Страница:
Но одни только эти исключения погоду не делают. Их малое число поглощается общей трясиной окружающей их жизни. А окружающая жизнь - это тоже люди, имеющие каждый свою более или менее живую душу, а значит, теоретически, и возможность идти к Богу. Теоретическая возможность, которая редко когда осуществляется и даже осознается. Это реальные возможности человека и его реальный уровень. Между ним, реальным, и его задачей на земле существует расстояние, величину которого просто трудно себе представить.
И вроде бы направление вполне ясно (хотя бы на словах), но расстояние таково, что хотя и может на первый взгляд показаться теоретически преодолимым, оно при ближайшем рассмотрении практически для человека непреодолимо. Правда, если человеку, реальному, какой он есть, предоставить на земле жить некое астрономическое число лет, исчисляемое миллионами, миллиардами, тогда, наверное, возможно все что угодно, в том числе и осуществление его задачи на Земле. Но есть ли в его распоряжении эти миллионы, миллиарды лет? Кажется, это уже из области фантастики.
Ну а если не увлекаться такими фантастическими перспективами и оставаться в рамках скромной реальности, то приходится признать, что данное нам свыше задание полюбить ближнего, как себя, в принципе невыполнимо в этом мире, на этой земле, этим человеком. Такое впечатление, что все созданное, все сущее вот так именно и создано, чтобы максимально усложнить выполнение этой задачи теоретически, а практически - сделать ее невыполнимой и даже малоосознаваемой в жизни.
А за невыполнение ее бьют - не для того, чтобы наказать, а для того, чтобы направить на истинный путь. Но если человек, какой он реально есть, так мало способен идти по этому истинному пути и земная жизнь, какая она есть, так мало способствует этому, то сколько ни бить человека, что толку, раз он такой.
Может быть, там, за порогом земной жизни, его и спасет вера в Бога, одна только эта вера, независимо от содержания его земной жизни - может быть, и так, это никому не известно. Но здесь, в земной жизни, человек не может вырваться из порочного круга слишком высоких для него требований и слишком скромных своих возможностей. Достойная сожаления участь человека в этой земной жизни.
x x x
Может быть, потому так снисходителен и несерьезен взгляд свыше на всех нас и на все, что здесь с нами происходит, на все наши земные дела. Ведь все равно, что бы мы здесь ни делали, мы не можем соответствовать тому уровню, который нам предназначен, как далекая и всего лишь возможная перспектива нашего развития, и тому заданию, которое невыполнимо для нас, а значит, не можем не быть наказываемы за это несоответствие. Достойная сочувствия участь.
И нам, видимо, сочувствуют, потому что любят. Сочувствуют всей той ерунде, из которой состоит наша земная жизнь, да и мы сами тоже в большой степени, и любят нас за что-то совсем другое.
Но, правда, нам непозволительна такая роскошь - считать ерундой что-либо земное вокруг или в нас самих и разбираться во всем этом, сортировать - что серьезно, что несерьезно, что достойно внимания, что недостойно, что ведет к Богу, что - нет.
Область нашего выбора - душа, и только две вещи для выбора - добро и зло. Все остальное, что ни есть сущего - та область, где мы не хозяева и даже не гости, мы всего лишь составная часть ее и не можем отделить самих себя от нее, не можем посмотреть на нее со стороны, на расстоянии или с высоты, свысока (не на словах, а на деле). Так же как невозможно самому себя вытащить за волосы из болота и откуда бы то ни было. И так же невозможно решить, какая часть земной ноши подходит, с точки зрения - сопутствует ли она движению к Богу или нет, какая - не подходит, так невозможно и отказаться от какой-то такой части, которая покажется неподходящей. Невозможно, потому что эта ноша, отвергаемая кем-то, двойным грузом ляжет на тех, кто не отказался и от своей.
Человек (не конкретно, а вообще) не может отделиться от своего земного груза, который становится чем дальше, тем сложнее и, если не физически, то морально, тяжелее. И этот груз имеет очевидные свойства: он неумаляем, неупрощаем со временем и так прочно привязан к человеку, как земля и воздух. Пользоваться землей и воздухом - значит, тащить на себе весь этот груз. И не искать Царствия Небесного (или его моментов, частиц) на земле, которое освободило бы хоть в какой-то мере от земной ноши.
* * *
Земная жизнь - это своего рода вечный пир во время чумы. Даже осознавая присутствие рядом чумы (зла и греха, сопровождающих неотрывно жизнь и превращающих многие души из пшеницы в плевелы), невозможно остановить пир эту заведенную навечно или надолго машину бесконечного воспроизведения красоты и материальности.
Все земное крутится вокруг этого, надеяться избавиться от этого иллюзия несбыточная. Если только умереть. Избавиться от этого в какой-то степени, достаточной, с точки зрения человека (конкретного или общества), для спасения души и вообще соответствия как бы христианскому облику - тоже иллюзия.
Тем самым человек хочет как бы отойти в сторону от жизни, отступить с основной, общей дороги на обочину. Но нет такой обочины в жизни, мы все взаимосвязаны, соединены горизонтальными связями (не человек - Бог, а человек - человек) и не можем быть отделенными от этих связей, грозящих иногда бедой, несчастьем, расплатой за чужие грехи.
Не от этого ли на самом деле стремится уйти человек, стараясь отодвинуться от главной дороги на обочину. Ведь на главной дороге не только соблазны, грехи, красоты и суета, но и жертвы, страдание, искупление.
Кроме того, устанавливая, пусть и с сознанием и признанием своей греховности, некие как бы пределы для соответствия христианским требованиям (то есть определенного набора добродетелей, некоего образа жизни, достаточных для того, чтобы соответствовать), человек, может быть, незаметно для себя вторгается в ту область, где он хозяйничать не должен, да и не может.
Не может он себе устанавливать подобных пределов и определять достаточно или недостаточно он сделал, чтобы быть христианином. В любом случае у него остается неосвоенный дальнейший путь в этом направлении, которого (пути) он пока не видит или никогда не увидит.
