– Все готово в последний путь, – сказала распорядительница церемоний из храма Луны.
Сотни светильников мигали, освещая золотистым светом просторные покои великой жрицы. Закончив хлопоты, женщины-жрицы, служанки, рабыни, стоя у ложа усопшей, молча дожидались утра. Они с нетерпением ждали последнего скорбного шествия в надежде, что потом долго будут свободны от привычных обязанностей. Прислуживать великой жрице, угождать царской дочери было почетно, но очень трудно.
Вдруг распахнулись двери, и в тяжелой, гнетущей тишине послышались шаги. Впереди шел верховный жрец Имликум. Лысый, с белой бородой, в юбке из длинношерстного барана, он выглядел величаво. Его голая впалая грудь еще хранила следы царапин – признак скорби. Рядом шел повелитель Ларсы Рим-Син в траурной одежде, увешанной амулетами от дурного глаза и внезапной болезни. За ними шли певцы и певицы, сопровождаемые множеством арфистов и музыкантов с дудками и барабанами. Они выстроились вокруг ложа умершей и по знаку жреца запели:
Имликум, стоя у изголовья Нин-дады, не спускал глаз с лица великой жрицы, словно надеялся увидеть улыбку – знак благодарности за хорошее пение, задуманное мудрым жрецом.
Уже светало, когда умолкли арфы и жрец позволил певцам и музыкантам передохнуть и подготовиться к скорбному шествию.
Имликум, удостоенный чести идти рядом с великим правителем Ларсы, в сопровождении телохранителей и стражи проводил Рим-Сина во дворец. По обе стороны дороги шествий стояли люди Ура. По мере приближения божественного правителя они падали ниц и выражали свою скорбь горестными воплями. Когда свет факелов вырывал из тьмы израненные лица и простертые к небу руки, Имликум говорил Рим-Сину:
– Люди Ура любили великую жрицу, их скорбь безгранична.
– Ешь, сынок, – сказала она ласково, – сегодня «дом табличек» закрыт. Плач в Уре. Умерла великая жрица храма Луны. Нет у нас больше нашей богини Нин-дады.
– Не богиня она! – воскликнул Сингамиль. – Богини не умирают. Боги живут вечно. Я прочел в старинной табличке из царского дома. Царская дочь Нин-дада – обыкновенная женщина Ура.
– Тише, сынок. Не говори таких слов. Услышит царский слуга или жрец – беда будет. Нас могут убить, нас могут закопать живьем. Молчи, сынок! Пусть в табличке написано про это, а человек Ура не может сказать такое. Жрецы лучше нас знают про царей и богов. Молчи!
Сингамиль посмотрел на мать, испуганную и печальную.
– Об этом знают только трое, – прошептал он. – Первым прочел это отец. А когда я прочел табличку про смерть Энкиду, я узнал самое удивительное. Я узнал, что ярая смерть не щадит человека, а боги живут вечно. Я поведал об этом своему другу, сыну Шиги, Абуни.
– Уту, великий, милосердный! – воскликнула Уммаки. – Как можно было сказать это мальчишке Абуни? Глупый мальчишка может сказать об этом каждому из должников Шиги. Я видела, он записывает долги на глиняной табличке. Какое зло нам причинили эти старинные обожженные таблички! – Всхлипывая, Уммаки повторяла: – Великий Уту, пусть минует нас кара! Мой сын еще мал и глуп, прости ему прогрешение!
– Не я придумал это, – пробормотал Сингамиль, разжевывая лепешку.
Слезы матери заставили его призадуматься, не согрешил ли он, назвав Нин-даду обыкновенной женщиной. Нет, не согрешил. Так сказано в старинном сказании, а там все правда.
– Абуни мой друг, – сказал Сингамиль. – Мы дружим, как Гильгамеш и Энкиду. Мы поклялись помогать друг другу и никогда не делать зла. Как же я мог не рассказать ему про табличку? А он сам понял и разгадал истину. Это великое дело. А ты плачешь.
Уммаки смахнула слезы и внимательно посмотрела на своего любимца. «До чего же умен мой Сингамиль, – подумала она. – Во всем Уре нет такого умного мальчика. Так бы и любовалась им целыми днями, так бы и слушала его. А ведь он еще маленький. Уту, великий, дай ему счастливые годы! Пусть он станет самым богатым, самым знатным человеком Ура!»
– Ступай, сынок, к реке, надо покормить корову, набрать немного травы на завтра. Говорят, будто великое прощание и шествие по дороге процессий начнется рано утром. Все мы пойдем к Горе бога прощаться с великой жрицей. Нарви побольше травы, голодная корова не даст молока.
За высокими стенами Ура Сингамиль нашел небольшую поляну с пожелтевшей травой. Пока корова паслась, он рвал траву и складывал ее в ивовую корзинку. Ему было жаль, что Абуни не пригнал сюда своего белого ослика. Зато завтра они будут вместе. Абуни запряжет ослика в маленькую повозку, положит на нее мешок зерна и во время шествия, когда покажутся возницы с упряжкой ослов и быков, он покатит свою повозку рядом с ними, а Сингамиль прыгнет к нему в повозку, и они, сидя рядом на мешке зерна, поедут к усыпальнице. Они всё увидят. Посмотрят, какие сокровища выгружают возницы. Увидят драгоценные сосуды из золота и серебра, предназначенные богам подземного царства. А потом они погонят ослика домой. Вот когда мальчики в «доме табличек» разинут рты от удивления. Как они будут завидовать счастливцам, увидевшим небывалое! Ни один ученик в «доме табличек» не видел царских сокровищ. Может быть, увидят во время шествия, но там их не разглядишь.
Сингамиль изнывал от нетерпения. Замысел, который Абуни обещал осуществить, показался ему даже более отчаянным, чем поход Гильгамеша и Энкиду в леса Ливана, где их мог убить страшный Хумбабу.
Много хлопот было у служанок и рабынь Нин-дады. Ланиша сбилась с ног, выполняя бесчисленные поручения. Все это время она терзалась мыслью о маленькой дочке, которая показалась ей больной, когда она с ней прощалась несколько дней назад. Ей слышался голос малютки – казалось, что девочка зовет ее и плачет. «Что-то тяжело у меня на сердце, – подумала Ланиша, – не избила ли ее бабка? Добрая богиня, сбереги мне маленькую, не дай ее в обиду! Не дай злобной старухе продать дочку. Добрая богиня, верни меня домой, я никому не нужна во дворце. Меня считали счастливой, когда я оказалась в покоях великой жрицы, но не было мне здесь счастья. Страхи одолели. Трудно угождать жрице, подобной самой богине».
