Страница:
Аня сидела в саду на большом сером валуне, созерцая стихотворение,
—обнаженная березовая ветка, протянувшаяся с наисовершеннейшим изяществом на фоне бледно-красного заката. Она строила воздушный замок — чудесный дворец, где воздух в залитых солнцем дворах и величественных залах был напоен ароматами восточных благовоний и где она была королевой и владычицей. Увидев, что через сад к ней идет Гилберт, она нахмурилась. В последнее время ей удавалось избегать встреч с ним наедине. Но на этот раз он явно сумел застать ее одну; и даже Паленый бросил ее на произвол судьбы.
Гилберт сел рядом с ней на валун и протянул ей свой весенний букет.
— Они не напоминают тебе, Аня, о доме и о тех днях, когда мы всей школой ходили собирать майские цветы?
Аня взяла цветы и спрятала в них лицо.
— В эту минуту я на пустоши за фермой мистера Сайласа Слоана, — сказала она восхищенно.
— Я полагаю, ты и в самом деле будешь там через несколько дней, не так ли?
— Нет, только через две недели. Я собираюсь посетить Болинброк вместе с Фил, прежде чем ехать домой. Так что ты будешь в Авонлее раньше меня.
— Нет, Аня, я совсем не приеду в Авонлею этим летом. Мне предложили работу в редакции газеты «Дейли Ньюз», и я собираюсь принять это предложение.
— О, — сказала Аня с неопределенной интонацией. Она задумалась о том, каким будет целое авонлейское лето без Гилберта. Почему-то эта перспектива не радовала ее. — Да, — заключила она без энтузиазма, — это, конечно, большая удача для тебя.
— Да, я очень надеялся, что получу эту работу. Она даст мне возможность заработать на следующий год учебы.
— Ты не должен работать слишкомнапряженно, — сказала Аня, не совсем ясно понимая, что она имеет в виду. Ей отчаянно хотелось, чтобы Фил вышла из дома. — Ты так много занимался в эту зиму. Какой чудесный вечер, правда? Знаешь, я сегодня нашла целую полянку белых фиалок под вон тем искривленным деревом. У меня было такое чувство, словно я наткнулась на золотую россыпь.
— Ты всегда находишь золотые россыпи, — сказал Гилберт, тоже рассеянно.
— Давай пойдем и посмотрим, не удастся ли нам найти еще, — предложила Аня с жаром. — Я позову Фил и…
— Не надо ни Фил, ни фиалок, Аня, — сказал Гилберт тихо, взяв ее руку в свою и держа так крепко, что она не могла освободить ее. — Мне нужно что-то сказать тебе.
— Нет, не говори! — воскликнула Аня умоляюще. — Не надо… Гилберт, пожалуйста.
— Я должен. Дальше так продолжаться не может. Аня, я люблю тебя. Ты это знаешь. Я… я не могу выразить словами, как сильно я люблю тебя. Ты можешь обещать мне, что в будущем станешь моей женой?
— Я… я не могу, — сказала Аня с несчастным видом. — Ох, Гилберт… ты… ты все испортил.
— Ты не испытываешь ко мне никаких чувств? — спросил Гилберт после ужасной паузы, во время которой Аня не осмеливалась поднять глаза.
— Нет… такихнет. Я очень рада, что ты мой друг. Но я не люблю тебя, Гилберт.
— Но не можешь ли ты дать мне хоть какую-то надежду, что ты еще полюбишь меня… со временем?
— Нет, не могу! — воскликнула Аня с безнадежностью в голосе. — Я никогда, никогда не смогу полюбить тебя, Гилберт… так, как ты хочешь. Ты должен больше никогда не говорить со мной об этом.
Последовала новая пауза — такая долгая и такая ужасная, что Аня наконец была вынуждена поднять глаза. Лицо Гилберта было белым как мел, а его глаза… Аня вздрогнула и отвернулась. Во всем этом не было ничего романтичного. Неужели предложения руки и сердца должны быть или смехотворными, или вот такими — внушающими ужас? Сможет ли она когда-нибудь забыть лицо Гилберта, каким оно было в эту минуту?
— Есть кто-то другой? — негромко спросил он наконец.
— Нет никого, — горячо и искренне ответила Аня. — Такихчувств у меня нет ни к кому… и ты нравишься мне больше любого другого на свете. И мы должны, должныостаться друзьями, Гилберт.
Гилберт коротко и горько рассмеялся:
— Друзьями! Твоей дружбы мне недостаточно, Аня. Мне нужна твоя любовь… а ты говоришь мне, что добиться ее я никогда не смогу.
— Мне жаль, Гилберт. Прости меня, — это было все, что Аня могла сказать. Где, о где были все те любезные и изысканные речи, в которых она имела обыкновение — в воображении — отказывать нежеланным поклонникам?
Гилберт мягким движением освободил ее руку.
— Тут нечего прощать. Порой мне казалось, что у тебя есть ко мне какие-то чувства. Я обманулся — вот и все. До свидания, Аня.
Аня бросилась в свою комнату, села на сиденье у окна, перед которым росли сосны, и горько заплакала. У нее было такое чувство, словно что-то бесценное ушло из ее жизни. Конечно же, это была дружба Гилберта. О, почему она должна потерять ее вот так?
— Что стряслось, милочка? — спросила Фил, приближаясь в озаренном луной сумраке.
Аня не ответила. В эту минуту ей хотелось, чтобы Фил была за тысячу миль от нее.
— Я догадываюсь, что ты взяла и отказала Гилберту Блайту. Анна Ширли, вы просто идиотка!
— Ты считаешь идиотизмом отказаться выйти замуж за человека, которого я не люблю, — холодно отозвалась вынужденная ответить Аня.
— Ты видишь любовь и не узнаешь ее. Вымудрила что-то там такое в этом своем воображении и принимаешь это что-то за любовь и ждешь, что любовь в настоящей жизни будет похожа на то, что ты выдумала… Ого, это первая здравая мысль, какую я высказала в своей жизни! Удивительно, как это я ухитрилась?
— Фил, — попросила Аня, — пожалуйста, уйди и оставь меня ненадолго одну. Мой мир разлетелся на куски. Я хочу воссоздать его из обломков.
— И без всякого Гилберта в нем? — уточнила Фил, уходя.