Пределов на этом пути нет. Так, человек, осознающий, что нельзя убивать людей, доволен этим своим пониманием, хотя он еще не понял, что нельзя убивать также и, например, кошек и собак. Человек, понявший, что нельзя убивать кошек и собак, доволен этим более высоким уровнем понимания и не знает, что за ним есть другой уровень, на котором можно понять, что нельзя также убивать и мышей и тараканов. И нет такого последнего уровня, на котором человек может успокоиться в этой земной жизни. Его дело - идти в этом направлении, а не устанавливать пределы, пытаясь тем самым превратиться из объекта в субъекта в отношениях между Богом и человеком, то есть ввести или заключить эти отношения в какое-то спокойное, удобоприемлемое для человека русло.
Но могут ли быть какие-нибудь удобные рамки или приемлемые русла в области отношений человека и Бога? Для человека эти отношения непознаваемость до конца, недостижимость в земной жизни каких-либо конечных или просто успокоительных результатов.
Конечно, и субъектом, действующим лицом человек в этих отношениях бывает (или может быть), но только в одном случае - в случае его любви к ближнему. В остальном же он не субъект, который решает, где его пределы взаимоотношений с Богом и каковы его возможности на этом пути, а объект, который должен не только усвоить некие как бы правила христианского поведения, но и соответствовать своей конкретной участи на земле, то есть тому, что решила для него судьба, а не тому, что он сам хотел бы для нее решить.
То же самое, что для какого-нибудь конкретного человека, можно сказать и вообще для человека на земле. У него есть тоже своего рода участь, общая для всех участь - это материальность и красота земного мира, в том числе и его самого.
Из этой участи происходит весь тот набор обязанностей человека по отношению к земной жизни. И он как бы обязан, хочет - не хочет, отдать дань всему тому содержанию, которое навязывает жизнь. Вынести эту ношу, причем всерьез, а не понарошку.
Ведь не наше дело разбираться в этом содержании, откладывая в сторону не годящееся, с нашей точки зрения, для спасения души и оставляя годящееся. То есть, наверное, есть то, что годится и что не годится, но решать самим то, что должно быть решено только свыше - это, скорее, такой как бы хитроумный ход, имеющий целью "подстелить соломку" там, где есть вероятность упасть. Но это все тоже входит в состав нашей земной участи. И какая она должна быть конкретно, и в чем больше смысла, в подстелении соломки или в падении, которое может сделать кого-то жертвой, приносящей "много плода" это все неведомо нам, мы же не знаем, какова наша судьба и каков наш завтрашний день и кому что предназначено.
А такие вещи, которые в нас собственно и интересуют: любовь к ближнему, жертва - они находятся где-то в самой глубине жизни, земной жизни, не на обочине, не в тени, не на соломке.
x x x
Как бы ни было иллюзорно, тленно, да и просто тяжело со всеми своими требованиями к человеку его земное содержание, ему предназначено не только нести его полностью на себе, все без исключения, но и увлекаться им всерьез. Такая странная участь человека на земле - так безвыходно он привязан к его земному содержанию и при этом так оно никому не интересно, кроме его самого.
И сам он в качестве носителя своего земного содержания, только земного, такого дорогого ему, тоже никому, кроме себя, не нужен. В этом смысле, в смысле этой ненужности человек как бы сирота в этой земной жизни. Его земное содержание - сирота. Оно одновременно навязано ему, навязано так, что не отвязаться, и оставлено с ним наедине: тащи его, как хочешь, на своем горбу, умудряйся не рухнуть под его тяжестью и на какую-то постороннюю помощь не особенно рассчитывай. Ведь сказано: "Какая тебе польза, если приобретешь весь мир, а душе своей повредишь". (Матф.16:26).
И пусть здесь речь идет не столько о мире, сколько о душе, но как же дешево ценится этот мир, какое прохладное и отчужденное отношение к нему, к нему самому по себе, а не как к вместилищу душ. И такое же прохладное и отчужденное отношение ко всему нашему земному содержанию, составляющему этот земной мир. Это земное содержание нашей жизни не любимо никем, кроме нас же самих, оно сирота в вечности, и ему холодно, как сироте, и страшно.
Нам самим, насколько в нас есть этого земного содержания, настолько и нам холодно и страшно. И только наша погруженность в него, полная, с головой, если она иногда случается, отвлекает нас от этого страха и холода и заставляет на время забыть о них.
Это сиротство человека как носителя земного содержания, его заброшенность и оставленность наедине с ним обнаруживается и чувствуется человеком обычно тогда, когда он, немного отвлекшись от своего земного содержания, только чуть-чуть высунувшись за его пределы, то есть пытаясь как бы со стороны взглянуть на свою земную жизнь и понять ее смысл, сразу сталкивается с таким равнодушием и отчуждением со стороны вечности к его земной жизни, которое выражается в совершенной невозможности обнаружить этот смысл, да и вообще хоть какую-нибудь информацию о человеке, данную, подсказанную извне, а не то, что он сам о себе и для себя придумал со своими ограниченными возможностями, ограниченными его принадлежностью земной жизни.
Он как бы ждет разъяснений от того, кто понимает о нем и его земной жизни больше его самого. И в ответ не слышит ничего. И поэтому ему кажется, что, во-первых, отвечать просто некому и, во-вторых, что он такой полный сирота на земле со всеми своими земными делами и так холодно и одиноко ему в этом сиротстве и страшно, как всякому сироте. Ведь общий вид нашей земной жизни изнутри ее, как бы с ее точки зрения, представляется таким, что мы в нее неизвестно откуда, из неназванной, не пославшей нам никакой информации о себе, а значит, чужой и холодной для нас неизвестности в земную жизнь приходим и туда же из нее уходим.
Вот эта неинформированность, неданность каких-либо сведений как бы доказывает нелюбовь к нам со стороны всего остального, что не есть этот земной мир. И если представить, что рядом с нашей земной жизнью, вокруг нее находится нечто большее, всеобъемлющее, то мы как носители нашего земного, именно земного, содержания находимся среди этого большего, как чужие или незваные и незнакомые гости, которых не хотят знать, или беспризорные дети.