Размышления Ланиши прервала распорядительница церемоний. Она велела всем горничным, юным жрицам и рабыням приготовиться к великому прощанию. Она выдала каждой красное шерстяное платье и горсть серебряных или золотых бусин, чтобы украсить ворот и обшлага рукавов. Каждая получила серьги. Жрицы стали примерять золотые венки для волос, рабыни и горничные получили серебряные ленты. Всем было приказано умыться и тщательно расчесать волосы, как положено по большим праздникам.
– Добрая богиня услышала мои мольбы, – сказала Ланиша подруге, когда они вышли за ворота дворца. – Наконец-то я побегу к моей дочке. Четыре дня не видела ее. Боюсь, не больна ли? Злая старуха не любит девочку. Была бы жива моя мать, я бы никогда не дала ребенка чужой старухе. Судьба моя тяжкая. Плохо быть рабыней.
– Ты жива, и богиня поможет тебе вырастить дочку, – ответила подруга. – Не подумай, что у меня хорошая жизнь. Муж бьет меня нещадно. У меня не проходят синяки от побоев. Как только рассердится, так и жди колотушек. Я рада, что меня взяли во дворец прислужницей. Я всегда боюсь возвращаться домой, боюсь побоев. Муж мой любит крепкое пиво да еще примешивает туда травы, от которых дуреет. Беда, да и только! За что мне такое наказание? Побьет, а плакать не дает.
– Я думаю, что из всех женщин на свете лучше всего живется жрицам. Никто над ними не властвует, – сказала Ланиша.
Они поспешили к хижинам царских рабынь, чтобы ранним утром уже быть во дворце верховной жрицы.
Всю ночь Ааниша пришивала серебряные бусины к вороту платья, украсила рукава. Рано утром она тщательно расчесала свои длинные красивые волосы, нацепила золотые серьги, подаренные ей отцом, когда она была маленькой и свободной. Надела красное платье и почувствовала, что она очень привлекательна. «Некому полюбоваться на меня, – вздохнула Ланиша и пошла прощаться со спящей дочкой. – Потерпи, маленькая! Скоро я вернусь и возьму тебя на руки, а ты улыбнешься мне и покажешь свои крошечные белые зубы».
На площади Зиккурата толпился народ. Все жители Ура собрались здесь для участия в торжественной процессии. Как только вынесли деревянные с позолотой погребальные носилки, так в одно мгновение вся толпа закричала, заголосила.
Люди опустились на колени и с рыданием рвали на себе одежду, царапали лица.
Верховный жрец Имликум, с бритой головой, в белой шерстяной юбке, отделанной бахромой, увешанный амулетами, прикрытый алым плащом, обратился к сотням коленопреклоненных:
– Мы поднялись на крышу перед великим Уту, свершили воскурение. Поставили жертву перед Уту, воздели руки. Зачем забрал у нас Нин-даду? Пусть берегут ее стражи ночи! Великий Уту, мы вопрошаем, зачем страданье ей послано было? Зачем не дал ты ей долгие годы?
Дымились ароматные травы в курильницах, слышались стоны и рыдания. Ослепительно сверкало солнце и сияли в его лучах золотые и серебряные украшения на красных платьях женщин. Знатные женщины украсили свои прически золотыми венками в виде цветов и листьев бука, точно такими же, каким был венок Нин-дады. Разница была лишь в том, что венок великой жрицы был вдвое больше и тяжелее. Но кто мог осмелиться соперничать с повелительницей?
– Потушим курильницу, завершим молитву, – сказал верховный жрец Имликум.
Повторяя эти слова, все поднялись и выстроились для торжественного шествия. Впереди Рим-Син рядом с Имликумом, за ними люди, несущие носилки с покойной, следом жрецы, музыканты, царедворцы, воины. Шли слуги богатых с дарами богине Эрешкигаль, повелительнице подземного царства. Они несли на головах дорогие сосуды, вазы с фруктами, блюда с жареной бараниной. Среди рабынь и служанок шла Ланиша. Она так торопилась, что забыла повязать голову серебряной лентой. Она зажала ее в кулак и все думала, как бы не забыть повязать голову, когда шествие приблизится к священной могиле. Там, в суете, когда каждый захочет пройти вперед, чтобы в последний раз увидеть великую жрицу, можно будет незаметно повязать. «Я простилась с тобой, прекрасная госпожа, – говорила себе Ланиша. – Я запомнила твою необыкновенную красоту и твои сверкающие одежды. Как мы ничтожны перед тобой!»
Игмилсин, Уммаки и Сингамиль стояли в толпе простолюдинов и с восторгом рассматривали богатых людей Ура, которым посчастливилось участвовать в процессии и в прощании с дочерью правителя Ларсы. Они восхищались богатым убранством и одеждой знатных женщин.
– Вот счастливцы, – говорила Уммаки жене пивовара, – посмотри, у них царские украшения и платья из тончайшей алой шерсти. Посмотри, как много женщин, молодых и красивых, завернуты в шерстяные покрывала, а в ушах сверкают серьги в виде полумесяца. Таких нарядных женщин я никогда не видела. Их не видно на улице, где ходим мы, простолюдинки.
Прощание с великой жрицей превратилось в редкостное зрелище. Ювелиры, оружейники, ткачи и гончары видели, что и они причастны к этому зрелищу своим трудом. Каждый видел изделия своих рук и мог гордиться своим искусством.
– Весь Ур видит мою работу, – говорил с гордостью ювелир Син-Ирибим. – Такое случается редко. Может быть, раз в жизни. Сколько я сделал прекрасных золотых украшений, но их прятали в сокровищнице царского дворца. Только царедворцы могли видеть мою работу, когда правитель Ларсы призывал их во дворец. А тут все видят. И твои кувшины видят, – обратился он к гончару, – и твои бронзовые шлемы на головах воинов, – говорил он меднику и оружейнику. – Как подумаю, что все это будет лежать в земле, так душа болит. Мастера трудились целые годы, чтобы сделать такую красивую работу. Посмотри, вот несут серебряные сосуды, как они искусно украшены! Это не перстень, не скоро сделаешь такую работу. И все пойдет в подземное царство!