Мир без Гилберта! Аня печально повторила эти слова. Не будет ли он слишком пустынным и унылым? Что ж, все это вина Гилберта. Он испортил их прекрасные товарищеские отношения. Ей просто придется научиться обходиться без них.
Глава 21
Глава 22
Глава 23
Гилберт сел рядом с ней на валун и протянул ей свой весенний букет.
— Они не напоминают тебе, Аня, о доме и о тех днях, когда мы всей школой ходили собирать майские цветы?
Аня взяла цветы и спрятала в них лицо.
— В эту минуту я на пустоши за фермой мистера Сайласа Слоана, — сказала она восхищенно.
— Я полагаю, ты и в самом деле будешь там через несколько дней, не так ли?
— Нет, только через две недели. Я собираюсь посетить Болинброк вместе с Фил, прежде чем ехать домой. Так что ты будешь в Авонлее раньше меня.
— Нет, Аня, я совсем не приеду в Авонлею этим летом. Мне предложили работу в редакции газеты «Дейли Ньюз», и я собираюсь принять это предложение.
— О, — сказала Аня с неопределенной интонацией. Она задумалась о том, каким будет целое авонлейское лето без Гилберта. Почему-то эта перспектива не радовала ее. — Да, — заключила она без энтузиазма, — это, конечно, большая удача для тебя.
— Да, я очень надеялся, что получу эту работу. Она даст мне возможность заработать на следующий год учебы.
— Ты не должен работать слишкомнапряженно, — сказала Аня, не совсем ясно понимая, что она имеет в виду. Ей отчаянно хотелось, чтобы Фил вышла из дома. — Ты так много занимался в эту зиму. Какой чудесный вечер, правда? Знаешь, я сегодня нашла целую полянку белых фиалок под вон тем искривленным деревом. У меня было такое чувство, словно я наткнулась на золотую россыпь.
— Ты всегда находишь золотые россыпи, — сказал Гилберт, тоже рассеянно.
— Давай пойдем и посмотрим, не удастся ли нам найти еще, — предложила Аня с жаром. — Я позову Фил и…
— Не надо ни Фил, ни фиалок, Аня, — сказал Гилберт тихо, взяв ее руку в свою и держа так крепко, что она не могла освободить ее. — Мне нужно что-то сказать тебе.
— Нет, не говори! — воскликнула Аня умоляюще. — Не надо… Гилберт, пожалуйста.
— Я должен. Дальше так продолжаться не может. Аня, я люблю тебя. Ты это знаешь. Я… я не могу выразить словами, как сильно я люблю тебя. Ты можешь обещать мне, что в будущем станешь моей женой?
— Я… я не могу, — сказала Аня с несчастным видом. — Ох, Гилберт… ты… ты все испортил.
— Ты не испытываешь ко мне никаких чувств? — спросил Гилберт после ужасной паузы, во время которой Аня не осмеливалась поднять глаза.
— Нет… такихнет. Я очень рада, что ты мой друг. Но я не люблю тебя, Гилберт.
— Но не можешь ли ты дать мне хоть какую-то надежду, что ты еще полюбишь меня… со временем?
— Нет, не могу! — воскликнула Аня с безнадежностью в голосе. — Я никогда, никогда не смогу полюбить тебя, Гилберт… так, как ты хочешь. Ты должен больше никогда не говорить со мной об этом.
Последовала новая пауза — такая долгая и такая ужасная, что Аня наконец была вынуждена поднять глаза. Лицо Гилберта было белым как мел, а его глаза… Аня вздрогнула и отвернулась. Во всем этом не было ничего романтичного. Неужели предложения руки и сердца должны быть или смехотворными, или вот такими — внушающими ужас? Сможет ли она когда-нибудь забыть лицо Гилберта, каким оно было в эту минуту?
— Есть кто-то другой? — негромко спросил он наконец.
— Нет никого, — горячо и искренне ответила Аня. — Такихчувств у меня нет ни к кому… и ты нравишься мне больше любого другого на свете. И мы должны, должныостаться друзьями, Гилберт.
Гилберт коротко и горько рассмеялся:
— Друзьями! Твоей дружбы мне недостаточно, Аня. Мне нужна твоя любовь… а ты говоришь мне, что добиться ее я никогда не смогу.
— Мне жаль, Гилберт. Прости меня, — это было все, что Аня могла сказать. Где, о где были все те любезные и изысканные речи, в которых она имела обыкновение — в воображении — отказывать нежеланным поклонникам?
Гилберт мягким движением освободил ее руку.
— Тут нечего прощать. Порой мне казалось, что у тебя есть ко мне какие-то чувства. Я обманулся — вот и все. До свидания, Аня.
Аня бросилась в свою комнату, села на сиденье у окна, перед которым росли сосны, и горько заплакала. У нее было такое чувство, словно что-то бесценное ушло из ее жизни. Конечно же, это была дружба Гилберта. О, почему она должна потерять ее вот так?
— Что стряслось, милочка? — спросила Фил, приближаясь в озаренном луной сумраке.
Аня не ответила. В эту минуту ей хотелось, чтобы Фил была за тысячу миль от нее.
— Я догадываюсь, что ты взяла и отказала Гилберту Блайту. Анна Ширли, вы просто идиотка!
— Ты считаешь идиотизмом отказаться выйти замуж за человека, которого я не люблю, — холодно отозвалась вынужденная ответить Аня.
— Ты видишь любовь и не узнаешь ее. Вымудрила что-то там такое в этом своем воображении и принимаешь это что-то за любовь и ждешь, что любовь в настоящей жизни будет похожа на то, что ты выдумала… Ого, это первая здравая мысль, какую я высказала в своей жизни! Удивительно, как это я ухитрилась?
— Фил, — попросила Аня, — пожалуйста, уйди и оставь меня ненадолго одну. Мой мир разлетелся на куски. Я хочу воссоздать его из обломков.
— И без всякого Гилберта в нем? — уточнила Фил, уходя.
Мир без Гилберта! Аня печально повторила эти слова. Не будет ли он слишком пустынным и унылым? Что ж, все это вина Гилберта. Он испортил их прекрасные товарищеские отношения. Ей просто придется научиться обходиться без них.
