Теперь Косталю почудилось, что у кровати стоит Андре с отчаянием на лице. «Я, которая чувствует, знает, понимает! Я, проникшая в ваше творчество лучше вас самих! А вы мне отказываете в том, чем щедро одариваете эту маленькую дурочку, просто потому, что она родилась прелестной!» Порой несправедливость какого-то собственного действия вызывала в нем нечто вроде энтузиазма: удовольствие Бога, созерцающего творение. В этот раз она показалась ему тягостной. Однако снова он ласкал Соланж; поскольку ясно было, что он пристрастен к ней, не имело смысла смущаться. Но он пообещал себе написать Андре завтра милое письмо (впрочем, он этого не сделал, будучи занят религиозными мыслями).
В автомобиле она была не столь растерянной, как накануне.
261
Неоднократно отрывалась от его груди и молча смотрела в глаза, словно испытывая запоздалое желание познакомиться с существом, которому отдалась. Он, под ее взглядом, думал: «Моё лицо — это лицо тридцатичетырехлетнего мужчины, который размышляет. Лицо непривлекательное при сосредоточенности». Он выдерживал ее взгляд, словно солдат, заставляющий себя держать голову над бруствером: откровенная нагота мужского лица, без пудры, без румян, столь храброго по сравнению с лицом женщин, всегда подправленным. Ему показалось, что это тянулось очень долго. Потом она вновь положила голову ему на плечо, будто соглашаясь вторично. Косталь, считая, что имеет право обращаться к ней на «ты» и слыша от нее «вы», улыбнулся: «Ты? Вы?» И она, очень естественно (без малейшего намека на неучтивость):
– Не умею говорить «ты».
Ему понравился ответ, одновременно робкий и гордый: ответ ребенка.
Внезапно после паузы она спросила в упор:
– Вы меня, действительно, любите?
Довольно легкомысленно, не раздумывая, очевидно, еще тая мысль о ее неискренности, он сказал:
– Скорее, вас я должен спросить об этом.
Она вздрогнула и с неистовством, которого за ней еще не замечал и не подозревал:
– Вы не имеете права говорить мне это! Разве я не дала вам достаточно доказательств?
Она привстала, как змейка. «Вы не имеете права!» Он никогда бы не подумал, что она способна произнести такую тираду. Способна ли она быть страстной? Он сказал сам себе жесткое слово мужчины: «Какие доказательства?»
– Я, — сказала она, — я буду вас любить всегда, я хорошо это знаю. А вы сколько?
– Долго.
Она скорчила гримасу. Он сказал:
– Когда мне было шестнадцать лет — шестнадцать, слышите, — у меня была четырнадцатилетняя подружка. Я любил ее, как любят впервые, то есть с жаром, которого потом уже не находишь. Разумеется, она произнесла те же слова, что и вы, классическую фразу: «Я — на всю жизнь. А ты?» Я ответил: «А я как можно дольше». Я любил ее безумно, и мне было шестнадцать; но такова была моя проницательность. Вряд ли надо добавлять, что спустя полгода мы уже не встречались. Видите ли, я люблю реальность. Я люблю видеть то, что есть, — подчеркнул он с оттенком страсти. — Люди твердят, что слишком большое ясновидение делает несчастным. А вот я вижу то, что есть, и очень счастлив. Но, поскольку мне известна жизнь, я знаю, что никогда не следует давать зарока на будущее. Какими будут ваши
262
чувства через год? через полгода? через три месяца? Какими будут мои? Вот почему я не говорю вам: «Всегда», что, впрочем, нахожу естественным в устах девушки и что меня глубоко трогает. Я говорю вам: «Долго», и говорю это как человек, знающий, что обозначает «долго». А это означает многое. Знать, что будешь любить кого-то в течение долгого времени, — это много, поверьте.
Она не ответила.
Когда они расставались, он захотел ее подбодрить и сказал с нежной улыбкой:
– Знаете, я вовсе не чувствую себя уставшим от вас…
Позднее он раскаялся в том, что мог сомневаться в ней. Собственно говоря, это не было сомнением. Он верил в новизну ее сердца. Он знал о нетронутости тела. Но невозможно было не подставить к «нет! нет!» и к слезам, и даже к «ночному голосу», к незабываемому голосу маленькой лицеистки, все подделки, мелькающие в женском поле. Он был настолько убежден, что Соланж — «природа», что находил почти грязным свое сомнение, даже если сомнение было, так сказать, вынужденным. Ведь это прошлое Косталя отравляло настоящее всем знанием, которое изменило облик Соланж, и ничего нельзя было с этим поделать. Ничто не могло помешать тому, чтобы она не была для него последней, тогда как для нее он был первым. Ничто не могло помешать тому, чтобы он не познал много копий, прежде чем познать оригинал, и что оригинал казался менее оригинальным после этих копий. И в то время, как позиция по отношению к Андре ничуть его не смущала, он чувствовал себя виновным перед Соланж, будучи виновен лишь в том, что был именно таким. Как бы то ни было, ситуация складывается в пользу того, кого любишь.
