Ролан вскричал:
— Еще бы, еще бы, черт побери! Правда, Луиза?
— Разумеется, — тихо сказала она.
Пьер продолжал:
— Мы снимемся в одиннадцать. Надо быть там, самое позднее, в половине десятого.
— Знаешь что? — воскликнул отец — Блестящая идея! Попрощавшись с тобой, мы побежим садиться на «Жемчужину»и будем поджидать «Лотарингию» за молом, чтобы увидеть тебя еще раз. Как ты думаешь, Луиза?
— Да, конечно.
Ролан продолжал:
— А если стоять на молу со всей толпой, которая придет поглазеть на океанский пароход, то ты ни за что нас не разглядишь. Одобряешь мою мысль?
— Конечно; одобряю. Отлично.
Час спустя он лежал на своей койке моряка, узкой и длинной, как гроб. Он долго лежал с открытыми глазами, думая обо всем, что произошло за эти два месяца в его жизни и особенно в его душе. Он так мучился сам и так мучил других, что в конце концов воинственное, мстительное горе истощило себя, как иступившееся лезвие. У него уже не хватало сил сердиться на кого-либо за что бы то ни было; он не возмущался более, он на все махнул рукой. Он так устал бороться, наносить удары, ненавидеть, так устал от всего, что совсем обессилел и только пытался усыпить все свои чувства и погрузиться в забвение, как погружаются в беспробудный сон. Он слышал вокруг себя невнятные, непривычные шумы корабля, легкие шорохи, едва различимые в тихую ночь стоянки, и глубокая рана, которая два месяца так жестоко жгла ему душу, теперь только ныла, как заживающий рубец.
Он крепко спал до тех пор, пока топот ног матросов не разбудил его. Было уже утро, и на пристань прибыл поезд, привезший пассажиров из Парижа.
Тогда Пьер стал бродить по пароходу среди озабоченных, суетящихся людей, которые разыскивали свои каюты, перекликались, спрашивали о чем-то и отвечали невпопад в суматохе начавшегося путешествия. Поздоровавшись с капитаном и пожав руку сослуживцу, судовому комиссару, он вошел в кают-компанию, где несколько англичан уже дремали по углам. Это была большая комната с облицованными белым мрамором стенами и с золочеными багетами; в высоких зеркалах отражались казавшиеся бесконечными ряды длинных столов и вращающихся стульев, крытых алым — бархатом. Одним словом, это был плавучий холл, огромный плавучий космополитический холл, где собираются за общим столом богачи всех частей света. Бьющая в глаза роскошь была та же, что в больших отелях, в театрах, в общественных местах, — крикливая и безвкусная, ласкающая глаз миллионеров.
Пьер уже собирался пройти в ту часть корабля, которая была отведена для второго класса, как вдруг вспомнил, что накануне вечером на судно погрузили большую партию эмигрантов, и спустился в межпалубное помещение. Когда он очутился там, у него перехватило дыхание от тошнотворного запаха, свойственного нищему и грязному люду, от зловония человеческого тела, зловония более отвратительного, чем запах звериной шерсти или щетины. В каком-то подобии подземелья, темном и низком, как забои в рудниках, сотни мужчин, женщин и детей лежали на дощатых нарах или, сбившись в кучу, сидели на полу. Пьер не мог рассмотреть отдельных лиц, он видел только толпу грязных, оборванных людей, толпу отверженных, наголову разбитых жизнью. Измученные, раздавленные, они уезжали вместе с изможденными женами и детьми-заморышами в неведомые края, теша себя надеждой, что там, быть может, не умрут с голоду.
Пьер думал о многолетнем труде этих людей, труде упорном и напрасном, об их бесплодных усилиях, об ожесточенной, ежедневно тщетно возобновляемой борьбе, об энергии, растраченной этими несчастными, которые намеревались заново начать неведомо где такую же жизнь безысходной нужды, и ему хотелось крикнуть им: «Да бросайтесь вы лучше в воду со своими самками и детенышами!»И сердце его так заныло от жалости, что? он поспешил уйти, не в силах больше выносить эту картину.
Отец, мать, брат и г-жа Роземильи уже поджидали его в каюте.
— Так рано — сказал он.
— Да, — дрожащим голосом ответила г-жа Ролан, — нам хотелось побыть с тобою подольше.
