Страница:
В более раннем, принадлежащем Русскому музею, портрете Федор Рокотов рисует И. Г. Орлова в синем бархатном, опушенном мехом кафтане, золотистом шелковом камзоле и тонком кружевном жабо – все подробности костюма придворного щеголя, так контрастно подчеркивающие грубое, топорное лицо новоявленного графа с широким крючковатым носом и самодовольно уверенным взглядом водянистых глаз. Если вчерашний отставной „гвардии фурьер“ и не имел случая обучиться светскому обращению, ничто в его осанке этого не выдает. Несколькими годами позже портрет награвирует Е. П. Чемесов – выбор оригинала тем более верный, что в следующем по времени, ныне находящемся в Третьяковской галерее портрете ничего не останется от вельможи.
Глухой застегнутый кафтан, черный, небрежно повязанный шейный платок и, благодаря строгости костюма, возможность сосредоточить внимание на одном лице. И чудо живописи – буквально то же, что на раннем портрете, это лицо обретает новую сложную жизнь, рожденную легкими касаниями жидких лессировочных мазков. Самодовольная полуулыбка стала усмешкой ленивого, равнодушного, может быть, в чем-то и разочарованного человека, пренебрежительно относящегося ко всему, что не касается личных удобств, вкусной еды, хорошего вина. Тот же равнодушный, но теперь словно лениво оценивающий взгляд чуть затуманенных глаз. Можно сказать и иначе – образ внутренне распустившегося человека, для которого стеганый халат, теплые сапоги, покойное кресло и любимая трубка давно заменили все другие желания и душевные усилия.
Но как бы влиятельны ни были в те годы Орловы, официальное признание и положение Ф. Рокотова помогли создать портреты императрицы, вернее, целую серию изображений Екатерины II. Размноженные авторскими повторениями и копиями, эти портреты едва ли не первыми утверждали образ новой самодержицы.
Екатерину писали и раньше, великой княгиней, писали достаточно часто. Г. Гроот изображает ее на великолепном вороном коне – худую, угловатую всадницу с вытянутым лицом и длинным носом, вид которой никак не говорит о юности, хотя супруге наследника в ту пору всего двадцать лет. Такой же Г. Гроот представит ее и на двойном портрете с мужем, подчеркнув недоброе, отчужденное выражение лица, тонкую линию плотно сжатых губ, остроту выдающегося вперед подбородка. То же своеобразие облика Екатерины II сумел передать много лет спустя сын создателя Медного всадника, Пьер Фальконе, вызвав взрыв негодования императрицы. После такого „осужденного“ портрета ему было бесполезно рассчитывать на успех и какие бы то ни было заказы в придворном Петербурге.
Гораздо благодушнее в своем портрете великой княгини Пьетро Ротари. Екатерина почти неотличима от других его моделей со своими круто насурмленными, как того требовала мода, бровями, прямым взглядом больших темных глаз, разве что более крупным прямым носом да удлиненным овалом лица, в котором уже явственно угадывается второй подбородок. Просто одна из пышнотелых медлительных красавиц, которыми был так богат елизаветинский двор.
Но, ставя эти холсты рядом с рокотовским портретом, невозможно себе представить, что речь идет об одном и том же человеке. В великолепном развороте охваченного золотистой горностаевой мантией зеленого платья Екатерина II не сидит – восседает на кресле под тяжелой зеленой драпировкой, со скипетром в одной руке и державой у локтя другой, опирающейся на бархатную подушку руки. Сочные малиновые пятна обивки кресла и обшитой золотым галуном подушки подчеркивают торжественность облика императрицы. На этот образ работает и профильный поворот головы, и перевитая нитями крупного жемчуга прическа, завершенная бриллиантовой короной, и длинный, падающий на плечо локон, подчеркивающий медлительную значительность движений Екатерины. И дело не в малом внешнем сходстве рокотовской Екатерины с Екатериной П. Ротари. Различие между ними тем удивительнее, что место безликой и бесхарактерной светской красавицы занимает властная, уверенная в себе, не считающая нужным скрывать свои уже немолодые годы монархиня. Это та Екатерина, которая со временем скажет: „Я всегда согласна с моим Советом, когда Совет выражает мое мнение“.
Судя по сохранившимся портретам, современники не преувеличивали, утверждая, что Екатерине не довелось быть молодой. Кстати, одновременный с рокотовским портрет Екатерины в русском костюме С. Торелли рисует ее с таким же крупным немолодым лицом, с признаками второго наплывающего подбородка, первых отеков у глаз и начинающих опускаться уголков рта под резко выступившими скулами.
Профильный поворот, используемый в камеях, мраморных барельефах, медалях и монетах, – изображение для вечности, и говорить оно должно было только о внешнем облике человека. Невыгодный для живописного решения, этот тип портрета тем не менее стойко сохраняется в русском искусстве. Так пишет Анну Иоанновну Л. Каравак на хранившемся в Большом Царскосельском дворце портрете. Так изображает Елизавету Петровну на портрете, предназначенном для Сухопутного шляхетного корпуса, Де Вельи. И в этом смысле рокотовский портрет традиционен. Федор Рокотов не мог быть исключением и все же им был.
Екатерина на его холсте – сгусток энергии, воли, ни перед чем не отступающей решимости. Она, полунищая захудалая немецкая принцесса, несмотря на нелюбовь Елизаветы и ненависть мужа, сумела составить себе при дворе самостоятельную партию, сумела заставить в себя поверить таких прожженных политиканов, как С. П. Апраксин или А. П. Бестужев-Рюмин, закрепить любовной связью наиболее отважных союзников – Орловых – никогда дурман мимолетных увлечений не лишал ее трезвой головы и холодного расчета. Единственной ставкой, поглощавшей все чувства и мысли Екатерины, была власть и только власть. Она могла изо дня в день совершенствовать свой русский язык и часами учиться перед зеркалом умению придать взгляду выражение милостивой благосклонности и снисходительности, которое, к великому изумлению окружающих, появилось у нее в день захвата власти. Просто она была готова к новой роли. И это совсем непросто миниатюрной, небольшого роста женщине приобрести тот значительный, величавый вид, который сохранился в памяти современников.