Но другое чувство заставляло его усомниться в Соланж: он удивлялся, что она может его любить. Косталь был лишен литературного тщеславия, и Соланж больше всего привлекала тем, что никогда не говорила о его книгах, никогда не высказывала восхищения. Что касается мужского тщеславия, то оно испытывало затмения. Первым движением была мысль: ни одна женщина, которую он захочет, не откажет. Но когда одна из них пала в его обьятия, поделившись к тому же и сердцем, он был озадачен и вспомнил слова Луи XV: «Мне трудно понять, за что меня так любят». Тем самым он вкушал удовольствие считать себя победоносным и удовольствие обнаруживать в себе кротость. «Для всего есть время», — сказал мудрец. Казалось неправдоподобным, что Соланж его действительно любит. «То, что во мне значительно, возвышенно, она неспособна оценить: дражайшая милочка, ее мозг — мозг морской блохи. Что же, в таком случае, она может во мне любить? Что во мне есть физически достойного любви? Да, это неясно». Думать так — значит забывать, что женщины, в противовес мужчинам, идут от привязанности к желанию. Итак, его мнительность складывалась из двух элементов: первый можно было «заклеймить» фразой: «Разубеждение пресыщенного, портящего
263
наивность»; второй невозможно не назвать истинной скромностью. Получается, что его чувство было частично хорошим, частично дурным. Как и три четверти наших чувств. Чего не желает общество, предпочитающее четкие виды, чтобы всё различалось. Но чего желает природа, больше всего любящая неясность.
Ничто не может воспрепятствовать моему ясновидению — вечному ясновидению, говорил он себе, когда думал о «долго», противопоставленном ее наивной уверенности. «К тому же ничто не заставит меня пожелать не быть ясновидящим. Моё ясновидение пугает окружающих, но меня не пугает никогда. Меня это забавляет; это прирученное мною чудовище. А почему «чудовище»? Назовем его лучше моим ангелом-хранителем. Благодаря ясновидению я веду совершенно разумную жизнь, делая только то, что считаю возможным делать, сосредоточившись, не сбиваясь с пути никогда, не теряя времени, не обманываясь в отношении других и себя самого, не страдая никогда от людей и даже очень редко испытывая от них неудобство. И, поскольку я присоединяю к ясновидению мощь воображения и поэзии, с помощью поэзии я обретаю область грез, а с помощью воображения открываю чувства людей, лишенных ясновидения, что позволяет когда угодно давать контролируемый отдых своему ясновидению и таким образом выигрывать по всем статьям. Моя жизнь отнюдь не возвышенна: если мои чувства меня никогда не обманывают, ум, характер и сердце, напротив, полны пробелов; но именно на этих элементах может быть выстроена возвышенная жизнь. Что касается моей милой Дандийо, которая далеко не я, надо добиться, чтобы она не страдала от меня, и я добьюсь этого, то обманывая ее, то не обманывая, руководствуясь в конечном счете не принципами, а, в зависимости от сопротивления, чутьем и деликатностью, полагаясь на любовь в качестве гида. Возможно, что при других обстоятельствах я окутал бы ее иллюзиями. Но надо, чтобы по крайней мере, разок я ее поставил перед реальностью для того, чтобы затем завуалировать зрелище, которое беспрерывно навязывать двадцатипятилетней девушке было бы дурным тоном».
ПЬЕР КОСТАЛЬ
Париж
ТЕРЕЗЕ ПАНТВЭН
Долина Морьен
29 мая 1927 г.
Мадмуазель, видит Бог, как я жалел вас в эти дни (о чем вы меня и просили), и, наконец, сейчас обстоятельства сложились так, что я увидел во сне вашу душу: ей грозит опасность. Вы похожи на доброго человека, который накануне революций считает себя в безопасности, потому что либерал. «Разве революционеры побеспокоят меня? Возможно ли это! Они прекрасно знают, что я всем сердцем с ними. Кроме того,
264
если судить меня, тогда уж судить и всех». Революция свершается; их оставляют в покое; они торжествуют. Затем их арестовывают и убивают. Вы спокойно почиваете, видя себя окруженной толпой маленьких грешников и псевдоневинных, как если бы боги были обязаны этому покровительствовать. Но вы игнорируете пример евреев, которые все, за исключением двух, погибли в пустыне; всё Писание подтверждает эту доктрину. Христос сказал, что там « будет мало избранных»; он восхищается тем, что дорога тесна и редки нашедшие ее. Христиане читают это равнодушно: они думают, что всё это риторика.
В церкви во время одиннадцатичасовой мессы видно, как преклоняет колени щедрая в подаянии толпа проклятых. Смягчающим обстоятельством для них является сам пастырь, который для полноты реестра позволил проклятым пребывать в химерах. Современная церковь имеет не больше права ссылаться на пример Блаженного Августина или св. Фомы, чем мертвый гуманизм наших университетов на Грецию или Рим: античность и средневековье были скиниями духовности, которые ни одна религия и ни одна философия не могли изменить.
Христианская церковь существовала тысячу с лишним лет. Я думаю (возможно, ошибаясь), что дух ее сохраняется только в монастырях. Я мечтал о том, чтобы швырнуть вас в бездну внешнего мира, в такое место, где земное катилось бы под вашими ногами подобно тому, как небесное катится над головой. Если ничто из конструкции католицизма не окажется правдой, вы дали бы мне величественную идею самой себя, и это еще ничего. Всё равно пропадать; уж лучше пропасть в поиске высокого и причудливого, чем в той мерзости, где вы пребываете. Но вряд ли вы последовали моему совету и сходили к священнику, который углубил бы то, что в вас есть. Не буду настаивать. Я не могу увековечивать себя в вас. Живые, которые только проходят, могут интересовать меня лишь как прохожие. А впрочем, если вы сами сойдете с этого пути, тем лучше: это признак того, что Бог не предназначал вас к нему. В мертвой душе возможны обманные движения жизни, некоторым это известно по опыту. В отношении вас я мог ошибиться.