Глава 21
Вчерашние розы
Две недели в Болинброке Аня провела очень приятно, если не считать смутного чувства неудовлетворенности и неясной боли, возникавших в ее душе всякий раз, когда она думала о Гилберте. Впрочем, времени, чтобы думать о нем, у нее оставалось мало. В Маунт Холли, прекрасном старом имении Гордонов, где Фил собирала своих многочисленных друзей обоего пола, было очень весело. Здесь их ждала совершенно ошеломляющая череда прогулок в экипажах, танцев, пикников, катаний на лодках — всего того, что Фил объединяла под выразительной рубрикой «Забавы». Присутствие Алека и Алонзо было столь неизменным, что Аня задумалась: а делали ли они вообще что-нибудь другое, кроме того, чтобы ходить на задних лапках перед этой обманчивой и неуловимой Фил. Оба они были приятными молодыми людьми с мужественными чертами лица, но добиться от Ани мнения о том, кто из них лучше, было невозможно.
— А я так рассчитывала на то, что ты поможешь мне решить, кому из них я должна пообещать выйти замуж, — сокрушалась Фил.
— Помоги сама себе. Ты ведь настоящий эксперт по принятию решений о том, за кого должны выйти замуж другие, — довольно язвительно возразила Аня.
— О, это совсем другое дело! — с полной искренностью заявила Фил.
Но самым приятным событием за все время пребывания Ани в Болинброке стало посещение места, где она родилась, — маленького обветшалого желтого домика на окраинной улочке, домика, который она так часто рисовала в воображении. Как зачарованная смотрела она не него, когда вместе с Фил вошла в маленькую калитку.
— Он почти в точности такой, каким я его себе представляла, — сказала она. — Здесь, правда, нет жимолости под окнами, но зато есть куст сирени у калитки и… Да, здесь и муслиновые занавески на окнах. Как я рада, что он по-прежнему выкрашен в желтый цвет.
Дверь открыла очень высокая, очень худая женщина.
— Да, Ширли жили здесь двадцать лет назад, — сказала она в ответ на Анины вопросы. — Они снимали этот дом. Я их помню, как же! Они оба, друг за другом, померли — от лихорадки. Это было ужасно печально. Младенец у них остался тогда. Но я думаю, он тоже давным-давно помер. Такой был хилый. Его взяли Томас с женой — будто им своей ребятни было мало.
— Младенец не умер, — улыбнулась Аня. — Ябыла этим младенцем.
— Да что вы говорите! Ну и выросли же вы! — воскликнула женщина, как будто была весьма удивлена тем, что Аня не осталась младенцем. — Дайте-ка на вас глянуть. Да, есть сходство. Цветом лица и волосами вы в папашу. Он был рыжий. Но глазами и ртом вы похожи на мамашу. Она была прелестная крошка. Моя дочка училась у нее в школе и прямо с ума по ней сходила. Схоронили их в одной могиле, а школьный совет поставил надгробный камень — за заслуги в деле обучения. Может, зайдете?
— Вы позволите мне осмотреть дом? — просительно сказала Аня.
— Да конечно же, коли хотите. Времени это у вас много не займет — домишко невелик. Я все пристаю к мужу, чтобы пристроил новую кухню, да он не из тех, кто быстро берется за дело. Гостиная здесь, а там наверху две комнаты. Ступайте сами. Мне надо поглядеть, как там малыш. Комната, что выходит окнами на восток, — та самая, где вы родились. Я помню, ваша мамаша говорила, что любит глядеть на восход солнца, а еще я слыхала от нее, что родились вы как раз тогда, когда солнце всходило, и ваше личико в его лучах было первое, что она увидела.
Аня, с сердцем, переполненным чувствами, поднялась по узкой лестнице в маленькую комнату, выходящую окнами на восток, — комнату, которая была для нее святилищем. Здесь ее мать мечтала, с нежностью и радостью, о предстоящем материнстве, здесь свет восходящего солнца падал на них обеих в священный час рождения, здесь ее мать умерла. Аня смотрела на все вокруг с благоговением в душе; слезы туманили глаза. Это был один из драгоценнейших часов в . ее жизни, который с тех пор вечно сиял в ее памяти лучезарным блеском.
— Подумать только: когда я родилась, мама была моложе, чем я сейчас, — прошептала она.
Когда Аня спустилась вниз, хозяйка домика встретила ее в передней и протянула ей пыльный пакет, перевязанный выцветшей голубой ленточкой.
— Тут вот пачка старых писем. Я нашла их наверху, в стенном шкафу, когда мы въехали сюда, — сказала она. — Не знаю, что за письма. Так никогда и не удосужилась поглядеть. Но вот это, первое сверху, адресовано «мисс Берте Уиллис». Уиллис — это девичья фамилия вашей мамаши. Можете взять, коли вам интересно.
— Ах, спасибо… спасибо! — воскликнула Аня с восторгом, хватая пакет.
— Это все, что было в доме, — продолжила хозяйка. — Мебель вся была распродана, чтобы заплатить по счетам доктора, а одежду и всякие мелочи вашей мамаши взяла миссис Томас. Я думаю, это все недолго прослужило при такой ватаге, как ребятня Томасов. Этот молодняк все крушил на своем пути, сколько я их помню.
— У меня не было ни одной вещицы, которая принадлежала бы моей матери, — сказала Аня сдавленным от волнения голосом. — Не знаю, как и благодарить вас за эти письма.
— Не стоит благодарности… Надо же, а глаза-то у вас в точности как у вашей мамаши. Она умела прямо-таки говорить глазами. Папаша ваш был, пожалуй, некрасивый, но ужасно милый. Помню, когда они поженились, все говорили, что нет и не было на свете двух людей, сильнее влюбленных друг в друга, чем они… Бедняги, недолго им довелось быть вместе, но они были очень счастливы, пока были живы, а это, я думаю, многого стоит.
