маршала Жукова. Через семь лет после того, как Хрущев отправил Жукова в отставку, он вдруг сам позвонил Георгию Константиновичу. Примирительно сказал:
— Тебя оговорили. Нам надо встретиться.
Помощник Хрущева записал: после отпуска в Пицунде запланировать встречу с маршалом…
В последних числах сентября в Москву приехал президент Индонезии Сукарно — просить оружие. В Большом Кремлевском дворце в честь президента был дан обед.
Леонид Митрофанович Замятин, который тогда работал в министерстве иностранных дел, рассказал мне, что Хрущев на обеде произнес неожиданно откровенную речь.
Старшим на обеде был Подгорный, потому что Хрущев находился в отпуске. Никита Сергеевич тем не менее приехал, вошел в зал со словами, не сулившими его соратникам ничего хорошего:
— Ну что, мне места уже нет?
Место, разумеется, сразу нашлось. Хрущев сделал знак Подгорному:
— Продолжай вести.
Но в конце обеда, когда протокольные речи уже были произнесены, Хрущев заговорил:
— Вот интересно. Я недавно приехал из отпуска, а все меня уговаривают, что я нездоров, что мне надо поехать подлечиться. Врачи говорят, эти говорят. Ну, ладно, я поеду. А когда вернусь, я всю эту «центр-пробку» выбью.
И он показал на сидевших тут же членов президиума ЦК:
— Они думают, что все могут решить без меня…
Хрущев поступил нерасчетливо в том смысле, что предупредил многих, что их снимет, и уехал отдыхать. Самоуверенность подвела Хрущева. Его отправили на пенсию раньше, чем он успел убрать более молодых соперников.
В борьбе за власть ни одна самая громкая и убедительная победа не может считаться окончательной. Всю свою политическую жизнь Хрущев старательно убирал тех, кто казался ему опасен, и окружал себя теми, кого считал надежными помощниками. Но в решающую минуту рядом с Никитой Сергеевичем не оказалось ни одного человека, который бы ему помог.
ВСТРЕЧА С ПАПОЙ РИМСКИМ
Хрущев оттолкнул от себя людей типа Николая Григорьевича Егорычева, который в сорок с небольшим лет стал первым секретарем московского горкома и пользовался в столице уважением. В октябре сорок первого студент бронетанкового факультета МВТУ Николай Егорычев ушел добровольцем на фронт, сражался на передовой, дважды был ранен, один раз тяжело. После войны окончил институт. В пятьдесят шестом стал самым молодым секретарем райкома партии в Москве, в шестьдесят первом возглавил столичный горком.
Егорычев рассказывал мне, как после сессии Верховного Совета он обратился к Хрущеву с просьбой о приеме. Никита Сергеевич не захотел идти в кабинет и предложил:
— Пойдемте-ка здесь поговорим.
Присели на скамейке на улице. Он заметил:
— Хорошо, что вы сами ко мне обратились. Зачем Москва там много тратит электричества на освещение?
Первый секретарь жил в резиденции на Ленинских горах, ему оттуда был виден весь город. И в его представлении Москва залита электрическим светом.
— Никита Сергеевич, это только кажется, — объяснил Егорычев. — В реальности некоторые районы мы очень плохо освещаем. Вы едете по шоссе, оно специально для вас очень хорошо освещается. На освещение города мы тратим десятые доли процента потребляемой городом энергии. Огромное количество электроэнергии съедает промышленность. Но мы сумели поднять коэффицент…
И Егорычев, окончивший после войны МВТУ, стал объяснять руководителю страны, что именно сделали для того, чтобы рациональнее использовать электроэнергию.
Хрущев выслушал его с недовольным видом и ушел обедать. Члены президиума ЦК обедали вместе. Потом Егорычеву перезвонил его предшественник на посту первого секретаря московского горкома Петр Нилович Демичев:
— Что ты такое наговорил Хрущеву? Он пришел злой, говорит: все этот Егорычев знает!
Видимо, Хрущев обиделся на то, что Егорычев, молодой партийный руководитель, разбирается в том, что ему не известно.
В другой раз, принимая руководителя Москвы, Хрущев поинтересовался:
— Сколько вы жилья ввели?
— Миллион квадратных метров, — с гордостью ответил Егорычев.
Хрущев недоверчиво переспросил:
— Сколько? Сто тысяч?
— Миллион, Никита Сергеевич.
Он разозлился:
— Мы когда-то мечтали сто тысяч вводить. Слишком хорошо Москва живет!
