Страница:
Назначение Бецкого президентом Академии художеств последовало сразу после коронационных торжеств – 3 марта 1763 года. Но это было уже второе назначение „гадкого генерала“: двумя месяцами раньше состоялось утверждение „генерального плана императорского Воспитательного дома в Москве“, который также передается в его подчинение. В Академии речь шла только о художниках, идея Воспитательного дома преследовала цель развития третьего сословия, нехватку которого в части промышленного и торгового своего развития так остро ощущала Россия. Для Екатерины подобный опыт, тем более во многом обсужденный совместно с Дидро и, значит, приобретавший европейскую огласку, представляет особенную важность. Но по мере того, как дела в Воспитательном доме начали налаживаться, внимание И. И. Бецкого обращалось к Академии художеств.
Бецкой не отдает предпочтения К. И. Головачевскому, не ценит его как одаренного педагога и хорошего портретиста. Лишенный всякой поддержки, не приобретший достаточной известности как художник, – он на редкость удачная фигура для намеченного розыгрыша. Временно ему дается руководство портретным классом. Пусть в глазах современников единственно возможной из числа русских живописцев кандидатурой представлялся Федор Рокотов, в школе свои требования, свои особые ценности. Разве не доказывалось это тем, что тому же Головачевскому, и не кому другому поручается должность инспектора, организовывавшего весь ход обучения и воспитания академистов, обязанности библиотекаря и хранителя быстро увеличивавшихся коллекций Академии. Настоящее отношение президента к Головачевскому даст себя знать несколько лет спустя, когда изнемогающий под бременем бесчисленных должностей и ответственности художник захочет целиком посвятить себя преподавательской работе, заняться исключительно портретным классом. Головачевский попросит об освобождении от административных обязанностей и в ответ получит решение об увольнении на пенсию. Пенсия в тридцать шесть лет – удар, с которым нужно было уметь справиться! И когда после первого решения выходит второе – о том, чтобы оставить Головачевского на одной административной работе, художник будет счастлив от такого исхода.
С Ф. С. Рокотовым много труднее. Его знают, поддерживают. У него множество заказчиков. О рокотовской мастерской в Петербурге Я. Штелин напишет: „В 1762, 63 и 64 годах он был уж так занят и знаменит, что заказанные ему работы уже не мог один больше выполнять. В апреле 1764 года видели в его мастерской около пятидесяти похожих портретов, в которых прежде всего готовы были только головы“. Поэтому Бецкой находит предлог для отъезда портретиста – заказы на портреты опекунов Московского Воспитательного дома, которые жили в старой столице.
Широко задуманный Воспитательный дом не получил никакой материальной основы. Императрица делала широкий жест, ограничиваясь одним строительством огромного здания. Все необходимые для его содержания средства должны были быть доставлены человеческими пороками и слабостями, тщеславием и расчетом. В пользу Воспитательного дома шел таможенный сбор с ввозимых в Россию игральных карт и доход от впервые открытых в стране ссудных касс – ломбардов. Для доброхотных дарителей взносы в фонд „шпитонков“ приносил определенные правовые и податные льготы и удовлетворение честолюбия. Каждый опекун получал право на великолепный парадный портрет, который навечно помещался в зале Опекунского совета. Позднее для совета было построено новое здание – в Москве, на Солянке, занятое сегодня президиумом Академии медицинских наук. В благодарность за внесенные тысячи имело смысл потратиться на действительно хороший портрет, который мог бы удовлетворить тщеславие самого взыскательного дарителя.
Целую серию опекунов пишет Д. Г. Левицкий – одни из самых ранних полотен живописца, превосходных по своей зрелой и виртуозной маэстрии. Среди них и крепостной крестьянин, откупщик-миллионщик Н. А. Сеземов, и фактический руководитель Воспитательного дома Богдан Умской, и „чудак XVIII столетия“, по определению позднейших историков, П. А. Демидов, поражавший Москву своими фантазиями, вроде обитого от фундаментов до крыши медными листами – от удара молнии! – дома, прирученных орангутангов, разгуливавших на свободе по жилым комнатам, или одетых в очки лошадей и собак. Впрочем, П. А. Демидов, брат написанного Ф. Рокотовым Никиты Акинфиевича, оставил и немалое наследие в биологии как талантливый ученый, а его огромный, тщательно составленный гербарий лег в основу гербария Московского университета. У Левицкого это каждый раз сложнейшая композиция взятых почти в размер натуры изображений, где определение человеческого характера дополняется разнообразными и не менее сложными по живописному решению натюрмортами.
Но то, что свойственно Левицкому, совершенно чуждо Рокотову. Он не любит больших холстов, предпочитает погрудные изображения. Несмотря на целую серию парадных екатерининских портретов, он с большим удовольствием работает над камерным изображением. И может быть, именно поэтому портреты опекунов так заметно выделяются среди рокотовского наследия, хотя между собой их и объединяют специально найденные художником композиционные схемы, особенности построения изображения и цветовых характеристик. Рокотовские опекуны не позируют – они словно участвуют в каком-то разговоре, собрании, каждый со своим отношением, манерой поведения, неповторимым характером.
Портрет И. Н. Тютчева.
С. В. Гагарин, И. Н. Тютчев, П. И. Вырубов – по сравнению с именами былых заказчиков Рокотова эти трое опекунов Московского Воспитательного дома не представляли ничего значительного. Даже само участие в делах „шпитонков“ не говорило в пользу их общественного веса. Обычно жертвования в пользу Воспитательного дома делались с целью обратить на себя внимание общества, в лучшем случае самой императрицы – своеобразный род покупки, на который и рассчитывала Екатерина II.
