Страница:
– Только бы не заперли на ночь оранжерею! – пролепетал Немечек, который в изнеможении уселся под высокой пальмой, прислонившись к ее стволу. Он промок до нитки, и в тепло натопленном помещении его охватила приятная истома.
Бока успокоительно заметил:
– Ну, если до сих пор не заперли, так теперь не запрут.
Они сидели и слушали. Но снаружи не доносилось ни звука. Видно, никому в голову не пришло искать их здесь. Тогда они встали и начали бродить среди высоких стеллажей, сплошь уставленных горшочками с зелеными кустиками, душистыми травами и большими цветами. Чонакош, задев ногой за одну из полочек, споткнулся. Немечек поспешил к нему на помощь.
– Погоди, – сказал он, – я тебе посвечу.
И прежде чем Бока успел помешать, вынул из кармана коробок и чиркнул спичкой. Спичка вспыхнула, но тут же погасла, потому что Бока выбил ее у него из рук.
– Осел! – сердито прошипел он. – Забыл, что мы в оранжерее? Ведь здесь даже стены стеклянные… Теперь они наверняка нас заметили.
Мальчики остановились, прислушиваясь. Бока был прав. Краснорубашечники увидели вспышку света, на мгновение озарившую вею оранжерею, и в следующую минуту ясно послышался хруст гравия у них под ногами. Они тоже направились к левому крылу. В Аче снова проснулся военачальник.
– Пасторы, к правому крылу! – крикнул он. – Себенич – к среднему входу, а я сюда!
Мальчишки с улицы Пала мигом попрятались кто куда. Чонакош лег на живот и заполз под нижнюю полку стеллажа. А Немечеку велели залезть в бассейн с золотыми рыбками: все равно он уже промок. Малыш погрузился в воду по самый подбородок, а голову прикрыл большим листом папоротника. Боке уж не оставалось времени для размышлений, и он успел только стать за приотворенную дверь.
Фери Ач с фонарем в руке вошел со своим отрядом в оранжерею. Свет фонаря падал так, что Бока, стоя за стеклянной дверью, хорошо видел Фери Ача, но сам оставался невидимым. Тут он впервые как следует рассмотрел предводителя краснорубашечников, которого раньше видел близко только раз, в саду Национального музея. Красивый малый был этот Фери, особенно сейчас, когда глаза у него горели воинственным пылом. Но в следующее мгновение он со своими спутниками уже кинулся обшаривать проходы. В правом крыле они даже заглянули под стеллажи. В бассейне искать никому не пришло в голову. Зато Чонакоша чуть не обнаружили. Его спасла чистая случайность: как раз в ту минуту, когда преследователи собирались заглянуть под нижнюю полку, паренек, которого Фери Ач назвал Себеничем, сказал:
– Да они давно небось удрали через правую дверь…
И так как он побежал направо, все в пылу погони тоже устремились за ним. Несколько глухих ударов об пол возвестили, что преследователи не очень церемонятся с цветочными горшками. Но вот они выбежали наружу, и все утихло. Чонакош выполз из своего укрытия.
– Мамочки! – воскликнул он. – Я весь в земле. Горшок свалился мне прямо на голову.
И принялся усердно отплевываться от песка, набившегося ему в нос и в рот. Затем из бассейна, словно морское чудище, показался Немечек. С бедняжки опять ручьями текла вода, и опять он, чуть не плача, по своему обыкновению, принялся жаловаться:
– Что же мне, всю жизнь в воде сидеть? Лягушка я, что ли?
И встряхнулся, как болонка, которую окатили водой.
– Не ной, – сказал Бока. – Ну, теперь пошли; на сегодняшний вечер, кажется, хватит. Немечек вздохнул:
– Ой, как мне домой хочется…
Но, сообразив, какой прием его ожидает в этой мокрой насквозь одежде, поспешил поправиться:
– Да нет, совсем не хочется!
Они побежали назад, к акации у ветхого забора, и вскоре были там. Чонакош взобрался на дерево, но, ступив на верхнюю перекладину забора, оглянулся и посмотрел в сад.
– Они идут сюда! – раздалось его испуганное восклицание.
– Назад, на дерево! – приказал Бока.
Чонакош перелез обратно на акацию и помог вскарабкаться товарищам. Они забрались как можно выше, пока держали ветви, вверху совсем тонкие. Мысль, что их поймают, когда спасение так близко, была нестерпимо обидна.
Отряд краснорубашечников с громким топотом подбежал к дереву. Беглецы тремя огромными птицами застыли наверху, в темной листве…
Послышался голос того самого Себенича, который еще в оранжерее сбил своих товарищей с толку:
– Я видел, как они перепрыгнули через забор!
Наверно, он был глупее всех, этот Себенич. А так как глупцы больше всех шумят, только его голос все время и раздавался. Краснорубашечники, все до одного ловкие гимнасты, мигом перемахнули через забор. Оставшийся последним Фери Ач, перед тем как перелезть, задул фонарь. На забор он взобрался по той самой акации, в ветвях которой угнездились наши пташки. Тут с одежды Немечека – с нее все еще текло, как из дырявого желоба, – упали ему за ворот три крупные капли.
– Дождь пошел! – крикнул Фери Ач и, вытерев ладонью шею, спрыгнул на тротуар.
– Вон они! – загремело на улице, и краснорубашечники гурьбой ринулись вслед за Себеничем, который, видимо, опять ошибся.
– Да, если б не этот Себенич, мы давно бы уж были в их руках… – заметил Бока.
Только тут они почувствовали, что спасены. Краснорубашечники по маленькой уличке пустились вдогонку за какими-то двумя мальчуганами. Те шли себе потихоньку, ничего не подозревая, но, увидев преследователей, в испуге бросились бежать, а краснорубашечники с торжествующим ревом погнались за ними. Шум погони все удалялся и наконец замер где-то в закоулках Йожефвароша…
Пришельцы с улицы Пала спустились с забора и, ощутив под ногами мостовую, облегченно вздохнули. Какая-то старушка брела мимо; вдали показались еще прохожие. Ребята снова были в городе: тут уже им ничто не угрожало. Все трое устали и проголодались. Неподалеку, в сиротском приюте, окна которого приветливо светились в темноте, зазвонил колокол, сзывая на ужин.
У Немечека зуб на зуб не попадал.
– Идем скорей, – пробормотал он.
– Постой, – сказал Бока, – поезжай лучше на конке. На вот деньги.