– В усыпальницу царя кладут еще больше сокровищ, – отвечал Игмилсин. – Я как-то писал перечень драгоценного оружия, сделанного для Рим-Сина. Сколько потрачено меди, золота и серебра! Как только умрет, уже готовы дары для злобной Эрешкигаль. Она требует великих жертв. Человек во власти богов! Таков наш удел!
Сверкали на солнце позолоченные арфы, алели нарядные одежды. После отряда воинов показались возницы с поклажей на легких повозках. Сингамиль внимательно следил, не появится ли Абуни со своим белым осликом.
«Как только увижу маленькую упряжку Абуни, так и прыгну к нему и сяду рядом на мешке ячменного зерна, – думал Сингамиль и глядел в нетерпении. – Важно незаметно пробраться к нему, чтобы отец не увидел. Мать так увлечена зрелищем и разговорами с соседками, она не увидит. Но вот и Абуни».
Сингамиль скрылся в толпе и поспешил к Абуни. Он не успел приблизиться к тележке с белым осликом, как почувствовал крепкую руку, схватившую его за плечо.
– Куда ты полез? Глупая твоя голова! Куда тебя понесло? – услышал он голос отца.
– Я к Абуни, видишь белого ослика? Мы вместе проберемся в усыпальницу великой жрицы. Мы все увидим и тебе расскажем, – бормотал Сингамиль, пытаясь вырваться из крепких рук отца.
Но Игмилсин тащил его назад, а белый ослик с тележкой Абуни отдалялся.
– Пусти, отец! Мой друг ждет меня. Мы договорились…
– О чем договорились? В своем ли ты уме? Разве могут ничтожные мальчишки, несчастные оборвыши приблизиться к царской усыпальнице? И как вы могли придумать такое? Жрецы могут избить вас до смерти. Где Шига? Надо сказать, чтобы увел отсюда озорника. Я не вижу Шиги! Пропадет глупый мальчишка! Абуни! Абуни! Вернись, Абуни! – кричал писец.
Но белый ослик Абуни уже затерялся среди повозок, влекомых белыми быками и ослами.
– Мы вместе с ним придумали, – плакал Сингамиль. – Я обещал сесть в его повозку и вместе с другими возницами спуститься в усыпальницу. Мы хотели увидеть священнодействие. Мы дружим. Мы неразлучны. Я пойду за ним. Я побегу. Мы как Гильгамеш и Энкиду…
Рыдания сотрясали Сингамиля. Он вырывался из рук отца, но писец был неумолим. Он тут же, в толпе, исколотил сына и потащил его к дому. Уммаки, ничего не понимая, бежала за ними. Сердце ее разрывалось от горя, но она не смела спросить мужа, за что он колотит сына. Бесправная женщина Ура не могла вмешиваться в дела своего господина.
– «На две трети бог, на одну – человек он…» – помнишь ли ты эти строки, ленивец? Как ты смел говорить недозволенное – «мы как Гильгамеш и Энкиду»! – кричал писец, сопровождая свое нравоучение пинками.
Теперь, когда они стояли у порога дома, Игмилсин дал волю своему гневу.
– Я рассказал тебе о Гильгамеше в надежде, что ты станешь умнее, а получилось наоборот. Я старался, уммиа старался, а ты ничему не научился. Негодный мальчишка захотел дружить, подобно великому Гильгамешу, избравшему себе в друзья отважного Энкиду. Они были умны и бесстрашны. Их любили боги. А ты чего захотел? И зачем только я послал тебя в «дом табличек»? Зачем плачу за твое учение? Боги милостивые, я не поручаю ему даже сбор тростника для очага. Я велю Уммаки поить его свежим молоком. Все напрасно!
– Что-то скверное случилось, – шептала Уммаки, не смея спросить.
Ей было непонятно, за что наказан сын. Она видела рассерженного мужа, которого боялась и почитала, подобно тому как почитали верховного жреца. Она никогда ни о чем не просила мужа, не говорила ему о своих тревогах, а он не посвящал ее в свои дела. Даже язык у мужчин Ларсы был другим, не таким, как у женщин. Между собой женщины говорили на своем языке, не всегда понятном мужьям. Мужья были уверены, что женщины ничтожно глупы и никогда не поймут тех важных дел, которыми они занимаются.
Шига стоял среди ремесленников, соседей своего двора. Он внимательно рассматривал поклажу на повозках, везущих богатые дары подземным богам. Вдруг он увидел своего белого ослика и Абуни, сидящего на мешке зерна.
– Или я сошел с ума, или Абуни обезумел! – закричал Шига и бросился к сыну, расталкивая толпу.
Он пробрался к возницам, стащил Абуни с тележки и поволок его в сторону от дороги. Люди, глазеющие на процессию, не обратили внимания на продавца зерна. Они были увлечены небывалым зрелищем торжественного шествия. В то время когда Шига избивал своего непокорного сына, процессия уже приблизилась к усыпальнице.
Под звуки арф, свистулек и барабанов, под скорбное пение юных жриц носилки с усопшей внесли под кирпичные своды, поставили на циновки среди светильников, драгоценных ваз и сосудов для благовоний. Три молоденькие девушки в золотых венках на распущенных волосах, нарядные и красивые, были посажены рядом с носилками. Каждой дали чашу с питьем, предупредив, что это поминальное питье, угодное подземным богам. Девушки гордились тем, что им доверили охранять великую госпожу. Им нравились нарядные платья, выданные распорядительницей церемоний для торжественного прощания с великой жрицей. Им сказали, что как только будут прочтены молитвы и жрец даст знак испить из поминальной чаши, они смогут подняться по пандусу и постоять рядом со знатными женщинами Ура, которые окружили гигантскую яму, расположившись поблизости от великого правителя Ларсы, верховного жреца Имликума, главного военачальника, дворцового глашатая и главного кравчего. Они будут свободны. Девушки были в восторге оттого, что окажутся рядом с такими знатными людьми Ура. Сидя рядом с носилками, они покорно испили из своих чаш. Действие питья было мгновенным. Девушки уснули, и все, кто стоял поблизости, видели, как по знаку жреца рабы стали засыпать землей усыпальницу с Нин-дадой и девушками у ее ног. Бросив в могилу печатку с именем великой жрицы, Имликум спустился по пандусу в гигантскую яму, приготовленную для поминальной трапезы. Сюда пришли юные жрицы, служанки и рабыни Нин-дады, воины ее охраны, возницы с повозками, груженными дарами людей Ура, музыканты. Они уселись на циновках вокруг большого бронзового котла, наполненного поминальным напитком. Молодой красивый виночерпий, недавно приведенный во дворец старым воином, наполнял чаши питьем, приготовленным прошлой ночью. Смешав настойки разных трав, известных как усыпляющие, жрецы стали гадать на печени ягненка, чтобы узнать, будет ли угодно великому Уту жертвоприношение людьми. Гадание показало, что жертвоприношение будет угодно богу Солнца, блюстителю справедливости.