Вы говорите, что страдаете. Это заменило бы вам молитву, за неимением другого. Страдание — молитва тех, кто не думает, не молится. Не знаю, какого свойства ваши искушения, но думаю, что испытывать их — величайшая милость Божья; если бы вы его не интересовали, он оставил бы вас в покое. Возможно, именно это искушение спасет вас при вашем угрожающем состоянии. Если допустить, что искушение — не присутствие Бога, а его отсутствие, нет, конечно, ни одного святого, в чью душу не является Бог и не исчезает в быстром ритме; душа подобна небу, освещенному солнцем, по которому пробегают облачка, затеняя его время от времени.
У меня относительно вас тоже есть искушения, и я разделен
265
между ними. То искушение направить вас к Богу, как собачонку, которую берут за ошейник («Дурак, зверя поднимают снизу».). То — отбросить вас в ваше небытие, которое вы почувствуете, наконец, в тот день, когда меня там не будет.
Верьте, мадмуазель, в мои искренние чувства.
Косталь
P.S. Напоминаю вам, что во мне нет веры. Если бы я искал Бога, я бы нашел себя.
Распечатываю письмо, чтобы кое-что добавить. Не утаю от вас, что, прошлой ночью, когда я писал вам, у меня было намерение вас оставить. Вы меня разочаровали. Но остается другой смысл. Я бы вас пожалел в субботу, в шесть вечера; и, если я называю именно этот час, так потому, что буду с тем человеком, от которого почерпну это могущество жалости. Но берегитесь, я пожалел бы вас по-особому и в особом направлении. А у вас нет и мысли о тайной жалости. Мне-то все это знакомо.
АНДРЭ АКБО
Сэн-Леонар
ПЬЕРУ КОСТАЛЮ
Париж
1 июня 1927 г.
«Еще одно письмо-река! Эта девчонка безумна. Боже! До чего она безумна! И как прав Екклезиаст (или Соломон), говоря о несчастье угодить в сны пламенной женщины!» Не правда ли, вы подумали это? Так вот, как ни удивительно, я вам сегодня утром не наскучу. Я чувствую себя лучше.
Почему я чувствую себя лучше? У меня такое ощущение, что в моих последних письмах я изрядно бредила и что сегодня ситуация видится мне более четкой, такой, какая она в действительности. Прежде всего потому, что я два часа назад сходила к парикмахеру, иначе говоря: я хорошо причесана (по крайней мере, нужно это допустить!) и что, смотрясь в зеркало с мыслью, что эти ужасные дни должны были состарить меня на десять лет, я нашла свое лицо почти таким же (больше того: невероятно, но со дня возвращения из Парижа все твердят о моей молодости, о моем блеске и т.п.). Затем потому, что погода пасмурная; нет больше летнего опьянения, которое оскорбляло мое страдание; сейчас осень, а осень мне ближе, это совсем другое дело; я надену другие вещи, не те, в которых страдала… своего рода суеверие… Надежда снова поднимает вуаль. Думали ли вы когда-нибудь о том, что серые мрачные дни способны обещать счастье?
Надежда… Обещание… Постоянно этот пакт, заключаемый с самой собой. Постоянно ожидание. Уже четыре года, как я жду от вас чего-то. Я отдала вам все, а от вас ничего не получила взамен. Вы меня ни разу не поцеловали за четыре года! Если бы я умерла, пода-
266
рили бы вы мне, наконец, поцелуй? Почему, почему, если вам это почти ничего не стоит, не подарить мне того, чего я так страстно желала? Вам, имеющему сотни таких подарков, — мне, не имеющей ни одного за всю мою бесплодную жизнь! За один ваш поцелуй я без колебаний отдала бы десять лет вашей дружбы!
В вас есть аномалия: вы любите, и вы не даете. Когда любят — дают; это естественная реакция. А ваше «главное — ничего не давать!» звучит как приказ. Вещь до того ненормальная, что я попыталась было поверить, что вы меня любите. Но вы меня, конечно, любите! Слепой надо быть, чтобы не заметить этого: у женщин на эти вещи инстинкт, который не обманывает.
Вы говорите, что не любите меня. Вы энергично стараетесь убедить себя в этом. Если бы я знала, что вы меня не любите, если бы я была уверена в том, что взять меня — вам в тягость, тогда, слишком гордая, чтобы выклянчивать у кого-то любовь, я бы себя презирала. Но сейчас я уверена в противоположном. Я знаю, что, не испытывая ко мне всепожирающую страсть, вы меня все-таки любите. Разве я грезила, читая нежность в ваших глазах? Разве я грезила, когда мысль о нашем браке мелькнула у вас во время посещения квартиры на улице Кантен-Бошар? Разве я грезила, когда 16 мая прошлого года вы меня долго держали за руку? когда вы шли, прижимая меня к себе? когда в тот же день вы пожаловались и доверчиво раскрылись передо мной (ваше сожаление, что вы не отец)? Разве я грезила, когда, бывало, вы опаздывали на свидания, я вас спрашивала, почему, и вы отвечали: «Лучше спросите, почему я пришел!» Знаете ли вы, что меня убедило в вашей любви? 26 мая в такси наши ноги соприкоснулись. И в тот же миг, резко, вы отодвинули вашу. Я поняла тогда, что вы любите меня душой. «Женщина, с которой не занимаешься любовью, — женщина, которую любишь"(Бодлер).