Аня горела желанием поскорее добраться до дома, чтобы прочесть эти драгоценные письма; но перед тем как вернуться, она совершила еще одно небольшое паломничество. В одиночестве она отправилась в тот зеленый уголок старого болинброкского кладбища, где были похоронены ее отец и мать, и оставила на их могиле принесенные с собой белые цветы. Затем она поспешила в Маунт Холли, где, закрывшись в своей комнате, прочла письма. Одни были написаны ее отцом, другие — матерью. Их было немного — около дюжины, так как Уолтер и Берта Ширли редко расставались до и после свадьбы. Письма были пожелтевшие, выцветшие, с буквами, расплывшимися от прикосновения минувших лет. Никаких мудрых сентенций не было на испещренных пятнами, помятых страницах — были лишь слова любви и надежды. Сладость забытого присутствовала в них — далекие, нежные чувства и мысли тех давно умерших влюбленных. Берта Ширли обладала даром писать письма, отражавшие очаровательную индивидуальность их автора в словах и выражениях, которые не теряли с течением времени своей красоты и благоуханности. Письма были нежные, глубоко личные, задушевные. Для Ани самым дорогим из всех стало то, которое было написано вскоре после ее рождения отцу во время его недолгого отсутствия. Оно было полно сообщений гордой юной матери о малютке — ее уме, красоте, тысяче ее удивительных прелестей.
«Я люблю ее больше всего, когда она спит, и еще сильнее, когда она проснется», — приписала Берта Ширли в постскриптуме. Вероятно, это была последняя написанная ею фраза — кончина ее была уже близка.
— Этот день был самым прекрасным в моей жизни, — сказала Аня Филиппе в тот вечер. — Я нашла моих родителей. Эти письма сделали их для меня реальными людьми. Больше я уже не сирота. У меня такое чувство, словно я раскрыла книгу и нашла между ее страницами розы, срезанные только вчера, все еще душистые и милые сердцу.
— А я так рассчитывала на то, что ты поможешь мне решить, кому из них я должна пообещать выйти замуж, — сокрушалась Фил.
— Помоги сама себе. Ты ведь настоящий эксперт по принятию решений о том, за кого должны выйти замуж другие, — довольно язвительно возразила Аня.
— О, это совсем другое дело! — с полной искренностью заявила Фил.
Но самым приятным событием за все время пребывания Ани в Болинброке стало посещение места, где она родилась, — маленького обветшалого желтого домика на окраинной улочке, домика, который она так часто рисовала в воображении. Как зачарованная смотрела она не него, когда вместе с Фил вошла в маленькую калитку.
— Он почти в точности такой, каким я его себе представляла, — сказала она. — Здесь, правда, нет жимолости под окнами, но зато есть куст сирени у калитки и… Да, здесь и муслиновые занавески на окнах. Как я рада, что он по-прежнему выкрашен в желтый цвет.
Дверь открыла очень высокая, очень худая женщина.
— Да, Ширли жили здесь двадцать лет назад, — сказала она в ответ на Анины вопросы. — Они снимали этот дом. Я их помню, как же! Они оба, друг за другом, померли — от лихорадки. Это было ужасно печально. Младенец у них остался тогда. Но я думаю, он тоже давным-давно помер. Такой был хилый. Его взяли Томас с женой — будто им своей ребятни было мало.
— Младенец не умер, — улыбнулась Аня. — Ябыла этим младенцем.
— Да что вы говорите! Ну и выросли же вы! — воскликнула женщина, как будто была весьма удивлена тем, что Аня не осталась младенцем. — Дайте-ка на вас глянуть. Да, есть сходство. Цветом лица и волосами вы в папашу. Он был рыжий. Но глазами и ртом вы похожи на мамашу. Она была прелестная крошка. Моя дочка училась у нее в школе и прямо с ума по ней сходила. Схоронили их в одной могиле, а школьный совет поставил надгробный камень — за заслуги в деле обучения. Может, зайдете?
— Вы позволите мне осмотреть дом? — просительно сказала Аня.
— Да конечно же, коли хотите. Времени это у вас много не займет — домишко невелик. Я все пристаю к мужу, чтобы пристроил новую кухню, да он не из тех, кто быстро берется за дело. Гостиная здесь, а там наверху две комнаты. Ступайте сами. Мне надо поглядеть, как там малыш. Комната, что выходит окнами на восток, — та самая, где вы родились. Я помню, ваша мамаша говорила, что любит глядеть на восход солнца, а еще я слыхала от нее, что родились вы как раз тогда, когда солнце всходило, и ваше личико в его лучах было первое, что она увидела.
Аня, с сердцем, переполненным чувствами, поднялась по узкой лестнице в маленькую комнату, выходящую окнами на восток, — комнату, которая была для нее святилищем. Здесь ее мать мечтала, с нежностью и радостью, о предстоящем материнстве, здесь свет восходящего солнца падал на них обеих в священный час рождения, здесь ее мать умерла. Аня смотрела на все вокруг с благоговением в душе; слезы туманили глаза. Это был один из драгоценнейших часов в . ее жизни, который с тех пор вечно сиял в ее памяти лучезарным блеском.
— Подумать только: когда я родилась, мама была моложе, чем я сейчас, — прошептала она.
Когда Аня спустилась вниз, хозяйка домика встретила ее в передней и протянула ей пыльный пакет, перевязанный выцветшей голубой ленточкой.
— Тут вот пачка старых писем. Я нашла их наверху, в стенном шкафу, когда мы въехали сюда, — сказала она. — Не знаю, что за письма. Так никогда и не удосужилась поглядеть. Но вот это, первое сверху, адресовано «мисс Берте Уиллис». Уиллис — это девичья фамилия вашей мамаши. Можете взять, коли вам интересно.
— Ах, спасибо… спасибо! — воскликнула Аня с восторгом, хватая пакет.
— Это все, что было в доме, — продолжила хозяйка. — Мебель вся была распродана, чтобы заплатить по счетам доктора, а одежду и всякие мелочи вашей мамаши взяла миссис Томас. Я думаю, это все недолго прослужило при такой ватаге, как ребятня Томасов. Этот молодняк все крушил на своем пути, сколько я их помню.
— У меня не было ни одной вещицы, которая принадлежала бы моей матери, — сказала Аня сдавленным от волнения голосом. — Не знаю, как и благодарить вас за эти письма.
— Не стоит благодарности… Надо же, а глаза-то у вас в точности как у вашей мамаши. Она умела прямо-таки говорить глазами. Папаша ваш был, пожалуй, некрасивый, но ужасно милый. Помню, когда они поженились, все говорили, что нет и не было на свете двух людей, сильнее влюбленных друг в друга, чем они… Бедняги, недолго им довелось быть вместе, но они были очень счастливы, пока были живы, а это, я думаю, многого стоит.