Тихо играли арфы, были слышны молитвы жрецов, когда Имликум поднялся и сказал, что настало время испить священный напиток в память великой госпожи, ушедшей в царство Эрешкигаль.
Было душно и невыносимо жарко в открытой громадной яме. Хотелось скорее уйти. Все участники тризны с нетерпением ждали того мгновения, когда, испив священный напиток, можно будет подняться наверх и вернуться домой.
Среди служанок великой жрицы сидела Ланиша. Она так и не успела повязать голову серебряной лентой. Прежде чем испить из чаши, она подумала, что пандус, по которому они спускались в эту яму, устланную циновками, очень близко от нее. Как только кончится священнодействие, она одна из первых выйдет отсюда. Она пригубила чашу.
Последнее, что услышала Ланиша, – погребальную песнь. Ее пели юные жрицы под звуки арф.
Имликум внимательно посмотрел на арфисток и увидел, что руки их застыли на струнах. Уснули воины, уснули возницы, сидя на повозках рядом с поклажей. С чашами в руках застыли женщины в своих красных платьях и золотых серьгах в форме полумесяца.
По знаку Имликума жрецы внимательно осматривали уснувших. Они знали, что никто из них уже не проснется, щедрая жертва удалась.
– Лица у всех спокойные, даже радостные, – сказал Имликум, – боги видят, как охотно ушли вслед за царской дочерью верные ей люди. Они были счастливы испить настой из священных трав. Старый воин, вон тот, он сидит справа от первой арфы, спросил меня об этом напитке, я сказал ему, что настой приготовлен из редкостных трав, дающих бодрость.
Вдруг раздался трубный голос белого быка. Имликум вздрогнул.
– Заколоть всех животных, стоящих в упряжке! – приказал он воинам охраны.
Наступила тишина на долгие тысячелетия.
Царь, вельможи, воины и знатные женщины Ура услышали слова верховного жреца:
– …боги, когда создавали человека, смерть они определили человеку, жизнь в своих руках удержали…
Над участниками торжественного прощания, над теми, кто был принесен в жертву злобной богине Эрешкигаль, ослепительно сверкало солнце. Синело ясное небо Ура. И подобно редкостным цветам, алели платья рабынь, служанок и жриц Нин-дады. Блеск золотых украшений, драгоценных сосудов, перламутровых инкрустаций на арфах, спокойные позы сидящих с чашами в руках – все было торжественно и красиво: Это видел Рим-Син и все его приближенные. Они знали, Эрешкигаль достойно примет в свое царство великую жрицу храма Луны.
– Мы оказали божеские почести твоей любимой дочери, великий правитель Ларсы, – сказал Имликум, обращаясь к своему повелителю. Он поднялся по пандусу, покрытому пестрыми циновками, за ним последовали жрецы, живущие на Горе бога.
Сотни послушных рук засыпали землей гигантскую могилу, и вскоре образовался священный холм.
БЕДА
Сотни светильников мигали, освещая золотистым светом просторные покои великой жрицы. Закончив хлопоты, женщины-жрицы, служанки, рабыни, стоя у ложа усопшей, молча дожидались утра. Они с нетерпением ждали последнего скорбного шествия в надежде, что потом долго будут свободны от привычных обязанностей. Прислуживать великой жрице, угождать царской дочери было почетно, но очень трудно.
Вдруг распахнулись двери, и в тяжелой, гнетущей тишине послышались шаги. Впереди шел верховный жрец Имликум. Лысый, с белой бородой, в юбке из длинношерстного барана, он выглядел величаво. Его голая впалая грудь еще хранила следы царапин – признак скорби. Рядом шел повелитель Ларсы Рим-Син в траурной одежде, увешанной амулетами от дурного глаза и внезапной болезни. За ними шли певцы и певицы, сопровождаемые множеством арфистов и музыкантов с дудками и барабанами. Они выстроились вокруг ложа умершей и по знаку жреца запели:
Все молча слушали, вникая в каждое слово. Когда игра арфистов сопровождала пение без игры дудочников и барабанщиков, каждое слово сказания проникало в душу. Но когда включались барабанщики, когда гремели дудки, слова сказания заглушались, и жрец делал знак музыкантам, чтобы играли тише. Особенно растрогало женщин пение заключительной части сказания:
Боги, когда создавали человека,
Смерть они определили человеку,
Жизнь в своих руках удержали…
…В доме мрака, жилище Иркалы,
В дом, откуда вошедший никогда не выходит,
И путь, по которому не выйти обратно,
В дом, где живущие лишаются света,
Где их пища – прах и еда их глина,
А одеты, как птицы, одеждою крыльев,
И света не видят, но во тьме обитают,
А засовы и двери покрыты пылью!.. [9]
пели девушки.
…Кто сегодня из Земли барабан мой достанет?
Кто барабанную палочку из преисподней достанет?..
Гильгамеш, почему ты плачешь, почему печально сердце? —
продолжали юноши.
Барабан твой я сегодня из Земли достану,
Барабанную палочку из преисподней достану! —
Имликум, стоя у изголовья Нин-дады, не спускал глаз с лица великой жрицы, словно надеялся увидеть улыбку – знак благодарности за хорошее пение, задуманное мудрым жрецом.
Уже светало, когда умолкли арфы и жрец позволил певцам и музыкантам передохнуть и подготовиться к скорбному шествию.