Соединился с председателем Госплана:
— Москве больше не давать денег!
Егорычев на следующий день приехал в Госплан:
— Что делать?
А ведь строительные работы были развернуты уже по всей Москве. Председатель Госплана развел руками:
— Я все понимаю, но есть прямое распоряжение Хрущева.
— Полмиллиона квадратных метров ты мне позволишь за счет кооперативного жилья построить?
— Да.
— Остальное я возьму у министров, у которых есть деньги, а жилье им нужно.
Энергичный и напористый Егорычев собрал у себя министров, и они тут же нашли деньги на восемьсот тысяч квадратных метров. Первый секретарь горкома собрал строителей:
— Работайте.
Хрущев, когда в последний раз отдыхал в Пицунде, позвонил оттуда Егорычеву, спросил: как идет строительство?
— То есть ему доложили, что я, несмотря на запрет, продолжаю строить, — рассказывал Егорычев. — Он бы меня снял, если бы его не скинули.
Большое недовольство вызывало растущее влияние хрущевского зятя.
Седьмого марта шестьдесят третьего года Алексея Ивановича Аджубея с женой принял папа римский Иоанн ХХIII. Это было по-своему историческое событие.
Первого марта в Цюрихе заседал комитет, присуждавший премию мира имени Бальцана. Эту премию основала дочь бывшего главного редактора итальянской газеты «Коррьере делла сера» Бальцана, который после прихода фашистов к власти вынужден был уехать в Швейцарию. В состав комитета входили и четыре советских представителя. Среди лауреатов премии был известный советский математик академик Андрей Николаевич Колмогоров.
Комитет присудил премию папе римскому «за его деятельность во благо братства между людьми и народами». Помимо золотой медали лауреату премии полагался миллион швейцарских франков.
Седьмого марта в Ватикане папа Иоанн ХХIII собрал журналистов, чтобы выразить благодарность. Среди журналистов находились Аджубей и его жена. Зять Хрущева выразил желание встретиться с папой. Тот согласился. Руководитель протокола Кардинале и епископ Виллебрандс провели Аджубея с женой в личную библиотеку папы. Беседу переводили собственный корреспондент «Известий» и аббат Кулик из Восточного института в Риме.
Корреспонденту итальянской газеты «Темпо» Аджубей с легкой иронией заметил:
— Могу лишь сказать, что получил от папы пакет с множеством секретов.
Алексей Иванович очень доброжелательно отозвался о папе римском:
— Это человек большой и подлинной простоты. Раскройте пошире глаза, хорошо посмотрите на него, и вы сразу проникнетесь к нему глубоким уважением и неожиданным доверием.
Рада Никитична тоже поделилась впечатлениями:
— Когда папа встал с кресла, то, глядя на его руки, которые нас благославляли, мне вдруг захотелось сказать ему, что у него руки крестьянина, как у моего отца. Я не осмелилась сказать ему это, но это так. Я внимательно смотрела на его руки, когда он передавал сувениры для меня, Алексея и моего отца.
По словам личного секретаря папы Лориса Каповилла, Иоанн ХХIII показал гостям картины и на французском языке объяснил их смысл. Он подарил дочери Хрущева четки:
— Мои сотрудники сказали мне, что некатолическим принцессам я должен дарить медальоны или монеты, но я все же дарю вам эти четки, дабы вы знали, что кроме торжественных молитв и псалмов папа читает и домашнюю молитву, ту, что еще ребенком он выучил перед очагом в своем доме, пока мать готовила весьма скудный обед. Это та молитва, которую папа читает ежедневно для всех рождающихся на свет детей, чтобы каждый, будь то католик или не католик, обрел благословение и спасение души.
Желая также послать благословение детям своих гостей, Иоанн ХХIII спросил их имена, и Рада Аджубей тихо, почти шепотом ответила:
— Никита, Алексей и Иван.
Узнав, что имя Иван означает по-русски его имя — Иоанн, папа римский сказал:
— По возвращении обласкайте детей и особенно Ивана от моего имени, а другие пусть не обижаются.
Говоря с Аджубеем, папа привел строфы из библии о сотворении мира и отметил:
Частная аудиенция, данная зятю и дочери Хрущева, свидетельствовала не только о желании Иоанна ХХIII наладить отношения с безбожным коммунистическим режимом, но и о высоком положении Алексея Аджубея. В Москве это мало кому нравилось.
С особым раздражением за поездками Аджубея наблюдали те, кто профессионально занимался внешней политикой. Им тяжело было работать с Хрущевым.