Аня горела желанием поскорее добраться до дома, чтобы прочесть эти драгоценные письма; но перед тем как вернуться, она совершила еще одно небольшое паломничество. В одиночестве она отправилась в тот зеленый уголок старого болинброкского кладбища, где были похоронены ее отец и мать, и оставила на их могиле принесенные с собой белые цветы. Затем она поспешила в Маунт Холли, где, закрывшись в своей комнате, прочла письма. Одни были написаны ее отцом, другие — матерью. Их было немного — около дюжины, так как Уолтер и Берта Ширли редко расставались до и после свадьбы. Письма были пожелтевшие, выцветшие, с буквами, расплывшимися от прикосновения минувших лет. Никаких мудрых сентенций не было на испещренных пятнами, помятых страницах — были лишь слова любви и надежды. Сладость забытого присутствовала в них — далекие, нежные чувства и мысли тех давно умерших влюбленных. Берта Ширли обладала даром писать письма, отражавшие очаровательную индивидуальность их автора в словах и выражениях, которые не теряли с течением времени своей красоты и благоуханности. Письма были нежные, глубоко личные, задушевные. Для Ани самым дорогим из всех стало то, которое было написано вскоре после ее рождения отцу во время его недолгого отсутствия. Оно было полно сообщений гордой юной матери о малютке — ее уме, красоте, тысяче ее удивительных прелестей.
«Я люблю ее больше всего, когда она спит, и еще сильнее, когда она проснется», — приписала Берта Ширли в постскриптуме. Вероятно, это была последняя написанная ею фраза — кончина ее была уже близка.
— Этот день был самым прекрасным в моей жизни, — сказала Аня Филиппе в тот вечер. — Я нашла моих родителей. Эти письма сделали их для меня реальными людьми. Больше я уже не сирота. У меня такое чувство, словно я раскрыла книгу и нашла между ее страницами розы, срезанные только вчера, все еще душистые и милые сердцу.
Глава 22
Весна и Аня возвращаются в Зеленые Мезонины
Весенний вечер был прохладен, и на стенах кухни Зеленых Мезонинов танцевали тени и отблески пламени камина. Через открытое восточное окно из сада доносились нежные, сладкие звуки сумерек. Марилла сидела у огня — по меньшей мере, тело ее было там. Но мысленно она брела по старым дорогам ногами, обретшими вдруг силу молодости. В последнее время она проводила так немало часов, когда ей, по ее мнению, следовало бы вязать что-нибудь для близнецов.
— Старею, наверное, — вздохнула она.
Однако за прошедшие девять лет Марилла изменилась очень мало, разве только немного похудела и стала даже более угловатой, а в волосах, свернутых все в тот же твердый узел, проткнутый двумя шпильками — были ли это те же самые шпильки? — прибавилось седины. Но выражение ее лица было теперь совсем иным: нечто в очертаниях ее рта, лишь намекавшее раньше на существование чувства юмора, удивительно развилось, глаза стали нежнее и ласковее, а улыбка более частой и приветливой.
Марилла думала о своей прошедшей жизни: о полном запретов и ограничений, но все же довольно счастливом детстве, о мечтах, которые она ревниво скрывала, и о несбывшихся надеждах своего девичества, о долгих, серых, однообразных годах зрелой жизни. И о приезде Ани — живого, наделенного воображением, пылкого ребенка, который принес с собой яркие краски, тепло, сияние, заставившие расцвести розами унылую пустыню существования. Марилла чувствовала, что из своих шестидесяти лет она по-настоящему жилатолько те девять, которые последовали за приездом этой девочки в Зеленые Мезонины. И завтра вечером Аня снова будет здесь.
Дверь кухни отворилась. Марилла подняла глаза, ожидая увидеть миссис Линд. Но перед ней стояла Аня, высокая, с сияющими, словно звезды, глазами, с большим букетом перелесок и фиалок в руках.
— Аня! — воскликнула Марилла. Раз в жизни она все-таки была удивлена до того, что лишилась обычной сдержанности. Она схватила свою девочку в объятия и прижала ее к сердцу, смяв цветы и горячо целуя яркие волосы и милое лицо. — Я никак не ждала тебя раньше завтрашнего вечера. Как ты добралась из Кармоди?
— Пешком, дражайшая из Марилл. Разве не делала я это десятки раз, когда приезжала на выходные из учительской семинарии? А почтальон завтра привезет мой чемодан. Мне вдруг так захотелось домой, что я приехала на день раньше. И это была такая чудесная прогулка в майских сумерках! Я задержалась на пустоши и собрала эти перелески, а затем прошла через Долину Фиалок — сейчас она похожа на огромную вазу с этими прелестными, небесного оттенка цветами. Понюхайте, Марилла… Упейтесь их ароматом.
Марилла из вежливости понюхала, но ее больше интересовала Аня, чем аромат фиалок.
— Садись, детка. Ты, должно быть, очень устала. Сейчас я накормлю тебя ужином.
— Как красиво всходила сегодня над холмами луна, Марилла, и каким удивительным пением сопровождали меня лягушки на всем пути из Кармоди! Я люблю их музыку. С ней связаны все мои счастливейшие воспоминания о прежних весенних вечерах. И она всегда напоминает мне о том вечере, когда я впервые приехала сюда. Вы помните его, Марилла?
— О, помню! — выразительно сказала Марилла. — Вряд ли я когда-нибудь его забуду.
— В тот год они так самозабвенно распевали на болотах и возле ручья. Я слушала их, сидя в сумерках у моего окна, и удивлялась, как это их пение может казаться таким радостным и таким грустным в одно и то же время. Но как хорошо снова быть дома! Редмонд замечателен, Болинброк прекрасен, но Зеленые Мезонины — это родной дом.
— Гилберт, как я слышала, не приедет домой на это лето, — сказала Марилла.
— Нет. — Что-то в Анином тоне заставили Мариллу внимательно взглянуть на нее, но та, очевидно, была поглощена фиалками, которые ставила в вазу. — Взгляните, ну не прелесть ли они! — продолжила Аня торопливо. — Год — это книга, правда? Весенние страницы написаны перелесками и фиалками, лето — розами, осень — красными кленовыми листьями, а зима — остролистом и вечной зеленью елей и сосен.
— Хорошо ли Гилберт сдал экзамены? — не отступала Марилла.
— Отлично. Он был первым в своей группе. Но где же близнецы и миссис Линд?
— Рейчел и Дора у мистера Харрисона. Дэви у Бултеров. Да вот, кажется, и он.
