Страница:
Исчезновение из шатра Тартунга, а затем и Афарги не укрылось от глаз арранта. Он догадывался, что рано или поздно это произойдет, не может не произойти, и мысленно пожелал своим юным спутникам обрести утешение в объятиях друг друга. Едва ли это возможно, но в конечном счете почему бы и нет? Ведь так или иначе все отношения между людьми зиждутся на любви, имеющей тысячи видов и оттенков. Любовь к нему Нжери выросла из ненависти и презрения. Ильяс, сидевшая перед ним и, кажется, о чем-то его спрашивавшая, некогда любила Таанрета, а теперь не могла слышать имени своего супруга без гримасы отвращения. Но эта нелюбовь была все же оборотной стороной любви, а сколько их еще, всевозможных Любовей! От братской и сестринской, отцовской и материнской, дочерней и сыновней до роковой, всепоглощающей страсти; почтительного обожания; скотской жажды обладания во что бы то ни стало и стремления унизить, причинить боль; легкого увлечения; любви-дружбы и любви-соперничества. Всех и не перечесть…
— Ты слышишь меня, Эврих? — настойчиво вопросила Аль-Чориль, хмуря густые, выразительно очерченные брови. — Почему ты спел эту песню так, словно не понимаешь побуждений Аллаты? Разве тебе никогда не приходилось пылать жаждой мести?
Разговора этого было не избежать, но Эврих не хотел заводить его при посторонних и потому вместо ответа вновь коснулся чуткими пальцами струн старенькой дибулы. Потом, помедлив, негромко произнес, ни к кому не обращаясь:
— Мне кажется, эта песня была не о мести, а о силе любви. Хорошая песня, впрочем, тем и хороша, что каждый находит в ней что-то свое.
Он поднял глаза на Ильяс, и та поняла, что сейчас действительно не время для откровенных бесед, а Тарагата, почувствовав невысказанное желание подруги, потребовала:
— Ну так спой нам что-нибудь попроще! Над чем не надо ломать голову и что будет понято всеми как должно.
— А стоит ли такое петь? — пробормотал аррант. — Ну да ладно, попробую.
Прикрыв глаза, он взял несколько печальных аккордов и запел:
Она покосилась на подругу, с которой им довелось претерпеть столько, сколько другим бы, наверно, на десять жизней хватило, и с удивлением отметила, что радуется её худобе и угловатым формам, явно не способным привлечь к себе внимание Эвриха. Устыдилась этих мыслей и неприязненно уставилась на арранта, продолжавшего задумчиво пощипывать струны дибулы, явно не подозревая, какой разлад чувств испытывает из-за него предводительница гушкаваров.
Прислушиваясь к ровному посапыванию Тартунга, Афарга в ярости сжимала кулаки, чуть не до крови кусала губы, издавая временами хриплое, гневное рычание. Ясные, яркие звезды сияли над ней подобно зажженным где-то в беспредельной дали светильникам, а полная луна слепила, высекая из глаз слезы. Все было как в детстве, когда она, будучи не в силах уснуть, ворочалась на постеленной во дворе циновке, ибо в хижине было слишком душно. Тогда она любила смотреть на звездный небосвод, она верила, что это ясные очи предков взирают на неё из далекого далека, подмигивают одобрительно и чуточку насмешливо. Мир представлялся ей добрым и понятным, будущее виделось безоблачным и счастливым. Воины и старики склоняли головы при встречах с той, чьи предки в одиннадцати поколениях были Теми-Кто-Разгова-ривает-С-Богами. Когда брат её Мхабр стал вождем сехаба, она почувствовала себя равной Алой Матери и за гордыню свою была наказана так, как ей и не снилось. Но никогда, никогда она не теряла веры в то, что настанет миг и все в её жизни переменится. Служа Калиубу, удовлетворяя противоестественные прихоти Гитаго и даже извиваясь в лапах ненасытных, гораздых на мерзкие выдумки ранталуков, она знала: Богиня, посылая ей испытания и страшно наказывая за высокомерие, не оставила её и, утолив свою мстительность, сторицей воздаст за все обиды и унижения.
Старая Чойга, обучавшая её некогда начаткам колдовского искусства, не раз говорила, что она является избранницей Алой Матери. Колдунья так часто повторяла пророческие слова матери Афарги, на смертном одре предрекшей дочери великое будущее, что они прочно засели в её голове и до поры до времени помогали стойко переносить удары судьбы. Если бы не вера в свою избранность, она давно бы наложила на себя руки, но сейчас с ней происходило что-то необычное, от чего не было ни защиты, ни спасения. Уроки Чойги, едва ли не прежде всего научившей её отстраняться от внешнего мира, возводя невидимый и все же непроницаемый барьер между своими чувствами и телесными ощущениями, исправно помогавшие ей переживать побои и унижения, оберегавшие душу от кровоточащих ран и неизгладимых шрамов, утратили всякую действенность после встречи Афарги со златокудрым аррантом. Он — один из немногих, не желавших причинить ей зла и воспользоваться её зависимым положением, — ранил девушку каждым своим взглядом, каждым словом. Впрочем, нет, на самом деле все обстояло ещё хуже, ибо, испытывая боль от соприкосновения пальца с содранной кожей с деревом или тканью, глупо винить их в собственной чувствительности.
Самое же гадкое заключалось в том, что боль эта доставляла Афарге мучительное удовольствие, и она не променяла бы её ни за что на свете. Чего, казалось бы, проще — сбежать от арранта, и всего делов-то! А после подписания им вольной и бежать надобности не было, можно просто уйти. Так ведь нет, не могла она по собственной воле расстаться с ним и отправиться на поиски сехаба, нашедших пристанище у родственных и дружественных племен. Она врала Тартунгу и врала себе, будто ненавидит Эвриха, и напрасно пыталась заставить его возненавидеть себя. Кажется, он понимал Афаргу лучше её самой, но то ли не желал, то ли не мог помочь заставить разлюбить себя, избавить от сладкой боли, которая становилась порой совершенно невыносимой.