Он взглянул на нее. Она была в черном, точно в трауре, и он заметил вдруг, что ее волосы, месяц назад только начинавшие седеть, теперь почти совсем побелели.
Ему стоило больших трудов усадить четверых гостей в своем тесном закутке; сам он сел на койку. Дверь оставалась открытой, и мимо нее толпами сновали люди, точно по улице в праздничный день; огромный пароход был наводнен провожающими и целой армией любопытных. Они расхаживали по коридорам, салонам и даже просовывали головы в каюту, а снаружи раздавался шепот: «Это помещение врача».
Пьер задвинул дверь, но, как только очутился наедине со своими, ему захотелось опять открыть ее, потому что в суете, царившей на пароходе, не так заметно было, что все смущены и не знают, о чем говорить.
Госпожа Роземильи решилась наконец прервать молчание.
— Сквозь эти оконца проходит очень мало воздуха, — заметила она.
— Это иллюминатор, — ответил Пьер.
Он показал, какое у иллюминатора толстое стекло, выдерживающее самые сильные толчки, а затем пространно объяснил систему затвора. Ролан, в свою очередь, спросил:
— У тебя здесь и аптечка?
Пьер открыл шкаф и показал целый набор склянок с латинскими названиями на белых бумажных наклейках.
Он вынул одну из склянок и перечислил все свойства содержащегося в ней вещества, потом вторую, третью и прочел форменный курс терапии, который все слушали, казалось, с большим вниманием.
Ролан приговаривал, покачивая головой:
— До чего же это интересно?
В дверь тихо постучали.
— Войдите! — крикнул Пьер.
Вошел капитан Босир.
Он сказал, протягивая руку:
— Я пришел попозже, потому что не хотел мешать излияниям родственных чувств.
Ему тоже пришлось сесть на постель. И снова воцарилось молчание.
Но вдруг капитан насторожился. Через перегородку до него долетели слова команды, и он объявил:
— Пора идти, иначе мы не успеем сесть на «Жемчужину»и вовремя встретить вас, чтобы попрощаться с вами в открытом море.
Ролан-отец, который очень на этом настаивал, вероятно, потому, что хотел произвести впечатление на пассажиров «Лотарингии», вскочил с места:
— Ну, прощай, сынок.
Он поцеловал Пьера в бакенбарды и отворил дверь.
Госпожа Ролан не двинулась с места; глаза ее были опущены, лицо еще больше побледнело.
Муж тронул ее за локоть:
— Скорей, скорей, нельзя терять ни минуты.
Она встала, шагнула к сыну и подставила ему сначала одну, потом другую щеку восковой белизны; он поцеловал ее, не говоря ни слова. Потом он пожал руку г-же Роземильи и брату, спросив при этом:
— Когда свадьба?
— Еще точно не знаю. Мы приурочим ее к одному из твоих приездов.
Наконец все вышли из каюты и поднялись на палубу, запруженную пассажирами, носильщиками и матросами.
Пар громко шипел в огромном чреве парохода, казалось, дрожавшего от нетерпения.
— Прощай, — торопливо сказал Ролан.
— Прощайте, — ответил Пьер, стоя у деревянных сходней, соединявших «Лотарингию»с пристанью.
Он еще раз пожал руки своим родным, и они ушли.
— Скорей, скорей садитесь! — кричал Ролан.
Поджидавший фиакр доставил их к внешней гавани, где Папагри уже держал «Жемчужину» наготове.
Не было ни малейшего ветра; стоял один из тех ясных, тихих осенних дней, когда морская гладь кажется холодной и твердой, как сталь.
Жан схватил одно весло, Папагри другое, и они принялись грести На волнорезе, на обоих молах, даже на гранитном парапете огромная толпа, суетливая, шумная, поджидала «Лотарингию».
«Жемчужина», пройдя между двумя людскими валами, вскоре очутилась за молом.
Капитан Босир, сидя между обеими женщинами, правил рулем и то и дело повторял:
— Вот увидите, мы окажемся как раз на его пути, точка в точку.
Оба гребца изо всех сил налегали на весла, чтобы уйти подальше. Вдруг Ролан воскликнул:
— Вот она! Я вижу ее мачты и обе трубы. Она выходит из гавани.
— Живей, ребята! — подгонял Босир.
Госпожа Ролан достала носовой платок и приложила его к глазам.