Имликум, удостоенный чести идти рядом с великим правителем Ларсы, в сопровождении телохранителей и стражи проводил Рим-Сина во дворец. По обе стороны дороги шествий стояли люди Ура. По мере приближения божественного правителя они падали ниц и выражали свою скорбь горестными воплями. Когда свет факелов вырывал из тьмы израненные лица и простертые к небу руки, Имликум говорил Рим-Сину:
– Люди Ура любили великую жрицу, их скорбь безгранична.
* * *
Сингамиль рано проснулся на своей жесткой циновке. Помня вчерашние слезы сына, заботливая Уммаки захотела побаловать любимца. Она дала ему большую глиняную чашу молока и кусок свежей ячменной лепешки.– Ешь, сынок, – сказала она ласково, – сегодня «дом табличек» закрыт. Плач в Уре. Умерла великая жрица храма Луны. Нет у нас больше нашей богини Нин-дады.
– Не богиня она! – воскликнул Сингамиль. – Богини не умирают. Боги живут вечно. Я прочел в старинной табличке из царского дома. Царская дочь Нин-дада – обыкновенная женщина Ура.
– Тише, сынок. Не говори таких слов. Услышит царский слуга или жрец – беда будет. Нас могут убить, нас могут закопать живьем. Молчи, сынок! Пусть в табличке написано про это, а человек Ура не может сказать такое. Жрецы лучше нас знают про царей и богов. Молчи!
Сингамиль посмотрел на мать, испуганную и печальную.
– Об этом знают только трое, – прошептал он. – Первым прочел это отец. А когда я прочел табличку про смерть Энкиду, я узнал самое удивительное. Я узнал, что ярая смерть не щадит человека, а боги живут вечно. Я поведал об этом своему другу, сыну Шиги, Абуни.
– Уту, великий, милосердный! – воскликнула Уммаки. – Как можно было сказать это мальчишке Абуни? Глупый мальчишка может сказать об этом каждому из должников Шиги. Я видела, он записывает долги на глиняной табличке. Какое зло нам причинили эти старинные обожженные таблички! – Всхлипывая, Уммаки повторяла: – Великий Уту, пусть минует нас кара! Мой сын еще мал и глуп, прости ему прогрешение!
– Не я придумал это, – пробормотал Сингамиль, разжевывая лепешку.
Слезы матери заставили его призадуматься, не согрешил ли он, назвав Нин-даду обыкновенной женщиной. Нет, не согрешил. Так сказано в старинном сказании, а там все правда.
– Абуни мой друг, – сказал Сингамиль. – Мы дружим, как Гильгамеш и Энкиду. Мы поклялись помогать друг другу и никогда не делать зла. Как же я мог не рассказать ему про табличку? А он сам понял и разгадал истину. Это великое дело. А ты плачешь.
Уммаки смахнула слезы и внимательно посмотрела на своего любимца. «До чего же умен мой Сингамиль, – подумала она. – Во всем Уре нет такого умного мальчика. Так бы и любовалась им целыми днями, так бы и слушала его. А ведь он еще маленький. Уту, великий, дай ему счастливые годы! Пусть он станет самым богатым, самым знатным человеком Ура!»
– Ступай, сынок, к реке, надо покормить корову, набрать немного травы на завтра. Говорят, будто великое прощание и шествие по дороге процессий начнется рано утром. Все мы пойдем к Горе бога прощаться с великой жрицей. Нарви побольше травы, голодная корова не даст молока.
За высокими стенами Ура Сингамиль нашел небольшую поляну с пожелтевшей травой. Пока корова паслась, он рвал траву и складывал ее в ивовую корзинку. Ему было жаль, что Абуни не пригнал сюда своего белого ослика. Зато завтра они будут вместе. Абуни запряжет ослика в маленькую повозку, положит на нее мешок зерна и во время шествия, когда покажутся возницы с упряжкой ослов и быков, он покатит свою повозку рядом с ними, а Сингамиль прыгнет к нему в повозку, и они, сидя рядом на мешке зерна, поедут к усыпальнице. Они всё увидят. Посмотрят, какие сокровища выгружают возницы. Увидят драгоценные сосуды из золота и серебра, предназначенные богам подземного царства. А потом они погонят ослика домой. Вот когда мальчики в «доме табличек» разинут рты от удивления. Как они будут завидовать счастливцам, увидевшим небывалое! Ни один ученик в «доме табличек» не видел царских сокровищ. Может быть, увидят во время шествия, но там их не разглядишь.
Сингамиль изнывал от нетерпения. Замысел, который Абуни обещал осуществить, показался ему даже более отчаянным, чем поход Гильгамеша и Энкиду в леса Ливана, где их мог убить страшный Хумбабу.
* * *
Все люди Ура с нетерпением ждали дня, когда состоится великое прощание с царской дочерью. Одни мечтали увидеть пышное шествие и роскошные одежды царедворцев, другие стремились показать себя в богатых золотых украшениях, третьи хотели лишь избавиться от хлопот. Это были ремесленники, которым пришлось трудиться в поте лица, чтобы угодить жрецам и царедворцам.Много хлопот было у служанок и рабынь Нин-дады. Ланиша сбилась с ног, выполняя бесчисленные поручения. Все это время она терзалась мыслью о маленькой дочке, которая показалась ей больной, когда она с ней прощалась несколько дней назад. Ей слышался голос малютки – казалось, что девочка зовет ее и плачет. «Что-то тяжело у меня на сердце, – подумала Ланиша, – не избила ли ее бабка? Добрая богиня, сбереги мне маленькую, не дай ее в обиду! Не дай злобной старухе продать дочку. Добрая богиня, верни меня домой, я никому не нужна во дворце. Меня считали счастливой, когда я оказалась в покоях великой жрицы, но не было мне здесь счастья. Страхи одолели. Трудно угождать жрице, подобной самой богине».
Размышления Ланиши прервала распорядительница церемоний. Она велела всем горничным, юным жрицам и рабыням приготовиться к великому прощанию. Она выдала каждой красное шерстяное платье и горсть серебряных или золотых бусин, чтобы украсить ворот и обшлага рукавов. Каждая получила серьги. Жрицы стали примерять золотые венки для волос, рабыни и горничные получили серебряные ленты. Всем было приказано умыться и тщательно расчесать волосы, как положено по большим праздникам.