Плотно сидит в кресле крупный, грузный Вырубов. Кажется, он с трудом втиснулся на сиденье, помогая себе опершимися на подлокотники руками. И только живописно разработанное художником пятно его сиреневого бархатного кафтана с широким синим бантом на шее смягчает впечатление от неловкой, развернутой прямо на зрителя фигуры. На темно-зеленом фоне особенно бледным кажется большое белое лицо с его самодовольно-самоуверенным выражением. П. И. Вырубову, деятельному участнику приведшего на престол Екатерину переворота, еще все представляется доступным, самая головокружительная придворная карьера возможной. Он и в самом деле станет действительным тайным советником и действительным камергером, ему будет дано звание сенатора и должность директора Комиссии по исследованию соляных доходов. Но он еще не знает, что этим и будет исчерпана благодарность императрицы за помощь. Большего достичь Вырубову не удастся, а пока он готов принимать участие в замысле императрицы, готов жертвовать на „шпитонков“, равнодушный, пренебрежительный, исполненный всякого рода надежд.
По сравнению с Вырубовым И. Н. Тютчев кажется гораздо более молодым, робким, неуверенным в себе. Светлое пятно белого с золотым позументом кафтана и красного камзола на аналогичном вырубовскому зеленом фоне подчеркивает эту мнимую молодость. Именно мнимую, потому что И. Н. Тютчеву не только за тридцать, но и его умение устраиваться в жизни говорит о немалом и расчетливом опыте. Туповатый взгляд на топорном, с крупным плоским носом лице – всего лишь привычная маска, скрывающая редкого по решительности и беззастенчивости дельца, к тому же превосходного знатока юридических казусов. Тютчев – одно из действующих лиц знаменитого дела Салтычихи, едва ли не единственный, сумевший получить от него немалую и вполне реальную выгоду.
Первый шаг И. Н. Тютчева к благосостоянию – женитьба на одной из сказочно богатых московских невест Аграфене Ивановой. Дом, где родились Аграфена и ее сестра Дарья, будущая Салтычиха, рисовался настоящим многоэтажным дворцом напротив Боровицких ворот Кремля, на месте будущего Пашкова дома.
Сначала Тютчев по-родственному помогает оттягивать следствие по обвинению золовки в убийствах и истязаниях принадлежавших ей крестьян. Это было просто, ибо занимал Тютчев должность вице-президента Юстиц-коллегии. Но снисходительность и помощь родных ни в чем не образумили Дарью. Сто тридцать шесть замученных из шестисот принадлежавших ей крепостных душ – слишком много даже для нравов России екатерининских лет. Замалчивать преступления Салтычихи становится все труднее, и наконец, после семилетнего расследования, выносится приговор. Тридцатидвухлетняя Дарья приговаривалась к пожизненному одиночному заключению в подземной тюрьме, лишалась дворянства, права на фамилии отца и мужа. Отныне ее переставали считать и женщиной, слишком несовместимыми с представлением о слабом поле были ее поступки. Два малолетних сына Салтыковой поступали под опеку родственников, и в их числе И. Н. Тютчева.
И вот когда становится очевидной необратимость приговора, Тютчев решает действовать. Ему очень скоро удается убедить остальных опекунов в необходимости продать „за долги“ лучшую подмосковную деревню Дарьи – Верхний Теплый Стан (место одного из нынешних районов новой застройки Москвы) и примыкавшее к нему село Троицкое. Их приобретает один из Салтыковых с тем, чтобы тут же другим нотариальным актом передать Тютчеву. С тех пор теплостанские земли становятся собственностью тютчевской семьи, и раньше располагавшей соседними землями. В свое время Салтычиха „воспылала любовной страстию“ к соседу, секунд-майору Н. А. Тютчеву. Ее натиск оказался настолько решительным, что секунд-майор попытался защищаться жалобами к начальству, но, убедившись в полном бессилии последнего, предпочел ночным временем, в обход проезжих дорог, бежать вместе с молодой женой из родных мест в другое свое поместье – Овстуг. Бегство было необходимым, потому что Салтычиха распорядилась „порешить“ молодых супругов. В Овстуге родился и внук бежавшей супружеской пары – поэт Ф. И. Тютчев.
Со временем Ф. С. Рокотов еще раз столкнется с тютчевской семьей. Старшая дочь секунд-майора, А. Н. Надаржинская, тетка поэта, станет добрым гением тютчевского очага. Она позаботится и о памяти своих родителей и других родственников, поставив в церкви села Знаменского вблизи города Мышкина общий фамильный памятник. Ее вместе с мужем напишет Рокотов на портретах, хранящихся в подмосковном „Муранове“.
С. В. Гагарин самый старший из рокотовских опекунов и самый значительный по положению в обществе, богатству, связям. Это настоящий московский барин екатерининских лет, которого никакие награды и звания не могли оторвать от родного города с такой непохожей на петербургскую жизнью. Не потому ли обходили Гагарина почести в предшествующие царствования, что не рвался он ни служить, ни делать карьеру. Екатерина постарается в числе тех обойденных Елизаветой вельмож, на чью поддержку в дворянских кругах ей очень хотелось рассчитывать, привлечь симпатии Гагарина. Сразу после переворота он получит высокую придворную должность шталмейстера, вскоре станет генерал-поручиком, сенатором. Императрица решит поручить ему и должность президента Коллегии экономии, но без всякого успеха – через два года С. В. Гагарина придется спешно заменить. Рокотов напишет его сразу после неожиданной отставки. Но Екатерине II нужен Гагарин, родной внук знаменитого петровского канцлера Г. И. Головкина, женатый на дочери другого не менее известного соратника Петра I, П. И. Ягужинского.
И вот таким барином, уверенным в своем положении, в причитающихся ему от рождения почестях, рисуется рокотовский С. В. Гагарин. Он восседает в кресле с поучающим жестом правой руки, облаченный в синий с красным узором кафтан, красный, ниспадающий с плеча плащ, на фоне красной же в крупных складках драпировки. В этом нарочито звучном цветовом сочетании желание художника уйти от психологической характеристики своей модели, тот декоративный ход, к которому обращался Федор Рокотов, оставаясь равнодушным к изображенному человеку. Порошин замечал о Гагарине в своем дневнике: „Довольно шутили за счет князя Сергея Васильевича, которому сие и не могло быть чувствительно, потому что с тем самым точно согласовывалось, в чем он честь свою и удовольствие поставляет. Нового роду сия честь и новое сие удовольствие состоят в том, чтоб во всяком случае казаться странным и упрямым“.