Он полез в карман, но рука его так и осталась там. У президента было всего-навсего три крайцара. Сколько он ни шарил, ничего, кроме этих трех медных крайцаров да изящной чернильницы, весело пускавшей синие капли, в кармане не оказалось. Бока вынул три запачканные чернилами монетки и протянул Немечеку:
– Больше у меня нет.
У Чонакоша нашлось еще два крайцара. И у самого малыша хранился заветный крайцар, который он носил с собой в коробочке из-под пилюль – на счастье. Всего это составило шесть крайцаров. С этой суммой в руках Немечек и взобрался на конку.
А Бока остался стоять посреди улицы. Из головы у него всё не шел Гереб с его проделками. Печально стоял он и молчал. Зато Чонакош, который еще ничего не знал о предательстве, был в превосходном настроении.
– Гляди-ка, мамочка! – сказал он и, когда Бока взглянул на него, вложил два пальца в рот и так пронзительно свистнул, что ушам больно стало. Как говорится, во всю мочь. Свистнул – и огляделся с таким видом, будто вкусно поел. – Весь вечер сдерживался, – весело заявил Чонакош. – Больше невтерпеж, мамочка!
Он подхватил загрустившего Боку под руку, и мальчики, усталые от пережитых волнений, побрели в город по длинному проспекту Юллё…
4
Бока успокоительно заметил:
– Ну, если до сих пор не заперли, так теперь не запрут.
Они сидели и слушали. Но снаружи не доносилось ни звука. Видно, никому в голову не пришло искать их здесь. Тогда они встали и начали бродить среди высоких стеллажей, сплошь уставленных горшочками с зелеными кустиками, душистыми травами и большими цветами. Чонакош, задев ногой за одну из полочек, споткнулся. Немечек поспешил к нему на помощь.
– Погоди, – сказал он, – я тебе посвечу.
И прежде чем Бока успел помешать, вынул из кармана коробок и чиркнул спичкой. Спичка вспыхнула, но тут же погасла, потому что Бока выбил ее у него из рук.
– Осел! – сердито прошипел он. – Забыл, что мы в оранжерее? Ведь здесь даже стены стеклянные… Теперь они наверняка нас заметили.
Мальчики остановились, прислушиваясь. Бока был прав. Краснорубашечники увидели вспышку света, на мгновение озарившую вею оранжерею, и в следующую минуту ясно послышался хруст гравия у них под ногами. Они тоже направились к левому крылу. В Аче снова проснулся военачальник.
– Пасторы, к правому крылу! – крикнул он. – Себенич – к среднему входу, а я сюда!
Мальчишки с улицы Пала мигом попрятались кто куда. Чонакош лег на живот и заполз под нижнюю полку стеллажа. А Немечеку велели залезть в бассейн с золотыми рыбками: все равно он уже промок. Малыш погрузился в воду по самый подбородок, а голову прикрыл большим листом папоротника. Боке уж не оставалось времени для размышлений, и он успел только стать за приотворенную дверь.
Фери Ач с фонарем в руке вошел со своим отрядом в оранжерею. Свет фонаря падал так, что Бока, стоя за стеклянной дверью, хорошо видел Фери Ача, но сам оставался невидимым. Тут он впервые как следует рассмотрел предводителя краснорубашечников, которого раньше видел близко только раз, в саду Национального музея. Красивый малый был этот Фери, особенно сейчас, когда глаза у него горели воинственным пылом. Но в следующее мгновение он со своими спутниками уже кинулся обшаривать проходы. В правом крыле они даже заглянули под стеллажи. В бассейне искать никому не пришло в голову. Зато Чонакоша чуть не обнаружили. Его спасла чистая случайность: как раз в ту минуту, когда преследователи собирались заглянуть под нижнюю полку, паренек, которого Фери Ач назвал Себеничем, сказал:
– Да они давно небось удрали через правую дверь…
И так как он побежал направо, все в пылу погони тоже устремились за ним. Несколько глухих ударов об пол возвестили, что преследователи не очень церемонятся с цветочными горшками. Но вот они выбежали наружу, и все утихло. Чонакош выполз из своего укрытия.
– Мамочки! – воскликнул он. – Я весь в земле. Горшок свалился мне прямо на голову.
И принялся усердно отплевываться от песка, набившегося ему в нос и в рот. Затем из бассейна, словно морское чудище, показался Немечек. С бедняжки опять ручьями текла вода, и опять он, чуть не плача, по своему обыкновению, принялся жаловаться:
– Что же мне, всю жизнь в воде сидеть? Лягушка я, что ли?
И встряхнулся, как болонка, которую окатили водой.
– Не ной, – сказал Бока. – Ну, теперь пошли; на сегодняшний вечер, кажется, хватит. Немечек вздохнул:
– Ой, как мне домой хочется…
Но, сообразив, какой прием его ожидает в этой мокрой насквозь одежде, поспешил поправиться:
– Да нет, совсем не хочется!
Они побежали назад, к акации у ветхого забора, и вскоре были там. Чонакош взобрался на дерево, но, ступив на верхнюю перекладину забора, оглянулся и посмотрел в сад.
– Они идут сюда! – раздалось его испуганное восклицание.
– Назад, на дерево! – приказал Бока.
Чонакош перелез обратно на акацию и помог вскарабкаться товарищам. Они забрались как можно выше, пока держали ветви, вверху совсем тонкие. Мысль, что их поймают, когда спасение так близко, была нестерпимо обидна.
Отряд краснорубашечников с громким топотом подбежал к дереву. Беглецы тремя огромными птицами застыли наверху, в темной листве…
Послышался голос того самого Себенича, который еще в оранжерее сбил своих товарищей с толку:
– Я видел, как они перепрыгнули через забор!
Наверно, он был глупее всех, этот Себенич. А так как глупцы больше всех шумят, только его голос все время и раздавался. Краснорубашечники, все до одного ловкие гимнасты, мигом перемахнули через забор. Оставшийся последним Фери Ач, перед тем как перелезть, задул фонарь. На забор он взобрался по той самой акации, в ветвях которой угнездились наши пташки. Тут с одежды Немечека – с нее все еще текло, как из дырявого желоба, – упали ему за ворот три крупные капли.
– Дождь пошел! – крикнул Фери Ач и, вытерев ладонью шею, спрыгнул на тротуар.
– Вон они! – загремело на улице, и краснорубашечники гурьбой ринулись вслед за Себеничем, который, видимо, опять ошибся.
– Да, если б не этот Себенич, мы давно бы уж были в их руках… – заметил Бока.