Страх находиться внутри такого холодного, просто ледяного равнодушия существует обычно в виде страха смерти, хотя он и не обязательно связан именно с событием смерти, а существует в отраженном и распыленном виде во всей жизни. Но просто обычно он не чувствуется и не помнится, заслоненный материальностью этой жизни, а при напоминании о конце этой материальности сразу возникает.
x x x
Это ощущение ненужности, заброшенности на земле внутри ледяного пространства (ледяного не в смысле температуры, а в смысле равнодушия, безразличия), которое, кажется, что-то знает о нас, чего мы здесь, внутри, узнать о себе не в состоянии, но настолько холодно по отношению к нам, что как бы не снисходит к нам, к нашему убожеству и несовершенству и не принимает за своих, чтобы доверить нам какие-то недостающие нам тайны - это ощущение вполне соответствует действительности.
Чутье нас не обманывает, так и есть: все наше земное содержание, такое важное для нас, и вся наша земная ноша, на несение которой мы тратим столько сил и энтузиазма - все это здесь у нас на земле начинается и здесь же и кончается, не умея пробиться за некие рамки и вызвать хоть какое-то отношение к себе, плохое ли, хорошее ли, и поколебать то невероятной, непостижимой (неземной) силы равнодушие, которое существует извне и которое мы так хорошо ощущаем.
Чтобы представить себе, чт* это за равнодушие, можно представить его примерно так, что это такое же равнодушие, которое может быть и человеческим свойством, но преувеличенное до такой степени, что его можно сравнить если только с равнодушием всей земли, всей природы (если только можно представить ее целиком) по отношению к человеку. Конечно, равнодушия в такой степени, такого величия и силы человек достичь не в состоянии и постичь тоже, не говоря уже о том, чтобы поколебать, нарушить его.
Но и зачем пытаться нарушить его? Ведь оно вряд ли существует только для того, чтобы наши попытки как-то пробиться сквозь его ледяное величие неизменно заканчивались поражением и мы так всегда и оставались бы в темноте и страхе неизвестности наедине со всей земной реальностью. Вряд ли существуют именно такие намерения у владельца этого равнодушия по отношению к человеку, такие бесплодные и бесперспективные намерения.
Может быть, эта ледяная стена равнодушия ко всему нашему земному содержанию так непоколебима именно для того, чтобы наше внимание, наши вопрошающие движения души отражались от ее ледяной поверхности, как солнечный луч от зеркала и направлялись совсем в другую сторону.
Нас, естественно, больше всего и прежде всего интересует отношение извне к своей любимой земной жизни. Нам все это так бесконечно дорого, что мы как будто и не видим ничего другого, кроме этого, чт* в нас могло бы вызвать интерес извне. Вот, может быть, именно такое ледяное, чрезмерное, демонстративное равнодушие ко всему этому, внимания к чему мы так ждем, необходимо для того, чтобы достаточно основательно потрясти нас неизбежным столкновением с этим равнодушием и заставить вспомнить или узнать впервые о чем-то другом в нас, чт* как раз наоборот вызывает преувеличенный, бесконечный интерес. Степень этого интереса (или даже - заинтересованности), этого внимания извне можно сравнить только со степенью происходящего из того же источника равнодушия.
Так вот одновременно существуют (сосуществуют) бесконечная заинтересованность и бесконечное равнодушие извне по отношению к одному и тому же - к человеку. И таким образом человеку как бы указывают: посмотри, обрати внимание на то в себе, что действительно достойно интереса и внимания. Эта некая тайная сердцевина, сущность, глубоко запрятанная внутри, которая неспроста привлекает, притягивает такое внимание извне. Неспроста, а по какому-то созвучию, родству этой сущности с той сущностью извне, внимание которой она привлекает. Как существа одного вида в природе.
Во всей природе только существо того же вида может так глубоко интересовать. Таким же образом из всего человека выбирается только то единственное, что тождественно, родственно и предназначено для более тесного родства, более непосредственной связи с тем, что извне. И это родство избирательно, как магнит только металл, притягивает друг к другу только то, что - свое, родственное, родное, принадлежащее друг другу, или части одного целого, как бы жителей одного мира. Но если это внимание извне и сообщение между явно разными мирами, то скорее, это будущие, или потенциальные, жители одного мира.
Вот в качестве носителей (или владельцев) этой сердцевины, сущности мы и представляем, видимо, большую ценность, если уж эту сердцевину, сущность в нас так любят.
x x x
Степень этой любви и заинтересованности, внимания извне к нам в этом качестве (только в этом) так же невозможно себе представить, как и степень равнодушия извне к нам же, но во всех остальных качествах. Вернее, еще более невозможно, потому что если равнодушию еще можно найти более или менее соответствующий аналог в нашей земной жизни (о чем уже было сказано), то такой безграничной любви, бесконечной заинтересованности и вниманию никакого аналога в нашем земном мире нет.
Человек даже себя не любит так и даже в себе не заинтересован настолько, не говоря уже о других, как его любят и заинтересованы в нем извне. Нужно быть принципиально другим существом, а не человеком, чтобы иметь способность такой любви.
Разница заключается еще и в том, что о равнодушии к нам извне мы знаем, потому что совершенно непосредственно, так сказать, на собственной шкуре его испытываем в виде страха смерти, а о любви к нам извне, тем более в такой бесконечной степени, мы чаще всего не знаем, вернее, не можем знать так же непосредственно и просто. Это знание как бы затруднено, более труднодоступно, и между ним и человеком существует, хоть и не непреодолимая, но труднопереходимая граница, некое препятствие.
Обычно мы не можем знать, чт* там за этой преградой, а можем только предполагать и надеяться, что это нечто - благоприятно для нас, и искать этому подтверждение, потом искать подтверждение тому, что первое подтверждение истинно. Но не знать так же определенно, непосредственно, собственным ощущением, что называется - из первых рук, как известен нам почти всю жизнь страх смерти.