С. В. Гагарин никогда не числился среди меценатов, знатоков и любителей искусства. Тем не менее именно с ним отношения художника длятся долгие годы. Возможно, сыграли здесь роль родственные связи. Брат Гагариной, С. П. Ягужинский, был женат на одной из сестер бывшего фаворита, А. И. Шуваловой. Рокотов напишет портрет самой Гагариной, дошедший до нас в репродукции, помещенной в многотомном издании „Русских портретов XVIII–XIX веков“ великого князя Николая Михайловича. Рокотов напишет и других членов семьи – сыновей Гагариных с женами. Заказы растянутся на целое десятилетие – знак уважения к таланту художника.
Справка юбилейного рокотовского каталога ограничивается в отношении старшего из сыновей, Павла Сергеевича, единственным указанием о занимаемой им должности обер-коменданта Москвы, обстоятельство, не имеющее сколько-нибудь существенного значения по сравнению с литературной деятельностью Гагарина. Его нравившиеся современникам стихи свидетельствовали об определенном даровании. И если первые из них появились в довольно пестром по составу участников приложении к „Московским ведомостям“ – „Чтение для вкуса, разума и чувствований“, то последующие привлекают к себе внимание Н. М. Карамзина, печатавшего в своих сборниках „Аониды“ произведения единомышленников, литераторов сентиментального направления. Стихи П. С. Гагарина соседствуют со строками Державина, Дмитриева, Хераскова, Капниста и самого Карамзина. Значительный успех принес Гагарину и его перевод французской повести „Опыт чувствительности, или Письмо одного персианина из Лондона к другу, его, живущему в Испании“, изданный в Москве в 1790 году.
Местонахождение гагаринского портрета остается неизвестным. Сохранился только портрет его жены, урожденной Т. И. Плещеевой, входящий в состав собрания Тверского художественного музея. Неизвестна судьба портрета и младшего сына Гагариных – Ивана Сергеевича, „флота капитана 2-го ранга“, как о нем сообщала надгробная надпись в Новодевичьем монастыре. Парный портрет его жены, урожденной княжны М. А. Волконской, известен только в выполненной в 1794 году К. Розеном копии, хранящейся в Государственном историческом музее Москвы. Некрасивая немолодая женщина с длинным носом, широко расставленными глазами, тонкой линией плотно сжатых губ и неприязненным взглядом темных глаз – Ф. Рокотов не умел и не хотел льстить своим моделям. И это в то время, когда гагаринский дом, его хозяева были художнику особенно близки. В их семью войдет итальянский живописец Сальватор Тончи, по свидетельству современников, подружившийся с Федором Рокотовым. Из семи детей Ивана Гагарина старшая дочь Наталья стала женой Тончи.
Был ли Тончи действительно близок с Рокотовым или их знакомство оставалось достаточно поверхностным, во всяком случае, характеристика итальянского портретиста, поражавший москвичей круг удивительно разнообразных его интересов позволяют составить представление о людях, с которыми встречался Ф. С. Рокотов уже в последние годы своей жизни. С. П. Жихарев вспоминает о посещении дома того самого И. С. Гагарина, которого писал вместе с его женой Рокотов: „У князя Ивана Сергеевича Гагарина встретил я знаменитого живописца Тончи. Он женат на старшей дочери князя. Сед как лунь. Судя по виду, ему можно дать лет около шестидесяти; но по живости разговора нельзя ему дать и сорока. Он занимал всю беседу! Удивительный человек! Кажется, живописец, а стоит любого профессора; все знает, все видел, всему учился. Толковал о политике, науках, современных открытиях. <...> После всего, что я слышал о нем и от него, не удивляюсь, что русская княжна вышла за итальянского живописца. Он страстно любит литературу и сам пишет стихи. В альбоме одной из его своячениц я читал написанные им стихи; не ручаюсь, чтоб они были его сочинения, но, во всяком случае, выбор делает честь его вкусу“.
Словно выдерживая единую серию павловских портретов, Ф. С. Рокотов обращается к старой композиционной схеме вписанного в прямоугольник холста овала. Художник по-прежнему щедр в разработке материалов одежды – тончайшего сочетания серого шитого серебром кафтана с чуть мерцающими бриллиантами орденов, белого атласного камзола, плетения прозрачных кружев и темного фона. Приглушенный цветовой аккорд, рождающий ощущение недосказанности, неопределенности, исчезающих от глаз наблюдателя чувств. У Павла ничего не осталось от былой миловидности, непосредственности и живости, на смену приходит условная полуулыбка, отрешенный взгляд посерьезневших глаз. Это последние годы Павла-человека на пороге той личной трагедии, которую ему предстоит пережить со смертью первой, беззаветно любимой им жены. Об ее измене, действительной или мнимой, с торжествующим злорадством поспешит ему сообщить сразу после смерти великой княгини сама Екатерина II. Это Павел перед теми душевными сдвигами, к которым его приведет жизнь малого двора.
Сорок лет тщетного ожидания власти и престола, среди вечных подозрений и унижений – наследника не щадили ни сама Екатерина, ни каждый из ее быстро сменявшихся фаворитов. Со временем, когда уже возникнет заговор против Павла-императора, тот же художник С. Тончи, когда некое лицо обратилось к нему за советом – принимать или не принимать участие в готовящихся событиях, – ответил: „Так как ты, с одной стороны, не в силах изменить странного поведения императора, ни удержать, с другой стороны, намерений народа, каковы бы они ни были, то тебе надлежит держаться в разговорах того строгого и благоразумного тона, в силу которого никто бы не осмелился подойти к тебе с каким бы то ни было секретным предложением“. Для всех было очевидно, что дни императора сочтены.
