Пальцы рук его так хрустнули, точно переломились кости.
- И ты, епискуп тамбовский Игнатий, на сем утверждаешься? - спросил патриарх.
- Утверждаюсь, - шепотом произнесли бескровные губы.
- Целуй крест и Евангелие.
Шатаясь, несчастный приблизился к аналою и, наверное, упал бы, если бы не ухватился за него. Перекрестясь, он с тихим стоном приложился к холодному металлу такими же холодными губами.
Тут, по знаку Адриана, патриарший пристав отворил двери, и в палату, гремя цепями, вошел Талицкий.
Взоры всех архиереев с испугом обратились на вошедшего. Это было светило духовной эрудиции москвичей, великий ученый авторитет старой Руси. И этот твердый адамант веры, подобно апостолу Павлу, - в оковах!
Некоторые архиереи шептали про себя молитвы...
Но когда Талицкий, уставившись своими глазами в мертвенно-бледное лицо Игнатия, смело, даже дерзко отвечал на предложенные ему патриархом вопросные пункты, составленные в Преображенском приказе на основании показаний прочих привлеченных к делу подсудимых, и выдал такие подробности, о которых умолчал Игнатий, архиереям показалось, что Талицкий и их обличает в том же, в чем обличал тамбовского епископа.
И многие из сидевших здесь архиереев видели уже себя в страшном застенке, потому что и они глазами Талицкого смотрели на все то, что совершалось на Руси по мановению руки того, чье имя, называемое здесь Талицким, они и в уме боялись произносить.
Наконец, затравленный разоблачениями Талицкого до последней потери воли и сознания, Игнатий истерически зарыдал и, закрыв лицо руками, хрипло выкрикивал, почти зыдыхаясь:
- Да!.. Да!.. Когда он, Григорий...
- Гришка! - вновь поправил патриарх...
- Да! Да! Когда он, Гришка... те вышесказанные тетрати... "О пришествии в мир антихриста" и "Врата"... ко мне принес... и, показав... те тетрати передо мною... чел и рассуждения у меня... просил в том... Видишь ли-де ты, говорил он, Григорий...
- Гришка! - строго остановил патриарх.
- Да... видишь ли-де ты, что в тех тетратях писано... что ныне уже все... сбывается...
"Воистину сбывается", - мысленно, с ужасом, согласились архиереи.
Игнатий, обессиленный, остановился, но пристав заметил, что он падает, и подхватил несчастного.
По знаку патриарха молодой послушник принес из соседней ризницы ковш воды и поднес к губам Игнатия. Тот жадно припал к воде.
"Жажду!" - припомнились не одному архиерею слова Христа на кресте. "Жажду!"...
- Ободрись, владыко, - шепнул пристав несчастному, поддерживая его. Бог милостив.
Слова эти слышали архиереи и сам патриарх:
"Добер, зело добер пристав у его святейшества", - мысленно произнесли архиереи.
Игнатий несколько пришел в себя и перекрестился.
- Господь больше страдал, владыко, - снова шепнул пристав.
Игнатий глубоко передохнул, и, обведя глазами архиереев, он увидел на лице каждого глубокое к нему сочувствие и жалость. Это ободрило несчастного.
"Они все за меня", - понял он и облегченно перекрестился.
Теперь он заговорил тверже:
- За те его, Григорьевы, слова и тетрати...
- Гришкины, - автоматически твердил патриарх.
Талицкий презрительно улыбнулся и переменил позу, звякнув цепями.
- И за те его, Гришкины, слова и тетрати, - продолжал Игнатий, - я похвалил его и говорил: Павловы-де твои уста...
"Воистину, воистину Павловы его уста, апостола Павла, такожде страждавшего в оковах", - повторил мысленно не один из архиереев.
- Павловы-де твои уста, - продолжал Игнатий, - пожалуй, потрудись, напиши поперечневатее.
"Именно поперечневатее, - повторил про себя простодушный пристав, экое словечко! Поперечневатее... Н-ну! Словечко!"
- Напиши поперечневатее, почему бы мне можно познать истину, и к тем моим словам он, Григорий...
- Гришка! Сказано, Гришка.
- И к тем моим словам он, Григорий, говорил мне: возможно ль-де тебе о сем возвестить святейшему патриарху, чтоб про то и в народе было ведомо?
Слова эти поразили патриарха. Мгновенная бледность покрыла старческие щеки верховного главы всероссийского духовенства, и он с трудом проговорил:
- Ох, чтой-то занеможилось мне, братия архиерееве, не то утин во хребет, не то под сердце подкатило, смерть моя, ох!
- Помилуй Бог, помилуй Бог! - послышалось среди архиереев.
- Не отложить ли напредь дело сие? - сказал кто-то.
- Отложить, отложить! - согласились архиереи.