Рокотов напишет вариант этого портрета, в свое время находившегося в Гатчинском дворце и ныне включенного в экспозицию Павловского дворца-музея, представив Екатерину в светло-сиреневом платье. Заказчиком, скорее всего, была Е. Р. Дашкова, у потомков которой и хранилась рокотовская работа. В частных руках оказывается и фрагментарная копия того же 1763 года, вошедшая в 1940 году в собрание Третьяковской галереи. По словам Я. Штелина, один подобный портрет висел в покоях Г. Г. Орлова. Запомнит ли Екатерина II рокотовскую манеру среди множества писавших ее знаменитых европейских художников? Не только запомнит. По прошествии долгих лет, проведенных Ф. Рокотовым в Москве, императрица пожелает получить копию с понравившегося ей оригинала и специально распорядится, чтобы заказ был поручен именно Федору Рокотову и никому другому. И тем не менее стать официальным придворным живописцем мастеру не пришлось.
Примеру императрицы поспешили последовать члены нового екатерининского двора, и едва ли не первым А. П. Бестужев-Рюмин, обязанный самодержице освобождением из ссылки и возвращением в Петербург. Он заказывает портрет тому же Рокотову. Была ли подобная задача обычной для художника? Нет, если представить себе характер и жизнь этого необычного человека. Жизнь старого канцлера – в бесконечной смене взлетов и падений, выигрышей и проигрышей. Бестужев-Рюмин постоянно рисковал.
Сын государственного деятеля и дипломата петровских лет, он проделывает с отцом путь из Симбирска в Вену и Берлин, учась языкам, основам внешнеполитических сношений и тому, в чем был величайшим мастером, – искусству придворных интриг. Девятнадцати лет он уже член русского посольства на конгрессе в Утрехте, позже, по указанию Петра I, состоит на службе у претендента на английский престол курфюрста Ганноверского, а с провозглашением курфюрста королем Георгом I – полномочным представителем английской короны в Петербурге. И это все до двадцати пяти лет.
Отозванный Петром, молодой дипломат оказывается оберкамер-юнкером у будущей Анны Иоанновны в бытность ее герцогиней Курляндской – ничтожно маленькая должность, но и надежное семейное убежище, где можно переждать неблагоприятно сложившиеся обстоятельства.
Умирает Екатерина I, и семейство Бестужевых со свойственной им неослабевающей энергией начинает бороться против дочерей Петра. На престол вступает сын царевича Алексея, но вместе с ним утверждается влияние ненавистного Бестужевым А. Д. Меншиковa – оборот дела, едва не стоивший всем Бестужевым самого сурового приговора. Так или иначе, все они поплатились за свой просчет, все – кроме Алексея Петровича. Он по-прежнему русский резидент в Дании и по-прежнему ждет своей минуты, чтобы из дипломатической ссылки вернуться ко двору, с которым связаны все его чаяния и стремления.
Появится Анна Иоанновна – и А. П. Бестужев-Рюмин совершит для нее невероятную вещь. Он сумеет раздобыть в Киле, из архива герцога Голштинского, мужа старшей дочери Петра I, завещание Екатерины I. Согласно последней воле императрицы, в случае смерти отпрыска царевича Алексея престол должен был перейти к дочерям Петра, иначе говоря, к Елизавете Петровне.
Но риск и на этот раз не оправдал себя. Забывшая былые личные связи Анна Иоанновна и прежде всего Бирон не хотят видеть при дворе слишком ловкого и решительного человека. Характер и способности А. П. Бестужева-Рюмина ни для кого не представляют тайны. И если в 1740 году все же последует запоздалый вызов в Петербург, то исключительно потому, что Бирону необходимо было противопоставить его набирающему силу Остерману. В связи с этим назначением саксонский посланник в Петербурге сообщал своему правительству: „В чем не успел Миних, того, вероятно, в скором времени достигнет действительный тайный советник Алексей Петрович Бестужев-Рюмин. <...> Все говорят, что он займет место Волынского в кабинете. Говорят даже, что Бестужев может быть опаснее своего предшественника, ибо, владея иностранными языками, он может во все вмешиваться, к тому же он по самому своему характеру предприимчивый и отчаянно смелый“. В точности секретной дипломатической характеристики сомневаться не приходилось.
Забыв былые обиды, Бестужев-Рюмин отплатит Бирону поддержкой в провозглашении того регентом при малолетнем императоре, станет усиленно действовать в пользу правительницы Анны Леопольдовны в противовес Елизавете Петровне. И очередной срыв – приход к власти именно Елизаветы.
Какой невероятной ловкостью надо было обладать, чтобы мгновенно предать всех вчерашних соратников и покровителей, отречься от всех связей и, мало того, – убедить Елизавету в своей преданности настолько, чтобы получить за какие-нибудь три года должности от вице-канцлера до канцлера, единоличного руководителя внешних сношений России. А ведь оправдываться приходилось не где-нибудь – в Шлиссельбургской крепости, куда Бестужев-Рюмин сразу же был заключен.
Зато, едва успев убедиться в достаточной прочности собственного положения, А. П. Бестужев-Рюмин поспешит вытребовать соответствующие вознаграждения „за верность“. Ему ничего не стоит обратиться к тогдашнему фавориту А. Г. Разумовскому: „...Убей бог душу мою, что ежели бы не сущая моя крайняя бедность и нищета меня не принуждали, никогда бы не дерзнул не токмо ее императорское величество, но ниже бы ваше сиятельство прошениями моими потрудить; но Бог свидетель, что к прежним моим долгам и разорениям в разные торжества и весьма убыточные сюда и отсюда переезды и не имея собственных своих доходов, в такие новые долги пришел, что оного на мне более сорока тысяч находится“. Бестужев славится своей прижимистостью в деньгах, и теперь ему не терпится возместить трату на строительство московской церкви Климента на Пятницкой улице. На день памяти Климента пришелся дворцовый переворот. Находилась церковь рядом с бестужевским домом, и строительство ее должно было стать памятником знаменательного дня, доказательством преданности Бестужева Елизавете, но за ее же собственный счет.