Дэви ворвался в кухню, увидел Аню, на миг замер, а затем бросился к ней с восторженным воплем.
— Аня! Как я рад тебя видеть! Слушай, я вырос на два дюйма [53]с прошлой осени. Миссис Линд сегодня мерила меня своей мерной лентой. И еще, Аня, смотри вот, переднего зуба нет. Миссис Линд привязала к нему один конец нитки, а другой — к двери, а потом закрыла дверь. Я продал его Милти Бултеру за два цента. Он собирает зубы.
— Да зачем, скажи на милость, ему зубы? — удивилась Марилла.
— Он хочет сделать себе ожерелье, чтобы играть в индейского вождя, — объяснил Дэви. — У него уже пятнадцать штук, и все, какие еще выпадут, уже обещаны ему, так что всем нам, остальным, бесполезно и начинать собирать. Бултеры, скажу я вам, люди предприимчивые.
— Ты хорошо вел себя у миссис Бултер? — спросила Марилла строго.
— Да. Но послушайте, Марилла, мне надоело быть хорошим.
— Быть плохим тебе надоело бы гораздо быстрее, — вмешалась Аня.
— Но зато было бы весело, пока я был бы плохим, разве не так? — настаивал Дэви. — А потом я мог бы раскаяться, разве нет?
— Раскаяться не значит избавиться от последствий того, что ты был плохим. Разве ты не помнишь то воскресенье в прошлом году, когда ты не пошел в воскресную школу? Ты сказал мне тогда, что быть плохим невыгодно — радости от этого мало. А что вы с Милти делали сегодня?
— Удили рыбу, гоняли кошку и искали птичьи яйца, и кричали, и слушали эхо. Там возле леса, за амбарами Бултеров, отличное эхо. Слушай, Аня, а что такое эхо? Я хочу знать.
— Эхо, Дэви, — это прекрасная нимфа, которая живет далеко в лесах и смеется над миром, пробегая между холмами.
— А какая она с виду?
— У нее темные глаза и волосы, но шея и руки белы как снег. Но ни одному смертному не дано увидеть, как она прекрасна. Она быстрее лани, и лишь этот передразнивающий нас голос — вот все, что известно нам о ней. Ты можешь услышать ее зов в вечерний час, ты можешь услышать ее смех под звездным небом, но увидеть ее ты никогда не сможешь. Она ускользает от тебя, если ты преследуешь ее, и всегда смеется над тобой где-то возле соседнего холма.
— И все это правда, Аня? Или это вранье? — потребовал ответа Дэви, глядя на нее широко раскрытыми глазами.
— Дэви, — с отчаянием в голосе сказала Аня, — неужели у тебя не хватает здравого смысла, чтобы отличить сказку от лжи?
— Тогда чтоотвечает мне в лесу за домом Бултеров? Я хочу знать, — настаивал Дэви.
— Когда ты немного подрастешь, Дэви, я тебе все объясню.
Упоминание о возрасте, очевидно, направило мысли Дэви в другое русло, так как после минутного раздумья он с серьезным видом шепнул:
— Аня, я собираюсь жениться.
— Когда? — спросила Аня с равной серьезностью.
— Да не раньше чем вырасту, конечно.
— Ну, значит, можно вздохнуть с облегчением. А кто же избранница?
— Стелла Флетчер, она со мной в одном классе. Знаешь, Аня, она такая хорошенькая, ты таких хорошеньких еще не видала. Если я не успею вырасти и умру, ты пригляди за ней, ладно?
— Дэви, перестань болтать глупости, — строго сказала Марилла.
— Это вовсе не глупости, — обиженно возразил Дэви. — Она моя жена по обещанию, и значит, если я умру, будет моей вдовой по обещанию, разве не так? А приглядеть за ней совсем некому, кроме ее старой бабушки.
— Садись, Аня, поужинай, — сказала Марилла, — и не поощряй этого ребенка в его нелепой болтовне.
— Старею, наверное, — вздохнула она.
Однако за прошедшие девять лет Марилла изменилась очень мало, разве только немного похудела и стала даже более угловатой, а в волосах, свернутых все в тот же твердый узел, проткнутый двумя шпильками — были ли это те же самые шпильки? — прибавилось седины. Но выражение ее лица было теперь совсем иным: нечто в очертаниях ее рта, лишь намекавшее раньше на существование чувства юмора, удивительно развилось, глаза стали нежнее и ласковее, а улыбка более частой и приветливой.
Марилла думала о своей прошедшей жизни: о полном запретов и ограничений, но все же довольно счастливом детстве, о мечтах, которые она ревниво скрывала, и о несбывшихся надеждах своего девичества, о долгих, серых, однообразных годах зрелой жизни. И о приезде Ани — живого, наделенного воображением, пылкого ребенка, который принес с собой яркие краски, тепло, сияние, заставившие расцвести розами унылую пустыню существования. Марилла чувствовала, что из своих шестидесяти лет она по-настоящему жилатолько те девять, которые последовали за приездом этой девочки в Зеленые Мезонины. И завтра вечером Аня снова будет здесь.
Дверь кухни отворилась. Марилла подняла глаза, ожидая увидеть миссис Линд. Но перед ней стояла Аня, высокая, с сияющими, словно звезды, глазами, с большим букетом перелесок и фиалок в руках.
— Аня! — воскликнула Марилла. Раз в жизни она все-таки была удивлена до того, что лишилась обычной сдержанности. Она схватила свою девочку в объятия и прижала ее к сердцу, смяв цветы и горячо целуя яркие волосы и милое лицо. — Я никак не ждала тебя раньше завтрашнего вечера. Как ты добралась из Кармоди?
— Пешком, дражайшая из Марилл. Разве не делала я это десятки раз, когда приезжала на выходные из учительской семинарии? А почтальон завтра привезет мой чемодан. Мне вдруг так захотелось домой, что я приехала на день раньше. И это была такая чудесная прогулка в майских сумерках! Я задержалась на пустоши и собрала эти перелески, а затем прошла через Долину Фиалок — сейчас она похожа на огромную вазу с этими прелестными, небесного оттенка цветами. Понюхайте, Марилла… Упейтесь их ароматом.
Марилла из вежливости понюхала, но ее больше интересовала Аня, чем аромат фиалок.
— Садись, детка. Ты, должно быть, очень устала. Сейчас я накормлю тебя ужином.