По знаку старшего из епископов тотчас же увели из Крестовой палаты и Игнатия, и Талицкого.
5
Патриарху Адриану не суждено было докончить допрос тамбовского епископа Игнатия.
Не "утин во хребте" или попросту "прострел" был причиною его внезапной болезни, а слова Игнатия о том, что Талицкий советовал ему через патриарха провести "в народ", огласить, значит, на всю Россию вероучение Талицкого о царе Петре Алексеевиче как об истинном антихристе. Адриан знал, что слова Игнатия дойдут до слуха царя, да, конечно, уже и дошли со стороны Преображенского приказа на основании вымученных там пытками признаний Талицкого. Старик в тот же день слег и больше не вставал.
Петр, конечно, знал от Ромодановского, что фанатики и поборники старины, опираясь на патриарха, могли посеять в народе уверенность, что на московском престоле сидит антихрист. А духовный авторитет патриарха в древней Руси был сильнее авторитета царского.
Петр не забыл одного случая из своего детства. Присутствуя при церемонии "вербного действа", когда патриарх, по церковному преданию, должен был представлять собою Христа, въезжающего в Иерусалим, то есть в Кремль, "на жеребяти осли", и когда царь, отец маленького Петра, Алексей Михайлович должен был вести в поводу это обрядовое "осля" с восседающим на нем патриархом, маленький Петр слышал, как два стрельца, шпалерами стоявшие вместе с прочими по пути шествия патриарха на "осляти", перешептывались между собою:
- Знамо, кто старше.
- А кто? Царь?
- Знамо кто: святейший патриарх.
- Ой ли? Старше царя?
- Сказано, старше: видишь, царь во место конюха служит святейшему патриарху, ведет в поводу осля-то.
- Дивно мне это, брат.
- Не диви! Святейший патриарх помазал царя-то на царство, а не помажь он, и царем ему не быть.
Это перешептыванье запало в душу царевича-ребенка, и он даже раз завел об этом речь с "тишайшим" родителем.
- Скажи, батя, кто старше: ты или святейший патриарх?
- А как ты сам, Петрушенька, о сем полагаешь? - улыбнулся Алексей Михайлович.
- Я полагаю, батя, что святейший патриарх старше тебя, - отвечал царственный ребенок.
- Ой ли, сынок?
- А как же онамедни, в вербное действо, ты вел в поводу осля, а святейший патриарх сидел на осляти, как сам Христос.
Теперь царь припомнил и перешептыванье стрельцов, и свой разговор с покойным родителем, когда узнал от князя-кесаря о замысле Талицкого сповестить народ о нем, как об антихристе, через патриарха.
- Нет, - сказал Петр, - ноне песенка патриархов на Руси спета. В вербное действо я ни единожды не водил в поводу осляти с патриархом на хребте, как то делал блаженной памяти родитель мой.
- Точно, государь, не важивал ты осляти, - сказал Ромодановский.
- И никому из царей его больше напредки не водить, да и патриархам на Руси напредки не быть! - строго проговорил Петр. - Будет довольно и того, что покойный родитель мой короводился с Никоном... Другому Никону не быть, и патриархам на Руси - не быть!
- Аминь! - разом сказали и Меншиков, и Ромодановский.
Когда происходил этот разговор, последний на Руси патриарх находился уже в безнадежном состоянии. В бреду он часто повторял: "Павловы уста, Павловы"... Это были горячечные рефлексы последнего допроса тамбовского архиерея Игнатия... "Павловы уста, точно"... Старик в душе, видимо, соглашался с Игнатием, и духовное красноречие Талицкого казалось ему равным красноречию апостола Павла.
Петру не долго пришлось ждать уничтожения на Руси патриаршества: 16 октября того же 1700 года Адриана не стало.
На торжественное погребение верховного на Руси вождя православия и главы российской церкви съехались в Москву все архиереи и митрополиты, и в том числе рязанский митрополит Стефан Яворский, старейший из всех.
Похороны патриарха совершены в отсутствии царя, которому не до того было. Петр с начала октября находился уже под Нарвой и готовился к осаде этого города.
После похорон Адриана Стефан Яворский, перед отъездом в Рязань, посетил в Чудовом монастыре могилу бывшего своего учителя Епифания Славинецкого. С ним был и Митрофан воронежский, которого рязанский митрополит уважал более всех московских архиереев.
Оба святителя долго стояли над гробом Славинецкого.
- Святую истину вещает сие надписание надгробное, - сказал рязанский митрополит, указывая на надпись, начертанную на гробе скромного ученого.
И он медленно стал читать ее вслух:
Преходяй, человече! зде став, да взиравши,
Дондеже в мире сем обитавши:
Зде бо лежит мудрейший отец Епифании,
Претолковник изящный священных писаний,
Философ и иерей в монасех честный,
Его же да вселит Господь и в рай небесный
За множайшие его труды в писаниях,
Тщанно-мудрословные в претолкованиях
На память ему да будет
Вечно и не отбудет.