Эта-то боль и толкнула её в объятия Тартунга. Она надеялась, что чувственное наслаждение оглушит её, хотела вышибить клин клином, и это ей почти удалось. Но только почти, потому что, лаская раззадоренного ею юношу, она, вопреки своей воле, представляла, будто ласкает арранта. Отдаваясь ему, она убеждала себя, что отдается арранту и это его руки и губы ласкают её жаждущее любви тело. Она снова лгала себе и от сознания бесцельности этой лжи, неравноценности замены и невозможности совладать со своими чувствами готова была кататься по земле, раздирая грудь и лицо ногтями, заходясь отчаянным, безысходным воем…
Она с радостью бы сделала для Эвриха все, что угодно: солгала, украла, убила. За высочайшее счастье она сочла бы удовлетворить его всеми возможными способами, которыми женщина может удовлетворить мужчину. Она мечтала о том, чтобы он проделал с ней те жуткие штучки, которые заставляли её считать грязными животными Зепека и прочих ранталуков, донимавших несчастную рабыню своей изобретательностью, дабы таким образом вознаградить себя за редкость общения с женщинами, но Эвриху от неё ничего не было нужно. Он не замечал её призывных взглядов, сторонился слишком откровенных прикосновений, напуганный, быть может, танцем вожделения, который она исполнила для него из страха быть отданной в лапы Гитаго. Вай-ваг! Теперь ей уже казалось, что это было бы самым лучшим выходом, но тогда она об этом не могла и помыслить.
Афарга громко застонала, почувствовав ноющую, тянущую боль в груди. С некоторых пор ей начало казаться, что любовь к Эвриху и ненависть к Аль-Чориль и Тарагате, тянущихся к её арранту, словно цветы к солнцу, набухают в ней, подобно зернам, попавшим на плодородную почву, прорастают, сплетаются, превращаясь в горячий, пульсирующий шар. И шар этот день ото дня становится все плотнее, больше, горячее, носить его делается тяжелее и тяжелее… Зря, ох зря надеялась она от него избавиться, растопить или сжечь в жаре Тартунговых объятий. Увы, он не уменьшился, а словно бы ещё немного подрос, да и объятия юноши оказались скорее неуклюжими, чем жаркими. Стремясь показать свою опытность, тот явно переоценил свои возможности и доставил Афарге значительно меньше радости, чем она рассчитывала. Собственно говоря, он скорее раздразнил, чем удовлетворил её, и, прислушиваясь к его мерному посапыванию, она с разочарованием вынуждена была признать, что опять ошиблась. Ей не следовало увлекать его из шатра, темным силуэтом выделявшегося на фоне звездного неба в полусотне шагов от приютивших их зарослей кустарника.
Не требовалось особой смекалки, чтобы понять: никто не заменит ей Эвриха. Если уж уроки, данные Чойгой, не уберегли её от чар чудного арранта, наивно было пытаться избавиться от них, лаская порывистого, нетерпеливого Тартунга. И столь же наивно было, вероятно, ожидать, что Алая Мать сменит когда-нибудь гнев на милость.
Прежде Афарга редко задумывалась над тем, каково её место в этом жестоком и подлом мире. Ей достаточно было верить в то, что избранница Богини не будет ею забыта. Если она наказана Алой Матерью, то за прегрешения, а ежели та испытывает её, то для того лишь, чтобы затем воздать по заслугам. Но, слушая разговоры Эвриха с Тартунгом, силясь проникнуть в его мысли, она неожиданно усомнилась в том, что правильно понимала предсказания и смысл уроков старой Чойги. У неё зародилось страшное подозрение, что обладание некими колдовскими способностями ещё не делает её избранницей Богини. Быть может, чтобы стать ею, она должна не только покорно сносить удары судьбы, прячась в скорлупу бесчувствия, как улитка в свой переносной домик, но и совершать поступки, способные привлечь к ней внимание Алой Матери?
Мысль эта посетила девушку, когда она убедилась, что барьер, воздвигаемый ею между собственными чувствами и телесными ощущениями, бесполезен при общении с Эврихом, ведь защищаться в этом случае надобно не от внешних воздействий, а от себя самой, и накопленный опыт мало чем может ей помочь. Прежнее, казавшееся ныне полусонным, полурастительным существование безвозвратно ушло в прошлое, новое же началось со сладкой боли, над тщетной, неумелой попыткой избавиться от которой смеялась во все свое круглое, сияющее лицо не только Госпожа Луна, но и мириады холодных, бесчувственных звезд. Под насмешливым сиянием их Афарга корчилась, кусала губы и тихо постанывала, мучительно размышляя о том, что же она должна совершить, дабы заслужить расположение Алой Матери и не желавшего отвечать на её чувство арранта…
Глава пятая. Город Тысячи Храмов
— Ты слышишь меня, Эврих? — настойчиво вопросила Аль-Чориль, хмуря густые, выразительно очерченные брови. — Почему ты спел эту песню так, словно не понимаешь побуждений Аллаты? Разве тебе никогда не приходилось пылать жаждой мести?
Разговора этого было не избежать, но Эврих не хотел заводить его при посторонних и потому вместо ответа вновь коснулся чуткими пальцами струн старенькой дибулы. Потом, помедлив, негромко произнес, ни к кому не обращаясь:
— Мне кажется, эта песня была не о мести, а о силе любви. Хорошая песня, впрочем, тем и хороша, что каждый находит в ней что-то свое.
Он поднял глаза на Ильяс, и та поняла, что сейчас действительно не время для откровенных бесед, а Тарагата, почувствовав невысказанное желание подруги, потребовала:
— Ну так спой нам что-нибудь попроще! Над чем не надо ломать голову и что будет понято всеми как должно.
— А стоит ли такое петь? — пробормотал аррант. — Ну да ладно, попробую.