— Как красиво всходила сегодня над холмами луна, Марилла, и каким удивительным пением сопровождали меня лягушки на всем пути из Кармоди! Я люблю их музыку. С ней связаны все мои счастливейшие воспоминания о прежних весенних вечерах. И она всегда напоминает мне о том вечере, когда я впервые приехала сюда. Вы помните его, Марилла?
— О, помню! — выразительно сказала Марилла. — Вряд ли я когда-нибудь его забуду.
— В тот год они так самозабвенно распевали на болотах и возле ручья. Я слушала их, сидя в сумерках у моего окна, и удивлялась, как это их пение может казаться таким радостным и таким грустным в одно и то же время. Но как хорошо снова быть дома! Редмонд замечателен, Болинброк прекрасен, но Зеленые Мезонины — это родной дом.
— Гилберт, как я слышала, не приедет домой на это лето, — сказала Марилла.
— Нет. — Что-то в Анином тоне заставили Мариллу внимательно взглянуть на нее, но та, очевидно, была поглощена фиалками, которые ставила в вазу. — Взгляните, ну не прелесть ли они! — продолжила Аня торопливо. — Год — это книга, правда? Весенние страницы написаны перелесками и фиалками, лето — розами, осень — красными кленовыми листьями, а зима — остролистом и вечной зеленью елей и сосен.
— Хорошо ли Гилберт сдал экзамены? — не отступала Марилла.
— Отлично. Он был первым в своей группе. Но где же близнецы и миссис Линд?
— Рейчел и Дора у мистера Харрисона. Дэви у Бултеров. Да вот, кажется, и он.
Дэви ворвался в кухню, увидел Аню, на миг замер, а затем бросился к ней с восторженным воплем.
— Аня! Как я рад тебя видеть! Слушай, я вырос на два дюйма [53]с прошлой осени. Миссис Линд сегодня мерила меня своей мерной лентой. И еще, Аня, смотри вот, переднего зуба нет. Миссис Линд привязала к нему один конец нитки, а другой — к двери, а потом закрыла дверь. Я продал его Милти Бултеру за два цента. Он собирает зубы.
— Да зачем, скажи на милость, ему зубы? — удивилась Марилла.
— Он хочет сделать себе ожерелье, чтобы играть в индейского вождя, — объяснил Дэви. — У него уже пятнадцать штук, и все, какие еще выпадут, уже обещаны ему, так что всем нам, остальным, бесполезно и начинать собирать. Бултеры, скажу я вам, люди предприимчивые.
— Ты хорошо вел себя у миссис Бултер? — спросила Марилла строго.
— Да. Но послушайте, Марилла, мне надоело быть хорошим.
— Быть плохим тебе надоело бы гораздо быстрее, — вмешалась Аня.
— Но зато было бы весело, пока я был бы плохим, разве не так? — настаивал Дэви. — А потом я мог бы раскаяться, разве нет?
— Раскаяться не значит избавиться от последствий того, что ты был плохим. Разве ты не помнишь то воскресенье в прошлом году, когда ты не пошел в воскресную школу? Ты сказал мне тогда, что быть плохим невыгодно — радости от этого мало. А что вы с Милти делали сегодня?
— Удили рыбу, гоняли кошку и искали птичьи яйца, и кричали, и слушали эхо. Там возле леса, за амбарами Бултеров, отличное эхо. Слушай, Аня, а что такое эхо? Я хочу знать.
— Эхо, Дэви, — это прекрасная нимфа, которая живет далеко в лесах и смеется над миром, пробегая между холмами.
— А какая она с виду?
— У нее темные глаза и волосы, но шея и руки белы как снег. Но ни одному смертному не дано увидеть, как она прекрасна. Она быстрее лани, и лишь этот передразнивающий нас голос — вот все, что известно нам о ней. Ты можешь услышать ее зов в вечерний час, ты можешь услышать ее смех под звездным небом, но увидеть ее ты никогда не сможешь. Она ускользает от тебя, если ты преследуешь ее, и всегда смеется над тобой где-то возле соседнего холма.
— И все это правда, Аня? Или это вранье? — потребовал ответа Дэви, глядя на нее широко раскрытыми глазами.
— Дэви, — с отчаянием в голосе сказала Аня, — неужели у тебя не хватает здравого смысла, чтобы отличить сказку от лжи?
— Тогда чтоотвечает мне в лесу за домом Бултеров? Я хочу знать, — настаивал Дэви.
— Когда ты немного подрастешь, Дэви, я тебе все объясню.
Упоминание о возрасте, очевидно, направило мысли Дэви в другое русло, так как после минутного раздумья он с серьезным видом шепнул:
— Аня, я собираюсь жениться.
— Когда? — спросила Аня с равной серьезностью.
— Да не раньше чем вырасту, конечно.
— Ну, значит, можно вздохнуть с облегчением. А кто же избранница?
— Стелла Флетчер, она со мной в одном классе. Знаешь, Аня, она такая хорошенькая, ты таких хорошеньких еще не видала. Если я не успею вырасти и умру, ты пригляди за ней, ладно?
— Дэви, перестань болтать глупости, — строго сказала Марилла.
— Это вовсе не глупости, — обиженно возразил Дэви. — Она моя жена по обещанию, и значит, если я умру, будет моей вдовой по обещанию, разве не так? А приглядеть за ней совсем некому, кроме ее старой бабушки.
— Садись, Аня, поужинай, — сказала Марилла, — и не поощряй этого ребенка в его нелепой болтовне.
Глава 23
Пол не находит Людей со Скал
Жизнь в Авонлее в то лето протекала очень весело, хотя у Ани, несмотря на все ее каникулярные радости, часто появлялось ощущение, будто «исчезло нечто, что должно быть здесь». Она не призналась бы — даже себе, в самых сокровенных мыслях, — что виной тому было отсутствие Гилберта. Но когда ей приходилось в одиночестве возвращаться домой с молитвенных собраний или шумных встреч членов О.Д.А. и когда Диана с Фредом и другие веселые парочки медленно брели по темным, освещенным лишь светом звезд проселочным дорогам, в сердце рождались странная тоска и боль одиночества, которым она не могла найти объяснения, чтобы тем самым избавиться от них. Гилберт даже не писал ей, хотя она считала, что он все же мог бы написать. Она знала, что он пишет иногда Диане, но не могла спросить о нем, а Диана, полагая, что Аня сама переписывается с Гилбертом, не проявляла желания поделиться новостями о нем. Мать Гилберта, веселая, простодушная женщина, не обремененная излишним тактом, имела досадную привычку спрашивать Аню — всегда мучительно отчетливо и громко и всегда в присутствии толпы, — давно ли ей писал Гилберт. Бедной Ане оставалось лишь отчаянно краснеть и бормотать: «Да не так уж недавно», что воспринималось всеми, и миссис Блайт в том числе, просто как девичья уклончивость.