- Воистину умилительное надгробие, - согласился Митрофан, - и по заслугам.
- Истинно по заслугам, ибо коликую войну словесную вел покойник с пустосвятами! - сказал Стефан Яворский. - Вот хотя бы, к примеру, о таинстве крещения: Никита Пустосвят в своей челобитной обличает Никона за то, будто бы тот не велит при крещении призывать на младенца беса, тогда как якобы церковь повелевает призывать.
- Как призывать беса на младенца? - удивился Митрофан.
- В том-то и вся срамота! В обряде крещения, как всякому попу ведомо, возглашает иерей: "Да не снидет со крещающимся, молимся Тебе, Господи, и дух лукавый, помрачение помыслов и мятеж мыслей наводяй".
- Так, так, - подтвердил Митрофан.
- А Никита кричит, подай ему беса!
- Не разумею сего, владыко, - покачал головою Митрофан.
- Никита так сие место читает: "Молимся Тебе, Господи, и дух лукавый", якобы и к "духу лукавому", к "бесу", относится сие моление. Теперь вразумительно?
- Нет, владыко, не вразумительно, - смиренно отвечал Митрофан.
Воронежский святитель не знал церковнославянской грамматики и потому не мог отличить именительного падежа "дух" от звательного: если бы слово "молимся" относилось и к "Господу" и к "духу лукавому" также, то тогда следовало бы говорить: "молимся Тебе, Господи, и душе лукавый". Этого грамматического правила воронежский святитель, к сожалению, не знал. Тогда Стефан Яворский, учившийся богословию и риторике, а следовательно, и языкам в Киево-Могилевской коллегии, и объяснил Митрофану это простое правило:
- Если бы, по толкованию Никиты Пустосвята, следовало и Господа, и духа лукавого призывать и молить при крещении, тогда подобало бы тако возглашать: "Молимся Тебе, Господи, и душе лукавый"... Вот посему Никита и требует молиться и бесу, а его якобы в новоисправленных книгах хотя оставили на месте, а не велят ему молиться.
- Теперь для меня сие стало вразумительно, - сказал Митрофан.
- У сего-то Епифания и Симеон Полоцкий сосал млеко духовное и, по кончине его, выдавал за свое молочко, но токмо оное было "снятое", улыбнулся Стефан Яворский.
- Как, владыко, "снятое"? - удивился Митрофан. - Я творения Полоцкого: и "Жезл Православия" и "Новую Скрижаль" чел не единожды и видел в них млеко доброе, а не "снятое".
- Что у него доброе, то от Епифания, а свое молочко - жидковато... Вот хотя бы препирание сего Симеона с попом Лазарем о "палате".
- Сие я, владыко, каюсь, запамятовал, - смиренно признался воронежский святитель, - стар и немощен, потому и память мне изменяет.
- Как же! Лазарь безлепично корил церковников за то, что на ектениях возглашают: "О всей палате и воинстве"... Это-де молятся о каких-то "каменных палатах"... Сие-де зазорно - молиться о камне, о кирпиче.
- Так, так... теперь припоминаю, - сказал Митрофан.
- Так и сие претолкование Симеон похитил у Епифания, - настаивал рязанский митрополит. - Сего-то ради и в зримом нами ныне надгробии Епифания сказано, что был он "претолковник изящных священных писаний" и что "труды" его были "тщанно-мудрословные в претолкованиях".
Поклонившись в последний раз гробу ученого, святители возвратились в свои подворья и в тот же день выехали из Москвы: Стефан Яворский в Рязань, а Митрофан - в Воронеж.
Они потому поспешили оставить Москву, что им не хотелось присутствовать при архиерейском расследовании дела тамбовского епископа Игнатия и кригописца Григория Талицкого. Страшное это было дело!
6
Дело Талицкого росло подобно снежной лавине.
Игнатий-епископ все еще сидел в патриаршем дворе "за приставы", а в Преображенском приказе работали дыба и кнут.
После похорон Адриана архиереи опять собрались в патриаршей Крестовой палате и велели привести Талицкого и Игнатия.
После возглашения первоприсутствующим архиереем обычного "во имя Отца и Сына и Святаго Духа" первоприсутствующий, напомнив Игнатию его показание, что Талицкий просил его провести в народ весть об антихристе через патриарха, приказал допрашиваемому продолжать свое показание.
- Когда Григорий посоветовал мне возвестить о том святейшему патриарху, - тихо заговорил Игнатий, - и я ему, Григорию, сказал: я-де один, что мне делать? И про книгу "О пришествии в мир антихриста и падении Вавилона, в которой написана на великого государя хула с поношением на словах, он, Григорий, мне говорил...