Однажды министр иностранных дел Громыко пришел к Никите Сергеевичу — докладывать свои соображения. Надел очки и стал читать подготовленную лучшими аналитиками министерства записку.
Хрущев нетерпеливо прервал министра:
— Погоди, ты вот послушай, что я сейчас скажу. Если совпадет с тем, что у тебя написано, хорошо. Не совпадет выбрось свою записку в корзину.
И выбросил Громыко в корзину все, что долго готовил со своим аппаратом, и покорно слушал первого секретаря, который своего министра иностранных дел ни в грош не ставил.
В отставку Громыко не подал, даже не обиделся, принял как должное, потому что понимал: если хочешь сделать карьеру, на начальство не обижайся.
Рассказывают, будто Никиту Сергеевича отговаривали делать Громыко министром, отзывались о нем неважно: безынициативный, дубоватый. Но Хрущеву нужен был грамотный специалист-международник без собственного политического веса, который станет беспрекословно исполнять его указания, и он отмахнулся от возражений:
— Политику определяет ЦК. Да вы на этот пост хоть председателя колхоза назначьте, он такую же линию станет проводить.
Никита Сергеевич действительно много и охотно занимался международными делами. Министра иностранных дел он считал просто чиновником и самостоятельной роли для него не видел. Громыко был поставлен в весьма невыгодное положение. Его низвели до роли эксперта — приглашали, когда нужна была формулировка, совет, справка. Первую скрипку в выработке политики играло окружение Хрущева. Громыко оставалась рутинная работа, мало интересная для профессионала.
Никита Сергеевич не упускал случая поддразнить Громыко. Говорил своему окружению:
— Смотрите, как молодо выглядит Андрей Андреевич. Ни одного седого волоска. Сразу видно, что он сидит себе в своем уютном закутке и чаек попивает.
Громыко делал вид, что улыбается.
Хрущев не слишком ценил своего министра, пренебрежительно говорил о нем:
— Можно не сомневаться, что Громыко в точности выполнит данные ему инструкции, выжмет из собеседника максимум. Но не ждите от Громыко инициативы и способности принимать решения под собственную ответственность. Типичный чиновник.
Хрущев посмеивался над министром, считал его трусом. Утверждают, что в своем кругу Никита Сергеевич будто бы говорил:
— Прикажи Громыке сесть голой задницей на лед, он с перепугу сядет.
Ходили слухи, что зять Хрущева метил на место министра иностранных дел. Хрущеву нравилось назначать на высокие посты молодых людей. Может быть, Аджубей, очень одаренный человек, и стал бы министром, но Хрущева раньше отправили на пенсию.
Семнадцатого сентября шестьдесят четвертого года, проводя перед отпуском заседание президиума ЦК, Хрущев завел речь о том, что надо решать, когда собирать очередной съезд партии — в конце шестьдесят пятого или в начале шестьдесят шестого, и распорядился:
— Подбор людей теперь уже наметить.
Первый секретарь уже в который раз выразил недовольство тем, что в высшем эшелоне скопилось слишком много пожилых людей. Не предполагал тогда, что очередной съезд пройдет без него самого. Уже сговорившиеся между собой члены президиума слушали первого секретаря с преувеличенным вниманием. И месяца не пройдет, как Хрущева уберут из главного кремлевского кабинета…
Егорычев рассказывал мне, как после сессии Верховного Совета он обратился к Хрущеву с просьбой о приеме. Никита Сергеевич не захотел идти в кабинет и предложил:
— Пойдемте-ка здесь поговорим.
Присели на скамейке на улице. Он заметил:
— Хорошо, что вы сами ко мне обратились. Зачем Москва там много тратит электричества на освещение?
Первый секретарь жил в резиденции на Ленинских горах, ему оттуда был виден весь город. И в его представлении Москва залита электрическим светом.
— Никита Сергеевич, это только кажется, — объяснил Егорычев. — В реальности некоторые районы мы очень плохо освещаем. Вы едете по шоссе, оно специально для вас очень хорошо освещается. На освещение города мы тратим десятые доли процента потребляемой городом энергии. Огромное количество электроэнергии съедает промышленность. Но мы сумели поднять коэффицент…
И Егорычев, окончивший после войны МВТУ, стал объяснять руководителю страны, что именно сделали для того, чтобы рациональнее использовать электроэнергию.
Хрущев выслушал его с недовольным видом и ушел обедать. Члены президиума ЦК обедали вместе. Потом Егорычеву перезвонил его предшественник на посту первого секретаря московского горкома Петр Нилович Демичев:
— Что ты такое наговорил Хрущеву? Он пришел злой, говорит: все этот Егорычев знает!