Только тут они почувствовали, что спасены. Краснорубашечники по маленькой уличке пустились вдогонку за какими-то двумя мальчуганами. Те шли себе потихоньку, ничего не подозревая, но, увидев преследователей, в испуге бросились бежать, а краснорубашечники с торжествующим ревом погнались за ними. Шум погони все удалялся и наконец замер где-то в закоулках Йожефвароша…
Пришельцы с улицы Пала спустились с забора и, ощутив под ногами мостовую, облегченно вздохнули. Какая-то старушка брела мимо; вдали показались еще прохожие. Ребята снова были в городе: тут уже им ничто не угрожало. Все трое устали и проголодались. Неподалеку, в сиротском приюте, окна которого приветливо светились в темноте, зазвонил колокол, сзывая на ужин.
У Немечека зуб на зуб не попадал.
– Идем скорей, – пробормотал он.
– Постой, – сказал Бока, – поезжай лучше на конке. На вот деньги.
Он полез в карман, но рука его так и осталась там. У президента было всего-навсего три крайцара. Сколько он ни шарил, ничего, кроме этих трех медных крайцаров да изящной чернильницы, весело пускавшей синие капли, в кармане не оказалось. Бока вынул три запачканные чернилами монетки и протянул Немечеку:
– Больше у меня нет.
У Чонакоша нашлось еще два крайцара. И у самого малыша хранился заветный крайцар, который он носил с собой в коробочке из-под пилюль – на счастье. Всего это составило шесть крайцаров. С этой суммой в руках Немечек и взобрался на конку.
А Бока остался стоять посреди улицы. Из головы у него всё не шел Гереб с его проделками. Печально стоял он и молчал. Зато Чонакош, который еще ничего не знал о предательстве, был в превосходном настроении.
– Гляди-ка, мамочка! – сказал он и, когда Бока взглянул на него, вложил два пальца в рот и так пронзительно свистнул, что ушам больно стало. Как говорится, во всю мочь. Свистнул – и огляделся с таким видом, будто вкусно поел. – Весь вечер сдерживался, – весело заявил Чонакош. – Больше невтерпеж, мамочка!
Он подхватил загрустившего Боку под руку, и мальчики, усталые от пережитых волнений, побрели в город по длинному проспекту Юллё…
4
Часы в классе снова пробили один раз, и мальчики стали складывать книжки. Господин Рац, учитель, захлопнул свою книгу и поднялся с места. Малыш Ченгеи с первой парты услужливо подбежал к нему помочь надеть пальто. Мальчишки с улицы Пала, сидевшие в разных местах, переглянулись, ожидая распоряжений Боки. Известно было, что в два часа дня на пустыре состоится сбор и отряд лазутчиков в составе трех человек доложит о посещении Ботанического сада. Что вылазка прошла удачно и президент Союза пустыря отважно нанес ответный визит Краснорубашечникам, – об этом все уже знали. Но любопытно было узнать и услышать обо всех приключениях и опасностях, которые подстерегали смельчаков…
Из Боки нельзя было вытянуть ни слова. Чонакош болтал без умолку и – прости ему господь! – изрядно привирал. Рассказывал даже про каких-то диких зверей, которые повстречались им в развалинах замка… Уверял, будто Немечек чуть не утонул в озере… Что краснорубашечники сидели вокруг огромнейшего костра… Но рассказывал страшно сбивчиво и о самом главном все время забывал. Да и слушать его было трудно: постоянные свистки, которые он вставлял после каждой фразы вместо точки, просто оглушали.
Немечеку же собственная его роль казалась такой важной, что он напустил на себя величайшую таинственность и на все вопросы отвечал только:
– Ничего не могу сказать.
Или:
– Спросите у господина президента.
И все ужасно завидовали Немечеку, что он – нижний чин, а принял участие в таком замечательном похождении. Лейтенанты и старшие лейтенанты почувствовали себя словно па голову ниже своего собственного рядового, а иные стали даже поговаривать, что вот малыша непременно произведут теперь в офицеры и на пустыре вообще ни одного рядового не останется, кроме Гектора, черной собаки сторожа…
Не успел учитель выйти из класса, как Бока поднял вверх два пальца, извещая мальчишек с улицы Пала, что встреча состоится ровно в два. Остальные, не принадлежавшие к их числу, преисполнились жгучей зависти при виде того, как в ответ все они разом отдали честь, показывая этим, что знак Боки принят к сведению.
И все уже хотели встать, как вдруг произошло нечто неожиданное.
Господин Рац, учитель, остановился на ступеньках кафедры.
– Погодите, – сказал он. Воцарилась мертвая тишина.
Господин Рац вынул из кармана пальто какую-то записку и, надев на нос очки, начал выкликать фамилии:
– Вейс!
– Здесь, – испуганно отозвался Вейс.
– Рихтер! Челе! Колнаи! Барабаш! Лесик! Немечек! – продолжал учитель. Каждый отвечал:
– Здесь!
Господин Рац спрятал записку в карман.
– Перед уходом домой зайдете ко мне в учительскую, – объявил он. – У меня к вам небольшое дело.
С этими словами он сошел с кафедры и, не объяснив причины этого странного приглашения, поспешно покинул класс.
Все заволновались, зашумели.
– Зачем нас вызывают?
– Почему нам велели остаться?!
– Чего ему нужно?
С такими вопросами обращались друг к другу вызванные. И так как все они принадлежали к числу мальчишек с улицы Пала, то обступили Боку.
– Не знаю, что бы это могло значить, – сказал президент. – Идите, а я подожду вас тут, в коридоре. Потом обернулся к остальным:
– Придется собраться не в два, а в три. Вышла задержка.
Просторный гимназический коридор с большими окнами, обычно такой тихий, ожил. Из других классов тоже высыпали ученики; поднялась толкотня, беготня, суета. Все спешили к выходу.
– Что, после уроков оставили? – кинул один из пробегавших маленькой стайке, сиротливо столпившейся у входа в учительскую.
– Нет, – гордо возразил Вейс.
Спросивший побежал дальше, провожаемый завистливыми взглядами. Счастливец: уже идет домой!..
После непродолжительного ожидания стеклянная дверь учительской приоткрылась, и между матовыми створками выросла высокая, худощавая фигура господина Раца.
– Входите, – сказал он и вошел первым.
В учительской никого не было. В глубоком молчании выстроились мальчики вокруг длинного зеленого стола. Вошедший последним с робким почтением притворил дверь. Господин Рац сел во главе стола и оглядел вошедших:
– Все здесь?
– Все.
Снизу, со двора, доносился веселый гомон спешивших домой гимназистов. Господин Рац велел закрыть окно, и тишина в большой, заставленной книжными шкафами комнате стала просто гнетущей. Эту могильную тишину нарушил голос учителя:
– Дело вот в чем. Мне стало известно, что вы организовали какое-то общество. Так называемое «Общество замазки». Тот, от кого я узнал об этом, передал мне и список членов. Вы – члены этого общества. Верно?