Видя, что первоприсутствующий не останавливает его при слове "Григорий", как останавливал патриарх, и не велит говорить "Гришка", Игнатий понял, что судии относятся к нему милостивее патриарха.
И он продолжал смелее:
- И после взятья тех тетратей я с иконником Ивашком Савиным прислал к нему, Григорию, за те численные тетрати денег пять рублев, а перед поездом моим в Тамбов за день он, Григорий, принес ко мне на Казанское подворье написанные тетрати и отдал мне, а приняв тетрати, я дал ему, Григорию, за те тетрати денег два рубля.
В это время патриарший дьяк, в стороне записывающий показания подсудимых, встав с места и поднеся исписанные столбцы к первоприсутствующему, что-то тихонько ему шепнул. Тот, взглянув на столбцы и возвращая их дьяку, сказал:
- Блажени милостивии...
Дьяк поклонился и опять сел на свое место.
Игнатий понял недосказанное и продолжал:
- А преж сего в очной ставке Григорий сказал, как-де те тетрати он, Григорий, ко мне принес и, показав, те тетрати передо мною чел, и рассуждения у меня просил, и я, слушав тех тетратей, плакал и, приняв у него те тетрати, поцеловал.
Дьяк глянул на Талицкого, и тот утвердительно кивнул головой.
Дьяк что-то отметил на столбце.
Игнатий продолжал:
- Подлинно, те тетрати я слушал, а плакал ли и, приняв их, поцеловал-ли, того не упомню.
Талицкий опять кивнул дьяку. Игнатий это заметил и, став вполоборота к Талицкому, сказал:
- Он, Талицкий, тетрати "О пришествии в мир антихриста" и "Врата" хотел, пришед в Суздаль, дать и суздальскому митрополиту. - И, обратясь к первоприсутствующему, добавил: - А в Суздаль он, Григорий, ходил ли и те тетрати дал ли, про то я не ведаю, ведает про то он, Григорий.
Теперь все обратились к Талицкому. Он смело выступил вперед.
- В Суздаль к митрополиту Илариону для рассуждения тех тетратей я точно хотел идти, - сказал он, - да не ходил, затем что в дороге питаться мне было нечем, денег не было, просил я денег у тамбовского епископа, да он не дал, и своих тетратей к митрополиту я не посылал. А знаком мне тот митрополит потому, что я напред сего продал ему книгу "Великое Зерцало".
Он замолчал и, звякнув кандалами, гордо отошел в сторону.
- И ты, Григорий Талицкий, утверждаешь на всем том, что сказал? спросил первоприсутствующий.
- Утверждаюсь! И на костре возвещу народу, что настали последние времена и что на Москве...
Но пристав силою зажал рот фанатику.
- Отвести его в Преображенский, - сказал первоприсутствующий.
Талицкого увели; но с порога он успел крикнуть:
- Не потеряй венца ангельского, Игнатий. Он ждет нас на небесах, а здесь...
Голос его еще звучал за дверями, но слов не было слышно.
Тогда первоприсутствующий обратился к Игнатию.
- Игнатий, епискуп тамбовский, утверждаешься ли ты на всем том, что показал здесь?
- Утверждаюсь, в трикраты утверждаюсь.
- Иди с миром, - сказал первоприсутствующий.
Увели и Игнатия.
Архиереи переглянулись.
- Вина его велика... но... блажени милующие, - тихо сказал один из них и взглянул на первоприсутствующего.
- Лишению архиерейского сана повинен, - проговорил последний.
- И лишению монашеского чина, - добавили другие.
- Обнажению ангельского лика, но не смерти, - заключил первоприсутствующий.
Прошло несколько дней.
Мы в Преображенском приказе, в застенке.
Перед князь-кесарем Ромодановским и перед заплечными мастерами стоит епископ Игнатий...
Но он уже не епископ и не Игнатий...
Он - Ивашка Шалгин, и не в епископской рясе и не в клобуке, а совсем голый и с бритою головой.
- Стоишь на своем, Ивашка? - спрашивает его князь-кесарь.
- Стою.
Ромодановский глянул на палачей.
- Действуйте... да чисто чтоб!
Палачи моментально схватили бывшего архиерея, скрутили и подняли на дыбу.
Послышался страшный стон, и плечевые суставы рук выскочили из своих мест.
Мученик лишился сознания.
- Жидок архиерей, - презрительно кинул князь-кесарь приказному, записывающему "застенное действо". - Снять с дыбы!
Несчастного сняли и положили на рогожу. Он казался мертвым.
- Вправить руки в плечевые вертлюги, - приказал Ромодановский.
При ужасающем крике очнувшегося страдальца палачи, опытные хирурги, вправили то, что вывихнула дыба.