Такое вот несоразмерное, несимметричное соотношение получается: о равнодушии к нам извне мы очень хорошо знаем, а о любви к нам извне можем только предполагать. И это норма, хотя, казалось бы, несправедливая. Редкость - знание об этой любви, точное знание очевидца, свидетеля, для которого труднопреодолимая преграда оказалась как бы прозрачной, легко позволяющей видеть собственными глазами истину, скрытую обычно, как солнце за облаками для землян, как видят любой другой предмет - просто, без посредников. Свидетельство - то, что увидено собственными глазами.
Надо ли свидетельствовать о том бесконечном равнодушии к нам как к носителям всего нашего земного содержания? Вроде бы каждый и сам это вполне ощущает, только не всегда, далеко не всегда осознают, что значит это ощущение на самом деле, вернее, чем оно еще является, кроме привычного страха смерти.
А вот о любви, столь же бесконечной, как и равнодушие, и оттуда же происходящей, свидетельствовать надо бы. Ощущения ее у нас чаще всего нет, тем более знания о ней.
При этом неизбежном страхе смерти и ощущении бесконечного равнодушия к нам извне и нашего земного сиротства, возможно, трудно себе представить, поверить, осознать, что все-таки не страшно нам должно быть ни в вечности, ни на земле: нас любят, в нас бесконечно заинтересованы, мы бесконечно нужны. Но не в качестве земных жителей, носителей своих тел и всей остальной земной ноши, воспроизводителей своего рода, части всей земной красоты и материальности. А в качестве носителей наших же собственных заложенных в нас и пока еще не осуществленных и почти не осуществляемых возможностей возможностей нашего нового качества.
5. Кроткие враги мира сего
Свидетельства о том, что невозможно самим непосредственно знать и видеть собственными глазами, непреодолимые или труднопреодолимые преграды между человеком и его знанием (не верой, не надеждой, а знанием) о Боге, вернее, о Его отношении к человеку, невозможность, нереальность выполнения человеком своей задачи на земле и даже, чаще всего, и незнание о ней - все это недопонимание, недознание себя и всей земной жизни в соотношении с Богом происходит, для христианского мира, от неполного и даже часто весьма поверхностного понимания христианства, то есть того пути (или способа), который дан христианскому миру для движения к Богу и понимания себя и всей земной жизни в соотношении с Ним.
Понимание, знание этого предоставляется человеку, как элементарная справка, простой ответ на простой вопрос, в конце пути, обозначенного христианством. Но именно в конце, в полном варианте познания христианской идеи, который возможен, конечно, не книжным путем или не только и не столько книжным и который, видимо, и означает то самое "рождение свыше", возможное, наверное, только по воле свыше.
И не то чтобы человек становится ангелом во плоти. Но Отца Небесного приобретает и получает всю, именно всю информацию о себе, какая только существует. Наверное, от Него же Самого и получает как ощутимый знак родства.
Кому именно определено родиться свыше, получить всю информацию, пройти весь путь познания, содержащийся в христианской идее - это такая же тайна, как и все, в чем есть воля свыше. Пути Господни неисповедимы. Хотя, возможно, знающие все могут объяснить и это.
Но не так важны заложенные, видимо, в судьбе причины избранности этих немногих, прошедших весь путь. Важно то, что их неизменно мало всегда, в любые времена. Их малость неизбежно теряется среди недопонимания и их самих, и христианства одновременно.
Но как раз с этими немногими, хоть они и теряются среди многих и кажутся странными, чужими и слишком трудно живущими - с ними как раз все в порядке. У них нет или почти нет вопросов. При всей трудности их жизни в действительно чужом для них мире, который так же неудобен для них, как и они для него, именно они наиболее спокойны и благополучны.
Неудобство, нелепость их - только на поверхности. Весь путь познания христианской идеи, пройденный до конца, неизбежно отражается на жизни, на самой жизни, а не только на степени информированности того, кто этот путь прошел. И отражается так основательно, затрагивает эту жизнь так глубоко, что меняет самые ее основы.
Это тоже своего рода тайна - к*к рождение свыше, что в сущности означает предельную информированность, может так основательно перевернуть жизнь, поставить все на свои места, настоящие места, и с головы на ноги и сделать всю жизнь как бы оболочкой, окружением или сопровождением того нового центра, которым и становится факт рождения свыше. И как это становится непреодолимой пропастью между обладателями таких перевернутых жизней и всеми остальными, пропастью говорящих на разных языках - это тоже тайна.
Перевернутость и поставленность с головы на ноги выглядит очень нелепо и всегда в большей или меньшей степени причиняет неудобства каждому владельцу перевернутой жизни. Но это не так важно, по сравнению с глубоко упрятанной под гладкой поверхностью настоящей нелепостью всей остальной жизни - вот то, что действительно непоправимо и безнадежно, потому что неизвестна, не обнаружена, не выявлена, во всяком случае настолько, чтобы была ясна, причина этой нелепости и способ исправления. Если нелепость считается скорее нормой, чем аномалией, кто будет ее исправлять или хотя бы пытаться исправлять?
Эта невыявляемость происходит для христианского мира от недопознания, недоузнавания, недопонимания им христианства - то есть данного ему пути не столько к некоему уровню информированности, просвещенности в качестве увлекательного приложения к жизни, а к изменению ее самой.
А информированность в этом вопросе, которая, на первый взгляд, действительно может показаться неким необязательным приложением к "основной" жизни, на самом деле оказывается как бы ловушкой, где в качестве съедобной приманки используется как раз необязательность, поверхностность, увлекательность неполного познания христианской идеи. Ее верхний слой действительно кажется простым, спокойным, радостным и дающим утешение почему бы не приобщиться.
Приобщившись и приняв в основном слова о христианстве (этот верхний слой), а не само его, но считая уже себя христианами, сразу оказываемся как бы в другом мире. На том же месте, но в другом мире, где существует другой закон над жизнью. Потому что слова, воспринимаемые как необязательное дополнение к жизни, - воспринятые, оказываются ее законом, действующим независимо от того, признали его и вообще узнали о его существовании или продолжают считать его всего лишь словами, необязательными для исполнения. Просто словесная информация оказывается чем-то совсем другим и бесконечно б*льшим, но только узнав ее полностью, до конца, можно понять - чем именно.