Возвращение Федора Степановича Рокотова в Москву было возвращением ко вновь обретенной свободе. Вместе со служебными обязанностями, тугим воротом академического мундира уходила в прошлое и тягостная близость ко двору, приказ, начальственный окрик, то бесконечное множество способов унижения, без которого не существовало чиновничьей и придворной иерархии. Москва означала самостоятельный выбор знакомств, заказчиков, встреч, хотя невидимые нити и соединили их с теми, кого судьба свела с художником в невской столице. Прежде всего это многочисленное и влиятельнейшее семейство Воронцовых.
Былой канцлер М. И. Воронцов близок к своему концу, ему все и безразлично. Но с ним тесной дружбой связан его брат Иван, отдавший предпочтение спокойной московской жизни. У него, естественно, есть и чин генерал-поручика, и нетрудная должность президента Московской вотчинной конторы – способ числиться на службе без особых усилий, – и обязательные, тем более для родственника канцлера, высокие ордена Белого Орла и Анны. Только настоящая жизнь И. И. Воронцова не в этом. Его единственная подлинная страсть – архитектура, и строительству он отдается с редкой увлеченностью. Московский Версаль Ивана Воронцова – сорок скупленных дворов от Кузнецкого моста до Варсонофьевского переулка и от старой Рождественки до Петровки вместе с вольно протекавшей в своих топких берегах Неглинкой. „Версаль“ не был преувеличением. Вдоль Рождественки тянулись деревянные строения и забор с воротами, за которыми открывался просторный с каменными палатами двор и регулярный сад, точно воспроизводивший французский образец, с прудами, беседками, всеми выдумками паркового искусства. К приезду Федора Рокотова около усадьбы была закончена сохранившаяся до наших дней церковь Николы в Звонарях, где москвичи встречали художника. А в конце семидесятых годов палаты заменил сооруженный по проекту М. Ф. Казакова дворец – нынешнее здание Архитектурного института. Одновременно появилась сплошная каменная застройка по Рождественке. И. И. Воронцов располагал собственным архитектором – для него постоянно работал известный московский зодчий К. И. Бланк, для удобства поселившийся на краю воронцовской усадьбы.
Нисколько не меньше московской стройки увлекается И. И. Воронцов строительством в своих многочисленных поместьях. В 1769 году завершается церковь в Киёве-Спасском, на Рогачевской дороге, неподалеку от Лобни, – интересный вариант русского барокко. Десятью годами позже появляется представляющая переработку той же темы двухэтажного кирпичного сооружения скорее светского, чем культового характера церковь Успения в Свитине. Но самыми большими заботами окружает И. И. Воронцов свое любимое Вороново в шестидесяти верстах от Москвы по Калужской дороге. Церковь и Голландский домик в нем строит К. И. Бланк, дом-дворец – архитектор Н. А. Львов. К 1800 году Вороново перешло к Ф. П. Ростопчину. В Отечественную войну 1812 года в нем некоторое время размещался штаб М. И. Кутузова. И. И. Воронцова отличали от брата-канцлера редкий размах и умение не считаться с деньгами. В то же время Михаил Илларионович, слывя безусловно честным человеком, не упускал случая не только выпрашивать у Елизаветы постоянные подачки, но не брезговал получать самые дорогие подарки от всех аккредитованных в Петербурге послов.
Полотна двух очень разных мастеров – о них не скажешь иначе, портреты ни в чем не сходных между собой людей. Аналогия композиции, постановки фигуры, совпадение рисунка – мысль эта возникает потом, да и так ли все это редко в портретах XVIII века.
Портрет И. И. Воронцова.
Иван Воронцов Левицкого – хлопотливый, деятельный, приветливый и добродушный. Наверно, хлебосольный хозяин, любитель гостей и праздников, сановитый и слишком богатый, чтобы давать себе труд беспокоиться о службе. Его легко представить во главе накрытого на сто кувертов стола и в дворцовых залах, за карточным столом или в присутствии, куда раз в неделю или даже в месяц он благоволит милостиво наведываться.
Левицкий не обойдет ни пышного, на редкость красиво написанного костюма с набором орденов, ни печать лет, отметивших усталостью припухшие веки и начинающие западать уголки рта. У Рокотова все иначе. Мечтатель, поэт, завороженный своими мыслями, переменами собственных ощущений. Это внутренняя сосредоточенность занятого своим душевным миром человека. Чины, служба, достаток, карьера, блеск наград – все это бесконечно далеко от того, что его действительно волнует и может занимать. Рокотовский Воронцов видится в окружении таких собеседников, как Порошин или Елчанинов, Никита Панин или Сумароков. Ощущение человека... Никогда раньше Ф. Рокотов так открыто не заявлял о смысле своих портретов. Художник едва помечает общей массой костюм, чуть трогает волосы, и на лице оживает один только задумчивый взгляд словно затуманенных темных глаз.
Портрет считается неоконченным. Его называли даже просто подмалевком. И тем удивительней, что он оказался в воронцовском собрании, что Воронцов его тщательно берег и захотел впоследствии иметь копию Левицкого именно с этого „недочитанного“ оригинала, увлеченный настоящей феерией его живописного мастерства. Должен ли был художник заканчивать этот портрет или же считал его завершенным, и заказчик сумел оценить раскрытость маэстрии художника, такую непривычную для зрителя тех лет. Рокотовскую живопись можно назвать волнующейся – и трудно подобрать иное определение, – когда мазки не подчиняются свойственной времени строгой дисциплине построения формы, ложатся быстро, на первый взгляд совершенно беспорядочно, чтобы не растерять первого и самого сильного впечатления художника от модели. Был ли Федор Рокотов портретистом? Да, он писал портреты. Почти одни портреты. Но вместе с тем, в отличие от других мастеров этого жанра, он стремится к тому, чтобы создать картину по поводу изображенного человека, где общо намеченные черты сходства всего лишь соучаствуют в возникновении широкой панорамы душевной жизни человека, той сложности ее оттенков, которую не может вместить и выразить собственно физический облик. Эта внутренняя установка художника далеко перерастает задачу портрета, превращаясь в рождение образа человека.