Ролан стоял, уцепившись за мачту, и возглашал:
— Сейчас она лавирует по внешней гавани… Остановилась… Опять пошла… Пришлось взять буксир… Идет… браво! Проходит между молами!.. Слышите, как кричит толпа… браво!.. Ее ведет «Нептун»… Уже виден нос… вот она, вот она… Черт возьми, какая красота! Черт возьми! Вы только поглядите!..
Госпожа Роземильи и Босир обернулись; мужчины перестали грести; одна только г-жа Ролан не шевелилась.
Гигантский пароход, влекомый мощным буксиром, который рядом с ним походил на гусеницу, медленно и величественно выходил из порта. И жители FaBpia, сгрудившиеся на молах, на берегу, у окон, внезапно подхваченные патриотическим порывом, стали кричать: «Да здравствует» Лотарингия «! — приветствуя корабль и рукоплеща этому великолепному спуску на воду, этому разрешению от бремени большой морской гавани, отдавшей морю самую прекрасную из своих дочерей.» Лотарингия «, пройдя узкий проход между двумя гранитными стенами и почувствовав себя наконец на свободе, бросила буксир и пошла одна, точно огромное, бегущее по воде чудовище.
— Вот она!.. вот она! — все еще кричал Ролан — Идет прямо на нас!
И сияющий Босир повторял:
— Что я вам говорил, а? Мне ли не знать ее курса!
Жан потихоньку сказал матери:
— Смотри, мама, идет!
Госпожа Ролан отняла платок от глаз, увлажненных слезами.
« Лотарингия» быстро приближалась; сразу же по выходе из порта она развила полную скорость, — день был ясный, безветренный. Босир, наведя подзорную трубу, объявил:
— Внимание! Господин Пьер стоит на корме, совсем один. Его отлично видно. Внимание!
Высокий, как гора, и быстрый, как поезд, пароход шел мимо «Жемчужины», почти касаясь ее.
И г-жа Ролан, забыв обо всем, вне себя простерла к нему руки и увидела своего сына, своего Пьера, он стоял на палубе, в фуражке с галунами, и обеими руками посылал ей прощальные поцелуи.
Но он уже удалялся, уходил прочь, исчезал вдали, становился совсем маленьким, превращался в едва заметное пятнышко на гигантском корабле. Она пыталась еще увидеть его, но уже не могла разглядеть.
Жан взял ее за руку.
— Ты видела? — сказал он.
— Да, видела. Какой он добрый!
И «Жемчужина» повернула к набережной.
— Черт побери! Вот это скорость! — восклицал Ролан в полном восхищении.
Пароход и в самом деле уменьшался с каждой секундой, словно таял в океане. Г-жа Ролан, обернувшись, смотрела, как судно уходит за горизонт, в неведомый край, на другой конец света. На этом корабле, который ничто уже не могло остановить, на этом корабле, который вот-вот скроется из глаз, был ее сын, ее бедный сын Ей казалось, что половина ее сердца уходит вместе с ним, что жизнь кончена, и еще ей казалось, что никогда больше не увидит она своего первенца.
— О чем ты плачешь — спросил муж, — Не пройдет и месяца, как он вернется.
Она прошептала:
— Не знаю. Я плачу потому, что мне больно.
Когда они сошли на берег, Босир попрощался с ними и отправился завтракать к приятелю. Жан ушел вперед с г-жой Роземильи; Ролан сказал жене:
— А что ни говори, у нашего Жана красивая фигура!
— Да, — ответила мать.
И так как она была слишком взволнована, чтобы думать о том, что говорит, то добавила:
— Я очень рада, что он женится на госпоже Роземильи.
Старик опешил:
— Что? Как? Он женится на госпоже Роземильи?
— Да. Мы как раз сегодня хотели спросить твоего мнения.
— Вон оно что! И давно это затевается?
— Нет, нет, всего несколько дней. Жан, прежде чем говорить с тобой, хотел увериться, что его предложение будет принято.
Ролан сказал, потирая руки:
— Очень хорошо, очень хорошо! Великолепно. Я вполне одобряю его выбор.
Сворачивая с набережной на углу бульвара Франциска I, г-жа Ролан еще раз обернулась и бросила последний взгляд на океан; но она увидела только серый дымок, такой далекий и неуловимый, что он казался клочком тумана.