Если вы так уверены, что меня не любите, поцелуй, который вы мне дали бы, был бы для вас равнозначен поцелую с камнем. Почему же в таком случае вы так упорно сопротивляетесь? Почему больше не принимаете меня у себя? Почему не поведете меня в такое место, где мы потанцевали бы и выпили шампанского? Тогда все стало бы ясно. Воистину, слишком глупо утверждать, что вы меня не хотите, когда вы делаете все для того, чтобы изгнать желание.
Уже четыре года подле вас я чувствую себя окутанной вашей робостью. Вы хотели бы сделать шаг ко мне, и не осмеливаетесь. С женщинами, которых вы не любите душой, вы осмеливаетесь. А со мной вы теряете голову. Может, вы считаете меня фригидной! В свое время это было бы прелестно, но это подзатянулось. Глупо, что я внушаю вам страх.
Если бы я хотела поймать вас на слове; если бы — каким бы невероятным это мне ни показалось — вы не пожелали бы моей любви, существовало бы одно-единственное средство разорвать отношения: убедить, что вы меня не любите. Видите, в каких непро-
267
лазных дебрях вы запутались. Непролазных для вас, потому что годовалый ребенок из них выбрался бы. Знаете, вы у меня вызываете улыбку. Каким же идиотом может быть гениальный человек. Ничто не сравнится со смехотворностью вашего отношения ко мне; всегда настороже… Бедный, бедный мальчик!
Итак, мой друг, расслабьтесь, наконец. Вы сдерживаетесь и страдаете от вашей сдержанности. Разве это мудро? Позволять гасить свет, который я в вас зажгла? Возвращаться к своему одиночеству, к своей бесплодности, к своему безлюбью? Когда спасение здесь, совсем рядом, с голыми руками, свежим лицом, всей своей непорочностью. Больше никогда вы не найдете во мне ничего подобного. Больше никогда Бог не протянет вам руку.
Ваша Андре
P.S. Моя подруга Раймонда уезжает отсюда. Я всегда держала ее в курсе наших отношений. Она спросила меня, до какой стадии это дошло. Когда я сказала, что ничего больше, она вскричала: «Ты до сих пор не поняла, что он над тобой рыцарски издевается?» Я объяснила ей, насколько ваша сдержанность является доказательством любви; она меня обсмеяла. Мне стыдно быть женщиной, когда я вижу вокруг таких грубиянок. И все же мне хочется, чтобы вы позволили написать ей — через какое-то время — что, наконец, вы меня осчастливили. Так мне легче было бы объясниться с нею, когда она вернется. Да, разрешите мне сказать, не только Раймонде, но одной-двум другим надежным подругам: «Косталь — мой любовник». Вы дали бы мне тень счастья, в реальности которого отказываете. И, кроме того, вы мне это слишком должны.
(Это письмо осталось без ответа)
ТЕРЕЗА ПАНТВЭН
Долина Морьен
ПЬЕРУ КОСТАЛЮ
Париж
Воскресенье
Вчера, в субботу, когда вы пожалели меня, в шесть часов у меня сильно забилось сердце. Анжелюс позвонил. И тогда вы на расстоянии внушили мне мысль, что звонари — «фальшивые невинные», что это язычники, которые делали вид, что завтра будут присутствовать на Празднике Тела Господня и отпразднуют его с фальшивой помпезностью, и я испытала ужас от этого колокольного шума. Меня охватила неистовая дрожь, мое тело тряслось, как лошадиный круп, — и все внутри содрогнулось. Тогда я испустила громкий крик пастуха; он должен был долететь до Нуазона. Я стала стонать и распростерлась на полу со скрещенными руками; я чувствовала, что могу только так. Я мотала головой слева направо, ошеломленная и как бы опьяненная своим состоянием. Малыш Марсель (двухлетний сын моей сестры) заплакал так сильно, что его не могли успокоить; я вынуждена была сесть, чтобы его приласкать. Потом опять откинулась, что снова заставило малыша заплакать; я взяла его к себе, и он успокоился. Я продолжала стонать, все внутри дрожало, я наговорила кучу слов в Вавилонском духе о вас, о нашей свадьбе, «сигаре, у которой лик жажды», Люцифере, «созданном, как праздник». Я прижимала Марселя к груди, к лицу, целовала всего, он барахтался на мне, он был нашим сыном, я вся была им поглощена. Мама спросила, не позвать ли кюре; Барбиа сказал «нет». Мама взяла молитвенник и прочитала молитвы Те Deum и Magnificat.
В это время Барбиа оттащил от меня маленького Марселя. Тогда я стала бить себя кулаками в грудь так сильно, что мне стало немного легче. Я продолжала говорить, но толком не помню, о чем. Я забилась в угол, я ползала на коленях, я ломала руки, я приказала Барбиа надавать мне пощечин, что он и сделал, а потом попросила об этом же маму. Все это время я тихонько плакала, я стонала: «Ах, я умираю!» Должно быть, я выглядела ужасно (жаль, что вы не видели, как я безобразна). Наконец, когда я исстрадалась, я приказала Барбиа, чтобы он ударил меня коленом по груди. Он ударил очень сильно, и меня отпустило.
Любимый мой, больше я ничего не скажу. Предупредите меня, когда снова меня пожалеете. О! Я жажду этого! Но не раньше, чем через несколько дней: я совершенно разбита.