Прикрыв глаза, он взял несколько печальных аккордов и запел:
Один из разбойников тяжко вздохнул, другой хихикнул, а Ильяс склонила голову, так что непонятно было, слушает она или мысленно продолжает отложенный до более подходящего случая спор с аррантом, походя выворачивавшего наизнанку совершенно очевидные вещи, привлекавшего и вместе с тем отталкивавшего предводительницу гушкаваров своей непохожестью как на прежних, так и на нынешних её знакомцев. Нганья, видимо, испытывала такое же смятение от слов и песен арранта, как и она сама, и это в какой-то мере утешало Ильяс. «Да, Уруб был прав, этот чужеземец удивительный человек. Он видит мир иначе, чем мы, и это может оказаться не менее важным, чем его колдовские способности. Вот только захочет ли он приложить все свои силы к тому, чтобы отыскать Ульчи? Или попробует сбежать при первой возможности? Доверять ему, во всяком случае, нельзя. О, Нгура Охранительница, до чего же проще иметь дело с теми, кто продает свои услуги! Кого можно купить с потрохами за соответствующее количество цвангов, запугать или соблазнить…»
Опустилась на руку мне птица,
Птица несказанной красоты.
Ей бы средь цветов порхать, резвиться
Да клевать плоды…
Долго на меня смотрела птица,
Словно в душу силясь заглянуть,
И сказала: «Хватит веселиться. Собирайся в путь!»
А другие птахи гнезда вили,
В солнечной плескались вышине…
Карие глаза у птицы были,
Памятные мне…
«А этого попробуй купи! Попробуй запугай его, если он сам в пекло лезет, словно уверен, что Великий Дух ждет его с распростертыми объятиями! Впрочем, и запуганному, и подкупленному веры все равно нет… А ему вот почему-то хочется верить… Какой же цепью его к себе приковать, чтобы он мне сына помог найти? А мне ведь мальчика моего не только разыскать надобно, но ещё и на императорский трон посадить…»
Ах, и голос был у ней знакомый —
Голос той, что прежде я любил!
То звенящий, то лениво-томный….
Что он мне сулил?
Вечный сон, без грез, без сновидений?
Жадной земли беззубый рот?
Место в толпе беспамятных теней?
Сумерки мутных вод?
Или полет в межзвездные дали,
Ветер, ревущий со всех сторон,
Новую жизнь, о которой мечтали
Под колокольный звон?..
«Быть может, я зря отпустила Газахлара? — подумала Ильяс, продолжая размышлять о том, как превратить чудного арранта в своего верного сообщника. — Но ежедневно видеть подле себя отца-предателя было бы настоящей пыткой, и долго бы я её не вынесла. Кроме того, Эврих не питает к нему особой привязанности и… Теперь, впрочем, об этом поздно жалеть. Другой вопрос, могу ли я рассчитывать на верность колдуна, пригрозив, что убью его спутников, если он замыслит предательство или не проявит должного усердия в поисках моего сына? Или, прибегнув к угрозам, напротив, оттолкну его от себя? Одних, дабы добиться от них желаемого, надобно бить, других гладить, но этот аррант сбивает меня с толку… А тут ещё Нганья глаз с него не сводит, словно голодающий с пышущей жаром лепешки. Предательница!»
Или за трусость, обман, ошибку
Строгий, пристрастный, нескорый суд?
Каты, измыслив лютую пытку,
Только приказа ждут…
Пристально смотрит дивная птица
Вестница воли горних Богов.
Зова любимой мне ли страшиться?
«Путь укажи. Я готов»
Она покосилась на подругу, с которой им довелось претерпеть столько, сколько другим бы, наверно, на десять жизней хватило, и с удивлением отметила, что радуется её худобе и угловатым формам, явно не способным привлечь к себе внимание Эвриха. Устыдилась этих мыслей и неприязненно уставилась на арранта, продолжавшего задумчиво пощипывать струны дибулы, явно не подозревая, какой разлад чувств испытывает из-за него предводительница гушкаваров.
Прислушиваясь к ровному посапыванию Тартунга, Афарга в ярости сжимала кулаки, чуть не до крови кусала губы, издавая временами хриплое, гневное рычание. Ясные, яркие звезды сияли над ней подобно зажженным где-то в беспредельной дали светильникам, а полная луна слепила, высекая из глаз слезы. Все было как в детстве, когда она, будучи не в силах уснуть, ворочалась на постеленной во дворе циновке, ибо в хижине было слишком душно. Тогда она любила смотреть на звездный небосвод, она верила, что это ясные очи предков взирают на неё из далекого далека, подмигивают одобрительно и чуточку насмешливо. Мир представлялся ей добрым и понятным, будущее виделось безоблачным и счастливым. Воины и старики склоняли головы при встречах с той, чьи предки в одиннадцати поколениях были Теми-Кто-Разгова-ривает-С-Богами. Когда брат её Мхабр стал вождем сехаба, она почувствовала себя равной Алой Матери и за гордыню свою была наказана так, как ей и не снилось. Но никогда, никогда она не теряла веры в то, что настанет миг и все в её жизни переменится. Служа Калиубу, удовлетворяя противоестественные прихоти Гитаго и даже извиваясь в лапах ненасытных, гораздых на мерзкие выдумки ранталуков, она знала: Богиня, посылая ей испытания и страшно наказывая за высокомерие, не оставила её и, утолив свою мстительность, сторицей воздаст за все обиды и унижения.
Старая Чойга, обучавшая её некогда начаткам колдовского искусства, не раз говорила, что она является избранницей Алой Матери. Колдунья так часто повторяла пророческие слова матери Афарги, на смертном одре предрекшей дочери великое будущее, что они прочно засели в её голове и до поры до времени помогали стойко переносить удары судьбы. Если бы не вера в свою избранность, она давно бы наложила на себя руки, но сейчас с ней происходило что-то необычное, от чего не было ни защиты, ни спасения. Уроки Чойги, едва ли не прежде всего научившей её отстраняться от внешнего мира, возводя невидимый и все же непроницаемый барьер между своими чувствами и телесными ощущениями, исправно помогавшие ей переживать побои и унижения, оберегавшие душу от кровоточащих ран и неизгладимых шрамов, утратили всякую действенность после встречи Афарги со златокудрым аррантом. Он — один из немногих, не желавших причинить ей зла и воспользоваться её зависимым положением, — ранил девушку каждым своим взглядом, каждым словом. Впрочем, нет, на самом деле все обстояло ещё хуже, ибо, испытывая боль от соприкосновения пальца с содранной кожей с деревом или тканью, глупо винить их в собственной чувствительности.