Никто не ответил. Все стояли молча, повесив головы, всем видом своим подтверждая, что обвинение справедливо.
– Давайте разберемся по порядку, – продолжал господин Рац. – Прежде всего мне хотелось бы знать, кто это организовал общество, когда ясно было сказано: никаких обществ я не потерплю?
Молчание.
– Это Вейс, – робко произнес чей-то голос. Господин Рац строго посмотрел на Вейса.
– Вейс! Ты разве сам не умеешь отвечать?
– Умею, – прозвучал смиренный ответ.
– Почему же ты молчал?
Но бедный Вейс опять ничего не ответил.
Господин Рац закурил сигару и пустил дым в потолок.
– Итак, начнем по порядку, – повторил он. – Во-первых, скажи, что это за «замазка»?
Вместо ответа Вейс извлек из кармана какой-то комок и положил на стол. Несколько мгновений он созерцал его, потом промолвил чуть слышно:
– Вот она.
– И что же это такое?
– Это такая вязкая штука, которой стекольщики окна замазывают. Стекольщик замажет раму, а мы возьмем и выковыряем ногтями.
– И это все ты наковырял?
– Нет, что вы! Это общественная замазка.
– Что такое?! – вытаращил глаза учитель.
– Ее все члены общества собирали, – объяснил Вейс, немного осмелев. – А хранить комитет поручил мне. До меня хранителем был Колнаи, потому что он казначей… Но у него она вся высохла, потому что он совсем ее не жевал.
– Так ее жевать нужно?
– А как же? А то она затвердеет и ее нельзя будет мять. Я ее каждый день жевал.
– Почему же именно ты?
– Потому что в уставе сказано, что председатель обязан хоть раз в день жевать общественную замазку, иначе она засохнет…
Тут Вейс заревел.
– А председатель сейчас я… – всхлипывая, объяснил он. Дело становилось нешуточным.
– Где вы набрали такой большой комок? – спросил учитель, повысив голос.
Молчание. Учитель взглянул на Колнаи:
– Отвечай ты, Колнаи! Где вы набрали столько? Колнаи затараторил, вероятно желая поправить дело чистосердечным признанием:
– Видите ли, господин учитель, это началось месяц тому назад. Неделю жевал я; но тогда ее было поменьше. Первый кусок принес Вейс, и мы основали общество. Он с отцом ехал на извозчике и наскреб замазки с окошка кареты. Все ногти обломал до крови. Потом разбилось окно в классе пения, и я еще днем туда забрался и чуть не до вечера стекольщика ждал. В пять часов он пришел, и я попросил: «Дай мне кусочек», но он не ответил, потому что не мог: у него была полна пасть замазки.
Учитель нахмурился:
– Что это за выражения? Пасть бывает у лошадей!
– Ну, полон рот. Он тоже ее жевал. Я подошел и спросил, можно ли мне посмотреть, как он стекло будет вставлять. Он кивнул. Я стал смотреть, а он вставил стекло и ушел. Тогда я подошел к окну, выковырнул замазку и унес с собой. Но я ведь не для себя украл… а для общества… о-хоб… ще-хест… ва-ха…
Он тоже начал всхлипывать.
– Не плачь, – сказал господин Рац.
Вейс, теребя полу своего пиджачка, в замешательстве заметил:
– Чуть что – сейчас в рев…
Но Колнаи заплакал навзрыд. Вейс сердитым шепотом сказал ему:
– Не реви!
Но тут же сам разревелся. Этот дружный рев тронул господина Рада. Он несколько раз глубоко затянулся сигарой. И тут Челе, элегантный Челе, с гордым видом выступил вперед, решив, что пришло время и ему показать достойную римлянина твердость характера, которую накануне на пустыре проявил Бока.
– Простите, господин учитель, – решительным тоном объявил он, глядя ему прямо в глаза, – но я тоже достал для общества замазку.
– Откуда ты ее взял? – спросил господин Рац.
– Я разбил дома ванночку для купания птиц, мама ее замазала, а я выковырял замазку. Канарейка стала купаться, и вся вода вытекла на ковер. Ну зачем такой пичуге купаться? Вот воробьи – грязные, а никогда не купаются.
Господин Рац наклонился вперед и пригрозил:
– Что-то ты, Челе, развеселился некстати! Смотри у меня! Колнаи, продолжай.
Колнаи сопел и всхлипывал.
– О чем продолжать? – спросил он, утирая нос.
– Где вы взяли остальное?
– Челе ведь сказал… И еще мне общество выдало шестьдесят крайцаров на замазку.
Это господину Рацу не понравилось.
– Значит, вы и за деньги покупали?.
– Нет, не покупали, – возразил Колнаи. – Просто мой папа доктор и по утрам объезжает больных на извозчике, и один раз он взял меня с собой, а я соскреб замазку с окошка – хорошая, мягкая была замазка, и тогда общество выдало мне шестьдесят крайцаров, чтобы я нанял ту самую карету; я и нанял и проехал в ней до самого Поселка чиновников и всю замазку выковырял, изо всех четырех окошек, а домой вернулся пешком.
Учитель что-то вспомнил:
– Так это тебя я встретил тогда возле Академии Людовики?
– Да.
– И окликнул… а ты мне не ответил…
Колнаи, опустив голову, уныло объяснил:
– Потому что у меня была полна пасть замазки…
И тут повторилось все сначала: Колнаи опять залился слезами, Вейс опять заволновался, начал теребить полу своего пиджачка и сказал в смущении:
– Чуть что – сейчас в рев…
И, глядя на него, сам заревел. Господин Рац встал и начал ходить взад и вперед по комнате.
– Хорошенькое общество, нечего сказать! – промолвил он, покачав головой. – И кто же был председателем?
Тут Вейс мгновенно позабыл все свои горести и, перестав плакать, с гордостью заявил:
– Я.
– А казначеем?
– Колнаи.
– Давай-ка сюда оставшиеся деньги.
– Пожалуйста.
Колнаи полез в карман. Карман и у него был не меньше, чем у Чонакоша. Порывшись там, он принялся по порядку выкладывать содержимое на стол. Сначала извлек форинт и сорок четыре крайцара; потом две пятикрайцаровые почтовые марки; письмо-секретку; две гербовые марки стоимостью в крону каждая; восемь новеньких перышек и наконец цветной стеклянный шарик. Учитель, сосчитав деньги, нахмурился:
– А деньги у вас откуда?