Алексей Петрович Бестужев-Рюмин борется и со своим вице-канцлером М. И. Воронцовым, и с наследником престола – они отвечают друг другу взаимной ненавистью, и с новым фаворитом И. И. Шуваловым. Ему одинаково чужды свойственные его противникам симпатии к Пруссии и Франции, его личные тяготения обращены к австрийскому правительству. В июле 1756 года он напишет одному из иностранных дипломатов: „Вся беда наша в том, что молодой любимец умеет говорить по-французски, любит французов и моды их. Ему хочется, чтобы к нам приехало большое французское посольство; а власть его так велика, что иногда нет возможности ей противодействовать“. Впрочем, несогласия на дипломатической почве не помешают старому дипломату заказать свой парадный портрет одному из французских мастеров – Л. Токке.
В год написания портрета усилившиеся эпилептические припадки Елизаветы заставляют нетерпеливого Бестужева-Рюмина приступить к решительным действиям. Как боится он упустить нужный момент! Боится и ошибается еще раз. По его инициативе вызывается в Петербург из действующей армии С. П. Апраксин. Его письмо извещает о скорой кончине императрицы великую княгиню Екатерину Алексеевну. Но императрица снова выздоровела, и расправа над заторопившимися придворными деятелями оказывается очень жестокой. С. П. Апраксин умрет на допросах Александра Шувалова, А. П. Бестужев-Рюмин приговаривается к смертной казни с лишением всех прав и состояния. Впрочем, тяжело больная императрица способна проявить и известное милосердие: казнь заменяется пожизненной ссылкой в подмосковное сельцо Горетово. Остальная, касающаяся имущества часть приговора остается в силе. Бестужев-Рюмин теперь действительно разорен.
Алексею Петровичу Бестужеву-Рюмину шестьдесят пять лет. Годы берут свое, но как же яростно борется былой канцлер за место при дворе, за возможность начать новую, необходимую ему как воздух игру. Он позирует своим крепостным художникам и размножает собственные портреты, представляющие изможденного, чуть не в рубище одетого старика, с подробнейшим описанием на обороте холстов, до чего довели его безвинно претерпеваемые муки. Благодаря подобной затее сохранились для русского искусства имена живописцев Ивана Титова, Артемия Бутковского, Федора Мхова, Федора Родионова. Портреты должны были быть разосланы и в России, и за рубежом – как-никак, вся Европа десятки лет знала канцлера. Бестужев-Рюмин сочиняет целую книгу о своем уничижении, христианина в несчастии, или Стихии, избранные из Священного Писания. Если Елизавета Петровна осталась жить, она должна вспомнить и былую верность старого дипломата, и его долгую службу.
Приход к власти Екатерины II – высшее торжество А. П. Бестужева-Рюмина. Ему возвращают чины, ордена и к старым отличиям присоединяют чин генерал-фельдмаршала вместе с правом являться без приглашения в личные комнаты императрицы. Это ли не осуществление всех самых заветных надежд! Бестужев-Рюмин мгновенно забудет обо всех обращенных к Елизавете Петровне оправданиях, о недавних, но теперь уже совершенно неуместных портретах и захочет повторить былой портрет кисти Л. Токке. И если генерал-фельдмаршал обращается с заказом именно к Федору Рокотову, можно не сомневаться – позиция художника при молодом екатерининском дворе выглядит непоколебимо прочной. Царская милость, порожденная ею мода – показаний этих придворных барометров А. П. Бестужев-Рюмин не игнорировал никогда. Ведь и Климентовскую церковь заказал он в свое время Петру Трезини, единственному архитектору, обслуживавшему двор Елизаветы в бытность ее цесаревной, особенно ею любимому. В подтверждение своего нового выбора Бестужев-Рюмин заказывает две копии своих портретов, как упоминает в своих записках Якоб Штелин. Местонахождение их неизвестно, как неизвестно оно и в отношении оригинальных рокотовских портретов брата и сестры Куракиных, представление о которых дают хорошие гравюры А. Радига.
Но Куракины – это уже новая страница в жизни художника.
Один из образованнейших людей тех лет, особенно интересовавшийся родной историей, Борис Куракин, побывав в числе петровских волонтеров за границей, напишет одним из первых интереснейшие путевые заметки – удивительно колоритный образец этого жанра в русской литературе. Его сын, двоюродный брат царевича Алексея, Александр Борисович Куракин, сохраняет одинаково высокое положение при всех последующих правителях. В годы правления его племянника, Петра II, А. Б. Куракину обеспечено место посла в Париже. Анна Иоанновна, поддерживая легенду о своем добром отношении к царице Евдокии Лопухиной, назначает вчерашнего посла шталмейстером при дворе. Эту же легенду поддерживает и Елизавета – при ней А. Б. Куракин сохранит свой высокий придворный чин и к тому же станет сенатором и конференц-министром. Тем же доверием будут облечены и представители следующего поколения куракинской семьи – племянники царевича Алексея, троюродные брат и сестра Петра II, Борис-Леонтий и Агриппина Александровичи, которых Ф. Рокотов пишет непосредственно после вступления на престол Екатерины II.
Портрет А. А. Куракиной.
По своим чинам Б. А. Куракин, несмотря на молодость, обер-гофмейстер и генерал-лейтенант, по должностям – сенатор, президент Коммерц-коллегии и Коллегии финансов. Он один из высокообразованных людей своего времени, деятельный и знающий свое дело – руководство двумя важнейшими для экономики страны ведомствами не было случайностью.
Примененный Федором Рокотовым композиционный прием подчеркивает эту внутреннюю энергию Куракина в упругом развороте отвернувшейся от зрителей фигуры, словно задержанной в ее стремительном движении. Движению подчиняются и крупные складки простого, безо всякого шитья, бархатного кафтана, охватывающей грудь орденской ленты. Посадка откинутой назад головы говорит о высокомерии и решительности. Впрочем, высокомерие было не только врожденной чертой куракинского характера. Оно служило ему и средством защиты в той ситуации, в которую его поставила жизнь.