Самое же гадкое заключалось в том, что боль эта доставляла Афарге мучительное удовольствие, и она не променяла бы её ни за что на свете. Чего, казалось бы, проще — сбежать от арранта, и всего делов-то! А после подписания им вольной и бежать надобности не было, можно просто уйти. Так ведь нет, не могла она по собственной воле расстаться с ним и отправиться на поиски сехаба, нашедших пристанище у родственных и дружественных племен. Она врала Тартунгу и врала себе, будто ненавидит Эвриха, и напрасно пыталась заставить его возненавидеть себя. Кажется, он понимал Афаргу лучше её самой, но то ли не желал, то ли не мог помочь заставить разлюбить себя, избавить от сладкой боли, которая становилась порой совершенно невыносимой.
Эта-то боль и толкнула её в объятия Тартунга. Она надеялась, что чувственное наслаждение оглушит её, хотела вышибить клин клином, и это ей почти удалось. Но только почти, потому что, лаская раззадоренного ею юношу, она, вопреки своей воле, представляла, будто ласкает арранта. Отдаваясь ему, она убеждала себя, что отдается арранту и это его руки и губы ласкают её жаждущее любви тело. Она снова лгала себе и от сознания бесцельности этой лжи, неравноценности замены и невозможности совладать со своими чувствами готова была кататься по земле, раздирая грудь и лицо ногтями, заходясь отчаянным, безысходным воем…
Она с радостью бы сделала для Эвриха все, что угодно: солгала, украла, убила. За высочайшее счастье она сочла бы удовлетворить его всеми возможными способами, которыми женщина может удовлетворить мужчину. Она мечтала о том, чтобы он проделал с ней те жуткие штучки, которые заставляли её считать грязными животными Зепека и прочих ранталуков, донимавших несчастную рабыню своей изобретательностью, дабы таким образом вознаградить себя за редкость общения с женщинами, но Эвриху от неё ничего не было нужно. Он не замечал её призывных взглядов, сторонился слишком откровенных прикосновений, напуганный, быть может, танцем вожделения, который она исполнила для него из страха быть отданной в лапы Гитаго. Вай-ваг! Теперь ей уже казалось, что это было бы самым лучшим выходом, но тогда она об этом не могла и помыслить.
Афарга громко застонала, почувствовав ноющую, тянущую боль в груди. С некоторых пор ей начало казаться, что любовь к Эвриху и ненависть к Аль-Чориль и Тарагате, тянущихся к её арранту, словно цветы к солнцу, набухают в ней, подобно зернам, попавшим на плодородную почву, прорастают, сплетаются, превращаясь в горячий, пульсирующий шар. И шар этот день ото дня становится все плотнее, больше, горячее, носить его делается тяжелее и тяжелее… Зря, ох зря надеялась она от него избавиться, растопить или сжечь в жаре Тартунговых объятий. Увы, он не уменьшился, а словно бы ещё немного подрос, да и объятия юноши оказались скорее неуклюжими, чем жаркими. Стремясь показать свою опытность, тот явно переоценил свои возможности и доставил Афарге значительно меньше радости, чем она рассчитывала. Собственно говоря, он скорее раздразнил, чем удовлетворил её, и, прислушиваясь к его мерному посапыванию, она с разочарованием вынуждена была признать, что опять ошиблась. Ей не следовало увлекать его из шатра, темным силуэтом выделявшегося на фоне звездного неба в полусотне шагов от приютивших их зарослей кустарника.
Не требовалось особой смекалки, чтобы понять: никто не заменит ей Эвриха. Если уж уроки, данные Чойгой, не уберегли её от чар чудного арранта, наивно было пытаться избавиться от них, лаская порывистого, нетерпеливого Тартунга. И столь же наивно было, вероятно, ожидать, что Алая Мать сменит когда-нибудь гнев на милость.
Прежде Афарга редко задумывалась над тем, каково её место в этом жестоком и подлом мире. Ей достаточно было верить в то, что избранница Богини не будет ею забыта. Если она наказана Алой Матерью, то за прегрешения, а ежели та испытывает её, то для того лишь, чтобы затем воздать по заслугам. Но, слушая разговоры Эвриха с Тартунгом, силясь проникнуть в его мысли, она неожиданно усомнилась в том, что правильно понимала предсказания и смысл уроков старой Чойги. У неё зародилось страшное подозрение, что обладание некими колдовскими способностями ещё не делает её избранницей Богини. Быть может, чтобы стать ею, она должна не только покорно сносить удары судьбы, прячась в скорлупу бесчувствия, как улитка в свой переносной домик, но и совершать поступки, способные привлечь к ней внимание Алой Матери?
Мысль эта посетила девушку, когда она убедилась, что барьер, воздвигаемый ею между собственными чувствами и телесными ощущениями, бесполезен при общении с Эврихом, ведь защищаться в этом случае надобно не от внешних воздействий, а от себя самой, и накопленный опыт мало чем может ей помочь. Прежнее, казавшееся ныне полусонным, полурастительным существование безвозвратно ушло в прошлое, новое же началось со сладкой боли, над тщетной, неумелой попыткой избавиться от которой смеялась во все свое круглое, сияющее лицо не только Госпожа Луна, но и мириады холодных, бесчувственных звезд. Под насмешливым сиянием их Афарга корчилась, кусала губы и тихо постанывала, мучительно размышляя о том, что же она должна совершить, дабы заслужить расположение Алой Матери и не желавшего отвечать на её чувство арранта…
Глава пятая. Город Тысячи Храмов
Первое время поведение Ильяс представлялось Эвриху совершенно непредсказуемым. Шайка гушкаваров двигалась к Городу Тысячи Храмов то потаенными, труднопроходимыми тропами, то вдруг нахально выезжала на дорогу, соединявшую Терен-теги со столицей, и скакала, останавливая встречные обозы, купцов и оксаров. Причем одних люди Аль-Чориль отпускали с миром, а других обирали до нитки. Одни деревни разбойники обходили стороной, принимая все необходимые меры предосторожности, дабы не быть обнаруженными, в другие въезжали, как на собственный двор, останавливались на ночь в хижинах радостно встречавших их селян, безбоязненно пили, ели, веселились. После посещения таких деревень количество тюков с награбленным резко сокращалось, хотя купить дорогие ткани, посуду, оружие и пряности обитатели их были явно не в состоянии.