– Это членские взносы. Каждый платил по десять крайцаров в неделю.
– Но для чего вам деньги?
– Просто чтобы взносы платить. Вейс от своего председательского жалованья отказался.
– Сколько ж оно составляло?
– Пять крайцаров в неделю. Почтовые марки принес я, секретку – Барабаш, а гербовые марки – Рихтер. У него отец… он у отца…
– Украл?… Да?… – перебил учитель. – Рихтер!
Рихтер, потупившись, сделал шаг вперед.
– Украл?
Рихтер молча кивнул.
– Какая испорченность! – покачал головой господин Рац. – Кто твой отец?
– Доктор Эрне Рихтер, адвокат по уголовным, гражданским и финансово-правовым делам. Но только общество вместо этой подложило другую марку.
– Как это – подложило?
– Да так. Я очень испугался, когда стащил марку, и общество выдало мне одну крону, я купил на нее новую марку и тихонько подложил ее папе на письменный стол, а он застал меня – не когда я стащил, а когда подкладывал, – и накостылял… то есть побил меня, – поправился он, поймав строгий взгляд учителя, – да еще оплеух надавал за то, что я подложил марку, и спросил, где я ее украл, а я не хотел говорить, а то он еще надавал бы мне по щекам, и сказал: «У Колнаи взял», а он говорит: «Сейчас же отнеси назад, потому что твой Колнаи наверняка ее где-нибудь украл», я и отнес; вот и получилось, что у общества теперь две марки. Учитель задумался.
– Но зачем же вы покупали новую марку? Ведь можно было вернуть старую.
– Нет, нельзя, – ответил за Рихтера Колнаи:– у той на обороте поставлена печать общества.
– Так у вас и печать есть? Где она?
– Хранитель печати – Барабаш.
Дошла очередь и до Барабаша. Он выступил вперед, метнув убийственный взгляд на этого Колнаи, который вечно с ним вздорит. Спор из-за шляпы был еще свеж у него в памяти… Но делать нечего. Без дальних слов выложил он на зеленый стол самодельную резиновую печать вместе с чернильной подушечкой в жестяной коробке. Учитель осмотрел печать. На ней была вырезана надпись: «Общество собирателей замазки. Будапешт, 1889». Господин Рац, подавив улыбку, снова покачал головой. Тут Барабаш, ощутив прилив смелости, протянул было руку, чтобы взять печать обратно. Но учитель прикрыл ее рукой:
– Ты что?
– Извините, – выпалил Барабаш, – но я поклялся, что скорее жизнью пожертвую, чем отдам печать.
Учитель положил печать в карман.
– Успокойся! – сказал он.
Но Барабаш не мог успокоиться.
– Тогда, – заявил он, – тогда и знамя у Челе отберите.
– Ах, так у вас и знамя есть? Давай его сюда, – обернулся учитель к Челе.
Тот, запустив руку в карман, вытащил крохотное знамя на проволочном древке. Это знамя, как и знамя Пустыря, тоже сшила его сестра. Вообще все дела такого рода, требовавшие умения обращаться с иголкой и ниткой, выполняла сестра Челе. Но это знамя было уже ало-бело-зеленое, [6]и на нем красовалась надпись:
«Общество собирателей замазки. Будапешт, 1889. Поклянемся навсегда – никода не быть рабами, никода». [7]
– Гм! – произнес учитель. – Это что же за удалец изобразил тут «никогда» без «г»? Кто это писал? Все молчали.
– Кто это писал?! – загремел господин Рац.
Тут у Челе мелькнула мысль: зачем всех впутывать в беду?… «Никогда» без «г» написал Барабаш, но зачем страдать Барабашу? И он скромно ответил:
– Это сестра моя написала, господин учитель.
И судорожно глотнул. Конечно, лгать нехорошо, но зато он товарища выручил… Учитель промолчал. А мальчики вдруг заговорили все сразу.
– Как хотите, но только не очень-то красиво выдавать, что у нас есть знамя, – свирепо заметил Колнаи.
– Чего он ко мне пристает? – оправдывался Барабаш. – Раз печать отобрали, обществу все равно крышка.
– Тише! – оборвал прения господин Рац. – Я вот вам задам! Объявляю общество распущенным, и чтоб больше я не слышал о таких вещах! Всем вам будет снижен балл по поведению, особенно Вейсу – за председательство.
– Pardon! [8]– робко возразил Вейс – Но я последний день председатель: нынче как раз должно состояться собрание, и на следующий месяц уже выдвинули другую кандидатуру!
– Колнаи выдвинули, – осклабился Барабаш.
– Это не важно, – сказал учитель. – Завтра после уроков все останетесь здесь до двух часов. Вы у меня будете знать!.. А теперь можете идти.
До свидания, – прозвучало хором, и все двинулись к выходу. Вейс, думая воспользоваться этим минутным замешательством, протянул было руку к замазке, Но учитель предупредил его движение:
– Оставь ее в покое!
Вейс состроил смиренную рожицу:
– А разве нам не вернут замазку?
– Нет. И кто еще не отдал, пусть сейчас же отдаст. Если я узнаю, что у кого-нибудь осталась замазка, строго накажу.
Тут выступил вперед Лесик, который до тех пор молчал как рыба. Вынув грязным пальцем кусочек замазки изо рта, он с сокрушением прилепил его к общественному комку.
– Больше нет?
Вместо ответа Лесик разинул рот и показал: пусто. Господин Рац взялся за шляпу:
– И если я хоть раз еще услышу, что вы основали общество… Ну, марш домой!
Мальчики молча выскользнули из учительской, только один голос тихонько произнес:
– До свидания!
Это был Лесик: раньше, вместе со всеми, он попрощаться не ;мог – у него был полон рот замазки.
Учитель ушел, и члены упраздненного «Общества замазки» остались одни. Уныло поглядывали они друг на друга. Колнаи рассказал поджидавшему их Боке, о чем их допрашивали. Бока вздохнул с облегчением.
– А я здорово испугался, – сказал он: – подумал, уж не донес ли ему кто про пустырь…
Тут подошел Немечек и шепотом сообщил:
– Смотрите… Пока он вас допрашивал, я стал к окну… стекло недавно вставили… ну, и я…
Он показал комок свежей замазки, соскобленной с окна. Все воззрились на нее с благоговением. У Вейса заблестели глаза:
– Ну, замазка есть, будет и общество! Созовем собрание на пустыре.
– На пустыре! На пустыре! – воскликнули хором остальные и побежали домой.
По лестнице загремело эхо, повторяя боевой клич мальчишек с улицы Пала: «Гаго, го! Гаго, го!»