– Добрая богиня услышала мои мольбы, – сказала Ланиша подруге, когда они вышли за ворота дворца. – Наконец-то я побегу к моей дочке. Четыре дня не видела ее. Боюсь, не больна ли? Злая старуха не любит девочку. Была бы жива моя мать, я бы никогда не дала ребенка чужой старухе. Судьба моя тяжкая. Плохо быть рабыней.
– Ты жива, и богиня поможет тебе вырастить дочку, – ответила подруга. – Не подумай, что у меня хорошая жизнь. Муж бьет меня нещадно. У меня не проходят синяки от побоев. Как только рассердится, так и жди колотушек. Я рада, что меня взяли во дворец прислужницей. Я всегда боюсь возвращаться домой, боюсь побоев. Муж мой любит крепкое пиво да еще примешивает туда травы, от которых дуреет. Беда, да и только! За что мне такое наказание? Побьет, а плакать не дает.
– Я думаю, что из всех женщин на свете лучше всего живется жрицам. Никто над ними не властвует, – сказала Ланиша.
Они поспешили к хижинам царских рабынь, чтобы ранним утром уже быть во дворце верховной жрицы.
Всю ночь Ааниша пришивала серебряные бусины к вороту платья, украсила рукава. Рано утром она тщательно расчесала свои длинные красивые волосы, нацепила золотые серьги, подаренные ей отцом, когда она была маленькой и свободной. Надела красное платье и почувствовала, что она очень привлекательна. «Некому полюбоваться на меня, – вздохнула Ланиша и пошла прощаться со спящей дочкой. – Потерпи, маленькая! Скоро я вернусь и возьму тебя на руки, а ты улыбнешься мне и покажешь свои крошечные белые зубы».
На площади Зиккурата толпился народ. Все жители Ура собрались здесь для участия в торжественной процессии. Как только вынесли деревянные с позолотой погребальные носилки, так в одно мгновение вся толпа закричала, заголосила.
Люди опустились на колени и с рыданием рвали на себе одежду, царапали лица.
Верховный жрец Имликум, с бритой головой, в белой шерстяной юбке, отделанной бахромой, увешанный амулетами, прикрытый алым плащом, обратился к сотням коленопреклоненных:
– Мы поднялись на крышу перед великим Уту, свершили воскурение. Поставили жертву перед Уту, воздели руки. Зачем забрал у нас Нин-даду? Пусть берегут ее стражи ночи! Великий Уту, мы вопрошаем, зачем страданье ей послано было? Зачем не дал ты ей долгие годы?
Дымились ароматные травы в курильницах, слышались стоны и рыдания. Ослепительно сверкало солнце и сияли в его лучах золотые и серебряные украшения на красных платьях женщин. Знатные женщины украсили свои прически золотыми венками в виде цветов и листьев бука, точно такими же, каким был венок Нин-дады. Разница была лишь в том, что венок великой жрицы был вдвое больше и тяжелее. Но кто мог осмелиться соперничать с повелительницей?
– К стране без возврата ушла наша повелительница… – повторяли молящиеся.
К стране без возврата,
к обширной земле
ушла Нин-дада, дочь Рим-Сина.
К обители мрака,
жилищу Иркалы,
откуда входящий никогда не выходит,
ушла великая жрица храма Луны.
– Потушим курильницу, завершим молитву, – сказал верховный жрец Имликум.
Повторяя эти слова, все поднялись и выстроились для торжественного шествия. Впереди Рим-Син рядом с Имликумом, за ними люди, несущие носилки с покойной, следом жрецы, музыканты, царедворцы, воины. Шли слуги богатых с дарами богине Эрешкигаль, повелительнице подземного царства. Они несли на головах дорогие сосуды, вазы с фруктами, блюда с жареной бараниной. Среди рабынь и служанок шла Ланиша. Она так торопилась, что забыла повязать голову серебряной лентой. Она зажала ее в кулак и все думала, как бы не забыть повязать голову, когда шествие приблизится к священной могиле. Там, в суете, когда каждый захочет пройти вперед, чтобы в последний раз увидеть великую жрицу, можно будет незаметно повязать. «Я простилась с тобой, прекрасная госпожа, – говорила себе Ланиша. – Я запомнила твою необыкновенную красоту и твои сверкающие одежды. Как мы ничтожны перед тобой!»
– Вот счастливцы, – говорила Уммаки жене пивовара, – посмотри, у них царские украшения и платья из тончайшей алой шерсти. Посмотри, как много женщин, молодых и красивых, завернуты в шерстяные покрывала, а в ушах сверкают серьги в виде полумесяца. Таких нарядных женщин я никогда не видела. Их не видно на улице, где ходим мы, простолюдинки.
Прощание с великой жрицей превратилось в редкостное зрелище. Ювелиры, оружейники, ткачи и гончары видели, что и они причастны к этому зрелищу своим трудом. Каждый видел изделия своих рук и мог гордиться своим искусством.
– Весь Ур видит мою работу, – говорил с гордостью ювелир Син-Ирибим. – Такое случается редко. Может быть, раз в жизни. Сколько я сделал прекрасных золотых украшений, но их прятали в сокровищнице царского дворца. Только царедворцы могли видеть мою работу, когда правитель Ларсы призывал их во дворец. А тут все видят. И твои кувшины видят, – обратился он к гончару, – и твои бронзовые шлемы на головах воинов, – говорил он меднику и оружейнику. – Как подумаю, что все это будет лежать в земле, так душа болит. Мастера трудились целые годы, чтобы сделать такую красивую работу. Посмотри, вот несут серебряные сосуды, как они искусно украшены! Это не перстень, не скоро сделаешь такую работу. И все пойдет в подземное царство!
– В усыпальницу царя кладут еще больше сокровищ, – отвечал Игмилсин. – Я как-то писал перечень драгоценного оружия, сделанного для Рим-Сина. Сколько потрачено меди, золота и серебра! Как только умрет, уже готовы дары для злобной Эрешкигаль. Она требует великих жертв. Человек во власти богов! Таков наш удел!
Сверкали на солнце позолоченные арфы, алели нарядные одежды. После отряда воинов показались возницы с поклажей на легких повозках. Сингамиль внимательно следил, не появится ли Абуни со своим белым осликом.