И вроде бы направление вполне ясно (хотя бы на словах), но расстояние таково, что хотя и может на первый взгляд показаться теоретически преодолимым, оно при ближайшем рассмотрении практически для человека непреодолимо. Правда, если человеку, реальному, какой он есть, предоставить на земле жить некое астрономическое число лет, исчисляемое миллионами, миллиардами, тогда, наверное, возможно все что угодно, в том числе и осуществление его задачи на Земле. Но есть ли в его распоряжении эти миллионы, миллиарды лет? Кажется, это уже из области фантастики.
Ну а если не увлекаться такими фантастическими перспективами и оставаться в рамках скромной реальности, то приходится признать, что данное нам свыше задание полюбить ближнего, как себя, в принципе невыполнимо в этом мире, на этой земле, этим человеком. Такое впечатление, что все созданное, все сущее вот так именно и создано, чтобы максимально усложнить выполнение этой задачи теоретически, а практически - сделать ее невыполнимой и даже малоосознаваемой в жизни.
А за невыполнение ее бьют - не для того, чтобы наказать, а для того, чтобы направить на истинный путь. Но если человек, какой он реально есть, так мало способен идти по этому истинному пути и земная жизнь, какая она есть, так мало способствует этому, то сколько ни бить человека, что толку, раз он такой.
Может быть, там, за порогом земной жизни, его и спасет вера в Бога, одна только эта вера, независимо от содержания его земной жизни - может быть, и так, это никому не известно. Но здесь, в земной жизни, человек не может вырваться из порочного круга слишком высоких для него требований и слишком скромных своих возможностей. Достойная сожаления участь человека в этой земной жизни.
x x x
Может быть, потому так снисходителен и несерьезен взгляд свыше на всех нас и на все, что здесь с нами происходит, на все наши земные дела. Ведь все равно, что бы мы здесь ни делали, мы не можем соответствовать тому уровню, который нам предназначен, как далекая и всего лишь возможная перспектива нашего развития, и тому заданию, которое невыполнимо для нас, а значит, не можем не быть наказываемы за это несоответствие. Достойная сочувствия участь.
И нам, видимо, сочувствуют, потому что любят. Сочувствуют всей той ерунде, из которой состоит наша земная жизнь, да и мы сами тоже в большой степени, и любят нас за что-то совсем другое.
Но, правда, нам непозволительна такая роскошь - считать ерундой что-либо земное вокруг или в нас самих и разбираться во всем этом, сортировать - что серьезно, что несерьезно, что достойно внимания, что недостойно, что ведет к Богу, что - нет.
Область нашего выбора - душа, и только две вещи для выбора - добро и зло. Все остальное, что ни есть сущего - та область, где мы не хозяева и даже не гости, мы всего лишь составная часть ее и не можем отделить самих себя от нее, не можем посмотреть на нее со стороны, на расстоянии или с высоты, свысока (не на словах, а на деле). Так же как невозможно самому себя вытащить за волосы из болота и откуда бы то ни было. И так же невозможно решить, какая часть земной ноши подходит, с точки зрения - сопутствует ли она движению к Богу или нет, какая - не подходит, так невозможно и отказаться от какой-то такой части, которая покажется неподходящей. Невозможно, потому что эта ноша, отвергаемая кем-то, двойным грузом ляжет на тех, кто не отказался и от своей.
Человек (не конкретно, а вообще) не может отделиться от своего земного груза, который становится чем дальше, тем сложнее и, если не физически, то морально, тяжелее. И этот груз имеет очевидные свойства: он неумаляем, неупрощаем со временем и так прочно привязан к человеку, как земля и воздух. Пользоваться землей и воздухом - значит, тащить на себе весь этот груз. И не искать Царствия Небесного (или его моментов, частиц) на земле, которое освободило бы хоть в какой-то мере от земной ноши.
* * *
Земная жизнь - это своего рода вечный пир во время чумы. Даже осознавая присутствие рядом чумы (зла и греха, сопровождающих неотрывно жизнь и превращающих многие души из пшеницы в плевелы), невозможно остановить пир эту заведенную навечно или надолго машину бесконечного воспроизведения красоты и материальности.
Все земное крутится вокруг этого, надеяться избавиться от этого иллюзия несбыточная. Если только умереть. Избавиться от этого в какой-то степени, достаточной, с точки зрения человека (конкретного или общества), для спасения души и вообще соответствия как бы христианскому облику - тоже иллюзия.
Тем самым человек хочет как бы отойти в сторону от жизни, отступить с основной, общей дороги на обочину. Но нет такой обочины в жизни, мы все взаимосвязаны, соединены горизонтальными связями (не человек - Бог, а человек - человек) и не можем быть отделенными от этих связей, грозящих иногда бедой, несчастьем, расплатой за чужие грехи.
Не от этого ли на самом деле стремится уйти человек, стараясь отодвинуться от главной дороги на обочину. Ведь на главной дороге не только соблазны, грехи, красоты и суета, но и жертвы, страдание, искупление.
Кроме того, устанавливая, пусть и с сознанием и признанием своей греховности, некие как бы пределы для соответствия христианским требованиям (то есть определенного набора добродетелей, некоего образа жизни, достаточных для того, чтобы соответствовать), человек, может быть, незаметно для себя вторгается в ту область, где он хозяйничать не должен, да и не может.
Не может он себе устанавливать подобных пределов и определять достаточно или недостаточно он сделал, чтобы быть христианином. В любом случае у него остается неосвоенный дальнейший путь в этом направлении, которого (пути) он пока не видит или никогда не увидит.