Страдалец опять был в обмороке.
- Отлить водой! Оклемает.
Стали несчастному лить воду на лицо, на голову, против сердца.
Когда, немного погодя, он несколько пришел в себя и открыл глаза, Ромодановский сказал палачам:
- Подбодрите владыку "теплотой".
Тогда "заплечные мастера" силою открыли рот и влили в него целую косушку водки.
- Разрешение вина и елея... - злорадствовал князь-кесарь.
Водка быстро подействовала на ослабевший организм расстриженного архиерея, и он привстал на рогоже.
- Сможешь теперь говорить? - спросил Ромодановский.
- Смогу, - был ответ.
- Говори, да токмо сущую правду, а то "копчению" предам.
...Что означало в древней судебной терминологии слово "копчение", неизвестно: может быть, это и было сожжение на костре, которому был подвергнут в Пустозерске знаменитый протопоп Аввакум, самый энергичный и неустрашимый расколоучитель.
Тогда бывший епископ заговорил:
- Которые тетрати я у Гришки Талицкого взял, и те тетрати на Москве сжег подлинно...
- Ну! - торопил князь-кесарь.
- А как те тетрати сжег, того у меня никто не видал, и тех тетратей я никому не показывал и о них никому не говорил, и списков с них никому не давал.
Он говорил медленно, заплетающимся языком и часто останавливался для передышки.
- Все? - спросил Ромодановский.
- Нет... В совет к себе к тем воровским письмам никого я не призывал и советников его, Гришкиных, и единомышленников на такое его воровское дело никого не знаю.
Он остановился в полном изнеможении.
- Все?
- Все, - был ответ.
Но Ромодановский не удовлетворился этим.
Как он далее истязал свою жертву, отвратительно и омерзительно рассказывать, и мы покроем эту мерзость нашего прошлого всепрощающим забвением.
7
Совершая в застенке приказа все ужасы пыток над бывшим епископом, князь-кесарь не забывал, что сегодня он должен поспеть на веселую свадьбу.
Пользуясь отсутствием грозного царя, стоявшего с войском под Нарвою, москвичи спешили сыграть несколько пышных свадеб "по старине", чего царь, при себе, не позволил бы, особенно в боярских домах.
На одну из таких свадеб и должен был поспеть князь-кесарь, в угоду старой боярыне Орлениной, которая хотя и имела большую силу при дворе, но у себя дома упорно придерживалась старины. Она же своим влиянием дала ход Меншикову, а потом выдвинула и Ягужинского, благодаря его замечательной красоте.
Поэтому и князь-кесарь не смел ни в чем перечить властной старухе.
Орленина выдавала свою красавицу внучку Ксению за молодого князя Трубецкого, сына князя Ивана Юрьевича, Аркадия.
Приготовления к свадебному торжеству были покончены раньше: был уже назначен и тысяцкий - главный чин при женихе; избраны были со стороны жениха и невесты: "сидячие бояре и боярыни", "свадебные дети боярские", или "поезжане"; назначены к свадебному чину из челяди - "свещники", "коровайники" и "фонарщики"; наконец, избран был и "ясельничий", который должен был оберегать свадьбу от колдовства и порчи.
Накануне самого бракосочетания жених, по обычаю старины и по указанию своей матери, княгини Аграфены, прислал невесте дорогой ларец, в котором находились подарки: шапка, сапоги, а в другом отделении ларца - румяна, перстни, гребешок, мыло, зеркальце и принадлежности женских работ ножницы, иглы, нитки и лакомства - изюм, фиги и в придачу ко всему розга, чтоб жена боялась мужа.
Утром же свадебного дня сваха невесты начала готовить брачное ложе, или "рядить свадьбу". С пучком рябины в руках, это от порчи, она обходила хоромину брачного торжества и кровать, где постилалось брачное ложе. Все относившееся к брачной хоромине, то есть к "сеннику", принесла из дома невесты многочисленная челядь ее знатной бабушки. Сваха распорядилась, чтобы на потолке сенника не было земли.
- Это не могила, чтоб над ней земля была, - пояснила она, - так закон велит.
Потом сенник обили по стенам и по помосту коврами. По четырем углам сенника воткнули по стреле, на которые повесили по сороку соболей.
- А ты, Марьюшка, взоткни на стрелы по калачу, - сказала сваха подручной сидячей боярыне.
- Уж и дотошная у нась сватьюшка! - с умилением сказала сидячая боярыня, натыкая на стрелы калачи.
Затем на лавках, по углам, поставили по оловянику сыченого меду, а над дверьми и окнами прибили по кресту.
- Все по-Божески, чтоб порчи не было, - пояснила сваха.
Когда в сенник вносили принадлежности брачной постели, то впереди несли образа Спаса и Богородицы, а также большой золоченый крест.