Мари
СОДЕРЖАНИЕ
Встреча Гюисманса с Монтерланом и читателя с ними. И. Карабутенко….5
Жорис-Шарль Гюисманс.НАОБОРОТ…………..13
Комментарии. И. Карабутенко…………………….144
Анри де Монтерлан.ДЕВУШКИ…………………..157
В автомобиле она была не столь растерянной, как накануне.
261
Неоднократно отрывалась от его груди и молча смотрела в глаза, словно испытывая запоздалое желание познакомиться с существом, которому отдалась. Он, под ее взглядом, думал: «Моё лицо — это лицо тридцатичетырехлетнего мужчины, который размышляет. Лицо непривлекательное при сосредоточенности». Он выдерживал ее взгляд, словно солдат, заставляющий себя держать голову над бруствером: откровенная нагота мужского лица, без пудры, без румян, столь храброго по сравнению с лицом женщин, всегда подправленным. Ему показалось, что это тянулось очень долго. Потом она вновь положила голову ему на плечо, будто соглашаясь вторично. Косталь, считая, что имеет право обращаться к ней на «ты» и слыша от нее «вы», улыбнулся: «Ты? Вы?» И она, очень естественно (без малейшего намека на неучтивость):
– Не умею говорить «ты».
Ему понравился ответ, одновременно робкий и гордый: ответ ребенка.
Внезапно после паузы она спросила в упор:
– Вы меня, действительно, любите?
Довольно легкомысленно, не раздумывая, очевидно, еще тая мысль о ее неискренности, он сказал:
– Скорее, вас я должен спросить об этом.
Она вздрогнула и с неистовством, которого за ней еще не замечал и не подозревал:
– Вы не имеете права говорить мне это! Разве я не дала вам достаточно доказательств?
Она привстала, как змейка. «Вы не имеете права!» Он никогда бы не подумал, что она способна произнести такую тираду. Способна ли она быть страстной? Он сказал сам себе жесткое слово мужчины: «Какие доказательства?»
– Я, — сказала она, — я буду вас любить всегда, я хорошо это знаю. А вы сколько?
– Долго.
Она скорчила гримасу. Он сказал:
– Когда мне было шестнадцать лет — шестнадцать, слышите, — у меня была четырнадцатилетняя подружка. Я любил ее, как любят впервые, то есть с жаром, которого потом уже не находишь. Разумеется, она произнесла те же слова, что и вы, классическую фразу: «Я — на всю жизнь. А ты?» Я ответил: «А я как можно дольше». Я любил ее безумно, и мне было шестнадцать; но такова была моя проницательность. Вряд ли надо добавлять, что спустя полгода мы уже не встречались. Видите ли, я люблю реальность. Я люблю видеть то, что есть, — подчеркнул он с оттенком страсти. — Люди твердят, что слишком большое ясновидение делает несчастным. А вот я вижу то, что есть, и очень счастлив. Но, поскольку мне известна жизнь, я знаю, что никогда не следует давать зарока на будущее. Какими будут ваши
262
чувства через год? через полгода? через три месяца? Какими будут мои? Вот почему я не говорю вам: «Всегда», что, впрочем, нахожу естественным в устах девушки и что меня глубоко трогает. Я говорю вам: «Долго», и говорю это как человек, знающий, что обозначает «долго». А это означает многое. Знать, что будешь любить кого-то в течение долгого времени, — это много, поверьте.
Она не ответила.
Когда они расставались, он захотел ее подбодрить и сказал с нежной улыбкой:
– Знаете, я вовсе не чувствую себя уставшим от вас…
Позднее он раскаялся в том, что мог сомневаться в ней. Собственно говоря, это не было сомнением. Он верил в новизну ее сердца. Он знал о нетронутости тела. Но невозможно было не подставить к «нет! нет!» и к слезам, и даже к «ночному голосу», к незабываемому голосу маленькой лицеистки, все подделки, мелькающие в женском поле. Он был настолько убежден, что Соланж — «природа», что находил почти грязным свое сомнение, даже если сомнение было, так сказать, вынужденным. Ведь это прошлое Косталя отравляло настоящее всем знанием, которое изменило облик Соланж, и ничего нельзя было с этим поделать. Ничто не могло помешать тому, чтобы она не была для него последней, тогда как для нее он был первым. Ничто не могло помешать тому, чтобы он не познал много копий, прежде чем познать оригинал, и что оригинал казался менее оригинальным после этих копий. И в то время, как позиция по отношению к Андре ничуть его не смущала, он чувствовал себя виновным перед Соланж, будучи виновен лишь в том, что был именно таким. Как бы то ни было, ситуация складывается в пользу того, кого любишь.
Но другое чувство заставляло его усомниться в Соланж: он удивлялся, что она может его любить. Косталь был лишен литературного тщеславия, и Соланж больше всего привлекала тем, что никогда не говорила о его книгах, никогда не высказывала восхищения. Что касается мужского тщеславия, то оно испытывало затмения. Первым движением была мысль: ни одна женщина, которую он захочет, не откажет. Но когда одна из них пала в его обьятия, поделившись к тому же и сердцем, он был озадачен и вспомнил слова Луи XV: «Мне трудно понять, за что меня так любят». Тем самым он вкушал удовольствие считать себя победоносным и удовольствие обнаруживать в себе кротость. «Для всего есть время», — сказал мудрец. Казалось неправдоподобным, что Соланж его действительно любит. «То, что во мне значительно, возвышенно, она неспособна оценить: дражайшая милочка, ее мозг — мозг морской блохи. Что же, в таком случае, она может во мне любить? Что во мне есть физически достойного любви? Да, это неясно». Думать так — значит забывать, что женщины, в противовес мужчинам, идут от привязанности к желанию. Итак, его мнительность складывалась из двух элементов: первый можно было «заклеймить» фразой: «Разубеждение пресыщенного, портящего
263
наивность»; второй невозможно не назвать истинной скромностью. Получается, что его чувство было частично хорошим, частично дурным. Как и три четверти наших чувств. Чего не желает общество, предпочитающее четкие виды, чтобы всё различалось. Но чего желает природа, больше всего любящая неясность.