Бецкой не отдает предпочтения К. И. Головачевскому, не ценит его как одаренного педагога и хорошего портретиста. Лишенный всякой поддержки, не приобретший достаточной известности как художник, – он на редкость удачная фигура для намеченного розыгрыша. Временно ему дается руководство портретным классом. Пусть в глазах современников единственно возможной из числа русских живописцев кандидатурой представлялся Федор Рокотов, в школе свои требования, свои особые ценности. Разве не доказывалось это тем, что тому же Головачевскому, и не кому другому поручается должность инспектора, организовывавшего весь ход обучения и воспитания академистов, обязанности библиотекаря и хранителя быстро увеличивавшихся коллекций Академии. Настоящее отношение президента к Головачевскому даст себя знать несколько лет спустя, когда изнемогающий под бременем бесчисленных должностей и ответственности художник захочет целиком посвятить себя преподавательской работе, заняться исключительно портретным классом. Головачевский попросит об освобождении от административных обязанностей и в ответ получит решение об увольнении на пенсию. Пенсия в тридцать шесть лет – удар, с которым нужно было уметь справиться! И когда после первого решения выходит второе – о том, чтобы оставить Головачевского на одной административной работе, художник будет счастлив от такого исхода.
С Ф. С. Рокотовым много труднее. Его знают, поддерживают. У него множество заказчиков. О рокотовской мастерской в Петербурге Я. Штелин напишет: „В 1762, 63 и 64 годах он был уж так занят и знаменит, что заказанные ему работы уже не мог один больше выполнять. В апреле 1764 года видели в его мастерской около пятидесяти похожих портретов, в которых прежде всего готовы были только головы“. Поэтому Бецкой находит предлог для отъезда портретиста – заказы на портреты опекунов Московского Воспитательного дома, которые жили в старой столице.
Широко задуманный Воспитательный дом не получил никакой материальной основы. Императрица делала широкий жест, ограничиваясь одним строительством огромного здания. Все необходимые для его содержания средства должны были быть доставлены человеческими пороками и слабостями, тщеславием и расчетом. В пользу Воспитательного дома шел таможенный сбор с ввозимых в Россию игральных карт и доход от впервые открытых в стране ссудных касс – ломбардов. Для доброхотных дарителей взносы в фонд „шпитонков“ приносил определенные правовые и податные льготы и удовлетворение честолюбия. Каждый опекун получал право на великолепный парадный портрет, который навечно помещался в зале Опекунского совета. Позднее для совета было построено новое здание – в Москве, на Солянке, занятое сегодня президиумом Академии медицинских наук. В благодарность за внесенные тысячи имело смысл потратиться на действительно хороший портрет, который мог бы удовлетворить тщеславие самого взыскательного дарителя.
Целую серию опекунов пишет Д. Г. Левицкий – одни из самых ранних полотен живописца, превосходных по своей зрелой и виртуозной маэстрии. Среди них и крепостной крестьянин, откупщик-миллионщик Н. А. Сеземов, и фактический руководитель Воспитательного дома Богдан Умской, и „чудак XVIII столетия“, по определению позднейших историков, П. А. Демидов, поражавший Москву своими фантазиями, вроде обитого от фундаментов до крыши медными листами – от удара молнии! – дома, прирученных орангутангов, разгуливавших на свободе по жилым комнатам, или одетых в очки лошадей и собак. Впрочем, П. А. Демидов, брат написанного Ф. Рокотовым Никиты Акинфиевича, оставил и немалое наследие в биологии как талантливый ученый, а его огромный, тщательно составленный гербарий лег в основу гербария Московского университета. У Левицкого это каждый раз сложнейшая композиция взятых почти в размер натуры изображений, где определение человеческого характера дополняется разнообразными и не менее сложными по живописному решению натюрмортами.
Но то, что свойственно Левицкому, совершенно чуждо Рокотову. Он не любит больших холстов, предпочитает погрудные изображения. Несмотря на целую серию парадных екатерининских портретов, он с большим удовольствием работает над камерным изображением. И может быть, именно поэтому портреты опекунов так заметно выделяются среди рокотовского наследия, хотя между собой их и объединяют специально найденные художником композиционные схемы, особенности построения изображения и цветовых характеристик. Рокотовские опекуны не позируют – они словно участвуют в каком-то разговоре, собрании, каждый со своим отношением, манерой поведения, неповторимым характером.
С. В. Гагарин, И. Н. Тютчев, П. И. Вырубов – по сравнению с именами былых заказчиков Рокотова эти трое опекунов Московского Воспитательного дома не представляли ничего значительного. Даже само участие в делах „шпитонков“ не говорило в пользу их общественного веса. Обычно жертвования в пользу Воспитательного дома делались с целью обратить на себя внимание общества, в лучшем случае самой императрицы – своеобразный род покупки, на который и рассчитывала Екатерина II.
Плотно сидит в кресле крупный, грузный Вырубов. Кажется, он с трудом втиснулся на сиденье, помогая себе опершимися на подлокотники руками. И только живописно разработанное художником пятно его сиреневого бархатного кафтана с широким синим бантом на шее смягчает впечатление от неловкой, развернутой прямо на зрителя фигуры. На темно-зеленом фоне особенно бледным кажется большое белое лицо с его самодовольно-самоуверенным выражением. П. И. Вырубову, деятельному участнику приведшего на престол Екатерину переворота, еще все представляется доступным, самая головокружительная придворная карьера возможной. Он и в самом деле станет действительным тайным советником и действительным камергером, ему будет дано звание сенатора и должность директора Комиссии по исследованию соляных доходов. Но он еще не знает, что этим и будет исчерпана благодарность императрицы за помощь. Большего достичь Вырубову не удастся, а пока он готов принимать участие в замысле императрицы, готов жертвовать на „шпитонков“, равнодушный, пренебрежительный, исполненный всякого рода надежд.