Еще более непостижимым было то, что гушкавары останавливались порой неподалеку от поместий весьма влиятельных Небожителей, и Ильяс с Нганьей надолго исчезали из разбойничьего лагеря. Иногда их сопровождал Яргай — пышнобородый верзила, имевший тяжелую руку и легкий характер, с одним или двумя воинами, но чаще женщины отправлялись в поместья одни, из чего следовало, что они поддерживали с владельцами их самые дружеские и доверительные отношения. На вопросы о том, что связывает почтенных, приближенных к императору оксаров с разбойницами, за головы которых назначено солидное вознаграждение, Ильяс отшучивалась, а то и врала без зазрения совести, что это их родственники, коим узы крови не позволяют выдать Кешо своих племянниц, теток или троюродных сестер. Тарагата отмалчивалась, поджимая губы с таким видом, словно аррант спрашивает её о чем-то непристойном, а Яргай, ухмыляясь, уверял, что подруги пропадают у своих многочисленных любовников.
После посещений поместий часть гушкаварской поклажи тоже исчезала, из чего Эврих заключил, что Ильяс совсем не обязательно было сбывать награбленное в Городе Тысячи Храмов. Паутина недомолвок и откровенной лжи здорово раздражала его до тех пор, пока он не уяснил то, о чем другой, вероятно, догадался бы сразу: Аль-Чориль в самом деле не обычная разбойница и далеко идущие планы её поддерживает множество людей.
Живя в «Мраморном логове», Эврих был убежден в прочности власти Кешо. У него создалось впечатление, превратное, как он теперь понимал, будто обитатели Мавуно довольны своим императором и ни о чем лучшем не мечтают. Может быть, если бы он поменьше увлекался местными чудесами и диковинками, заблуждение это началось бы рассеиваться у него по пути к Слоновьим горам, но по тем или иным причинам этого не произошло, и сейчас он был поражен собственной слепотой. Путешествие с гушкаварами открыло ему глаза на повсеместное недовольство жителей империи правлением Кешо и утвердило в мысли, что вспыхивавшие тут и там стычки селян и ремесленников со сборщиками налогов и вербовщиками, набиравшими людей для похода на Саккарем, могут в любой момент перерасти в бунт. Купцы сетовали на прекращение торговли с Кидотой, Афираэну и заморскими странами, оксары — на ущемление их исконных прав и привилегий, бедный люд — на высокие налоги. К тому же едва ли не все были недовольны нескончаемыми войнами то на западных, то на восточных рубежах страны, ибо победы доставались слишком дорогой ценой, а плоды их оказывались весьма скудными. И если в Городе Тысячи Храмов ещё находились простаки, радующиеся задуманному Кешо вторжению в Саккарем, то за пределами столицы сыскать их стоило немалого труда.
Об этом, разумеется, не кричали на каждом перекрестке и не заговаривали с белокожим, золотоволосым чужеземцем, и все же он давно уже должен был понять, догадаться по каким-то косвенным признакам о том, что империя похожа на нарыв, готовый вот-вот лопнуть. Глядя, как приветствуют гушкаваров селяне, многие из которых готовы были пристать к отряду Ильяс по первому её слову, легко было представить, что произойдет, ежели ей удастся отыскать Ульчи. Недруги Кешо не пожалели сил — а времени у них было предостаточно, — дабы распространить слухи о мальчишке, имевшем неоспоримое право на императорский престол. Смерть Хутама, провозглашенного императором ещё во младенчестве, трактовалась ими как воля Великого Духа, ясно показавшего, кого из близнецов он желает видеть на троне Мавуно. Имя его матери — легендарной Аль-Чориль, защитницы обездоленных и утешительницы несчастных, супруги безвинно пострадавшего, ослепленного и изгнанного из страны Таанрета, и без того являлось, как заметил Эврих, чем-то вроде пароля или боевого клича недовольных, и уж коли она объявит о намерении своем вернуть ему законный титул императора, под её знамена в мгновение ока соберется целое войско. Зачатки его Ильяс неоднократно показывала арранту, дабы убедить в необходимости затеянного дела: группы гушкаваров по две-три дюжины человек в каждой встречались им у селений Дзеба, Шаухри, Барганги, у бродов и развилок дорог…
— Мои родственники любят меня, хотя и вынуждены это пока скрывать, — с кривоватой улыбкой поясняла она Эвриху, приветствуя поднятой рукой очередной отряд единомышленников, загадочным образом узнавших о её приближении. — Я же говорила тебе, что мы не разбойники. А врагов положено иметь каждому достойному человеку, не так ли?
Эврих бормотал что-то утвердительное, ощущая томительную пустоту под ложечкой и ругая собственную недальновидность. Принимая предложение Ильяс, он в душевной простоте полагал, что она хочет всего лишь вернуть себе потерянного сына, упуская из виду, что, помимо материнских, предводительницей гушкаваров могут владеть и другие чувства. Разговора о них Аль-Чориль до времени не только не заводила, но и всячески избегала, полагая, вероятно, что чем больше аррант увидит, тем проще им в конечном счете будет объясниться, и так оно в общем и вышло.