Если не считать этих неприятностей, Аня была довольна тем, как проходило лето. В июне в гости приезжала Присилла, а когда она уехала, на июль и август вернулись домой мистер и миссис Ирвинг, Пол и Шарлотта Четвертая.
Приют Эха снова стал сценой веселых развлечений, и эху за рекой было немало работы — подражать смеху, звеневшему целыми днями в старом саду за елями.
Милая мисс Лаванда совсем не изменилась, если не считать того, что она стала еще милее и красивее. Пол очень любил ее, и на их дружеское общение было приятно смотреть.
— Но я не называю ее просто «мама», — объяснял Пол Ане. — Понимаете, тоимя принадлежит только моей собственной маме, и я не могу отдать его никому другому. Вы ведь понимаете. Но я зову ее «мама Лаванда» и люблю ее больше всех после папы. Я… я люблю ее даже чуточкубольше, чем вас.
— Так и должно быть, — ответила ему Аня.
Полу исполнилось тринадцать лет, и он был очень высоким для своего возраста. Его лицо и глаза были так же красивы, как прежде, а поэтическая фантазия оставалась все той же призмой, превращающей в сказочные радуги каждый упавший на нее луч. Вдвоем с Аней они совершили немало прогулок по лесам, полям и на побережье, и никогда еще не бродили там две более родственные души.
Шарлотта Четвертая расцвела и превратилась в юную барышню. Теперь она укладывала волосы в невероятных размеров прическу в стиле «помпадур» и отказалась от голубых бантов старых добрых времен, но лицо ее было все таким же веснушчатым, нос все таким же вздернутым, а рот и улыбка все такими же широкими.
— Вам не кажется, мисс Ширли, мэм, что у меня теперь акцент, как у янки? — с тревогой спрашивала она.
— Я ничего не заметила, Шарлотта.
— Как я рада! А то дома мне сказали, будто это очень заметно, но, я думаю, они просто хотели меня подразнить. Я не хочу, чтобы у меня был акцент, как у янки. Не то чтобы я что-то имела против них, мисс Ширли, мэм, — люди они вполне культурные, — но все равно по мне нет лучше острова Принца Эдуарда!
Первые две недели Пол провел в Авонлее у бабушки Ирвинг. Аня, которая пришла туда встречать его, обнаружила, что он горит нетерпением отправиться на берег — там должны быть Нора, Золотая Дама и Братья-Моряки. Он едва мог дождаться конца ужина. Разве не увидит он снова призрачное лицо Норы, бродящей возле бухты и обводящей все вокруг печальным взором в надежде найти его? Но в сумерки, когда Пол вернулся с берега, он был очень серьезен и сдержан.
— Неужели ты не нашел Людей со Скал? — спросила Аня.
Пол с грустью тряхнул каштановыми кудрями.
— Братья-Моряки и Золотая Дама совсем не пришли. Нора была там, но Нора уже не та. Она изменилась.
Если не считать этих неприятностей, Аня была довольна тем, как проходило лето. В июне в гости приезжала Присилла, а когда она уехала, на июль и август вернулись домой мистер и миссис Ирвинг, Пол и Шарлотта Четвертая.
Приют Эха снова стал сценой веселых развлечений, и эху за рекой было немало работы — подражать смеху, звеневшему целыми днями в старом саду за елями.
Милая мисс Лаванда совсем не изменилась, если не считать того, что она стала еще милее и красивее. Пол очень любил ее, и на их дружеское общение было приятно смотреть.
— Но я не называю ее просто «мама», — объяснял Пол Ане. — Понимаете, тоимя принадлежит только моей собственной маме, и я не могу отдать его никому другому. Вы ведь понимаете. Но я зову ее «мама Лаванда» и люблю ее больше всех после папы. Я… я люблю ее даже чуточкубольше, чем вас.
— Так и должно быть, — ответила ему Аня.
Полу исполнилось тринадцать лет, и он был очень высоким для своего возраста. Его лицо и глаза были так же красивы, как прежде, а поэтическая фантазия оставалась все той же призмой, превращающей в сказочные радуги каждый упавший на нее луч. Вдвоем с Аней они совершили немало прогулок по лесам, полям и на побережье, и никогда еще не бродили там две более родственные души.
Шарлотта Четвертая расцвела и превратилась в юную барышню. Теперь она укладывала волосы в невероятных размеров прическу в стиле «помпадур» и отказалась от голубых бантов старых добрых времен, но лицо ее было все таким же веснушчатым, нос все таким же вздернутым, а рот и улыбка все такими же широкими.
— Вам не кажется, мисс Ширли, мэм, что у меня теперь акцент, как у янки? — с тревогой спрашивала она.
— Я ничего не заметила, Шарлотта.
— Как я рада! А то дома мне сказали, будто это очень заметно, но, я думаю, они просто хотели меня подразнить. Я не хочу, чтобы у меня был акцент, как у янки. Не то чтобы я что-то имела против них, мисс Ширли, мэм, — люди они вполне культурные, — но все равно по мне нет лучше острова Принца Эдуарда!
Первые две недели Пол провел в Авонлее у бабушки Ирвинг. Аня, которая пришла туда встречать его, обнаружила, что он горит нетерпением отправиться на берег — там должны быть Нора, Золотая Дама и Братья-Моряки. Он едва мог дождаться конца ужина. Разве не увидит он снова призрачное лицо Норы, бродящей возле бухты и обводящей все вокруг печальным взором в надежде найти его? Но в сумерки, когда Пол вернулся с берега, он был очень серьезен и сдержан.
— Неужели ты не нашел Людей со Скал? — спросила Аня.
Пол с грустью тряхнул каштановыми кудрями.
— Братья-Моряки и Золотая Дама совсем не пришли. Нора была там, но Нора уже не та. Она изменилась.