По сравнению с Вырубовым И. Н. Тютчев кажется гораздо более молодым, робким, неуверенным в себе. Светлое пятно белого с золотым позументом кафтана и красного камзола на аналогичном вырубовскому зеленом фоне подчеркивает эту мнимую молодость. Именно мнимую, потому что И. Н. Тютчеву не только за тридцать, но и его умение устраиваться в жизни говорит о немалом и расчетливом опыте. Туповатый взгляд на топорном, с крупным плоским носом лице – всего лишь привычная маска, скрывающая редкого по решительности и беззастенчивости дельца, к тому же превосходного знатока юридических казусов. Тютчев – одно из действующих лиц знаменитого дела Салтычихи, едва ли не единственный, сумевший получить от него немалую и вполне реальную выгоду.
Первый шаг И. Н. Тютчева к благосостоянию – женитьба на одной из сказочно богатых московских невест Аграфене Ивановой. Дом, где родились Аграфена и ее сестра Дарья, будущая Салтычиха, рисовался настоящим многоэтажным дворцом напротив Боровицких ворот Кремля, на месте будущего Пашкова дома.
Сначала Тютчев по-родственному помогает оттягивать следствие по обвинению золовки в убийствах и истязаниях принадлежавших ей крестьян. Это было просто, ибо занимал Тютчев должность вице-президента Юстиц-коллегии. Но снисходительность и помощь родных ни в чем не образумили Дарью. Сто тридцать шесть замученных из шестисот принадлежавших ей крепостных душ – слишком много даже для нравов России екатерининских лет. Замалчивать преступления Салтычихи становится все труднее, и наконец, после семилетнего расследования, выносится приговор. Тридцатидвухлетняя Дарья приговаривалась к пожизненному одиночному заключению в подземной тюрьме, лишалась дворянства, права на фамилии отца и мужа. Отныне ее переставали считать и женщиной, слишком несовместимыми с представлением о слабом поле были ее поступки. Два малолетних сына Салтыковой поступали под опеку родственников, и в их числе И. Н. Тютчева.
И вот когда становится очевидной необратимость приговора, Тютчев решает действовать. Ему очень скоро удается убедить остальных опекунов в необходимости продать „за долги“ лучшую подмосковную деревню Дарьи – Верхний Теплый Стан (место одного из нынешних районов новой застройки Москвы) и примыкавшее к нему село Троицкое. Их приобретает один из Салтыковых с тем, чтобы тут же другим нотариальным актом передать Тютчеву. С тех пор теплостанские земли становятся собственностью тютчевской семьи, и раньше располагавшей соседними землями. В свое время Салтычиха „воспылала любовной страстию“ к соседу, секунд-майору Н. А. Тютчеву. Ее натиск оказался настолько решительным, что секунд-майор попытался защищаться жалобами к начальству, но, убедившись в полном бессилии последнего, предпочел ночным временем, в обход проезжих дорог, бежать вместе с молодой женой из родных мест в другое свое поместье – Овстуг. Бегство было необходимым, потому что Салтычиха распорядилась „порешить“ молодых супругов. В Овстуге родился и внук бежавшей супружеской пары – поэт Ф. И. Тютчев.
Со временем Ф. С. Рокотов еще раз столкнется с тютчевской семьей. Старшая дочь секунд-майора, А. Н. Надаржинская, тетка поэта, станет добрым гением тютчевского очага. Она позаботится и о памяти своих родителей и других родственников, поставив в церкви села Знаменского вблизи города Мышкина общий фамильный памятник. Ее вместе с мужем напишет Рокотов на портретах, хранящихся в подмосковном „Муранове“.
С. В. Гагарин самый старший из рокотовских опекунов и самый значительный по положению в обществе, богатству, связям. Это настоящий московский барин екатерининских лет, которого никакие награды и звания не могли оторвать от родного города с такой непохожей на петербургскую жизнью. Не потому ли обходили Гагарина почести в предшествующие царствования, что не рвался он ни служить, ни делать карьеру. Екатерина постарается в числе тех обойденных Елизаветой вельмож, на чью поддержку в дворянских кругах ей очень хотелось рассчитывать, привлечь симпатии Гагарина. Сразу после переворота он получит высокую придворную должность шталмейстера, вскоре станет генерал-поручиком, сенатором. Императрица решит поручить ему и должность президента Коллегии экономии, но без всякого успеха – через два года С. В. Гагарина придется спешно заменить. Рокотов напишет его сразу после неожиданной отставки. Но Екатерине II нужен Гагарин, родной внук знаменитого петровского канцлера Г. И. Головкина, женатый на дочери другого не менее известного соратника Петра I, П. И. Ягужинского.
И вот таким барином, уверенным в своем положении, в причитающихся ему от рождения почестях, рисуется рокотовский С. В. Гагарин. Он восседает в кресле с поучающим жестом правой руки, облаченный в синий с красным узором кафтан, красный, ниспадающий с плеча плащ, на фоне красной же в крупных складках драпировки. В этом нарочито звучном цветовом сочетании желание художника уйти от психологической характеристики своей модели, тот декоративный ход, к которому обращался Федор Рокотов, оставаясь равнодушным к изображенному человеку. Порошин замечал о Гагарине в своем дневнике: „Довольно шутили за счет князя Сергея Васильевича, которому сие и не могло быть чувствительно, потому что с тем самым точно согласовывалось, в чем он честь свою и удовольствие поставляет. Нового роду сия честь и новое сие удовольствие состоят в том, чтоб во всяком случае казаться странным и упрямым“.
С. В. Гагарин никогда не числился среди меценатов, знатоков и любителей искусства. Тем не менее именно с ним отношения художника длятся долгие годы. Возможно, сыграли здесь роль родственные связи. Брат Гагариной, С. П. Ягужинский, был женат на одной из сестер бывшего фаворита, А. И. Шуваловой. Рокотов напишет портрет самой Гагариной, дошедший до нас в репродукции, помещенной в многотомном издании „Русских портретов XVIII–XIX веков“ великого князя Николая Михайловича. Рокотов напишет и других членов семьи – сыновей Гагариных с женами. Заказы растянутся на целое десятилетие – знак уважения к таланту художника.