Ей не пришлось рассказывать ему о своих планах и объяснять, что Ульчи ей нужен не только как сын, но и как символ, вокруг которого сплотятся все недовольные правлением Кешо. Что кровавой междоусобицы не избежать, и вопрос только в том, примет ли она организованный характер или выльется в ряд стихийных выступлений. Первый вариант был, несомненно, предпочтительней, ибо исключал в случае удачи по крайней мере войну с Саккаремом, тогда как второй казался более вероятным. Недовольство высокими, как никогда, из-за подготовки к войне налогами росло с каждым днем, и стоило какой-нибудь провинции взбунтоваться, её поддержали бы другие. Все это рано или поздно должно было стать очевидным путешествующему с гушкаварами чужеземцу, и, когда Эврих прекратил задавать наивные вопросы, Аль-Чориль сочла, что он сделал из увиденного необходимые умозаключения и пришла пора перестать говорить загадками. Случилось это, когда они, проезжая мимо расположенной близ дороги каменоломни, остановились понаблюдать за работающими в ней людьми.
Глядя на каменотесов, добывавших редкий в Мономатане мрамор, Эврих вспоминал гигантские каменоломни Нижней Аррантиады. Он легко отличал глыбы светлого, добытого недавно камня, имевшие нежный голубовато-бирюзовый оттенок, от старых блоков желтовато-бежевого цвета. С любопытством разглядывал вытесанные колонны с капителями непривычной формы, вокруг которых высились кучи крупных осколков и щебня. Присматривался к раздевшимся до пояса рабочим, в рваных коротких штанах, соломенных шляпах и кожаных сандалиях, точивших и закалявших инструмент, обрабатывавших вытесанные вчерне блоки и вгрызавшихся в мраморный массив холма, похожий на предназначенный для великанов амфитеатр. В Нижней, да и Верхней Аррантиадах мраморные каменоломни встречались часто, и Эврих любил наблюдать за неспешной работой кряжистых, основательных людей, силой рук своих и мастерством превращавших бесформенные глыбы камня в дивные колонны, фризы, лестничные ступени и стеновые блоки.
— Все это мои родственники, готовые присоединиться ко мне по первому зову, — гордо произнесла Ильяс, в манерах которой аррант постоянно чувствовал естественную властность человека, рожденного в богатстве и привыкшего к привилегиям. Человека, которому никогда не приходило в голову сомневаться в своем праве повелевать другими людьми.
— Рад, что у тебя такое обилие родичей среди оксаров, селян, ремесленников и даже каменотесов, — равнодушно промолвил аррант. Он видел, что Аль-Чориль боится спугнуть его откровенным разговором, но и сама тяготится тем, что запрещает себе говорить откровенно о самом для неё важном.
— Родичи они мне или нет, но не задумываясь отдадут за меня жизнь, если понадобится. Они будут верны мне до последнего вздоха и исполнят любой мой приказ, когда я призову их следовать за собой.
От властного тона чернокожей наездницы, сидящей на молочно-белом коне, арранта передернуло, и он сухо спросил:
— Не приходило ли тебе в голову, что если эти люди готовы пожертвовать ради тебя жизнью, то и ты должна дать им что-то помимо возможности пролить кровь своих обидчиков?
При этом он подивился, как странно устроено человеческое сознание. Ильяс как-то обмолвилась, что ненавидит Таанрета за то, что тот позволил Ке-шо переиграть его, в результате чего она лишилась детей и превратилась в изгнанницу. Она не пожелала слушать рассказ арранта о слепом метателе ножей, встреченном им в Кондаре и похожем, судя по описаниям, на её мужа. Но при этом она ездит на таком же белом коне, какой был, по словам Нга-ньи, у Таанрета.
— Что может быть слаще мести? — глядя вдаль, вопросила Аль-Чориль. — Помнишь, ты пел о девушке, превратившейся в змею? Вот она-то понимала толк в отмщении.
— Эту песню сочинил я сам, услышав историю Аллаты. Но песни тем и отличаются от жизни, что их можно завершить звучным аккордом. А жизнь продолжается, и мщение не может быть её целью. Ты желаешь срубить сгнившее дерево, не полагаясь на то, что оно само рухнет под порывами ветра, — пусть так. Но хороший садовник, берясь за топор или пилу, обдумывает, какое дерево посадит взамен уничтоженного.
— Если дерево грозит рухнуть на стоящую поблизости хижину, то прежде надобно по-умному повалить его, а после размышлять о том, что посадить на освободившемся месте.
Солнце стояло в зените, и по тропинке, спускавшейся в каменоломню, потянулась цепочка подростков, тащивших на плече по длинной палке, на которых висели корзинки с обедом для отцов и братьев. В корзинах скорее всего были просяные или маисовые лепешки и горшок с овощным супом. Потные спины каменотесов сверкали, словно натертые маслом, визжали точильные круги, глухо звякали опускавшиеся на зубила молоты, над каменоломней поднимались облачка мраморной пыли…
— Мы сотрем в порошок Кешо и его приспешников. А там видно будет, как устроить жизнь в империи, дабы уменьшить число несчастных. Но для этого ты должен отыскать Ульчи. Мы посадим его на трон и для начала отменим половину налогов. Зачем нам воевать за морем, если свободных, пригодных для пахоты земель хватит в Мавуно не только нашим внукам, но и правнукам?
Каменотесы, заметившие застывшую на краю карьера всадницу на молочно-белом коне, стали показывать на неё пальцами, сбиваться в кучки, оживленно о чем-то переговариваясь. Аль-Чориль выпрямилась в седле, гордо вскинула голову, свысока поглядывая на сидящего на невзрачном ослике арранта.
Эврих прикрыл глаза, ослепленные ярким солнцем и сиянием свежеобтесанных мраморных глыб, искрящихся, словно свежевыпавший снег. Ильяс наконец решилась назвать вещи своими именами, и его ужаснула её убежденность в необходимости задуманного, удивляла вера в успех восстания и огорчило, что движет ею желание мести, а не стремление облегчить чьи-то страдания, сделать жизнь обитателей Мавуно чуточку лучше и счастливее.