Гурьбой высыпали они из ворот. Бока не спеша шел один. Настроение у него было неважное. Он все думал о Геребе, предателе Геребе, который расхаживал тогда по острову с фонарем в руке. Погруженный в свои мысли, Бока пришел домой, пообедал и сел за латынь – готовить урок на завтра…
Одному богу известно, как уж удалось членам «Общества замазки» так быстро справиться с уроками, но только в половине третьего все они были на пустыре. Барабаш прибежал прямо из-за стола, не успев дожевать кусок хлеба, и поджидал Колнаи у калитки, чтобы влепить ему хорошую затрещину. Уж больно много накопилось на счету у этого Колнаи.
Когда все были в сборе, Вейс пригласил присутствующих занять места между штабелями.
– Объявляю собрание открытым, – с важностью произнес он.
Колнаи, успевший получить затрещину и даже вернуть ее Барабашу, высказал мнение, что, несмотря на запрет учителя, общество следует сохранить.
Но Барабаш сразу заподозрил тут нечистый умысел:
– Он это потому говорит, что теперь его очередь быть председателем. А с меня довольно этого общества! Вы все только и делаете, что ходите в председателях, а мы знай жуем без толку эту замазку. Меня уже просто тошнит от нее! Что же мне, в рот ничего не брать из-за этой проклятой замазки? После него захотел выступить Немечек.
Из Боки нельзя было вытянуть ни слова. Чонакош болтал без умолку и – прости ему господь! – изрядно привирал. Рассказывал даже про каких-то диких зверей, которые повстречались им в развалинах замка… Уверял, будто Немечек чуть не утонул в озере… Что краснорубашечники сидели вокруг огромнейшего костра… Но рассказывал страшно сбивчиво и о самом главном все время забывал. Да и слушать его было трудно: постоянные свистки, которые он вставлял после каждой фразы вместо точки, просто оглушали.
Немечеку же собственная его роль казалась такой важной, что он напустил на себя величайшую таинственность и на все вопросы отвечал только:
– Ничего не могу сказать.
Или:
– Спросите у господина президента.
И все ужасно завидовали Немечеку, что он – нижний чин, а принял участие в таком замечательном похождении. Лейтенанты и старшие лейтенанты почувствовали себя словно па голову ниже своего собственного рядового, а иные стали даже поговаривать, что вот малыша непременно произведут теперь в офицеры и на пустыре вообще ни одного рядового не останется, кроме Гектора, черной собаки сторожа…
Не успел учитель выйти из класса, как Бока поднял вверх два пальца, извещая мальчишек с улицы Пала, что встреча состоится ровно в два. Остальные, не принадлежавшие к их числу, преисполнились жгучей зависти при виде того, как в ответ все они разом отдали честь, показывая этим, что знак Боки принят к сведению.
И все уже хотели встать, как вдруг произошло нечто неожиданное.
Господин Рац, учитель, остановился на ступеньках кафедры.
– Погодите, – сказал он. Воцарилась мертвая тишина.
Господин Рац вынул из кармана пальто какую-то записку и, надев на нос очки, начал выкликать фамилии:
– Вейс!
– Здесь, – испуганно отозвался Вейс.
– Рихтер! Челе! Колнаи! Барабаш! Лесик! Немечек! – продолжал учитель. Каждый отвечал:
– Здесь!
Господин Рац спрятал записку в карман.
– Перед уходом домой зайдете ко мне в учительскую, – объявил он. – У меня к вам небольшое дело.
С этими словами он сошел с кафедры и, не объяснив причины этого странного приглашения, поспешно покинул класс.
Все заволновались, зашумели.
– Зачем нас вызывают?
– Почему нам велели остаться?!
– Чего ему нужно?
С такими вопросами обращались друг к другу вызванные. И так как все они принадлежали к числу мальчишек с улицы Пала, то обступили Боку.
– Не знаю, что бы это могло значить, – сказал президент. – Идите, а я подожду вас тут, в коридоре. Потом обернулся к остальным:
– Придется собраться не в два, а в три. Вышла задержка.
Просторный гимназический коридор с большими окнами, обычно такой тихий, ожил. Из других классов тоже высыпали ученики; поднялась толкотня, беготня, суета. Все спешили к выходу.
– Что, после уроков оставили? – кинул один из пробегавших маленькой стайке, сиротливо столпившейся у входа в учительскую.
– Нет, – гордо возразил Вейс.
Спросивший побежал дальше, провожаемый завистливыми взглядами. Счастливец: уже идет домой!..
После непродолжительного ожидания стеклянная дверь учительской приоткрылась, и между матовыми створками выросла высокая, худощавая фигура господина Раца.
– Входите, – сказал он и вошел первым.
В учительской никого не было. В глубоком молчании выстроились мальчики вокруг длинного зеленого стола. Вошедший последним с робким почтением притворил дверь. Господин Рац сел во главе стола и оглядел вошедших:
– Все здесь?
– Все.
Снизу, со двора, доносился веселый гомон спешивших домой гимназистов. Господин Рац велел закрыть окно, и тишина в большой, заставленной книжными шкафами комнате стала просто гнетущей. Эту могильную тишину нарушил голос учителя:
– Дело вот в чем. Мне стало известно, что вы организовали какое-то общество. Так называемое «Общество замазки». Тот, от кого я узнал об этом, передал мне и список членов. Вы – члены этого общества. Верно?
Никто не ответил. Все стояли молча, повесив головы, всем видом своим подтверждая, что обвинение справедливо.
– Давайте разберемся по порядку, – продолжал господин Рац. – Прежде всего мне хотелось бы знать, кто это организовал общество, когда ясно было сказано: никаких обществ я не потерплю?
Молчание.
– Это Вейс, – робко произнес чей-то голос. Господин Рац строго посмотрел на Вейса.
– Вейс! Ты разве сам не умеешь отвечать?
– Умею, – прозвучал смиренный ответ.
– Почему же ты молчал?
Но бедный Вейс опять ничего не ответил.
Господин Рац закурил сигару и пустил дым в потолок.
– Итак, начнем по порядку, – повторил он. – Во-первых, скажи, что это за «замазка»?
Вместо ответа Вейс извлек из кармана какой-то комок и положил на стол. Несколько мгновений он созерцал его, потом промолвил чуть слышно:
– Вот она.
– И что же это такое?
– Это такая вязкая штука, которой стекольщики окна замазывают. Стекольщик замажет раму, а мы возьмем и выковыряем ногтями.
– И это все ты наковырял?
– Нет, что вы! Это общественная замазка.