Справка юбилейного рокотовского каталога ограничивается в отношении старшего из сыновей, Павла Сергеевича, единственным указанием о занимаемой им должности обер-коменданта Москвы, обстоятельство, не имеющее сколько-нибудь существенного значения по сравнению с литературной деятельностью Гагарина. Его нравившиеся современникам стихи свидетельствовали об определенном даровании. И если первые из них появились в довольно пестром по составу участников приложении к „Московским ведомостям“ – „Чтение для вкуса, разума и чувствований“, то последующие привлекают к себе внимание Н. М. Карамзина, печатавшего в своих сборниках „Аониды“ произведения единомышленников, литераторов сентиментального направления. Стихи П. С. Гагарина соседствуют со строками Державина, Дмитриева, Хераскова, Капниста и самого Карамзина. Значительный успех принес Гагарину и его перевод французской повести „Опыт чувствительности, или Письмо одного персианина из Лондона к другу, его, живущему в Испании“, изданный в Москве в 1790 году.
Местонахождение гагаринского портрета остается неизвестным. Сохранился только портрет его жены, урожденной Т. И. Плещеевой, входящий в состав собрания Тверского художественного музея. Неизвестна судьба портрета и младшего сына Гагариных – Ивана Сергеевича, „флота капитана 2-го ранга“, как о нем сообщала надгробная надпись в Новодевичьем монастыре. Парный портрет его жены, урожденной княжны М. А. Волконской, известен только в выполненной в 1794 году К. Розеном копии, хранящейся в Государственном историческом музее Москвы. Некрасивая немолодая женщина с длинным носом, широко расставленными глазами, тонкой линией плотно сжатых губ и неприязненным взглядом темных глаз – Ф. Рокотов не умел и не хотел льстить своим моделям. И это в то время, когда гагаринский дом, его хозяева были художнику особенно близки. В их семью войдет итальянский живописец Сальватор Тончи, по свидетельству современников, подружившийся с Федором Рокотовым. Из семи детей Ивана Гагарина старшая дочь Наталья стала женой Тончи.
Был ли Тончи действительно близок с Рокотовым или их знакомство оставалось достаточно поверхностным, во всяком случае, характеристика итальянского портретиста, поражавший москвичей круг удивительно разнообразных его интересов позволяют составить представление о людях, с которыми встречался Ф. С. Рокотов уже в последние годы своей жизни. С. П. Жихарев вспоминает о посещении дома того самого И. С. Гагарина, которого писал вместе с его женой Рокотов: „У князя Ивана Сергеевича Гагарина встретил я знаменитого живописца Тончи. Он женат на старшей дочери князя. Сед как лунь. Судя по виду, ему можно дать лет около шестидесяти; но по живости разговора нельзя ему дать и сорока. Он занимал всю беседу! Удивительный человек! Кажется, живописец, а стоит любого профессора; все знает, все видел, всему учился. Толковал о политике, науках, современных открытиях. <...> После всего, что я слышал о нем и от него, не удивляюсь, что русская княжна вышла за итальянского живописца. Он страстно любит литературу и сам пишет стихи. В альбоме одной из его своячениц я читал написанные им стихи; не ручаюсь, чтоб они были его сочинения, но, во всяком случае, выбор делает честь его вкусу“.
Прекрасные телом рождаются для себя, прекрасные душою рождаются для общества.Рокотов портретами Павла словно прощается с Петербургом. На этих последних петербургских полотнах недавний мальчик уступает место юноше, начинающему беспокоить Екатерину. Независимость суждений, непокладистость характера, усвоенные у панинского окружения взгляды и приближающееся совершеннолетие неизбежно поднимали на время затихший вопрос о правах на престол. Коронация в свое время решала для Екатерины многое и в конечном счете не решала ничего. Екатерина прекрасно знала, как рассчитывали на Павла те, кто столько вложил в его воспитание, и те, кто просто оставался недовольным ее правлением. Недаром, избавившись от Н. И. Панина как воспитателя великого князя в связи с предстоявшей женитьбой Павла, императрица скажет, что „наконец-то ее дом очищен“.
А. П. Сумароков
Словно выдерживая единую серию павловских портретов, Ф. С. Рокотов обращается к старой композиционной схеме вписанного в прямоугольник холста овала. Художник по-прежнему щедр в разработке материалов одежды – тончайшего сочетания серого шитого серебром кафтана с чуть мерцающими бриллиантами орденов, белого атласного камзола, плетения прозрачных кружев и темного фона. Приглушенный цветовой аккорд, рождающий ощущение недосказанности, неопределенности, исчезающих от глаз наблюдателя чувств. У Павла ничего не осталось от былой миловидности, непосредственности и живости, на смену приходит условная полуулыбка, отрешенный взгляд посерьезневших глаз. Это последние годы Павла-человека на пороге той личной трагедии, которую ему предстоит пережить со смертью первой, беззаветно любимой им жены. Об ее измене, действительной или мнимой, с торжествующим злорадством поспешит ему сообщить сразу после смерти великой княгини сама Екатерина II. Это Павел перед теми душевными сдвигами, к которым его приведет жизнь малого двора.
Сорок лет тщетного ожидания власти и престола, среди вечных подозрений и унижений – наследника не щадили ни сама Екатерина, ни каждый из ее быстро сменявшихся фаворитов. Со временем, когда уже возникнет заговор против Павла-императора, тот же художник С. Тончи, когда некое лицо обратилось к нему за советом – принимать или не принимать участие в готовящихся событиях, – ответил: „Так как ты, с одной стороны, не в силах изменить странного поведения императора, ни удержать, с другой стороны, намерений народа, каковы бы они ни были, то тебе надлежит держаться в разговорах того строгого и благоразумного тона, в силу которого никто бы не осмелился подойти к тебе с каким бы то ни было секретным предложением“. Для всех было очевидно, что дни императора сочтены.