Видимо, Хрущев обиделся на то, что Егорычев, молодой партийный руководитель, разбирается в том, что ему не известно.
В другой раз, принимая руководителя Москвы, Хрущев поинтересовался:
— Сколько вы жилья ввели?
— Миллион квадратных метров, — с гордостью ответил Егорычев.
Хрущев недоверчиво переспросил:
— Сколько? Сто тысяч?
— Миллион, Никита Сергеевич.
Он разозлился:
— Мы когда-то мечтали сто тысяч вводить. Слишком хорошо Москва живет!
Соединился с председателем Госплана:
— Москве больше не давать денег!
Егорычев на следующий день приехал в Госплан:
— Что делать?
А ведь строительные работы были развернуты уже по всей Москве. Председатель Госплана развел руками:
— Я все понимаю, но есть прямое распоряжение Хрущева.
— Полмиллиона квадратных метров ты мне позволишь за счет кооперативного жилья построить?
— Да.
— Остальное я возьму у министров, у которых есть деньги, а жилье им нужно.
Энергичный и напористый Егорычев собрал у себя министров, и они тут же нашли деньги на восемьсот тысяч квадратных метров. Первый секретарь горкома собрал строителей:
— Работайте.
Хрущев, когда в последний раз отдыхал в Пицунде, позвонил оттуда Егорычеву, спросил: как идет строительство?
— То есть ему доложили, что я, несмотря на запрет, продолжаю строить, — рассказывал Егорычев. — Он бы меня снял, если бы его не скинули.
Большое недовольство вызывало растущее влияние хрущевского зятя.
Седьмого марта шестьдесят третьего года Алексея Ивановича Аджубея с женой принял папа римский Иоанн ХХIII. Это было по-своему историческое событие.
Первого марта в Цюрихе заседал комитет, присуждавший премию мира имени Бальцана. Эту премию основала дочь бывшего главного редактора итальянской газеты «Коррьере делла сера» Бальцана, который после прихода фашистов к власти вынужден был уехать в Швейцарию. В состав комитета входили и четыре советских представителя. Среди лауреатов премии был известный советский математик академик Андрей Николаевич Колмогоров.
Комитет присудил премию папе римскому «за его деятельность во благо братства между людьми и народами». Помимо золотой медали лауреату премии полагался миллион швейцарских франков.
Седьмого марта в Ватикане папа Иоанн ХХIII собрал журналистов, чтобы выразить благодарность. Среди журналистов находились Аджубей и его жена. Зять Хрущева выразил желание встретиться с папой. Тот согласился. Руководитель протокола Кардинале и епископ Виллебрандс провели Аджубея с женой в личную библиотеку папы. Беседу переводили собственный корреспондент «Известий» и аббат Кулик из Восточного института в Риме.
Корреспонденту итальянской газеты «Темпо» Аджубей с легкой иронией заметил:
— Могу лишь сказать, что получил от папы пакет с множеством секретов.
Алексей Иванович очень доброжелательно отозвался о папе римском:
— Это человек большой и подлинной простоты. Раскройте пошире глаза, хорошо посмотрите на него, и вы сразу проникнетесь к нему глубоким уважением и неожиданным доверием.
Рада Никитична тоже поделилась впечатлениями:
— Когда папа встал с кресла, то, глядя на его руки, которые нас благославляли, мне вдруг захотелось сказать ему, что у него руки крестьянина, как у моего отца. Я не осмелилась сказать ему это, но это так. Я внимательно смотрела на его руки, когда он передавал сувениры для меня, Алексея и моего отца.
По словам личного секретаря папы Лориса Каповилла, Иоанн ХХIII показал гостям картины и на французском языке объяснил их смысл. Он подарил дочери Хрущева четки:
— Мои сотрудники сказали мне, что некатолическим принцессам я должен дарить медальоны или монеты, но я все же дарю вам эти четки, дабы вы знали, что кроме торжественных молитв и псалмов папа читает и домашнюю молитву, ту, что еще ребенком он выучил перед очагом в своем доме, пока мать готовила весьма скудный обед. Это та молитва, которую папа читает ежедневно для всех рождающихся на свет детей, чтобы каждый, будь то католик или не католик, обрел благословение и спасение души.
Желая также послать благословение детям своих гостей, Иоанн ХХIII спросил их имена, и Рада Аджубей тихо, почти шепотом ответила:
— Никита, Алексей и Иван.