У Агриппины Куракиной еще более властный и решительный, чем у брата, характер. Ее любовь к независимости и своенравность так велики, что она не станет связывать себя узами замужества, предпочтя жизнь с матерью, родной сестрой Никиты Панина.
Историки рокотовского творчества ошибались, называя ее княгиней. Княжна Агриппина напоминает деда своим интересом к наукам. Она такая же деятельная сторонница просвещения, как Никита Панин. По поводу одного из сыновей своего рано умершего брата Бориса, прервавшего обучение в Швеции, чтобы вступить в действующую армию, она досадливо скажет: „Я бы очень желала, чтобы по окончании кампании подумали несколько о его воспитании: кажется, героем сделаться ему время не ушло бы, а к наукам привыкать не всегда равно способно, особливо ему, который жестоко неглижирован (образование которого сильно запущено. – Н. М.)“.
И такой удивительно яркий образ княжны рисуется в ее письмах, редком образце эпистолярной литературы русского XVIII века. „Кого люблю, не могу с ним инако говорить, как прямым сердцем, – пишет она другому племяннику, Александру, прославившемуся своей безуспешной погоней за невестами и нерешительностью в деле женитьбы. – Предмета вашего нового не знаю, хотя сомневаюсь ему быть достойным вашего примечания. Но дозвольте себе сказать, не совершенная ли это ветреность – в сутки по тридцать раз свои мысли переменять: одних уверять, что о женитьбе больше не думаете, другим давать комиссии о наведывании какого отзыва, самому же от другой с ума сходить“. Появляется на горизонте племянника дочь Е. Р. Дашковой, княжна торопится с советом: „Думаю, вы приедете сюда, если не свяжетесь с Дашковой. <...> Советую сколь возможно удаляться от поспешной женитьбы“. И тут же достаточно опрометчиво добавляет: „Вы скрыть не можете, что Головкина вам голову свертела, хотя не столько она сама, как неизвестные ее доходы. <...> Оставя интерес, можете иметь в ней добрую жену и хорошую хозяйку“.
Письма очень непосредственные, интимные, раскрывающие черты необычайного душевного склада. Как помогают они ощутить человека, которого передает на холсте Ф. Рокотов. На рокотовском холсте у княжны Агриппины сухощавое вытянутое лицо, длинный нос под широким разлетом черных бровей и „калмыцкий“ разрез чуть косящих темных глаз. Губы плотно сжаты в презрительной усмешке. Голова с высокой пудреной прической под кисейным чепцом горделиво откинута. Узкие плечи, кажется, скованы привычной надменностью, которая отвергала всякие ухищрения женского кокетства. Голубовато-дымчатый бархат разукрашенного пышными бантами платья, охватившая шею длинная бархотка, блеск круглых бриллиантовых серег ни в чем не могут смягчить суровой неприступности молодой женщины. Понадобятся годы и годы, чтобы на более позднем портрете кисти того же Рокотова княжна Агриппина предстала неожиданно подобревшей, будто заинтересовавшейся окружающей жизнью и приобретшей мудрую снисходительность к окружающему.
Конечно, портретист всегда остается портретистом, иначе говоря, художником, и к нему практически каждый может обратиться с заказом. И тем не менее простое сопоставление имен тех, кого пишет в эти годы Рокотов, говорит о вполне определенном круге людей, с которыми он преимущественно связан. Тем более что академическая служба давала художнику необходимое материальное обеспечение, освобождавшее от необходимости браться за любую заказную работу.
Куракины причастны к кружку, образовавшемуся вокруг их дяди Никиты Панина. Кружок этот живет планами государственного переустройства, рассчитанного на смягчение крайностей самодержавия, соблюдение законов и самого широкого просвещения народа, который благодаря знаниям сам не станет мириться со своим нынешним рабским состоянием.
Казалось бы, судьба предназначила корнету конной гвардии Никите Панину самый легкий жизненный путь – при дворе его считали настолько серьезным соперником А. Г. Разумовского, что Шуваловы и М. И. Воронцов объединенными усилиями спешно добились назначения корнета послом в Данию, а затем в Стокгольм. Приговор над поддерживавшим Панина А. П. Бестужевым-Рюминым означал для молодого дипломата конец карьеры. Н. И. Панин благоразумно просит об отставке и в 1760 году получает иное назначение – воспитателем маленького Павла. Место посла нужно ставшему канцлером М. И. Воронцову для своего ставленника, должность же воспитателя внука императрицы ни у кого не может вызвать зависти – слишком низко оно расценивается в придворной иерархии. Другое дело, что благодаря позиции Н. И. Панина вокруг маленького Павла под предлогом его воспитания и связанных с ним педагогических задач начинает собираться группа панинских единомышленников.
Ни Елизавета Петровна, ни ее непосредственное окружение не отдавали себе отчета в изменившихся за время долголетнего пребывания на дипломатической службе взглядах Панина, ставшего убежденным противником абсолютизма. Он не строит иллюзий в отношении так называемой просвещенной монархии, но ищет способов подчинить управление государством конституционным законодательным нормам – сумароковские идеи, которые обретают практический смысл. На радикальные выводы в отношении Н. И. Панина у Петра III просто не хватило времени. К тому же его в известной степени мирила с былым дипломатом панинская приверженность идее союза России с Пруссией и, собственно, с Фридрихом Великим. Наконец, Екатерине II было не с руки начинать правление с борьбы против либеральных идей, достаточно популярных во всей дворянской среде. Но и в дальнейшем открытое выступление против Н. И. Панина означало разрыв с представителями очень четких политических взглядов, чего достаточно осторожная императрица предпочитала избегать. Ведь Н. И. Панин, не скрываясь, стоит за „утверждение правительства на твердых основаниях закона“ и „пресечение произвола сильных персон и припадочных (случайных. – Н. М.) людей“, и формально это повторение программы, которую заявляет в отношении своего царствования Екатерина. Императрице оставалось ограничиваться мелочными уколами, нелестными отзывами о Панине в переписке с иностранными корреспондентами и напряженно-враждебным наблюдением за всеми действиями его самого и его кружка. Современники утверждали, что именно в панинском кружке зрел заговор против власти Екатерины, а личный секретарь Н. И. Панина, знаменитый комедиограф Д. И. Фонвизин, работал по поручению своего патрона над проектом русской конституции.