Возвращение Федора Степановича Рокотова в Москву было возвращением ко вновь обретенной свободе. Вместе со служебными обязанностями, тугим воротом академического мундира уходила в прошлое и тягостная близость ко двору, приказ, начальственный окрик, то бесконечное множество способов унижения, без которого не существовало чиновничьей и придворной иерархии. Москва означала самостоятельный выбор знакомств, заказчиков, встреч, хотя невидимые нити и соединили их с теми, кого судьба свела с художником в невской столице. Прежде всего это многочисленное и влиятельнейшее семейство Воронцовых.
Былой канцлер М. И. Воронцов близок к своему концу, ему все и безразлично. Но с ним тесной дружбой связан его брат Иван, отдавший предпочтение спокойной московской жизни. У него, естественно, есть и чин генерал-поручика, и нетрудная должность президента Московской вотчинной конторы – способ числиться на службе без особых усилий, – и обязательные, тем более для родственника канцлера, высокие ордена Белого Орла и Анны. Только настоящая жизнь И. И. Воронцова не в этом. Его единственная подлинная страсть – архитектура, и строительству он отдается с редкой увлеченностью. Московский Версаль Ивана Воронцова – сорок скупленных дворов от Кузнецкого моста до Варсонофьевского переулка и от старой Рождественки до Петровки вместе с вольно протекавшей в своих топких берегах Неглинкой. „Версаль“ не был преувеличением. Вдоль Рождественки тянулись деревянные строения и забор с воротами, за которыми открывался просторный с каменными палатами двор и регулярный сад, точно воспроизводивший французский образец, с прудами, беседками, всеми выдумками паркового искусства. К приезду Федора Рокотова около усадьбы была закончена сохранившаяся до наших дней церковь Николы в Звонарях, где москвичи встречали художника. А в конце семидесятых годов палаты заменил сооруженный по проекту М. Ф. Казакова дворец – нынешнее здание Архитектурного института. Одновременно появилась сплошная каменная застройка по Рождественке. И. И. Воронцов располагал собственным архитектором – для него постоянно работал известный московский зодчий К. И. Бланк, для удобства поселившийся на краю воронцовской усадьбы.
Нисколько не меньше московской стройки увлекается И. И. Воронцов строительством в своих многочисленных поместьях. В 1769 году завершается церковь в Киёве-Спасском, на Рогачевской дороге, неподалеку от Лобни, – интересный вариант русского барокко. Десятью годами позже появляется представляющая переработку той же темы двухэтажного кирпичного сооружения скорее светского, чем культового характера церковь Успения в Свитине. Но самыми большими заботами окружает И. И. Воронцов свое любимое Вороново в шестидесяти верстах от Москвы по Калужской дороге. Церковь и Голландский домик в нем строит К. И. Бланк, дом-дворец – архитектор Н. А. Львов. К 1800 году Вороново перешло к Ф. П. Ростопчину. В Отечественную войну 1812 года в нем некоторое время размещался штаб М. И. Кутузова. И. И. Воронцова отличали от брата-канцлера редкий размах и умение не считаться с деньгами. В то же время Михаил Илларионович, слывя безусловно честным человеком, не упускал случая не только выпрашивать у Елизаветы постоянные подачки, но не брезговал получать самые дорогие подарки от всех аккредитованных в Петербурге послов.
Полотна двух очень разных мастеров – о них не скажешь иначе, портреты ни в чем не сходных между собой людей. Аналогия композиции, постановки фигуры, совпадение рисунка – мысль эта возникает потом, да и так ли все это редко в портретах XVIII века.
Иван Воронцов Левицкого – хлопотливый, деятельный, приветливый и добродушный. Наверно, хлебосольный хозяин, любитель гостей и праздников, сановитый и слишком богатый, чтобы давать себе труд беспокоиться о службе. Его легко представить во главе накрытого на сто кувертов стола и в дворцовых залах, за карточным столом или в присутствии, куда раз в неделю или даже в месяц он благоволит милостиво наведываться.
Левицкий не обойдет ни пышного, на редкость красиво написанного костюма с набором орденов, ни печать лет, отметивших усталостью припухшие веки и начинающие западать уголки рта. У Рокотова все иначе. Мечтатель, поэт, завороженный своими мыслями, переменами собственных ощущений. Это внутренняя сосредоточенность занятого своим душевным миром человека. Чины, служба, достаток, карьера, блеск наград – все это бесконечно далеко от того, что его действительно волнует и может занимать. Рокотовский Воронцов видится в окружении таких собеседников, как Порошин или Елчанинов, Никита Панин или Сумароков. Ощущение человека... Никогда раньше Ф. Рокотов так открыто не заявлял о смысле своих портретов. Художник едва помечает общей массой костюм, чуть трогает волосы, и на лице оживает один только задумчивый взгляд словно затуманенных темных глаз.
Портрет считается неоконченным. Его называли даже просто подмалевком. И тем удивительней, что он оказался в воронцовском собрании, что Воронцов его тщательно берег и захотел впоследствии иметь копию Левицкого именно с этого „недочитанного“ оригинала, увлеченный настоящей феерией его живописного мастерства. Должен ли был художник заканчивать этот портрет или же считал его завершенным, и заказчик сумел оценить раскрытость маэстрии художника, такую непривычную для зрителя тех лет. Рокотовскую живопись можно назвать волнующейся – и трудно подобрать иное определение, – когда мазки не подчиняются свойственной времени строгой дисциплине построения формы, ложатся быстро, на первый взгляд совершенно беспорядочно, чтобы не растерять первого и самого сильного впечатления художника от модели. Был ли Федор Рокотов портретистом? Да, он писал портреты. Почти одни портреты. Но вместе с тем, в отличие от других мастеров этого жанра, он стремится к тому, чтобы создать картину по поводу изображенного человека, где общо намеченные черты сходства всего лишь соучаствуют в возникновении широкой панорамы душевной жизни человека, той сложности ее оттенков, которую не может вместить и выразить собственно физический облик. Эта внутренняя установка художника далеко перерастает задачу портрета, превращаясь в рождение образа человека.