Узнав, что имя Иван означает по-русски его имя — Иоанн, папа римский сказал:
— По возвращении обласкайте детей и особенно Ивана от моего имени, а другие пусть не обижаются.
Говоря с Аджубеем, папа привел строфы из библии о сотворении мира и отметил:
— Вначале был свет. Свет моих глаз встретился со светом ваших глаз. Пусть господь, если на то будет его воля, поможет приходу добра.Десятого мая в Ватикане состоялась церемония вручения премии. В королевском зале папского дворца среди множества высокопоставленных гостей — папу поздравляли президент Швейцарской конфедерации Эттери, президент Италии Сеньи и ГЛАВА правительства Фанани — присутствовал председатель государственного комитета по культурным связям с зарубежными странами Сергей Романовский, бывший секретарь ЦК ВЛКСМ.
Частная аудиенция, данная зятю и дочери Хрущева, свидетельствовала не только о желании Иоанна ХХIII наладить отношения с безбожным коммунистическим режимом, но и о высоком положении Алексея Аджубея. В Москве это мало кому нравилось.
С особым раздражением за поездками Аджубея наблюдали те, кто профессионально занимался внешней политикой. Им тяжело было работать с Хрущевым.
Однажды министр иностранных дел Громыко пришел к Никите Сергеевичу — докладывать свои соображения. Надел очки и стал читать подготовленную лучшими аналитиками министерства записку.
Хрущев нетерпеливо прервал министра:
— Погоди, ты вот послушай, что я сейчас скажу. Если совпадет с тем, что у тебя написано, хорошо. Не совпадет выбрось свою записку в корзину.
И выбросил Громыко в корзину все, что долго готовил со своим аппаратом, и покорно слушал первого секретаря, который своего министра иностранных дел ни в грош не ставил.
В отставку Громыко не подал, даже не обиделся, принял как должное, потому что понимал: если хочешь сделать карьеру, на начальство не обижайся.
Рассказывают, будто Никиту Сергеевича отговаривали делать Громыко министром, отзывались о нем неважно: безынициативный, дубоватый. Но Хрущеву нужен был грамотный специалист-международник без собственного политического веса, который станет беспрекословно исполнять его указания, и он отмахнулся от возражений:
— Политику определяет ЦК. Да вы на этот пост хоть председателя колхоза назначьте, он такую же линию станет проводить.
Никита Сергеевич действительно много и охотно занимался международными делами. Министра иностранных дел он считал просто чиновником и самостоятельной роли для него не видел. Громыко был поставлен в весьма невыгодное положение. Его низвели до роли эксперта — приглашали, когда нужна была формулировка, совет, справка. Первую скрипку в выработке политики играло окружение Хрущева. Громыко оставалась рутинная работа, мало интересная для профессионала.
Никита Сергеевич не упускал случая поддразнить Громыко. Говорил своему окружению:
— Смотрите, как молодо выглядит Андрей Андреевич. Ни одного седого волоска. Сразу видно, что он сидит себе в своем уютном закутке и чаек попивает.
Громыко делал вид, что улыбается.
Хрущев не слишком ценил своего министра, пренебрежительно говорил о нем:
— Можно не сомневаться, что Громыко в точности выполнит данные ему инструкции, выжмет из собеседника максимум. Но не ждите от Громыко инициативы и способности принимать решения под собственную ответственность. Типичный чиновник.
Хрущев посмеивался над министром, считал его трусом. Утверждают, что в своем кругу Никита Сергеевич будто бы говорил:
— Прикажи Громыке сесть голой задницей на лед, он с перепугу сядет.
Ходили слухи, что зять Хрущева метил на место министра иностранных дел. Хрущеву нравилось назначать на высокие посты молодых людей. Может быть, Аджубей, очень одаренный человек, и стал бы министром, но Хрущева раньше отправили на пенсию.
Семнадцатого сентября шестьдесят четвертого года, проводя перед отпуском заседание президиума ЦК, Хрущев завел речь о том, что надо решать, когда собирать очередной съезд партии — в конце шестьдесят пятого или в начале шестьдесят шестого, и распорядился:
— Подбор людей теперь уже наметить.
Первый секретарь уже в который раз выразил недовольство тем, что в высшем эшелоне скопилось слишком много пожилых людей. Не предполагал тогда, что очередной съезд пройдет без него самого. Уже сговорившиеся между собой члены президиума слушали первого секретаря с преувеличенным вниманием. И месяца не пройдет, как Хрущева уберут из главного кремлевского кабинета…