Глухой застегнутый кафтан, черный, небрежно повязанный шейный платок и, благодаря строгости костюма, возможность сосредоточить внимание на одном лице. И чудо живописи – буквально то же, что на раннем портрете, это лицо обретает новую сложную жизнь, рожденную легкими касаниями жидких лессировочных мазков. Самодовольная полуулыбка стала усмешкой ленивого, равнодушного, может быть, в чем-то и разочарованного человека, пренебрежительно относящегося ко всему, что не касается личных удобств, вкусной еды, хорошего вина. Тот же равнодушный, но теперь словно лениво оценивающий взгляд чуть затуманенных глаз. Можно сказать и иначе – образ внутренне распустившегося человека, для которого стеганый халат, теплые сапоги, покойное кресло и любимая трубка давно заменили все другие желания и душевные усилия.
Но как бы влиятельны ни были в те годы Орловы, официальное признание и положение Ф. Рокотова помогли создать портреты императрицы, вернее, целую серию изображений Екатерины II. Размноженные авторскими повторениями и копиями, эти портреты едва ли не первыми утверждали образ новой самодержицы.
Екатерину писали и раньше, великой княгиней, писали достаточно часто. Г. Гроот изображает ее на великолепном вороном коне – худую, угловатую всадницу с вытянутым лицом и длинным носом, вид которой никак не говорит о юности, хотя супруге наследника в ту пору всего двадцать лет. Такой же Г. Гроот представит ее и на двойном портрете с мужем, подчеркнув недоброе, отчужденное выражение лица, тонкую линию плотно сжатых губ, остроту выдающегося вперед подбородка. То же своеобразие облика Екатерины II сумел передать много лет спустя сын создателя Медного всадника, Пьер Фальконе, вызвав взрыв негодования императрицы. После такого „осужденного“ портрета ему было бесполезно рассчитывать на успех и какие бы то ни было заказы в придворном Петербурге.
Гораздо благодушнее в своем портрете великой княгини Пьетро Ротари. Екатерина почти неотличима от других его моделей со своими круто насурмленными, как того требовала мода, бровями, прямым взглядом больших темных глаз, разве что более крупным прямым носом да удлиненным овалом лица, в котором уже явственно угадывается второй подбородок. Просто одна из пышнотелых медлительных красавиц, которыми был так богат елизаветинский двор.
Но, ставя эти холсты рядом с рокотовским портретом, невозможно себе представить, что речь идет об одном и том же человеке. В великолепном развороте охваченного золотистой горностаевой мантией зеленого платья Екатерина II не сидит – восседает на кресле под тяжелой зеленой драпировкой, со скипетром в одной руке и державой у локтя другой, опирающейся на бархатную подушку руки. Сочные малиновые пятна обивки кресла и обшитой золотым галуном подушки подчеркивают торжественность облика императрицы. На этот образ работает и профильный поворот головы, и перевитая нитями крупного жемчуга прическа, завершенная бриллиантовой короной, и длинный, падающий на плечо локон, подчеркивающий медлительную значительность движений Екатерины. И дело не в малом внешнем сходстве рокотовской Екатерины с Екатериной П. Ротари. Различие между ними тем удивительнее, что место безликой и бесхарактерной светской красавицы занимает властная, уверенная в себе, не считающая нужным скрывать свои уже немолодые годы монархиня. Это та Екатерина, которая со временем скажет: „Я всегда согласна с моим Советом, когда Совет выражает мое мнение“.
Судя по сохранившимся портретам, современники не преувеличивали, утверждая, что Екатерине не довелось быть молодой. Кстати, одновременный с рокотовским портрет Екатерины в русском костюме С. Торелли рисует ее с таким же крупным немолодым лицом, с признаками второго наплывающего подбородка, первых отеков у глаз и начинающих опускаться уголков рта под резко выступившими скулами.
Профильный поворот, используемый в камеях, мраморных барельефах, медалях и монетах, – изображение для вечности, и говорить оно должно было только о внешнем облике человека. Невыгодный для живописного решения, этот тип портрета тем не менее стойко сохраняется в русском искусстве. Так пишет Анну Иоанновну Л. Каравак на хранившемся в Большом Царскосельском дворце портрете. Так изображает Елизавету Петровну на портрете, предназначенном для Сухопутного шляхетного корпуса, Де Вельи. И в этом смысле рокотовский портрет традиционен. Федор Рокотов не мог быть исключением и все же им был.
Екатерина на его холсте – сгусток энергии, воли, ни перед чем не отступающей решимости. Она, полунищая захудалая немецкая принцесса, несмотря на нелюбовь Елизаветы и ненависть мужа, сумела составить себе при дворе самостоятельную партию, сумела заставить в себя поверить таких прожженных политиканов, как С. П. Апраксин или А. П. Бестужев-Рюмин, закрепить любовной связью наиболее отважных союзников – Орловых – никогда дурман мимолетных увлечений не лишал ее трезвой головы и холодного расчета. Единственной ставкой, поглощавшей все чувства и мысли Екатерины, была власть и только власть. Она могла изо дня в день совершенствовать свой русский язык и часами учиться перед зеркалом умению придать взгляду выражение милостивой благосклонности и снисходительности, которое, к великому изумлению окружающих, появилось у нее в день захвата власти. Просто она была готова к новой роли. И это совсем непросто миниатюрной, небольшого роста женщине приобрести тот значительный, величавый вид, который сохранился в памяти современников.
Рокотов напишет вариант этого портрета, в свое время находившегося в Гатчинском дворце и ныне включенного в экспозицию Павловского дворца-музея, представив Екатерину в светло-сиреневом платье. Заказчиком, скорее всего, была Е. Р. Дашкова, у потомков которой и хранилась рокотовская работа. В частных руках оказывается и фрагментарная копия того же 1763 года, вошедшая в 1940 году в собрание Третьяковской галереи. По словам Я. Штелина, один подобный портрет висел в покоях Г. Г. Орлова. Запомнит ли Екатерина II рокотовскую манеру среди множества писавших ее знаменитых европейских художников? Не только запомнит. По прошествии долгих лет, проведенных Ф. Рокотовым в Москве, императрица пожелает получить копию с понравившегося ей оригинала и специально распорядится, чтобы заказ был поручен именно Федору Рокотову и никому другому. И тем не менее стать официальным придворным живописцем мастеру не пришлось.