1887 — 1888
— Еще бы, еще бы, черт побери! Правда, Луиза?
— Разумеется, — тихо сказала она.
Пьер продолжал:
— Мы снимемся в одиннадцать. Надо быть там, самое позднее, в половине десятого.
— Знаешь что? — воскликнул отец — Блестящая идея! Попрощавшись с тобой, мы побежим садиться на «Жемчужину»и будем поджидать «Лотарингию» за молом, чтобы увидеть тебя еще раз. Как ты думаешь, Луиза?
— Да, конечно.
Ролан продолжал:
— А если стоять на молу со всей толпой, которая придет поглазеть на океанский пароход, то ты ни за что нас не разглядишь. Одобряешь мою мысль?
— Конечно; одобряю. Отлично.
Час спустя он лежал на своей койке моряка, узкой и длинной, как гроб. Он долго лежал с открытыми глазами, думая обо всем, что произошло за эти два месяца в его жизни и особенно в его душе. Он так мучился сам и так мучил других, что в конце концов воинственное, мстительное горе истощило себя, как иступившееся лезвие. У него уже не хватало сил сердиться на кого-либо за что бы то ни было; он не возмущался более, он на все махнул рукой. Он так устал бороться, наносить удары, ненавидеть, так устал от всего, что совсем обессилел и только пытался усыпить все свои чувства и погрузиться в забвение, как погружаются в беспробудный сон. Он слышал вокруг себя невнятные, непривычные шумы корабля, легкие шорохи, едва различимые в тихую ночь стоянки, и глубокая рана, которая два месяца так жестоко жгла ему душу, теперь только ныла, как заживающий рубец.
Он крепко спал до тех пор, пока топот ног матросов не разбудил его. Было уже утро, и на пристань прибыл поезд, привезший пассажиров из Парижа.
Тогда Пьер стал бродить по пароходу среди озабоченных, суетящихся людей, которые разыскивали свои каюты, перекликались, спрашивали о чем-то и отвечали невпопад в суматохе начавшегося путешествия. Поздоровавшись с капитаном и пожав руку сослуживцу, судовому комиссару, он вошел в кают-компанию, где несколько англичан уже дремали по углам. Это была большая комната с облицованными белым мрамором стенами и с золочеными багетами; в высоких зеркалах отражались казавшиеся бесконечными ряды длинных столов и вращающихся стульев, крытых алым — бархатом. Одним словом, это был плавучий холл, огромный плавучий космополитический холл, где собираются за общим столом богачи всех частей света. Бьющая в глаза роскошь была та же, что в больших отелях, в театрах, в общественных местах, — крикливая и безвкусная, ласкающая глаз миллионеров.
Пьер уже собирался пройти в ту часть корабля, которая была отведена для второго класса, как вдруг вспомнил, что накануне вечером на судно погрузили большую партию эмигрантов, и спустился в межпалубное помещение. Когда он очутился там, у него перехватило дыхание от тошнотворного запаха, свойственного нищему и грязному люду, от зловония человеческого тела, зловония более отвратительного, чем запах звериной шерсти или щетины. В каком-то подобии подземелья, темном и низком, как забои в рудниках, сотни мужчин, женщин и детей лежали на дощатых нарах или, сбившись в кучу, сидели на полу. Пьер не мог рассмотреть отдельных лиц, он видел только толпу грязных, оборванных людей, толпу отверженных, наголову разбитых жизнью. Измученные, раздавленные, они уезжали вместе с изможденными женами и детьми-заморышами в неведомые края, теша себя надеждой, что там, быть может, не умрут с голоду.
Пьер думал о многолетнем труде этих людей, труде упорном и напрасном, об их бесплодных усилиях, об ожесточенной, ежедневно тщетно возобновляемой борьбе, об энергии, растраченной этими несчастными, которые намеревались заново начать неведомо где такую же жизнь безысходной нужды, и ему хотелось крикнуть им: «Да бросайтесь вы лучше в воду со своими самками и детенышами!»И сердце его так заныло от жалости, что? он поспешил уйти, не в силах больше выносить эту картину.
Отец, мать, брат и г-жа Роземильи уже поджидали его в каюте.
— Так рано — сказал он.
— Да, — дрожащим голосом ответила г-жа Ролан, — нам хотелось побыть с тобою подольше.