- А снопы готовы? - спрашивала сваха.
- Готовы, боярыня, - отвечали челядинцы.
- Все сорок, по закону?
- Все, боярыня, счетом.
- Так, укладывайте снопы на кровать ровнехонько.
- Знаем, боярыня.
Потом на снопы положили дорогой персидский ковер, а на ковер три перины. На подушки натянули шелковые "атлабасовые" наволоки и застлали постель шелковою же белою простынею...
- Чтоб на белом "доброе" виднее было, - пояснила сваха.
- Ох, дотошна ты, сватьюшка, - удивлялись сидячие боярыни, убиравшие постель.
Поверх простыни постлали холодное одеяло.
- По закону теплого не кладут, - пояснила сваха, - да и сенник чтоб не топлен был.
- И без теплого князю и княгине жарконько будет, - хитро улыбались сидячие боярыни.
- А шапка где?
- Вот она.
- Клади на подушку.
Тогда над постелью повесили образа и крест и задернули их убрусами, а самую постель задернули тафтяным пологом.
После того челядинцы внесли в сенник кади с пшеницею, рожью, овсом и ячменем и поставили у изголовья постели.
- Все, кажись, наладили по закону, - сказала подручная сидячая боярыня.
- Все, Марьюшка, экое гнездышко перепелиное!
- Не соколиное ли, полно? Женишок-ат соколом смотрит.
Между тем в доме невесты тоже вся челядь была на ногах. Под наблюдением самой боярыни-бабушки готовили все к приему жениха в парадной хоромине: ставили столы, накрывали скатертями, уставляли уксусницами, солоницами и перечницами.
Затем на просторном "рундуке" (возвышении) убрали сиденье для жениха и невесты, положили камчатные золотные изголовья, а сверху покрыли их соболями. Тут же положили и соболя для "опахивания" новобрачных. Перед сиденьем жениха и невесты поставили стол и накрыли его тремя дорогими скатертями, одна скатерть на другой.
На них поставили солоницу золоченую и положили калач-перепечу и сыр.
- Теперь, кажись, все по закону, - сказала боярыня-бабушка, топчась на месте. - Пора и невесту снаряжать к венцу.
Наконец, все было готово, невеста одета, а хорошенькая белокурая головка ее украшена изящным маленьким золотым венцом, символом девичества.
Тогда последовало торжественное шествие невесты с женской половины в парадную хоромину, куда уже собрались родные невесты и приглашенные.
Шествие невесты в парадную хоромину открывали женщины-"плясицы", которые плясали и пели обрядовые песни. За плясицами коровайники несли на палках, обшитых богатыми материями, короваи. На короваях лежали золотые "пенязи". За коровайниками следовали "свещники" со свечами и "фонарщики" с фонарями. Так как женихова свеча, величиною с бревно, весила три пуда, а невестина два, то их несли по два свещника. На свечи были надеты золоченые обручи и подвешены атласные кошелки. Потом, за фонарщиками, шел "дружка" и нес "опахало". То была большая серебряная миса, в которой на трех углах лежали: хмель, собольи меха, золотом шитые ширинки и червонцы. Справа и слева невесты "держали путь" двое ее молодых родственников, чтоб никто не перешел дороги "княгине", а уже за ними две свахи вели невесту в венце и под густым покрывалом. За невестой следовали сидячие боярыни, две из которых держали по мисе: на одной мисе лежала "кика" - головной убор замужней женщины, с "волосником", гребешком и чаркою с медом, разведенным на вине. На другой мисе лежали убрусы для раздачи гостям. Оба блюда первое с "осыпалом", то есть с хмелем, ставили на стол, где уже лежала перепеча с сыром.
- И ты, епискуп тамбовский Игнатий, на сем утверждаешься? - спросил патриарх.
- Утверждаюсь, - шепотом произнесли бескровные губы.
- Целуй крест и Евангелие.
Шатаясь, несчастный приблизился к аналою и, наверное, упал бы, если бы не ухватился за него. Перекрестясь, он с тихим стоном приложился к холодному металлу такими же холодными губами.
Тут, по знаку Адриана, патриарший пристав отворил двери, и в палату, гремя цепями, вошел Талицкий.
Взоры всех архиереев с испугом обратились на вошедшего. Это было светило духовной эрудиции москвичей, великий ученый авторитет старой Руси. И этот твердый адамант веры, подобно апостолу Павлу, - в оковах!
Некоторые архиереи шептали про себя молитвы...
Но когда Талицкий, уставившись своими глазами в мертвенно-бледное лицо Игнатия, смело, даже дерзко отвечал на предложенные ему патриархом вопросные пункты, составленные в Преображенском приказе на основании показаний прочих привлеченных к делу подсудимых, и выдал такие подробности, о которых умолчал Игнатий, архиереям показалось, что Талицкий и их обличает в том же, в чем обличал тамбовского епископа.