«Как только увижу маленькую упряжку Абуни, так и прыгну к нему и сяду рядом на мешке ячменного зерна, – думал Сингамиль и глядел в нетерпении. – Важно незаметно пробраться к нему, чтобы отец не увидел. Мать так увлечена зрелищем и разговорами с соседками, она не увидит. Но вот и Абуни».
Сингамиль скрылся в толпе и поспешил к Абуни. Он не успел приблизиться к тележке с белым осликом, как почувствовал крепкую руку, схватившую его за плечо.
– Куда ты полез? Глупая твоя голова! Куда тебя понесло? – услышал он голос отца.
– Я к Абуни, видишь белого ослика? Мы вместе проберемся в усыпальницу великой жрицы. Мы все увидим и тебе расскажем, – бормотал Сингамиль, пытаясь вырваться из крепких рук отца.
Но Игмилсин тащил его назад, а белый ослик с тележкой Абуни отдалялся.
– Пусти, отец! Мой друг ждет меня. Мы договорились…
– О чем договорились? В своем ли ты уме? Разве могут ничтожные мальчишки, несчастные оборвыши приблизиться к царской усыпальнице? И как вы могли придумать такое? Жрецы могут избить вас до смерти. Где Шига? Надо сказать, чтобы увел отсюда озорника. Я не вижу Шиги! Пропадет глупый мальчишка! Абуни! Абуни! Вернись, Абуни! – кричал писец.
Но белый ослик Абуни уже затерялся среди повозок, влекомых белыми быками и ослами.
– Мы вместе с ним придумали, – плакал Сингамиль. – Я обещал сесть в его повозку и вместе с другими возницами спуститься в усыпальницу. Мы хотели увидеть священнодействие. Мы дружим. Мы неразлучны. Я пойду за ним. Я побегу. Мы как Гильгамеш и Энкиду…
Рыдания сотрясали Сингамиля. Он вырывался из рук отца, но писец был неумолим. Он тут же, в толпе, исколотил сына и потащил его к дому. Уммаки, ничего не понимая, бежала за ними. Сердце ее разрывалось от горя, но она не смела спросить мужа, за что он колотит сына. Бесправная женщина Ура не могла вмешиваться в дела своего господина.
– «На две трети бог, на одну – человек он…» – помнишь ли ты эти строки, ленивец? Как ты смел говорить недозволенное – «мы как Гильгамеш и Энкиду»! – кричал писец, сопровождая свое нравоучение пинками.
Теперь, когда они стояли у порога дома, Игмилсин дал волю своему гневу.
– Я рассказал тебе о Гильгамеше в надежде, что ты станешь умнее, а получилось наоборот. Я старался, уммиа старался, а ты ничему не научился. Негодный мальчишка захотел дружить, подобно великому Гильгамешу, избравшему себе в друзья отважного Энкиду. Они были умны и бесстрашны. Их любили боги. А ты чего захотел? И зачем только я послал тебя в «дом табличек»? Зачем плачу за твое учение? Боги милостивые, я не поручаю ему даже сбор тростника для очага. Я велю Уммаки поить его свежим молоком. Все напрасно!
– Что-то скверное случилось, – шептала Уммаки, не смея спросить.
Ей было непонятно, за что наказан сын. Она видела рассерженного мужа, которого боялась и почитала, подобно тому как почитали верховного жреца. Она никогда ни о чем не просила мужа, не говорила ему о своих тревогах, а он не посвящал ее в свои дела. Даже язык у мужчин Ларсы был другим, не таким, как у женщин. Между собой женщины говорили на своем языке, не всегда понятном мужьям. Мужья были уверены, что женщины ничтожно глупы и никогда не поймут тех важных дел, которыми они занимаются.
* * *
Процессия двигалась вдоль широкой улицы, выложенной асфальтными плитами. По обе стороны дороги стояли в молчании люди Ура. Простолюдины знали, что никому из них нельзя приблизиться к священной усыпальнице. Только знатные люди Ура, царедворцы, воины и жрецы, могли проводить в последний путь великую жрицу. Присутствие Рим-Сина требовало особенно строгой охраны. Сотни воинов сопровождали процессию. Ремесленники, земледельцы, купцы в низком поклоне встречали идущих впереди шествия Рим-Сина и верховного жреца.Шига стоял среди ремесленников, соседей своего двора. Он внимательно рассматривал поклажу на повозках, везущих богатые дары подземным богам. Вдруг он увидел своего белого ослика и Абуни, сидящего на мешке зерна.
– Или я сошел с ума, или Абуни обезумел! – закричал Шига и бросился к сыну, расталкивая толпу.
Он пробрался к возницам, стащил Абуни с тележки и поволок его в сторону от дороги. Люди, глазеющие на процессию, не обратили внимания на продавца зерна. Они были увлечены небывалым зрелищем торжественного шествия. В то время когда Шига избивал своего непокорного сына, процессия уже приблизилась к усыпальнице.
Под звуки арф, свистулек и барабанов, под скорбное пение юных жриц носилки с усопшей внесли под кирпичные своды, поставили на циновки среди светильников, драгоценных ваз и сосудов для благовоний. Три молоденькие девушки в золотых венках на распущенных волосах, нарядные и красивые, были посажены рядом с носилками. Каждой дали чашу с питьем, предупредив, что это поминальное питье, угодное подземным богам. Девушки гордились тем, что им доверили охранять великую госпожу. Им нравились нарядные платья, выданные распорядительницей церемоний для торжественного прощания с великой жрицей. Им сказали, что как только будут прочтены молитвы и жрец даст знак испить из поминальной чаши, они смогут подняться по пандусу и постоять рядом со знатными женщинами Ура, которые окружили гигантскую яму, расположившись поблизости от великого правителя Ларсы, верховного жреца Имликума, главного военачальника, дворцового глашатая и главного кравчего. Они будут свободны. Девушки были в восторге оттого, что окажутся рядом с такими знатными людьми Ура. Сидя рядом с носилками, они покорно испили из своих чаш. Действие питья было мгновенным. Девушки уснули, и все, кто стоял поблизости, видели, как по знаку жреца рабы стали засыпать землей усыпальницу с Нин-дадой и девушками у ее ног. Бросив в могилу печатку с именем великой жрицы, Имликум спустился по пандусу в гигантскую яму, приготовленную для поминальной трапезы. Сюда пришли юные жрицы, служанки и рабыни Нин-дады, воины ее охраны, возницы с повозками, груженными дарами людей Ура, музыканты. Они уселись на циновках вокруг большого бронзового котла, наполненного поминальным напитком. Молодой красивый виночерпий, недавно приведенный во дворец старым воином, наполнял чаши питьем, приготовленным прошлой ночью. Смешав настойки разных трав, известных как усыпляющие, жрецы стали гадать на печени ягненка, чтобы узнать, будет ли угодно великому Уту жертвоприношение людьми. Гадание показало, что жертвоприношение будет угодно богу Солнца, блюстителю справедливости.