– Что такое?! – вытаращил глаза учитель.
– Ее все члены общества собирали, – объяснил Вейс, немного осмелев. – А хранить комитет поручил мне. До меня хранителем был Колнаи, потому что он казначей… Но у него она вся высохла, потому что он совсем ее не жевал.
– Так ее жевать нужно?
– А как же? А то она затвердеет и ее нельзя будет мять. Я ее каждый день жевал.
– Почему же именно ты?
– Потому что в уставе сказано, что председатель обязан хоть раз в день жевать общественную замазку, иначе она засохнет…
Тут Вейс заревел.
– А председатель сейчас я… – всхлипывая, объяснил он. Дело становилось нешуточным.
– Где вы набрали такой большой комок? – спросил учитель, повысив голос.
Молчание. Учитель взглянул на Колнаи:
– Отвечай ты, Колнаи! Где вы набрали столько? Колнаи затараторил, вероятно желая поправить дело чистосердечным признанием:
– Видите ли, господин учитель, это началось месяц тому назад. Неделю жевал я; но тогда ее было поменьше. Первый кусок принес Вейс, и мы основали общество. Он с отцом ехал на извозчике и наскреб замазки с окошка кареты. Все ногти обломал до крови. Потом разбилось окно в классе пения, и я еще днем туда забрался и чуть не до вечера стекольщика ждал. В пять часов он пришел, и я попросил: «Дай мне кусочек», но он не ответил, потому что не мог: у него была полна пасть замазки.
Учитель нахмурился:
– Что это за выражения? Пасть бывает у лошадей!
– Ну, полон рот. Он тоже ее жевал. Я подошел и спросил, можно ли мне посмотреть, как он стекло будет вставлять. Он кивнул. Я стал смотреть, а он вставил стекло и ушел. Тогда я подошел к окну, выковырнул замазку и унес с собой. Но я ведь не для себя украл… а для общества… о-хоб… ще-хест… ва-ха…
Он тоже начал всхлипывать.
– Не плачь, – сказал господин Рац.
Вейс, теребя полу своего пиджачка, в замешательстве заметил:
– Чуть что – сейчас в рев…
Но Колнаи заплакал навзрыд. Вейс сердитым шепотом сказал ему:
– Не реви!
Но тут же сам разревелся. Этот дружный рев тронул господина Рада. Он несколько раз глубоко затянулся сигарой. И тут Челе, элегантный Челе, с гордым видом выступил вперед, решив, что пришло время и ему показать достойную римлянина твердость характера, которую накануне на пустыре проявил Бока.
– Простите, господин учитель, – решительным тоном объявил он, глядя ему прямо в глаза, – но я тоже достал для общества замазку.
– Откуда ты ее взял? – спросил господин Рац.
– Я разбил дома ванночку для купания птиц, мама ее замазала, а я выковырял замазку. Канарейка стала купаться, и вся вода вытекла на ковер. Ну зачем такой пичуге купаться? Вот воробьи – грязные, а никогда не купаются.
Господин Рац наклонился вперед и пригрозил:
– Что-то ты, Челе, развеселился некстати! Смотри у меня! Колнаи, продолжай.
Колнаи сопел и всхлипывал.
– О чем продолжать? – спросил он, утирая нос.
– Где вы взяли остальное?
– Челе ведь сказал… И еще мне общество выдало шестьдесят крайцаров на замазку.
Это господину Рацу не понравилось.
– Значит, вы и за деньги покупали?.
– Нет, не покупали, – возразил Колнаи. – Просто мой папа доктор и по утрам объезжает больных на извозчике, и один раз он взял меня с собой, а я соскреб замазку с окошка – хорошая, мягкая была замазка, и тогда общество выдало мне шестьдесят крайцаров, чтобы я нанял ту самую карету; я и нанял и проехал в ней до самого Поселка чиновников и всю замазку выковырял, изо всех четырех окошек, а домой вернулся пешком.
Учитель что-то вспомнил:
– Так это тебя я встретил тогда возле Академии Людовики?
– Да.
– И окликнул… а ты мне не ответил…
Колнаи, опустив голову, уныло объяснил:
– Потому что у меня была полна пасть замазки…
И тут повторилось все сначала: Колнаи опять залился слезами, Вейс опять заволновался, начал теребить полу своего пиджачка и сказал в смущении:
– Чуть что – сейчас в рев…
И, глядя на него, сам заревел. Господин Рац встал и начал ходить взад и вперед по комнате.
– Хорошенькое общество, нечего сказать! – промолвил он, покачав головой. – И кто же был председателем?
Тут Вейс мгновенно позабыл все свои горести и, перестав плакать, с гордостью заявил:
– Я.
– А казначеем?
– Колнаи.
– Давай-ка сюда оставшиеся деньги.
– Пожалуйста.
Колнаи полез в карман. Карман и у него был не меньше, чем у Чонакоша. Порывшись там, он принялся по порядку выкладывать содержимое на стол. Сначала извлек форинт и сорок четыре крайцара; потом две пятикрайцаровые почтовые марки; письмо-секретку; две гербовые марки стоимостью в крону каждая; восемь новеньких перышек и наконец цветной стеклянный шарик. Учитель, сосчитав деньги, нахмурился:
– А деньги у вас откуда?
– Это членские взносы. Каждый платил по десять крайцаров в неделю.
– Но для чего вам деньги?
– Просто чтобы взносы платить. Вейс от своего председательского жалованья отказался.
– Сколько ж оно составляло?
– Пять крайцаров в неделю. Почтовые марки принес я, секретку – Барабаш, а гербовые марки – Рихтер. У него отец… он у отца…
– Украл?… Да?… – перебил учитель. – Рихтер!
Рихтер, потупившись, сделал шаг вперед.
– Украл?
Рихтер молча кивнул.
– Какая испорченность! – покачал головой господин Рац. – Кто твой отец?
– Доктор Эрне Рихтер, адвокат по уголовным, гражданским и финансово-правовым делам. Но только общество вместо этой подложило другую марку.
– Как это – подложило?
– Да так. Я очень испугался, когда стащил марку, и общество выдало мне одну крону, я купил на нее новую марку и тихонько подложил ее папе на письменный стол, а он застал меня – не когда я стащил, а когда подкладывал, – и накостылял… то есть побил меня, – поправился он, поймав строгий взгляд учителя, – да еще оплеух надавал за то, что я подложил марку, и спросил, где я ее украл, а я не хотел говорить, а то он еще надавал бы мне по щекам, и сказал: «У Колнаи взял», а он говорит: «Сейчас же отнеси назад, потому что твой Колнаи наверняка ее где-нибудь украл», я и отнес; вот и получилось, что у общества теперь две марки. Учитель задумался.