Ничто не может воспрепятствовать моему ясновидению — вечному ясновидению, говорил он себе, когда думал о «долго», противопоставленном ее наивной уверенности. «К тому же ничто не заставит меня пожелать не быть ясновидящим. Моё ясновидение пугает окружающих, но меня не пугает никогда. Меня это забавляет; это прирученное мною чудовище. А почему «чудовище»? Назовем его лучше моим ангелом-хранителем. Благодаря ясновидению я веду совершенно разумную жизнь, делая только то, что считаю возможным делать, сосредоточившись, не сбиваясь с пути никогда, не теряя времени, не обманываясь в отношении других и себя самого, не страдая никогда от людей и даже очень редко испытывая от них неудобство. И, поскольку я присоединяю к ясновидению мощь воображения и поэзии, с помощью поэзии я обретаю область грез, а с помощью воображения открываю чувства людей, лишенных ясновидения, что позволяет когда угодно давать контролируемый отдых своему ясновидению и таким образом выигрывать по всем статьям. Моя жизнь отнюдь не возвышенна: если мои чувства меня никогда не обманывают, ум, характер и сердце, напротив, полны пробелов; но именно на этих элементах может быть выстроена возвышенная жизнь. Что касается моей милой Дандийо, которая далеко не я, надо добиться, чтобы она не страдала от меня, и я добьюсь этого, то обманывая ее, то не обманывая, руководствуясь в конечном счете не принципами, а, в зависимости от сопротивления, чутьем и деликатностью, полагаясь на любовь в качестве гида. Возможно, что при других обстоятельствах я окутал бы ее иллюзиями. Но надо, чтобы по крайней мере, разок я ее поставил перед реальностью для того, чтобы затем завуалировать зрелище, которое беспрерывно навязывать двадцатипятилетней девушке было бы дурным тоном».
ПЬЕР КОСТАЛЬ
Париж
ТЕРЕЗЕ ПАНТВЭН
Долина Морьен
29 мая 1927 г.
Мадмуазель, видит Бог, как я жалел вас в эти дни (о чем вы меня и просили), и, наконец, сейчас обстоятельства сложились так, что я увидел во сне вашу душу: ей грозит опасность. Вы похожи на доброго человека, который накануне революций считает себя в безопасности, потому что либерал. «Разве революционеры побеспокоят меня? Возможно ли это! Они прекрасно знают, что я всем сердцем с ними. Кроме того,
264
если судить меня, тогда уж судить и всех». Революция свершается; их оставляют в покое; они торжествуют. Затем их арестовывают и убивают. Вы спокойно почиваете, видя себя окруженной толпой маленьких грешников и псевдоневинных, как если бы боги были обязаны этому покровительствовать. Но вы игнорируете пример евреев, которые все, за исключением двух, погибли в пустыне; всё Писание подтверждает эту доктрину. Христос сказал, что там « будет мало избранных»; он восхищается тем, что дорога тесна и редки нашедшие ее. Христиане читают это равнодушно: они думают, что всё это риторика.
В церкви во время одиннадцатичасовой мессы видно, как преклоняет колени щедрая в подаянии толпа проклятых. Смягчающим обстоятельством для них является сам пастырь, который для полноты реестра позволил проклятым пребывать в химерах. Современная церковь имеет не больше права ссылаться на пример Блаженного Августина или св. Фомы, чем мертвый гуманизм наших университетов на Грецию или Рим: античность и средневековье были скиниями духовности, которые ни одна религия и ни одна философия не могли изменить.
Христианская церковь существовала тысячу с лишним лет. Я думаю (возможно, ошибаясь), что дух ее сохраняется только в монастырях. Я мечтал о том, чтобы швырнуть вас в бездну внешнего мира, в такое место, где земное катилось бы под вашими ногами подобно тому, как небесное катится над головой. Если ничто из конструкции католицизма не окажется правдой, вы дали бы мне величественную идею самой себя, и это еще ничего. Всё равно пропадать; уж лучше пропасть в поиске высокого и причудливого, чем в той мерзости, где вы пребываете. Но вряд ли вы последовали моему совету и сходили к священнику, который углубил бы то, что в вас есть. Не буду настаивать. Я не могу увековечивать себя в вас. Живые, которые только проходят, могут интересовать меня лишь как прохожие. А впрочем, если вы сами сойдете с этого пути, тем лучше: это признак того, что Бог не предназначал вас к нему. В мертвой душе возможны обманные движения жизни, некоторым это известно по опыту. В отношении вас я мог ошибиться.