Пределов на этом пути нет. Так, человек, осознающий, что нельзя убивать людей, доволен этим своим пониманием, хотя он еще не понял, что нельзя убивать также и, например, кошек и собак. Человек, понявший, что нельзя убивать кошек и собак, доволен этим более высоким уровнем понимания и не знает, что за ним есть другой уровень, на котором можно понять, что нельзя также убивать и мышей и тараканов. И нет такого последнего уровня, на котором человек может успокоиться в этой земной жизни. Его дело - идти в этом направлении, а не устанавливать пределы, пытаясь тем самым превратиться из объекта в субъекта в отношениях между Богом и человеком, то есть ввести или заключить эти отношения в какое-то спокойное, удобоприемлемое для человека русло.
Но могут ли быть какие-нибудь удобные рамки или приемлемые русла в области отношений человека и Бога? Для человека эти отношения непознаваемость до конца, недостижимость в земной жизни каких-либо конечных или просто успокоительных результатов.
Конечно, и субъектом, действующим лицом человек в этих отношениях бывает (или может быть), но только в одном случае - в случае его любви к ближнему. В остальном же он не субъект, который решает, где его пределы взаимоотношений с Богом и каковы его возможности на этом пути, а объект, который должен не только усвоить некие как бы правила христианского поведения, но и соответствовать своей конкретной участи на земле, то есть тому, что решила для него судьба, а не тому, что он сам хотел бы для нее решить.
То же самое, что для какого-нибудь конкретного человека, можно сказать и вообще для человека на земле. У него есть тоже своего рода участь, общая для всех участь - это материальность и красота земного мира, в том числе и его самого.
Из этой участи происходит весь тот набор обязанностей человека по отношению к земной жизни. И он как бы обязан, хочет - не хочет, отдать дань всему тому содержанию, которое навязывает жизнь. Вынести эту ношу, причем всерьез, а не понарошку.
Ведь не наше дело разбираться в этом содержании, откладывая в сторону не годящееся, с нашей точки зрения, для спасения души и оставляя годящееся. То есть, наверное, есть то, что годится и что не годится, но решать самим то, что должно быть решено только свыше - это, скорее, такой как бы хитроумный ход, имеющий целью "подстелить соломку" там, где есть вероятность упасть. Но это все тоже входит в состав нашей земной участи. И какая она должна быть конкретно, и в чем больше смысла, в подстелении соломки или в падении, которое может сделать кого-то жертвой, приносящей "много плода" это все неведомо нам, мы же не знаем, какова наша судьба и каков наш завтрашний день и кому что предназначено.
А такие вещи, которые в нас собственно и интересуют: любовь к ближнему, жертва - они находятся где-то в самой глубине жизни, земной жизни, не на обочине, не в тени, не на соломке.
x x x
Как бы ни было иллюзорно, тленно, да и просто тяжело со всеми своими требованиями к человеку его земное содержание, ему предназначено не только нести его полностью на себе, все без исключения, но и увлекаться им всерьез. Такая странная участь человека на земле - так безвыходно он привязан к его земному содержанию и при этом так оно никому не интересно, кроме его самого.
И сам он в качестве носителя своего земного содержания, только земного, такого дорогого ему, тоже никому, кроме себя, не нужен. В этом смысле, в смысле этой ненужности человек как бы сирота в этой земной жизни. Его земное содержание - сирота. Оно одновременно навязано ему, навязано так, что не отвязаться, и оставлено с ним наедине: тащи его, как хочешь, на своем горбу, умудряйся не рухнуть под его тяжестью и на какую-то постороннюю помощь не особенно рассчитывай. Ведь сказано: "Какая тебе польза, если приобретешь весь мир, а душе своей повредишь". (Матф.16:26).
И пусть здесь речь идет не столько о мире, сколько о душе, но как же дешево ценится этот мир, какое прохладное и отчужденное отношение к нему, к нему самому по себе, а не как к вместилищу душ. И такое же прохладное и отчужденное отношение ко всему нашему земному содержанию, составляющему этот земной мир. Это земное содержание нашей жизни не любимо никем, кроме нас же самих, оно сирота в вечности, и ему холодно, как сироте, и страшно.
Нам самим, насколько в нас есть этого земного содержания, настолько и нам холодно и страшно. И только наша погруженность в него, полная, с головой, если она иногда случается, отвлекает нас от этого страха и холода и заставляет на время забыть о них.
Это сиротство человека как носителя земного содержания, его заброшенность и оставленность наедине с ним обнаруживается и чувствуется человеком обычно тогда, когда он, немного отвлекшись от своего земного содержания, только чуть-чуть высунувшись за его пределы, то есть пытаясь как бы со стороны взглянуть на свою земную жизнь и понять ее смысл, сразу сталкивается с таким равнодушием и отчуждением со стороны вечности к его земной жизни, которое выражается в совершенной невозможности обнаружить этот смысл, да и вообще хоть какую-нибудь информацию о человеке, данную, подсказанную извне, а не то, что он сам о себе и для себя придумал со своими ограниченными возможностями, ограниченными его принадлежностью земной жизни.
Он как бы ждет разъяснений от того, кто понимает о нем и его земной жизни больше его самого. И в ответ не слышит ничего. И поэтому ему кажется, что, во-первых, отвечать просто некому и, во-вторых, что он такой полный сирота на земле со всеми своими земными делами и так холодно и одиноко ему в этом сиротстве и страшно, как всякому сироте. Ведь общий вид нашей земной жизни изнутри ее, как бы с ее точки зрения, представляется таким, что мы в нее неизвестно откуда, из неназванной, не пославшей нам никакой информации о себе, а значит, чужой и холодной для нас неизвестности в земную жизнь приходим и туда же из нее уходим.
Вот эта неинформированность, неданность каких-либо сведений как бы доказывает нелюбовь к нам со стороны всего остального, что не есть этот земной мир. И если представить, что рядом с нашей земной жизнью, вокруг нее находится нечто большее, всеобъемлющее, то мы как носители нашего земного, именно земного, содержания находимся среди этого большего, как чужие или незваные и незнакомые гости, которых не хотят знать, или беспризорные дети.