Было душно и невыносимо жарко в открытой громадной яме. Хотелось скорее уйти. Все участники тризны с нетерпением ждали того мгновения, когда, испив священный напиток, можно будет подняться наверх и вернуться домой.
Среди служанок великой жрицы сидела Ланиша. Она так и не успела повязать голову серебряной лентой. Прежде чем испить из чаши, она подумала, что пандус, по которому они спускались в эту яму, устланную циновками, очень близко от нее. Как только кончится священнодействие, она одна из первых выйдет отсюда. Она пригубила чашу.
Последнее, что услышала Ланиша, – погребальную песнь. Ее пели юные жрицы под звуки арф.
Умолкла музыка, и Ланиша почувствовала, что засыпает.
Пусть твой жизненный путь не исчезнет из памяти.
Пусть имя твое называют в грядущие дни.
Пусть грехи твоих домочадцев будут забыты, пусть долги твои будут прощены.
Пусть произнесут страшное заклятье против демона, который поднял на тебя руку…
Имликум внимательно посмотрел на арфисток и увидел, что руки их застыли на струнах. Уснули воины, уснули возницы, сидя на повозках рядом с поклажей. С чашами в руках застыли женщины в своих красных платьях и золотых серьгах в форме полумесяца.
По знаку Имликума жрецы внимательно осматривали уснувших. Они знали, что никто из них уже не проснется, щедрая жертва удалась.
– Лица у всех спокойные, даже радостные, – сказал Имликум, – боги видят, как охотно ушли вслед за царской дочерью верные ей люди. Они были счастливы испить настой из священных трав. Старый воин, вон тот, он сидит справа от первой арфы, спросил меня об этом напитке, я сказал ему, что настой приготовлен из редкостных трав, дающих бодрость.
Вдруг раздался трубный голос белого быка. Имликум вздрогнул.
– Заколоть всех животных, стоящих в упряжке! – приказал он воинам охраны.
Наступила тишина на долгие тысячелетия.
Царь, вельможи, воины и знатные женщины Ура услышали слова верховного жреца:
– …боги, когда создавали человека, смерть они определили человеку, жизнь в своих руках удержали…
Над участниками торжественного прощания, над теми, кто был принесен в жертву злобной богине Эрешкигаль, ослепительно сверкало солнце. Синело ясное небо Ура. И подобно редкостным цветам, алели платья рабынь, служанок и жриц Нин-дады. Блеск золотых украшений, драгоценных сосудов, перламутровых инкрустаций на арфах, спокойные позы сидящих с чашами в руках – все было торжественно и красиво: Это видел Рим-Син и все его приближенные. Они знали, Эрешкигаль достойно примет в свое царство великую жрицу храма Луны.
– Мы оказали божеские почести твоей любимой дочери, великий правитель Ларсы, – сказал Имликум, обращаясь к своему повелителю. Он поднялся по пандусу, покрытому пестрыми циновками, за ним последовали жрецы, живущие на Горе бога.
Сотни послушных рук засыпали землей гигантскую могилу, и вскоре образовался священный холм.
БЕДА
За высокими стенами Ура зеленели поля. Оросительные каналы приносили им влагу из Евфрата, поили вдоволь, щедро. Урожаи ячменя были высокими, землепашцы Ура кормили не только население города, но и соседние города.
Среди землепашцев, прославленных своим умением возделывать хлебное поле, был Хайбани, с ним соперничал Гублатум, живущий по соседству. Каждый имел небольшой надел земли. Они постоянно собирали богатый урожай, растили овощи и славились своим трудолюбием. Потомственный землепашец, Хайбани придерживался строгих правил, которым учил его отец. Он заботился о сохранности каналов, внимательно следил за тем, чтобы его рабы вовремя затопляли поле и земля становилась бы в меру влажной, но вода не поднималась бы слишком высоко.
Когда вода спадала, на поле выпускали волов с обвязанными копытами, чтобы они затоптали сорняки и выровняли поле. Вслед за волами на поле приходили рабы с мотыгами. Они должны были сровнять следы копыт, разбить молотком комья земли, трижды проборонить поле и разровнять граблями. Хайбани был строг и взыскателен, его поле постоянно ставили в пример нерадивым хозяевам. Сам он трудился на своем поле с рассвета до темноты. Не легко давались ему тяжелые звенящие колосья.
На этот раз Хайбани сам устанавливал плуг, чтобы проложить глубокие борозды. Он знал: чем глубже борозда, тем выше вырастет колос. Семена он бросал на одинаковую глубину в два пальца.
Среди землепашцев, прославленных своим умением возделывать хлебное поле, был Хайбани, с ним соперничал Гублатум, живущий по соседству. Каждый имел небольшой надел земли. Они постоянно собирали богатый урожай, растили овощи и славились своим трудолюбием. Потомственный землепашец, Хайбани придерживался строгих правил, которым учил его отец. Он заботился о сохранности каналов, внимательно следил за тем, чтобы его рабы вовремя затопляли поле и земля становилась бы в меру влажной, но вода не поднималась бы слишком высоко.
Когда вода спадала, на поле выпускали волов с обвязанными копытами, чтобы они затоптали сорняки и выровняли поле. Вслед за волами на поле приходили рабы с мотыгами. Они должны были сровнять следы копыт, разбить молотком комья земли, трижды проборонить поле и разровнять граблями. Хайбани был строг и взыскателен, его поле постоянно ставили в пример нерадивым хозяевам. Сам он трудился на своем поле с рассвета до темноты. Не легко давались ему тяжелые звенящие колосья.