Вы говорите, что страдаете. Это заменило бы вам молитву, за неимением другого. Страдание — молитва тех, кто не думает, не молится. Не знаю, какого свойства ваши искушения, но думаю, что испытывать их — величайшая милость Божья; если бы вы его не интересовали, он оставил бы вас в покое. Возможно, именно это искушение спасет вас при вашем угрожающем состоянии. Если допустить, что искушение — не присутствие Бога, а его отсутствие, нет, конечно, ни одного святого, в чью душу не является Бог и не исчезает в быстром ритме; душа подобна небу, освещенному солнцем, по которому пробегают облачка, затеняя его время от времени.
У меня относительно вас тоже есть искушения, и я разделен
265
между ними. То искушение направить вас к Богу, как собачонку, которую берут за ошейник («Дурак, зверя поднимают снизу».). То — отбросить вас в ваше небытие, которое вы почувствуете, наконец, в тот день, когда меня там не будет.
Верьте, мадмуазель, в мои искренние чувства.
Косталь
P.S. Напоминаю вам, что во мне нет веры. Если бы я искал Бога, я бы нашел себя.
Распечатываю письмо, чтобы кое-что добавить. Не утаю от вас, что, прошлой ночью, когда я писал вам, у меня было намерение вас оставить. Вы меня разочаровали. Но остается другой смысл. Я бы вас пожалел в субботу, в шесть вечера; и, если я называю именно этот час, так потому, что буду с тем человеком, от которого почерпну это могущество жалости. Но берегитесь, я пожалел бы вас по-особому и в особом направлении. А у вас нет и мысли о тайной жалости. Мне-то все это знакомо.
АНДРЭ АКБО
Сэн-Леонар
ПЬЕРУ КОСТАЛЮ
Париж
1 июня 1927 г.
«Еще одно письмо-река! Эта девчонка безумна. Боже! До чего она безумна! И как прав Екклезиаст (или Соломон), говоря о несчастье угодить в сны пламенной женщины!» Не правда ли, вы подумали это? Так вот, как ни удивительно, я вам сегодня утром не наскучу. Я чувствую себя лучше.
Почему я чувствую себя лучше? У меня такое ощущение, что в моих последних письмах я изрядно бредила и что сегодня ситуация видится мне более четкой, такой, какая она в действительности. Прежде всего потому, что я два часа назад сходила к парикмахеру, иначе говоря: я хорошо причесана (по крайней мере, нужно это допустить!) и что, смотрясь в зеркало с мыслью, что эти ужасные дни должны были состарить меня на десять лет, я нашла свое лицо почти таким же (больше того: невероятно, но со дня возвращения из Парижа все твердят о моей молодости, о моем блеске и т.п.). Затем потому, что погода пасмурная; нет больше летнего опьянения, которое оскорбляло мое страдание; сейчас осень, а осень мне ближе, это совсем другое дело; я надену другие вещи, не те, в которых страдала… своего рода суеверие… Надежда снова поднимает вуаль. Думали ли вы когда-нибудь о том, что серые мрачные дни способны обещать счастье?
Надежда… Обещание… Постоянно этот пакт, заключаемый с самой собой. Постоянно ожидание. Уже четыре года, как я жду от вас чего-то. Я отдала вам все, а от вас ничего не получила взамен. Вы меня ни разу не поцеловали за четыре года! Если бы я умерла, пода-
266
рили бы вы мне, наконец, поцелуй? Почему, почему, если вам это почти ничего не стоит, не подарить мне того, чего я так страстно желала? Вам, имеющему сотни таких подарков, — мне, не имеющей ни одного за всю мою бесплодную жизнь! За один ваш поцелуй я без колебаний отдала бы десять лет вашей дружбы!
В вас есть аномалия: вы любите, и вы не даете. Когда любят — дают; это естественная реакция. А ваше «главное — ничего не давать!» звучит как приказ. Вещь до того ненормальная, что я попыталась было поверить, что вы меня любите. Но вы меня, конечно, любите! Слепой надо быть, чтобы не заметить этого: у женщин на эти вещи инстинкт, который не обманывает.
Вы говорите, что не любите меня. Вы энергично стараетесь убедить себя в этом. Если бы я знала, что вы меня не любите, если бы я была уверена в том, что взять меня — вам в тягость, тогда, слишком гордая, чтобы выклянчивать у кого-то любовь, я бы себя презирала. Но сейчас я уверена в противоположном. Я знаю, что, не испытывая ко мне всепожирающую страсть, вы меня все-таки любите. Разве я грезила, читая нежность в ваших глазах? Разве я грезила, когда мысль о нашем браке мелькнула у вас во время посещения квартиры на улице Кантен-Бошар? Разве я грезила, когда 16 мая прошлого года вы меня долго держали за руку? когда вы шли, прижимая меня к себе? когда в тот же день вы пожаловались и доверчиво раскрылись передо мной (ваше сожаление, что вы не отец)? Разве я грезила, когда, бывало, вы опаздывали на свидания, я вас спрашивала, почему, и вы отвечали: «Лучше спросите, почему я пришел!» Знаете ли вы, что меня убедило в вашей любви? 26 мая в такси наши ноги соприкоснулись. И в тот же миг, резко, вы отодвинули вашу. Я поняла тогда, что вы любите меня душой. «Женщина, с которой не занимаешься любовью, — женщина, которую любишь"(Бодлер).
Если вы так уверены, что меня не любите, поцелуй, который вы мне дали бы, был бы для вас равнозначен поцелую с камнем. Почему же в таком случае вы так упорно сопротивляетесь? Почему больше не принимаете меня у себя? Почему не поведете меня в такое место, где мы потанцевали бы и выпили шампанского? Тогда все стало бы ясно. Воистину, слишком глупо утверждать, что вы меня не хотите, когда вы делаете все для того, чтобы изгнать желание.