– Но зачем же вы покупали новую марку? Ведь можно было вернуть старую.
– Нет, нельзя, – ответил за Рихтера Колнаи:– у той на обороте поставлена печать общества.
– Так у вас и печать есть? Где она?
– Хранитель печати – Барабаш.
Дошла очередь и до Барабаша. Он выступил вперед, метнув убийственный взгляд на этого Колнаи, который вечно с ним вздорит. Спор из-за шляпы был еще свеж у него в памяти… Но делать нечего. Без дальних слов выложил он на зеленый стол самодельную резиновую печать вместе с чернильной подушечкой в жестяной коробке. Учитель осмотрел печать. На ней была вырезана надпись: «Общество собирателей замазки. Будапешт, 1889». Господин Рац, подавив улыбку, снова покачал головой. Тут Барабаш, ощутив прилив смелости, протянул было руку, чтобы взять печать обратно. Но учитель прикрыл ее рукой:
– Ты что?
– Извините, – выпалил Барабаш, – но я поклялся, что скорее жизнью пожертвую, чем отдам печать.
Учитель положил печать в карман.
– Успокойся! – сказал он.
Но Барабаш не мог успокоиться.
– Тогда, – заявил он, – тогда и знамя у Челе отберите.
– Ах, так у вас и знамя есть? Давай его сюда, – обернулся учитель к Челе.
Тот, запустив руку в карман, вытащил крохотное знамя на проволочном древке. Это знамя, как и знамя Пустыря, тоже сшила его сестра. Вообще все дела такого рода, требовавшие умения обращаться с иголкой и ниткой, выполняла сестра Челе. Но это знамя было уже ало-бело-зеленое, [6]и на нем красовалась надпись:
«Общество собирателей замазки. Будапешт, 1889. Поклянемся навсегда – никода не быть рабами, никода». [7]
– Гм! – произнес учитель. – Это что же за удалец изобразил тут «никогда» без «г»? Кто это писал? Все молчали.
– Кто это писал?! – загремел господин Рац.
Тут у Челе мелькнула мысль: зачем всех впутывать в беду?… «Никогда» без «г» написал Барабаш, но зачем страдать Барабашу? И он скромно ответил:
– Это сестра моя написала, господин учитель.
И судорожно глотнул. Конечно, лгать нехорошо, но зато он товарища выручил… Учитель промолчал. А мальчики вдруг заговорили все сразу.
– Как хотите, но только не очень-то красиво выдавать, что у нас есть знамя, – свирепо заметил Колнаи.
– Чего он ко мне пристает? – оправдывался Барабаш. – Раз печать отобрали, обществу все равно крышка.
– Тише! – оборвал прения господин Рац. – Я вот вам задам! Объявляю общество распущенным, и чтоб больше я не слышал о таких вещах! Всем вам будет снижен балл по поведению, особенно Вейсу – за председательство.
– Pardon! [8]– робко возразил Вейс – Но я последний день председатель: нынче как раз должно состояться собрание, и на следующий месяц уже выдвинули другую кандидатуру!
– Колнаи выдвинули, – осклабился Барабаш.
– Это не важно, – сказал учитель. – Завтра после уроков все останетесь здесь до двух часов. Вы у меня будете знать!.. А теперь можете идти.
До свидания, – прозвучало хором, и все двинулись к выходу. Вейс, думая воспользоваться этим минутным замешательством, протянул было руку к замазке, Но учитель предупредил его движение:
– Оставь ее в покое!
Вейс состроил смиренную рожицу:
– А разве нам не вернут замазку?
– Нет. И кто еще не отдал, пусть сейчас же отдаст. Если я узнаю, что у кого-нибудь осталась замазка, строго накажу.
Тут выступил вперед Лесик, который до тех пор молчал как рыба. Вынув грязным пальцем кусочек замазки изо рта, он с сокрушением прилепил его к общественному комку.
– Больше нет?
Вместо ответа Лесик разинул рот и показал: пусто. Господин Рац взялся за шляпу:
– И если я хоть раз еще услышу, что вы основали общество… Ну, марш домой!
Мальчики молча выскользнули из учительской, только один голос тихонько произнес:
– До свидания!
Это был Лесик: раньше, вместе со всеми, он попрощаться не ;мог – у него был полон рот замазки.
Учитель ушел, и члены упраздненного «Общества замазки» остались одни. Уныло поглядывали они друг на друга. Колнаи рассказал поджидавшему их Боке, о чем их допрашивали. Бока вздохнул с облегчением.
– А я здорово испугался, – сказал он: – подумал, уж не донес ли ему кто про пустырь…
Тут подошел Немечек и шепотом сообщил:
– Смотрите… Пока он вас допрашивал, я стал к окну… стекло недавно вставили… ну, и я…
Он показал комок свежей замазки, соскобленной с окна. Все воззрились на нее с благоговением. У Вейса заблестели глаза:
– Ну, замазка есть, будет и общество! Созовем собрание на пустыре.
– На пустыре! На пустыре! – воскликнули хором остальные и побежали домой.
По лестнице загремело эхо, повторяя боевой клич мальчишек с улицы Пала: «Гаго, го! Гаго, го!»
Гурьбой высыпали они из ворот. Бока не спеша шел один. Настроение у него было неважное. Он все думал о Геребе, предателе Геребе, который расхаживал тогда по острову с фонарем в руке. Погруженный в свои мысли, Бока пришел домой, пообедал и сел за латынь – готовить урок на завтра…
Одному богу известно, как уж удалось членам «Общества замазки» так быстро справиться с уроками, но только в половине третьего все они были на пустыре. Барабаш прибежал прямо из-за стола, не успев дожевать кусок хлеба, и поджидал Колнаи у калитки, чтобы влепить ему хорошую затрещину. Уж больно много накопилось на счету у этого Колнаи.
Когда все были в сборе, Вейс пригласил присутствующих занять места между штабелями.
– Объявляю собрание открытым, – с важностью произнес он.
Колнаи, успевший получить затрещину и даже вернуть ее Барабашу, высказал мнение, что, несмотря на запрет учителя, общество следует сохранить.
Но Барабаш сразу заподозрил тут нечистый умысел:
– Он это потому говорит, что теперь его очередь быть председателем. А с меня довольно этого общества! Вы все только и делаете, что ходите в председателях, а мы знай жуем без толку эту замазку. Меня уже просто тошнит от нее! Что же мне, в рот ничего не брать из-за этой проклятой замазки? После него захотел выступить Немечек.