Примеру императрицы поспешили последовать члены нового екатерининского двора, и едва ли не первым А. П. Бестужев-Рюмин, обязанный самодержице освобождением из ссылки и возвращением в Петербург. Он заказывает портрет тому же Рокотову. Была ли подобная задача обычной для художника? Нет, если представить себе характер и жизнь этого необычного человека. Жизнь старого канцлера – в бесконечной смене взлетов и падений, выигрышей и проигрышей. Бестужев-Рюмин постоянно рисковал.
Сын государственного деятеля и дипломата петровских лет, он проделывает с отцом путь из Симбирска в Вену и Берлин, учась языкам, основам внешнеполитических сношений и тому, в чем был величайшим мастером, – искусству придворных интриг. Девятнадцати лет он уже член русского посольства на конгрессе в Утрехте, позже, по указанию Петра I, состоит на службе у претендента на английский престол курфюрста Ганноверского, а с провозглашением курфюрста королем Георгом I – полномочным представителем английской короны в Петербурге. И это все до двадцати пяти лет.
Отозванный Петром, молодой дипломат оказывается оберкамер-юнкером у будущей Анны Иоанновны в бытность ее герцогиней Курляндской – ничтожно маленькая должность, но и надежное семейное убежище, где можно переждать неблагоприятно сложившиеся обстоятельства.
Умирает Екатерина I, и семейство Бестужевых со свойственной им неослабевающей энергией начинает бороться против дочерей Петра. На престол вступает сын царевича Алексея, но вместе с ним утверждается влияние ненавистного Бестужевым А. Д. Меншиковa – оборот дела, едва не стоивший всем Бестужевым самого сурового приговора. Так или иначе, все они поплатились за свой просчет, все – кроме Алексея Петровича. Он по-прежнему русский резидент в Дании и по-прежнему ждет своей минуты, чтобы из дипломатической ссылки вернуться ко двору, с которым связаны все его чаяния и стремления.
Появится Анна Иоанновна – и А. П. Бестужев-Рюмин совершит для нее невероятную вещь. Он сумеет раздобыть в Киле, из архива герцога Голштинского, мужа старшей дочери Петра I, завещание Екатерины I. Согласно последней воле императрицы, в случае смерти отпрыска царевича Алексея престол должен был перейти к дочерям Петра, иначе говоря, к Елизавете Петровне.
Но риск и на этот раз не оправдал себя. Забывшая былые личные связи Анна Иоанновна и прежде всего Бирон не хотят видеть при дворе слишком ловкого и решительного человека. Характер и способности А. П. Бестужева-Рюмина ни для кого не представляют тайны. И если в 1740 году все же последует запоздалый вызов в Петербург, то исключительно потому, что Бирону необходимо было противопоставить его набирающему силу Остерману. В связи с этим назначением саксонский посланник в Петербурге сообщал своему правительству: „В чем не успел Миних, того, вероятно, в скором времени достигнет действительный тайный советник Алексей Петрович Бестужев-Рюмин. <...> Все говорят, что он займет место Волынского в кабинете. Говорят даже, что Бестужев может быть опаснее своего предшественника, ибо, владея иностранными языками, он может во все вмешиваться, к тому же он по самому своему характеру предприимчивый и отчаянно смелый“. В точности секретной дипломатической характеристики сомневаться не приходилось.
Забыв былые обиды, Бестужев-Рюмин отплатит Бирону поддержкой в провозглашении того регентом при малолетнем императоре, станет усиленно действовать в пользу правительницы Анны Леопольдовны в противовес Елизавете Петровне. И очередной срыв – приход к власти именно Елизаветы.
Какой невероятной ловкостью надо было обладать, чтобы мгновенно предать всех вчерашних соратников и покровителей, отречься от всех связей и, мало того, – убедить Елизавету в своей преданности настолько, чтобы получить за какие-нибудь три года должности от вице-канцлера до канцлера, единоличного руководителя внешних сношений России. А ведь оправдываться приходилось не где-нибудь – в Шлиссельбургской крепости, куда Бестужев-Рюмин сразу же был заключен.
Зато, едва успев убедиться в достаточной прочности собственного положения, А. П. Бестужев-Рюмин поспешит вытребовать соответствующие вознаграждения „за верность“. Ему ничего не стоит обратиться к тогдашнему фавориту А. Г. Разумовскому: „...Убей бог душу мою, что ежели бы не сущая моя крайняя бедность и нищета меня не принуждали, никогда бы не дерзнул не токмо ее императорское величество, но ниже бы ваше сиятельство прошениями моими потрудить; но Бог свидетель, что к прежним моим долгам и разорениям в разные торжества и весьма убыточные сюда и отсюда переезды и не имея собственных своих доходов, в такие новые долги пришел, что оного на мне более сорока тысяч находится“. Бестужев славится своей прижимистостью в деньгах, и теперь ему не терпится возместить трату на строительство московской церкви Климента на Пятницкой улице. На день памяти Климента пришелся дворцовый переворот. Находилась церковь рядом с бестужевским домом, и строительство ее должно было стать памятником знаменательного дня, доказательством преданности Бестужева Елизавете, но за ее же собственный счет.
Алексей Петрович Бестужев-Рюмин борется и со своим вице-канцлером М. И. Воронцовым, и с наследником престола – они отвечают друг другу взаимной ненавистью, и с новым фаворитом И. И. Шуваловым. Ему одинаково чужды свойственные его противникам симпатии к Пруссии и Франции, его личные тяготения обращены к австрийскому правительству. В июле 1756 года он напишет одному из иностранных дипломатов: „Вся беда наша в том, что молодой любимец умеет говорить по-французски, любит французов и моды их. Ему хочется, чтобы к нам приехало большое французское посольство; а власть его так велика, что иногда нет возможности ей противодействовать“. Впрочем, несогласия на дипломатической почве не помешают старому дипломату заказать свой парадный портрет одному из французских мастеров – Л. Токке.