Уже четыре года подле вас я чувствую себя окутанной вашей робостью. Вы хотели бы сделать шаг ко мне, и не осмеливаетесь. С женщинами, которых вы не любите душой, вы осмеливаетесь. А со мной вы теряете голову. Может, вы считаете меня фригидной! В свое время это было бы прелестно, но это подзатянулось. Глупо, что я внушаю вам страх.
Если бы я хотела поймать вас на слове; если бы — каким бы невероятным это мне ни показалось — вы не пожелали бы моей любви, существовало бы одно-единственное средство разорвать отношения: убедить, что вы меня не любите. Видите, в каких непро-
267
лазных дебрях вы запутались. Непролазных для вас, потому что годовалый ребенок из них выбрался бы. Знаете, вы у меня вызываете улыбку. Каким же идиотом может быть гениальный человек. Ничто не сравнится со смехотворностью вашего отношения ко мне; всегда настороже… Бедный, бедный мальчик!
Итак, мой друг, расслабьтесь, наконец. Вы сдерживаетесь и страдаете от вашей сдержанности. Разве это мудро? Позволять гасить свет, который я в вас зажгла? Возвращаться к своему одиночеству, к своей бесплодности, к своему безлюбью? Когда спасение здесь, совсем рядом, с голыми руками, свежим лицом, всей своей непорочностью. Больше никогда вы не найдете во мне ничего подобного. Больше никогда Бог не протянет вам руку.
Ваша Андре
P.S. Моя подруга Раймонда уезжает отсюда. Я всегда держала ее в курсе наших отношений. Она спросила меня, до какой стадии это дошло. Когда я сказала, что ничего больше, она вскричала: «Ты до сих пор не поняла, что он над тобой рыцарски издевается?» Я объяснила ей, насколько ваша сдержанность является доказательством любви; она меня обсмеяла. Мне стыдно быть женщиной, когда я вижу вокруг таких грубиянок. И все же мне хочется, чтобы вы позволили написать ей — через какое-то время — что, наконец, вы меня осчастливили. Так мне легче было бы объясниться с нею, когда она вернется. Да, разрешите мне сказать, не только Раймонде, но одной-двум другим надежным подругам: «Косталь — мой любовник». Вы дали бы мне тень счастья, в реальности которого отказываете. И, кроме того, вы мне это слишком должны.
(Это письмо осталось без ответа)
ТЕРЕЗА ПАНТВЭН
Долина Морьен
ПЬЕРУ КОСТАЛЮ
Париж
Воскресенье
Вчера, в субботу, когда вы пожалели меня, в шесть часов у меня сильно забилось сердце. Анжелюс позвонил. И тогда вы на расстоянии внушили мне мысль, что звонари — «фальшивые невинные», что это язычники, которые делали вид, что завтра будут присутствовать на Празднике Тела Господня и отпразднуют его с фальшивой помпезностью, и я испытала ужас от этого колокольного шума. Меня охватила неистовая дрожь, мое тело тряслось, как лошадиный круп, — и все внутри содрогнулось. Тогда я испустила громкий крик пастуха; он должен был долететь до Нуазона. Я стала стонать и распростерлась на полу со скрещенными руками; я чувствовала, что могу только так. Я мотала головой слева направо, ошеломленная и как бы опьяненная своим состоянием. Малыш Марсель (двухлетний сын моей сестры) заплакал так сильно, что его не могли успокоить; я вынуждена была сесть, чтобы его приласкать. Потом опять откинулась, что снова заставило малыша заплакать; я взяла его к себе, и он успокоился. Я продолжала стонать, все внутри дрожало, я наговорила кучу слов в Вавилонском духе о вас, о нашей свадьбе, «сигаре, у которой лик жажды», Люцифере, «созданном, как праздник». Я прижимала Марселя к груди, к лицу, целовала всего, он барахтался на мне, он был нашим сыном, я вся была им поглощена. Мама спросила, не позвать ли кюре; Барбиа сказал «нет». Мама взяла молитвенник и прочитала молитвы Те Deum и Magnificat.
В это время Барбиа оттащил от меня маленького Марселя. Тогда я стала бить себя кулаками в грудь так сильно, что мне стало немного легче. Я продолжала говорить, но толком не помню, о чем. Я забилась в угол, я ползала на коленях, я ломала руки, я приказала Барбиа надавать мне пощечин, что он и сделал, а потом попросила об этом же маму. Все это время я тихонько плакала, я стонала: «Ах, я умираю!» Должно быть, я выглядела ужасно (жаль, что вы не видели, как я безобразна). Наконец, когда я исстрадалась, я приказала Барбиа, чтобы он ударил меня коленом по груди. Он ударил очень сильно, и меня отпустило.
Любимый мой, больше я ничего не скажу. Предупредите меня, когда снова меня пожалеете. О! Я жажду этого! Но не раньше, чем через несколько дней: я совершенно разбита.
Мари
СОДЕРЖАНИЕ
Встреча Гюисманса с Монтерланом и читателя с ними. И. Карабутенко….5
Жорис-Шарль Гюисманс.НАОБОРОТ…………..13
Комментарии. И. Карабутенко…………………….144
Анри де Монтерлан.ДЕВУШКИ…………………..157