Страх находиться внутри такого холодного, просто ледяного равнодушия существует обычно в виде страха смерти, хотя он и не обязательно связан именно с событием смерти, а существует в отраженном и распыленном виде во всей жизни. Но просто обычно он не чувствуется и не помнится, заслоненный материальностью этой жизни, а при напоминании о конце этой материальности сразу возникает.
x x x
Это ощущение ненужности, заброшенности на земле внутри ледяного пространства (ледяного не в смысле температуры, а в смысле равнодушия, безразличия), которое, кажется, что-то знает о нас, чего мы здесь, внутри, узнать о себе не в состоянии, но настолько холодно по отношению к нам, что как бы не снисходит к нам, к нашему убожеству и несовершенству и не принимает за своих, чтобы доверить нам какие-то недостающие нам тайны - это ощущение вполне соответствует действительности.
Чутье нас не обманывает, так и есть: все наше земное содержание, такое важное для нас, и вся наша земная ноша, на несение которой мы тратим столько сил и энтузиазма - все это здесь у нас на земле начинается и здесь же и кончается, не умея пробиться за некие рамки и вызвать хоть какое-то отношение к себе, плохое ли, хорошее ли, и поколебать то невероятной, непостижимой (неземной) силы равнодушие, которое существует извне и которое мы так хорошо ощущаем.
Чтобы представить себе, чт* это за равнодушие, можно представить его примерно так, что это такое же равнодушие, которое может быть и человеческим свойством, но преувеличенное до такой степени, что его можно сравнить если только с равнодушием всей земли, всей природы (если только можно представить ее целиком) по отношению к человеку. Конечно, равнодушия в такой степени, такого величия и силы человек достичь не в состоянии и постичь тоже, не говоря уже о том, чтобы поколебать, нарушить его.
Но и зачем пытаться нарушить его? Ведь оно вряд ли существует только для того, чтобы наши попытки как-то пробиться сквозь его ледяное величие неизменно заканчивались поражением и мы так всегда и оставались бы в темноте и страхе неизвестности наедине со всей земной реальностью. Вряд ли существуют именно такие намерения у владельца этого равнодушия по отношению к человеку, такие бесплодные и бесперспективные намерения.
Может быть, эта ледяная стена равнодушия ко всему нашему земному содержанию так непоколебима именно для того, чтобы наше внимание, наши вопрошающие движения души отражались от ее ледяной поверхности, как солнечный луч от зеркала и направлялись совсем в другую сторону.
Нас, естественно, больше всего и прежде всего интересует отношение извне к своей любимой земной жизни. Нам все это так бесконечно дорого, что мы как будто и не видим ничего другого, кроме этого, чт* в нас могло бы вызвать интерес извне. Вот, может быть, именно такое ледяное, чрезмерное, демонстративное равнодушие ко всему этому, внимания к чему мы так ждем, необходимо для того, чтобы достаточно основательно потрясти нас неизбежным столкновением с этим равнодушием и заставить вспомнить или узнать впервые о чем-то другом в нас, чт* как раз наоборот вызывает преувеличенный, бесконечный интерес. Степень этого интереса (или даже - заинтересованности), этого внимания извне можно сравнить только со степенью происходящего из того же источника равнодушия.
Так вот одновременно существуют (сосуществуют) бесконечная заинтересованность и бесконечное равнодушие извне по отношению к одному и тому же - к человеку. И таким образом человеку как бы указывают: посмотри, обрати внимание на то в себе, что действительно достойно интереса и внимания. Эта некая тайная сердцевина, сущность, глубоко запрятанная внутри, которая неспроста привлекает, притягивает такое внимание извне. Неспроста, а по какому-то созвучию, родству этой сущности с той сущностью извне, внимание которой она привлекает. Как существа одного вида в природе.
Во всей природе только существо того же вида может так глубоко интересовать. Таким же образом из всего человека выбирается только то единственное, что тождественно, родственно и предназначено для более тесного родства, более непосредственной связи с тем, что извне. И это родство избирательно, как магнит только металл, притягивает друг к другу только то, что - свое, родственное, родное, принадлежащее друг другу, или части одного целого, как бы жителей одного мира. Но если это внимание извне и сообщение между явно разными мирами, то скорее, это будущие, или потенциальные, жители одного мира.
Вот в качестве носителей (или владельцев) этой сердцевины, сущности мы и представляем, видимо, большую ценность, если уж эту сердцевину, сущность в нас так любят.
x x x
Степень этой любви и заинтересованности, внимания извне к нам в этом качестве (только в этом) так же невозможно себе представить, как и степень равнодушия извне к нам же, но во всех остальных качествах. Вернее, еще более невозможно, потому что если равнодушию еще можно найти более или менее соответствующий аналог в нашей земной жизни (о чем уже было сказано), то такой безграничной любви, бесконечной заинтересованности и вниманию никакого аналога в нашем земном мире нет.
Человек даже себя не любит так и даже в себе не заинтересован настолько, не говоря уже о других, как его любят и заинтересованы в нем извне. Нужно быть принципиально другим существом, а не человеком, чтобы иметь способность такой любви.
Разница заключается еще и в том, что о равнодушии к нам извне мы знаем, потому что совершенно непосредственно, так сказать, на собственной шкуре его испытываем в виде страха смерти, а о любви к нам извне, тем более в такой бесконечной степени, мы чаще всего не знаем, вернее, не можем знать так же непосредственно и просто. Это знание как бы затруднено, более труднодоступно, и между ним и человеком существует, хоть и не непреодолимая, но труднопереходимая граница, некое препятствие.
Обычно мы не можем знать, чт* там за этой преградой, а можем только предполагать и надеяться, что это нечто - благоприятно для нас, и искать этому подтверждение, потом искать подтверждение тому, что первое подтверждение истинно. Но не знать так же определенно, непосредственно, собственным ощущением, что называется - из первых рук, как известен нам почти всю жизнь страх смерти.