В год написания портрета усилившиеся эпилептические припадки Елизаветы заставляют нетерпеливого Бестужева-Рюмина приступить к решительным действиям. Как боится он упустить нужный момент! Боится и ошибается еще раз. По его инициативе вызывается в Петербург из действующей армии С. П. Апраксин. Его письмо извещает о скорой кончине императрицы великую княгиню Екатерину Алексеевну. Но императрица снова выздоровела, и расправа над заторопившимися придворными деятелями оказывается очень жестокой. С. П. Апраксин умрет на допросах Александра Шувалова, А. П. Бестужев-Рюмин приговаривается к смертной казни с лишением всех прав и состояния. Впрочем, тяжело больная императрица способна проявить и известное милосердие: казнь заменяется пожизненной ссылкой в подмосковное сельцо Горетово. Остальная, касающаяся имущества часть приговора остается в силе. Бестужев-Рюмин теперь действительно разорен.
Алексею Петровичу Бестужеву-Рюмину шестьдесят пять лет. Годы берут свое, но как же яростно борется былой канцлер за место при дворе, за возможность начать новую, необходимую ему как воздух игру. Он позирует своим крепостным художникам и размножает собственные портреты, представляющие изможденного, чуть не в рубище одетого старика, с подробнейшим описанием на обороте холстов, до чего довели его безвинно претерпеваемые муки. Благодаря подобной затее сохранились для русского искусства имена живописцев Ивана Титова, Артемия Бутковского, Федора Мхова, Федора Родионова. Портреты должны были быть разосланы и в России, и за рубежом – как-никак, вся Европа десятки лет знала канцлера. Бестужев-Рюмин сочиняет целую книгу о своем уничижении, христианина в несчастии, или Стихии, избранные из Священного Писания. Если Елизавета Петровна осталась жить, она должна вспомнить и былую верность старого дипломата, и его долгую службу.
Приход к власти Екатерины II – высшее торжество А. П. Бестужева-Рюмина. Ему возвращают чины, ордена и к старым отличиям присоединяют чин генерал-фельдмаршала вместе с правом являться без приглашения в личные комнаты императрицы. Это ли не осуществление всех самых заветных надежд! Бестужев-Рюмин мгновенно забудет обо всех обращенных к Елизавете Петровне оправданиях, о недавних, но теперь уже совершенно неуместных портретах и захочет повторить былой портрет кисти Л. Токке. И если генерал-фельдмаршал обращается с заказом именно к Федору Рокотову, можно не сомневаться – позиция художника при молодом екатерининском дворе выглядит непоколебимо прочной. Царская милость, порожденная ею мода – показаний этих придворных барометров А. П. Бестужев-Рюмин не игнорировал никогда. Ведь и Климентовскую церковь заказал он в свое время Петру Трезини, единственному архитектору, обслуживавшему двор Елизаветы в бытность ее цесаревной, особенно ею любимому. В подтверждение своего нового выбора Бестужев-Рюмин заказывает две копии своих портретов, как упоминает в своих записках Якоб Штелин. Местонахождение их неизвестно, как неизвестно оно и в отношении оригинальных рокотовских портретов брата и сестры Куракиных, представление о которых дают хорошие гравюры А. Радига.
Но Куракины – это уже новая страница в жизни художника.
У этой семьи совершенно особое положение при русском дворе, много правлений охранявшее ее членов от обычных дворцовых неудач и невзгод. Дед изображенного Рокотовым Куракина, в честь которого тот получил имя Борис, был свояком Петра I. Женатый на сестре Евдокии Лопухиной, он и после опалы незадачливой царицы сохраняет свою близость к Петру.
Ты к счастью, кажется, на свете не рожден:
Ты честен и умен.
Хемницер. Гадатель
Один из образованнейших людей тех лет, особенно интересовавшийся родной историей, Борис Куракин, побывав в числе петровских волонтеров за границей, напишет одним из первых интереснейшие путевые заметки – удивительно колоритный образец этого жанра в русской литературе. Его сын, двоюродный брат царевича Алексея, Александр Борисович Куракин, сохраняет одинаково высокое положение при всех последующих правителях. В годы правления его племянника, Петра II, А. Б. Куракину обеспечено место посла в Париже. Анна Иоанновна, поддерживая легенду о своем добром отношении к царице Евдокии Лопухиной, назначает вчерашнего посла шталмейстером при дворе. Эту же легенду поддерживает и Елизавета – при ней А. Б. Куракин сохранит свой высокий придворный чин и к тому же станет сенатором и конференц-министром. Тем же доверием будут облечены и представители следующего поколения куракинской семьи – племянники царевича Алексея, троюродные брат и сестра Петра II, Борис-Леонтий и Агриппина Александровичи, которых Ф. Рокотов пишет непосредственно после вступления на престол Екатерины II.
По своим чинам Б. А. Куракин, несмотря на молодость, обер-гофмейстер и генерал-лейтенант, по должностям – сенатор, президент Коммерц-коллегии и Коллегии финансов. Он один из высокообразованных людей своего времени, деятельный и знающий свое дело – руководство двумя важнейшими для экономики страны ведомствами не было случайностью.
Примененный Федором Рокотовым композиционный прием подчеркивает эту внутреннюю энергию Куракина в упругом развороте отвернувшейся от зрителей фигуры, словно задержанной в ее стремительном движении. Движению подчиняются и крупные складки простого, безо всякого шитья, бархатного кафтана, охватывающей грудь орденской ленты. Посадка откинутой назад головы говорит о высокомерии и решительности. Впрочем, высокомерие было не только врожденной чертой куракинского характера. Оно служило ему и средством защиты в той ситуации, в которую его поставила жизнь.
У Агриппины Куракиной еще более властный и решительный, чем у брата, характер. Ее любовь к независимости и своенравность так велики, что она не станет связывать себя узами замужества, предпочтя жизнь с матерью, родной сестрой Никиты Панина.