— Я воочию убедился, что у тебя немало сторонников. У существующей власти же всегда найдутся враги. Рабы рассчитывют получить свободу. Бедные жаждут разбогатеть, способные — приложить свои невостребованные таланты, честолюбивые — выдвинуться, обиженные — отомстить. Но стоит ли все это крови, которая неизбежно прольется во время междоусобицы? — Видя, что Аль-Чориль нахмурилась, аррант понизил голос, стараясь, чтобы тот звучал ровно и бесстрастно. — Да и Кешо, думается мне, решил вторгнуться в Саккарем не от хорошей жизни. Наверное, он тоже хочет видеть свою родину процветающей, вот только пути для достижения славной цели выбирает сомнительные…
Еще более непостижимым было то, что гушкавары останавливались порой неподалеку от поместий весьма влиятельных Небожителей, и Ильяс с Нганьей надолго исчезали из разбойничьего лагеря. Иногда их сопровождал Яргай — пышнобородый верзила, имевший тяжелую руку и легкий характер, с одним или двумя воинами, но чаще женщины отправлялись в поместья одни, из чего следовало, что они поддерживали с владельцами их самые дружеские и доверительные отношения. На вопросы о том, что связывает почтенных, приближенных к императору оксаров с разбойницами, за головы которых назначено солидное вознаграждение, Ильяс отшучивалась, а то и врала без зазрения совести, что это их родственники, коим узы крови не позволяют выдать Кешо своих племянниц, теток или троюродных сестер. Тарагата отмалчивалась, поджимая губы с таким видом, словно аррант спрашивает её о чем-то непристойном, а Яргай, ухмыляясь, уверял, что подруги пропадают у своих многочисленных любовников.
После посещений поместий часть гушкаварской поклажи тоже исчезала, из чего Эврих заключил, что Ильяс совсем не обязательно было сбывать награбленное в Городе Тысячи Храмов. Паутина недомолвок и откровенной лжи здорово раздражала его до тех пор, пока он не уяснил то, о чем другой, вероятно, догадался бы сразу: Аль-Чориль в самом деле не обычная разбойница и далеко идущие планы её поддерживает множество людей.
Живя в «Мраморном логове», Эврих был убежден в прочности власти Кешо. У него создалось впечатление, превратное, как он теперь понимал, будто обитатели Мавуно довольны своим императором и ни о чем лучшем не мечтают. Может быть, если бы он поменьше увлекался местными чудесами и диковинками, заблуждение это началось бы рассеиваться у него по пути к Слоновьим горам, но по тем или иным причинам этого не произошло, и сейчас он был поражен собственной слепотой. Путешествие с гушкаварами открыло ему глаза на повсеместное недовольство жителей империи правлением Кешо и утвердило в мысли, что вспыхивавшие тут и там стычки селян и ремесленников со сборщиками налогов и вербовщиками, набиравшими людей для похода на Саккарем, могут в любой момент перерасти в бунт. Купцы сетовали на прекращение торговли с Кидотой, Афираэну и заморскими странами, оксары — на ущемление их исконных прав и привилегий, бедный люд — на высокие налоги. К тому же едва ли не все были недовольны нескончаемыми войнами то на западных, то на восточных рубежах страны, ибо победы доставались слишком дорогой ценой, а плоды их оказывались весьма скудными. И если в Городе Тысячи Храмов ещё находились простаки, радующиеся задуманному Кешо вторжению в Саккарем, то за пределами столицы сыскать их стоило немалого труда.
Об этом, разумеется, не кричали на каждом перекрестке и не заговаривали с белокожим, золотоволосым чужеземцем, и все же он давно уже должен был понять, догадаться по каким-то косвенным признакам о том, что империя похожа на нарыв, готовый вот-вот лопнуть. Глядя, как приветствуют гушкаваров селяне, многие из которых готовы были пристать к отряду Ильяс по первому её слову, легко было представить, что произойдет, ежели ей удастся отыскать Ульчи. Недруги Кешо не пожалели сил — а времени у них было предостаточно, — дабы распространить слухи о мальчишке, имевшем неоспоримое право на императорский престол. Смерть Хутама, провозглашенного императором ещё во младенчестве, трактовалась ими как воля Великого Духа, ясно показавшего, кого из близнецов он желает видеть на троне Мавуно. Имя его матери — легендарной Аль-Чориль, защитницы обездоленных и утешительницы несчастных, супруги безвинно пострадавшего, ослепленного и изгнанного из страны Таанрета, и без того являлось, как заметил Эврих, чем-то вроде пароля или боевого клича недовольных, и уж коли она объявит о намерении своем вернуть ему законный титул императора, под её знамена в мгновение ока соберется целое войско. Зачатки его Ильяс неоднократно показывала арранту, дабы убедить в необходимости затеянного дела: группы гушкаваров по две-три дюжины человек в каждой встречались им у селений Дзеба, Шаухри, Барганги, у бродов и развилок дорог…
— Мои родственники любят меня, хотя и вынуждены это пока скрывать, — с кривоватой улыбкой поясняла она Эвриху, приветствуя поднятой рукой очередной отряд единомышленников, загадочным образом узнавших о её приближении. — Я же говорила тебе, что мы не разбойники. А врагов положено иметь каждому достойному человеку, не так ли?
Эврих бормотал что-то утвердительное, ощущая томительную пустоту под ложечкой и ругая собственную недальновидность. Принимая предложение Ильяс, он в душевной простоте полагал, что она хочет всего лишь вернуть себе потерянного сына, упуская из виду, что, помимо материнских, предводительницей гушкаваров могут владеть и другие чувства. Разговора о них Аль-Чориль до времени не только не заводила, но и всячески избегала, полагая, вероятно, что чем больше аррант увидит, тем проще им в конечном счете будет объясниться, и так оно в общем и вышло.
Ей не пришлось рассказывать ему о своих планах и объяснять, что Ульчи ей нужен не только как сын, но и как символ, вокруг которого сплотятся все недовольные правлением Кешо. Что кровавой междоусобицы не избежать, и вопрос только в том, примет ли она организованный характер или выльется в ряд стихийных выступлений. Первый вариант был, несомненно, предпочтительней, ибо исключал в случае удачи по крайней мере войну с Саккаремом, тогда как второй казался более вероятным. Недовольство высокими, как никогда, из-за подготовки к войне налогами росло с каждым днем, и стоило какой-нибудь провинции взбунтоваться, её поддержали бы другие. Все это рано или поздно должно было стать очевидным путешествующему с гушкаварами чужеземцу, и, когда Эврих прекратил задавать наивные вопросы, Аль-Чориль сочла, что он сделал из увиденного необходимые умозаключения и пришла пора перестать говорить загадками. Случилось это, когда они, проезжая мимо расположенной близ дороги каменоломни, остановились понаблюдать за работающими в ней людьми.