Он взглянул на нее. Она была в черном, точно в трауре, и он заметил вдруг, что ее волосы, месяц назад только начинавшие седеть, теперь почти совсем побелели.
Ему стоило больших трудов усадить четверых гостей в своем тесном закутке; сам он сел на койку. Дверь оставалась открытой, и мимо нее толпами сновали люди, точно по улице в праздничный день; огромный пароход был наводнен провожающими и целой армией любопытных. Они расхаживали по коридорам, салонам и даже просовывали головы в каюту, а снаружи раздавался шепот: «Это помещение врача».
Пьер задвинул дверь, но, как только очутился наедине со своими, ему захотелось опять открыть ее, потому что в суете, царившей на пароходе, не так заметно было, что все смущены и не знают, о чем говорить.
Госпожа Роземильи решилась наконец прервать молчание.
— Сквозь эти оконца проходит очень мало воздуха, — заметила она.
— Это иллюминатор, — ответил Пьер.
Он показал, какое у иллюминатора толстое стекло, выдерживающее самые сильные толчки, а затем пространно объяснил систему затвора. Ролан, в свою очередь, спросил:
— У тебя здесь и аптечка?
Пьер открыл шкаф и показал целый набор склянок с латинскими названиями на белых бумажных наклейках.
Он вынул одну из склянок и перечислил все свойства содержащегося в ней вещества, потом вторую, третью и прочел форменный курс терапии, который все слушали, казалось, с большим вниманием.
Ролан приговаривал, покачивая головой:
— До чего же это интересно?
В дверь тихо постучали.
— Войдите! — крикнул Пьер.
Вошел капитан Босир.
Он сказал, протягивая руку:
— Я пришел попозже, потому что не хотел мешать излияниям родственных чувств.
Ему тоже пришлось сесть на постель. И снова воцарилось молчание.
Но вдруг капитан насторожился. Через перегородку до него долетели слова команды, и он объявил:
— Пора идти, иначе мы не успеем сесть на «Жемчужину»и вовремя встретить вас, чтобы попрощаться с вами в открытом море.
Ролан-отец, который очень на этом настаивал, вероятно, потому, что хотел произвести впечатление на пассажиров «Лотарингии», вскочил с места:
— Ну, прощай, сынок.
Он поцеловал Пьера в бакенбарды и отворил дверь.
Госпожа Ролан не двинулась с места; глаза ее были опущены, лицо еще больше побледнело.
Муж тронул ее за локоть:
— Скорей, скорей, нельзя терять ни минуты.
Она встала, шагнула к сыну и подставила ему сначала одну, потом другую щеку восковой белизны; он поцеловал ее, не говоря ни слова. Потом он пожал руку г-же Роземильи и брату, спросив при этом:
— Когда свадьба?
— Еще точно не знаю. Мы приурочим ее к одному из твоих приездов.
Наконец все вышли из каюты и поднялись на палубу, запруженную пассажирами, носильщиками и матросами.
Пар громко шипел в огромном чреве парохода, казалось, дрожавшего от нетерпения.
— Прощай, — торопливо сказал Ролан.
— Прощайте, — ответил Пьер, стоя у деревянных сходней, соединявших «Лотарингию»с пристанью.
Он еще раз пожал руки своим родным, и они ушли.
— Скорей, скорей садитесь! — кричал Ролан.
Поджидавший фиакр доставил их к внешней гавани, где Папагри уже держал «Жемчужину» наготове.
Не было ни малейшего ветра; стоял один из тех ясных, тихих осенних дней, когда морская гладь кажется холодной и твердой, как сталь.
Жан схватил одно весло, Папагри другое, и они принялись грести На волнорезе, на обоих молах, даже на гранитном парапете огромная толпа, суетливая, шумная, поджидала «Лотарингию».
«Жемчужина», пройдя между двумя людскими валами, вскоре очутилась за молом.
Капитан Босир, сидя между обеими женщинами, правил рулем и то и дело повторял:
— Вот увидите, мы окажемся как раз на его пути, точка в точку.
Оба гребца изо всех сил налегали на весла, чтобы уйти подальше. Вдруг Ролан воскликнул:
— Вот она! Я вижу ее мачты и обе трубы. Она выходит из гавани.
— Живей, ребята! — подгонял Босир.
Госпожа Ролан достала носовой платок и приложила его к глазам.