И многие из сидевших здесь архиереев видели уже себя в страшном застенке, потому что и они глазами Талицкого смотрели на все то, что совершалось на Руси по мановению руки того, чье имя, называемое здесь Талицким, они и в уме боялись произносить.
Наконец, затравленный разоблачениями Талицкого до последней потери воли и сознания, Игнатий истерически зарыдал и, закрыв лицо руками, хрипло выкрикивал, почти зыдыхаясь:
- Да!.. Да!.. Когда он, Григорий...
- Гришка! - вновь поправил патриарх...
- Да! Да! Когда он, Гришка... те вышесказанные тетрати... "О пришествии в мир антихриста" и "Врата"... ко мне принес... и, показав... те тетрати передо мною... чел и рассуждения у меня... просил в том... Видишь ли-де ты, говорил он, Григорий...
- Гришка! - строго остановил патриарх.
- Да... видишь ли-де ты, что в тех тетратях писано... что ныне уже все... сбывается...
"Воистину сбывается", - мысленно, с ужасом, согласились архиереи.
Игнатий, обессиленный, остановился, но пристав заметил, что он падает, и подхватил несчастного.
По знаку патриарха молодой послушник принес из соседней ризницы ковш воды и поднес к губам Игнатия. Тот жадно припал к воде.
"Жажду!" - припомнились не одному архиерею слова Христа на кресте. "Жажду!"...
- Ободрись, владыко, - шепнул пристав несчастному, поддерживая его. Бог милостив.
Слова эти слышали архиереи и сам патриарх:
"Добер, зело добер пристав у его святейшества", - мысленно произнесли архиереи.
Игнатий несколько пришел в себя и перекрестился.
- Господь больше страдал, владыко, - снова шепнул пристав.
Игнатий глубоко передохнул, и, обведя глазами архиереев, он увидел на лице каждого глубокое к нему сочувствие и жалость. Это ободрило несчастного.
"Они все за меня", - понял он и облегченно перекрестился.
Теперь он заговорил тверже:
- За те его, Григорьевы, слова и тетрати...
- Гришкины, - автоматически твердил патриарх.
Талицкий презрительно улыбнулся и переменил позу, звякнув цепями.
- И за те его, Гришкины, слова и тетрати, - продолжал Игнатий, - я похвалил его и говорил: Павловы-де твои уста...
"Воистину, воистину Павловы его уста, апостола Павла, такожде страждавшего в оковах", - повторил мысленно не один из архиереев.
- Павловы-де твои уста, - продолжал Игнатий, - пожалуй, потрудись, напиши поперечневатее.
"Именно поперечневатее, - повторил про себя простодушный пристав, экое словечко! Поперечневатее... Н-ну! Словечко!"
- Напиши поперечневатее, почему бы мне можно познать истину, и к тем моим словам он, Григорий...
- Гришка! Сказано, Гришка.
- И к тем моим словам он, Григорий, говорил мне: возможно ль-де тебе о сем возвестить святейшему патриарху, чтоб про то и в народе было ведомо?
Слова эти поразили патриарха. Мгновенная бледность покрыла старческие щеки верховного главы всероссийского духовенства, и он с трудом проговорил:
- Ох, чтой-то занеможилось мне, братия архиерееве, не то утин во хребет, не то под сердце подкатило, смерть моя, ох!
- Помилуй Бог, помилуй Бог! - послышалось среди архиереев.
- Не отложить ли напредь дело сие? - сказал кто-то.
- Отложить, отложить! - согласились архиереи.
По знаку старшего из епископов тотчас же увели из Крестовой палаты и Игнатия, и Талицкого.
5
Патриарху Адриану не суждено было докончить допрос тамбовского епископа Игнатия.
Не "утин во хребте" или попросту "прострел" был причиною его внезапной болезни, а слова Игнатия о том, что Талицкий советовал ему через патриарха провести "в народ", огласить, значит, на всю Россию вероучение Талицкого о царе Петре Алексеевиче как об истинном антихристе. Адриан знал, что слова Игнатия дойдут до слуха царя, да, конечно, уже и дошли со стороны Преображенского приказа на основании вымученных там пытками признаний Талицкого. Старик в тот же день слег и больше не вставал.
Петр, конечно, знал от Ромодановского, что фанатики и поборники старины, опираясь на патриарха, могли посеять в народе уверенность, что на московском престоле сидит антихрист. А духовный авторитет патриарха в древней Руси был сильнее авторитета царского.