Глядя на каменотесов, добывавших редкий в Мономатане мрамор, Эврих вспоминал гигантские каменоломни Нижней Аррантиады. Он легко отличал глыбы светлого, добытого недавно камня, имевшие нежный голубовато-бирюзовый оттенок, от старых блоков желтовато-бежевого цвета. С любопытством разглядывал вытесанные колонны с капителями непривычной формы, вокруг которых высились кучи крупных осколков и щебня. Присматривался к раздевшимся до пояса рабочим, в рваных коротких штанах, соломенных шляпах и кожаных сандалиях, точивших и закалявших инструмент, обрабатывавших вытесанные вчерне блоки и вгрызавшихся в мраморный массив холма, похожий на предназначенный для великанов амфитеатр. В Нижней, да и Верхней Аррантиадах мраморные каменоломни встречались часто, и Эврих любил наблюдать за неспешной работой кряжистых, основательных людей, силой рук своих и мастерством превращавших бесформенные глыбы камня в дивные колонны, фризы, лестничные ступени и стеновые блоки.
— Все это мои родственники, готовые присоединиться ко мне по первому зову, — гордо произнесла Ильяс, в манерах которой аррант постоянно чувствовал естественную властность человека, рожденного в богатстве и привыкшего к привилегиям. Человека, которому никогда не приходило в голову сомневаться в своем праве повелевать другими людьми.
— Рад, что у тебя такое обилие родичей среди оксаров, селян, ремесленников и даже каменотесов, — равнодушно промолвил аррант. Он видел, что Аль-Чориль боится спугнуть его откровенным разговором, но и сама тяготится тем, что запрещает себе говорить откровенно о самом для неё важном.
— Родичи они мне или нет, но не задумываясь отдадут за меня жизнь, если понадобится. Они будут верны мне до последнего вздоха и исполнят любой мой приказ, когда я призову их следовать за собой.
От властного тона чернокожей наездницы, сидящей на молочно-белом коне, арранта передернуло, и он сухо спросил:
— Не приходило ли тебе в голову, что если эти люди готовы пожертвовать ради тебя жизнью, то и ты должна дать им что-то помимо возможности пролить кровь своих обидчиков?
При этом он подивился, как странно устроено человеческое сознание. Ильяс как-то обмолвилась, что ненавидит Таанрета за то, что тот позволил Ке-шо переиграть его, в результате чего она лишилась детей и превратилась в изгнанницу. Она не пожелала слушать рассказ арранта о слепом метателе ножей, встреченном им в Кондаре и похожем, судя по описаниям, на её мужа. Но при этом она ездит на таком же белом коне, какой был, по словам Нга-ньи, у Таанрета.
— Что может быть слаще мести? — глядя вдаль, вопросила Аль-Чориль. — Помнишь, ты пел о девушке, превратившейся в змею? Вот она-то понимала толк в отмщении.
— Эту песню сочинил я сам, услышав историю Аллаты. Но песни тем и отличаются от жизни, что их можно завершить звучным аккордом. А жизнь продолжается, и мщение не может быть её целью. Ты желаешь срубить сгнившее дерево, не полагаясь на то, что оно само рухнет под порывами ветра, — пусть так. Но хороший садовник, берясь за топор или пилу, обдумывает, какое дерево посадит взамен уничтоженного.
— Если дерево грозит рухнуть на стоящую поблизости хижину, то прежде надобно по-умному повалить его, а после размышлять о том, что посадить на освободившемся месте.
Солнце стояло в зените, и по тропинке, спускавшейся в каменоломню, потянулась цепочка подростков, тащивших на плече по длинной палке, на которых висели корзинки с обедом для отцов и братьев. В корзинах скорее всего были просяные или маисовые лепешки и горшок с овощным супом. Потные спины каменотесов сверкали, словно натертые маслом, визжали точильные круги, глухо звякали опускавшиеся на зубила молоты, над каменоломней поднимались облачка мраморной пыли…
— Мы сотрем в порошок Кешо и его приспешников. А там видно будет, как устроить жизнь в империи, дабы уменьшить число несчастных. Но для этого ты должен отыскать Ульчи. Мы посадим его на трон и для начала отменим половину налогов. Зачем нам воевать за морем, если свободных, пригодных для пахоты земель хватит в Мавуно не только нашим внукам, но и правнукам?
Каменотесы, заметившие застывшую на краю карьера всадницу на молочно-белом коне, стали показывать на неё пальцами, сбиваться в кучки, оживленно о чем-то переговариваясь. Аль-Чориль выпрямилась в седле, гордо вскинула голову, свысока поглядывая на сидящего на невзрачном ослике арранта.
Эврих прикрыл глаза, ослепленные ярким солнцем и сиянием свежеобтесанных мраморных глыб, искрящихся, словно свежевыпавший снег. Ильяс наконец решилась назвать вещи своими именами, и его ужаснула её убежденность в необходимости задуманного, удивляла вера в успех восстания и огорчило, что движет ею желание мести, а не стремление облегчить чьи-то страдания, сделать жизнь обитателей Мавуно чуточку лучше и счастливее.
— Я воочию убедился, что у тебя немало сторонников. У существующей власти же всегда найдутся враги. Рабы рассчитывют получить свободу. Бедные жаждут разбогатеть, способные — приложить свои невостребованные таланты, честолюбивые — выдвинуться, обиженные — отомстить. Но стоит ли все это крови, которая неизбежно прольется во время междоусобицы? — Видя, что Аль-Чориль нахмурилась, аррант понизил голос, стараясь, чтобы тот звучал ровно и бесстрастно. — Да и Кешо, думается мне, решил вторгнуться в Саккарем не от хорошей жизни. Наверное, он тоже хочет видеть свою родину процветающей, вот только пути для достижения славной цели выбирает сомнительные…