Ролан стоял, уцепившись за мачту, и возглашал:
— Сейчас она лавирует по внешней гавани… Остановилась… Опять пошла… Пришлось взять буксир… Идет… браво! Проходит между молами!.. Слышите, как кричит толпа… браво!.. Ее ведет «Нептун»… Уже виден нос… вот она, вот она… Черт возьми, какая красота! Черт возьми! Вы только поглядите!..
Госпожа Роземильи и Босир обернулись; мужчины перестали грести; одна только г-жа Ролан не шевелилась.
Гигантский пароход, влекомый мощным буксиром, который рядом с ним походил на гусеницу, медленно и величественно выходил из порта. И жители FaBpia, сгрудившиеся на молах, на берегу, у окон, внезапно подхваченные патриотическим порывом, стали кричать: «Да здравствует» Лотарингия «! — приветствуя корабль и рукоплеща этому великолепному спуску на воду, этому разрешению от бремени большой морской гавани, отдавшей морю самую прекрасную из своих дочерей.» Лотарингия «, пройдя узкий проход между двумя гранитными стенами и почувствовав себя наконец на свободе, бросила буксир и пошла одна, точно огромное, бегущее по воде чудовище.
— Вот она!.. вот она! — все еще кричал Ролан — Идет прямо на нас!
И сияющий Босир повторял:
— Что я вам говорил, а? Мне ли не знать ее курса!
Жан потихоньку сказал матери:
— Смотри, мама, идет!
Госпожа Ролан отняла платок от глаз, увлажненных слезами.
« Лотарингия» быстро приближалась; сразу же по выходе из порта она развила полную скорость, — день был ясный, безветренный. Босир, наведя подзорную трубу, объявил:
— Внимание! Господин Пьер стоит на корме, совсем один. Его отлично видно. Внимание!
Высокий, как гора, и быстрый, как поезд, пароход шел мимо «Жемчужины», почти касаясь ее.
И г-жа Ролан, забыв обо всем, вне себя простерла к нему руки и увидела своего сына, своего Пьера, он стоял на палубе, в фуражке с галунами, и обеими руками посылал ей прощальные поцелуи.
Но он уже удалялся, уходил прочь, исчезал вдали, становился совсем маленьким, превращался в едва заметное пятнышко на гигантском корабле. Она пыталась еще увидеть его, но уже не могла разглядеть.
Жан взял ее за руку.
— Ты видела? — сказал он.
— Да, видела. Какой он добрый!
И «Жемчужина» повернула к набережной.
— Черт побери! Вот это скорость! — восклицал Ролан в полном восхищении.
Пароход и в самом деле уменьшался с каждой секундой, словно таял в океане. Г-жа Ролан, обернувшись, смотрела, как судно уходит за горизонт, в неведомый край, на другой конец света. На этом корабле, который ничто уже не могло остановить, на этом корабле, который вот-вот скроется из глаз, был ее сын, ее бедный сын Ей казалось, что половина ее сердца уходит вместе с ним, что жизнь кончена, и еще ей казалось, что никогда больше не увидит она своего первенца.
— О чем ты плачешь — спросил муж, — Не пройдет и месяца, как он вернется.
Она прошептала:
— Не знаю. Я плачу потому, что мне больно.
Когда они сошли на берег, Босир попрощался с ними и отправился завтракать к приятелю. Жан ушел вперед с г-жой Роземильи; Ролан сказал жене:
— А что ни говори, у нашего Жана красивая фигура!
— Да, — ответила мать.
И так как она была слишком взволнована, чтобы думать о том, что говорит, то добавила:
— Я очень рада, что он женится на госпоже Роземильи.
Старик опешил:
— Что? Как? Он женится на госпоже Роземильи?
— Да. Мы как раз сегодня хотели спросить твоего мнения.
— Вон оно что! И давно это затевается?
— Нет, нет, всего несколько дней. Жан, прежде чем говорить с тобой, хотел увериться, что его предложение будет принято.
Ролан сказал, потирая руки:
— Очень хорошо, очень хорошо! Великолепно. Я вполне одобряю его выбор.
Сворачивая с набережной на углу бульвара Франциска I, г-жа Ролан еще раз обернулась и бросила последний взгляд на океан; но она увидела только серый дымок, такой далекий и неуловимый, что он казался клочком тумана.
1887 — 1888