Такое вот несоразмерное, несимметричное соотношение получается: о равнодушии к нам извне мы очень хорошо знаем, а о любви к нам извне можем только предполагать. И это норма, хотя, казалось бы, несправедливая. Редкость - знание об этой любви, точное знание очевидца, свидетеля, для которого труднопреодолимая преграда оказалась как бы прозрачной, легко позволяющей видеть собственными глазами истину, скрытую обычно, как солнце за облаками для землян, как видят любой другой предмет - просто, без посредников. Свидетельство - то, что увидено собственными глазами.
Надо ли свидетельствовать о том бесконечном равнодушии к нам как к носителям всего нашего земного содержания? Вроде бы каждый и сам это вполне ощущает, только не всегда, далеко не всегда осознают, что значит это ощущение на самом деле, вернее, чем оно еще является, кроме привычного страха смерти.
А вот о любви, столь же бесконечной, как и равнодушие, и оттуда же происходящей, свидетельствовать надо бы. Ощущения ее у нас чаще всего нет, тем более знания о ней.
При этом неизбежном страхе смерти и ощущении бесконечного равнодушия к нам извне и нашего земного сиротства, возможно, трудно себе представить, поверить, осознать, что все-таки не страшно нам должно быть ни в вечности, ни на земле: нас любят, в нас бесконечно заинтересованы, мы бесконечно нужны. Но не в качестве земных жителей, носителей своих тел и всей остальной земной ноши, воспроизводителей своего рода, части всей земной красоты и материальности. А в качестве носителей наших же собственных заложенных в нас и пока еще не осуществленных и почти не осуществляемых возможностей возможностей нашего нового качества.
5. Кроткие враги мира сего
Свидетельства о том, что невозможно самим непосредственно знать и видеть собственными глазами, непреодолимые или труднопреодолимые преграды между человеком и его знанием (не верой, не надеждой, а знанием) о Боге, вернее, о Его отношении к человеку, невозможность, нереальность выполнения человеком своей задачи на земле и даже, чаще всего, и незнание о ней - все это недопонимание, недознание себя и всей земной жизни в соотношении с Богом происходит, для христианского мира, от неполного и даже часто весьма поверхностного понимания христианства, то есть того пути (или способа), который дан христианскому миру для движения к Богу и понимания себя и всей земной жизни в соотношении с Ним.
Понимание, знание этого предоставляется человеку, как элементарная справка, простой ответ на простой вопрос, в конце пути, обозначенного христианством. Но именно в конце, в полном варианте познания христианской идеи, который возможен, конечно, не книжным путем или не только и не столько книжным и который, видимо, и означает то самое "рождение свыше", возможное, наверное, только по воле свыше.
И не то чтобы человек становится ангелом во плоти. Но Отца Небесного приобретает и получает всю, именно всю информацию о себе, какая только существует. Наверное, от Него же Самого и получает как ощутимый знак родства.
Кому именно определено родиться свыше, получить всю информацию, пройти весь путь познания, содержащийся в христианской идее - это такая же тайна, как и все, в чем есть воля свыше. Пути Господни неисповедимы. Хотя, возможно, знающие все могут объяснить и это.
Но не так важны заложенные, видимо, в судьбе причины избранности этих немногих, прошедших весь путь. Важно то, что их неизменно мало всегда, в любые времена. Их малость неизбежно теряется среди недопонимания и их самих, и христианства одновременно.
Но как раз с этими немногими, хоть они и теряются среди многих и кажутся странными, чужими и слишком трудно живущими - с ними как раз все в порядке. У них нет или почти нет вопросов. При всей трудности их жизни в действительно чужом для них мире, который так же неудобен для них, как и они для него, именно они наиболее спокойны и благополучны.
Неудобство, нелепость их - только на поверхности. Весь путь познания христианской идеи, пройденный до конца, неизбежно отражается на жизни, на самой жизни, а не только на степени информированности того, кто этот путь прошел. И отражается так основательно, затрагивает эту жизнь так глубоко, что меняет самые ее основы.
Это тоже своего рода тайна - к*к рождение свыше, что в сущности означает предельную информированность, может так основательно перевернуть жизнь, поставить все на свои места, настоящие места, и с головы на ноги и сделать всю жизнь как бы оболочкой, окружением или сопровождением того нового центра, которым и становится факт рождения свыше. И как это становится непреодолимой пропастью между обладателями таких перевернутых жизней и всеми остальными, пропастью говорящих на разных языках - это тоже тайна.
Перевернутость и поставленность с головы на ноги выглядит очень нелепо и всегда в большей или меньшей степени причиняет неудобства каждому владельцу перевернутой жизни. Но это не так важно, по сравнению с глубоко упрятанной под гладкой поверхностью настоящей нелепостью всей остальной жизни - вот то, что действительно непоправимо и безнадежно, потому что неизвестна, не обнаружена, не выявлена, во всяком случае настолько, чтобы была ясна, причина этой нелепости и способ исправления. Если нелепость считается скорее нормой, чем аномалией, кто будет ее исправлять или хотя бы пытаться исправлять?
Эта невыявляемость происходит для христианского мира от недопознания, недоузнавания, недопонимания им христианства - то есть данного ему пути не столько к некоему уровню информированности, просвещенности в качестве увлекательного приложения к жизни, а к изменению ее самой.
А информированность в этом вопросе, которая, на первый взгляд, действительно может показаться неким необязательным приложением к "основной" жизни, на самом деле оказывается как бы ловушкой, где в качестве съедобной приманки используется как раз необязательность, поверхностность, увлекательность неполного познания христианской идеи. Ее верхний слой действительно кажется простым, спокойным, радостным и дающим утешение почему бы не приобщиться.
Приобщившись и приняв в основном слова о христианстве (этот верхний слой), а не само его, но считая уже себя христианами, сразу оказываемся как бы в другом мире. На том же месте, но в другом мире, где существует другой закон над жизнью. Потому что слова, воспринимаемые как необязательное дополнение к жизни, - воспринятые, оказываются ее законом, действующим независимо от того, признали его и вообще узнали о его существовании или продолжают считать его всего лишь словами, необязательными для исполнения. Просто словесная информация оказывается чем-то совсем другим и бесконечно б*льшим, но только узнав ее полностью, до конца, можно понять - чем именно.