Историки рокотовского творчества ошибались, называя ее княгиней. Княжна Агриппина напоминает деда своим интересом к наукам. Она такая же деятельная сторонница просвещения, как Никита Панин. По поводу одного из сыновей своего рано умершего брата Бориса, прервавшего обучение в Швеции, чтобы вступить в действующую армию, она досадливо скажет: „Я бы очень желала, чтобы по окончании кампании подумали несколько о его воспитании: кажется, героем сделаться ему время не ушло бы, а к наукам привыкать не всегда равно способно, особливо ему, который жестоко неглижирован (образование которого сильно запущено. – Н. М.)“.
И такой удивительно яркий образ княжны рисуется в ее письмах, редком образце эпистолярной литературы русского XVIII века. „Кого люблю, не могу с ним инако говорить, как прямым сердцем, – пишет она другому племяннику, Александру, прославившемуся своей безуспешной погоней за невестами и нерешительностью в деле женитьбы. – Предмета вашего нового не знаю, хотя сомневаюсь ему быть достойным вашего примечания. Но дозвольте себе сказать, не совершенная ли это ветреность – в сутки по тридцать раз свои мысли переменять: одних уверять, что о женитьбе больше не думаете, другим давать комиссии о наведывании какого отзыва, самому же от другой с ума сходить“. Появляется на горизонте племянника дочь Е. Р. Дашковой, княжна торопится с советом: „Думаю, вы приедете сюда, если не свяжетесь с Дашковой. <...> Советую сколь возможно удаляться от поспешной женитьбы“. И тут же достаточно опрометчиво добавляет: „Вы скрыть не можете, что Головкина вам голову свертела, хотя не столько она сама, как неизвестные ее доходы. <...> Оставя интерес, можете иметь в ней добрую жену и хорошую хозяйку“.
Письма очень непосредственные, интимные, раскрывающие черты необычайного душевного склада. Как помогают они ощутить человека, которого передает на холсте Ф. Рокотов. На рокотовском холсте у княжны Агриппины сухощавое вытянутое лицо, длинный нос под широким разлетом черных бровей и „калмыцкий“ разрез чуть косящих темных глаз. Губы плотно сжаты в презрительной усмешке. Голова с высокой пудреной прической под кисейным чепцом горделиво откинута. Узкие плечи, кажется, скованы привычной надменностью, которая отвергала всякие ухищрения женского кокетства. Голубовато-дымчатый бархат разукрашенного пышными бантами платья, охватившая шею длинная бархотка, блеск круглых бриллиантовых серег ни в чем не могут смягчить суровой неприступности молодой женщины. Понадобятся годы и годы, чтобы на более позднем портрете кисти того же Рокотова княжна Агриппина предстала неожиданно подобревшей, будто заинтересовавшейся окружающей жизнью и приобретшей мудрую снисходительность к окружающему.
Конечно, портретист всегда остается портретистом, иначе говоря, художником, и к нему практически каждый может обратиться с заказом. И тем не менее простое сопоставление имен тех, кого пишет в эти годы Рокотов, говорит о вполне определенном круге людей, с которыми он преимущественно связан. Тем более что академическая служба давала художнику необходимое материальное обеспечение, освобождавшее от необходимости браться за любую заказную работу.
Куракины причастны к кружку, образовавшемуся вокруг их дяди Никиты Панина. Кружок этот живет планами государственного переустройства, рассчитанного на смягчение крайностей самодержавия, соблюдение законов и самого широкого просвещения народа, который благодаря знаниям сам не станет мириться со своим нынешним рабским состоянием.
Казалось бы, судьба предназначила корнету конной гвардии Никите Панину самый легкий жизненный путь – при дворе его считали настолько серьезным соперником А. Г. Разумовского, что Шуваловы и М. И. Воронцов объединенными усилиями спешно добились назначения корнета послом в Данию, а затем в Стокгольм. Приговор над поддерживавшим Панина А. П. Бестужевым-Рюминым означал для молодого дипломата конец карьеры. Н. И. Панин благоразумно просит об отставке и в 1760 году получает иное назначение – воспитателем маленького Павла. Место посла нужно ставшему канцлером М. И. Воронцову для своего ставленника, должность же воспитателя внука императрицы ни у кого не может вызвать зависти – слишком низко оно расценивается в придворной иерархии. Другое дело, что благодаря позиции Н. И. Панина вокруг маленького Павла под предлогом его воспитания и связанных с ним педагогических задач начинает собираться группа панинских единомышленников.
Ни Елизавета Петровна, ни ее непосредственное окружение не отдавали себе отчета в изменившихся за время долголетнего пребывания на дипломатической службе взглядах Панина, ставшего убежденным противником абсолютизма. Он не строит иллюзий в отношении так называемой просвещенной монархии, но ищет способов подчинить управление государством конституционным законодательным нормам – сумароковские идеи, которые обретают практический смысл. На радикальные выводы в отношении Н. И. Панина у Петра III просто не хватило времени. К тому же его в известной степени мирила с былым дипломатом панинская приверженность идее союза России с Пруссией и, собственно, с Фридрихом Великим. Наконец, Екатерине II было не с руки начинать правление с борьбы против либеральных идей, достаточно популярных во всей дворянской среде. Но и в дальнейшем открытое выступление против Н. И. Панина означало разрыв с представителями очень четких политических взглядов, чего достаточно осторожная императрица предпочитала избегать. Ведь Н. И. Панин, не скрываясь, стоит за „утверждение правительства на твердых основаниях закона“ и „пресечение произвола сильных персон и припадочных (случайных. – Н. М.) людей“, и формально это повторение программы, которую заявляет в отношении своего царствования Екатерина. Императрице оставалось ограничиваться мелочными уколами, нелестными отзывами о Панине в переписке с иностранными корреспондентами и напряженно-враждебным наблюдением за всеми действиями его самого и его кружка. Современники утверждали, что именно в панинском кружке зрел заговор против власти Екатерины, а личный секретарь Н. И. Панина, знаменитый комедиограф Д. И. Фонвизин, работал по поручению своего патрона над проектом русской конституции.