Петр не забыл одного случая из своего детства. Присутствуя при церемонии "вербного действа", когда патриарх, по церковному преданию, должен был представлять собою Христа, въезжающего в Иерусалим, то есть в Кремль, "на жеребяти осли", и когда царь, отец маленького Петра, Алексей Михайлович должен был вести в поводу это обрядовое "осля" с восседающим на нем патриархом, маленький Петр слышал, как два стрельца, шпалерами стоявшие вместе с прочими по пути шествия патриарха на "осляти", перешептывались между собою:
- Знамо, кто старше.
- А кто? Царь?
- Знамо кто: святейший патриарх.
- Ой ли? Старше царя?
- Сказано, старше: видишь, царь во место конюха служит святейшему патриарху, ведет в поводу осля-то.
- Дивно мне это, брат.
- Не диви! Святейший патриарх помазал царя-то на царство, а не помажь он, и царем ему не быть.
Это перешептыванье запало в душу царевича-ребенка, и он даже раз завел об этом речь с "тишайшим" родителем.
- Скажи, батя, кто старше: ты или святейший патриарх?
- А как ты сам, Петрушенька, о сем полагаешь? - улыбнулся Алексей Михайлович.
- Я полагаю, батя, что святейший патриарх старше тебя, - отвечал царственный ребенок.
- Ой ли, сынок?
- А как же онамедни, в вербное действо, ты вел в поводу осля, а святейший патриарх сидел на осляти, как сам Христос.
Теперь царь припомнил и перешептыванье стрельцов, и свой разговор с покойным родителем, когда узнал от князя-кесаря о замысле Талицкого сповестить народ о нем, как об антихристе, через патриарха.
- Нет, - сказал Петр, - ноне песенка патриархов на Руси спета. В вербное действо я ни единожды не водил в поводу осляти с патриархом на хребте, как то делал блаженной памяти родитель мой.
- Точно, государь, не важивал ты осляти, - сказал Ромодановский.
- И никому из царей его больше напредки не водить, да и патриархам на Руси напредки не быть! - строго проговорил Петр. - Будет довольно и того, что покойный родитель мой короводился с Никоном... Другому Никону не быть, и патриархам на Руси - не быть!
- Аминь! - разом сказали и Меншиков, и Ромодановский.
Когда происходил этот разговор, последний на Руси патриарх находился уже в безнадежном состоянии. В бреду он часто повторял: "Павловы уста, Павловы"... Это были горячечные рефлексы последнего допроса тамбовского архиерея Игнатия... "Павловы уста, точно"... Старик в душе, видимо, соглашался с Игнатием, и духовное красноречие Талицкого казалось ему равным красноречию апостола Павла.
Петру не долго пришлось ждать уничтожения на Руси патриаршества: 16 октября того же 1700 года Адриана не стало.
На торжественное погребение верховного на Руси вождя православия и главы российской церкви съехались в Москву все архиереи и митрополиты, и в том числе рязанский митрополит Стефан Яворский, старейший из всех.
Похороны патриарха совершены в отсутствии царя, которому не до того было. Петр с начала октября находился уже под Нарвой и готовился к осаде этого города.
После похорон Адриана Стефан Яворский, перед отъездом в Рязань, посетил в Чудовом монастыре могилу бывшего своего учителя Епифания Славинецкого. С ним был и Митрофан воронежский, которого рязанский митрополит уважал более всех московских архиереев.
Оба святителя долго стояли над гробом Славинецкого.
- Святую истину вещает сие надписание надгробное, - сказал рязанский митрополит, указывая на надпись, начертанную на гробе скромного ученого.
И он медленно стал читать ее вслух:
Преходяй, человече! зде став, да взиравши,
Дондеже в мире сем обитавши:
Зде бо лежит мудрейший отец Епифании,
Претолковник изящный священных писаний,
Философ и иерей в монасех честный,
Его же да вселит Господь и в рай небесный
За множайшие его труды в писаниях,
Тщанно-мудрословные в претолкованиях
На память ему да будет
Вечно и не отбудет.
- Воистину умилительное надгробие, - согласился Митрофан, - и по заслугам.
- Истинно по заслугам, ибо коликую войну словесную вел покойник с пустосвятами! - сказал Стефан Яворский. - Вот хотя бы, к примеру, о таинстве крещения: Никита Пустосвят в своей челобитной обличает Никона за то, будто бы тот не велит при крещении призывать на младенца беса, тогда как якобы церковь повелевает призывать.
- Как призывать беса на младенца? - удивился Митрофан.
- В том-то и вся срамота! В обряде крещения, как всякому попу ведомо, возглашает иерей: "Да не снидет со крещающимся, молимся Тебе, Господи, и дух лукавый, помрачение помыслов и мятеж мыслей наводяй".
- Так, так, - подтвердил Митрофан.
- А Никита кричит, подай ему беса!
- Не разумею сего, владыко, - покачал головою Митрофан.
- Никита так сие место читает: "Молимся Тебе, Господи, и дух лукавый", якобы и к "духу лукавому", к "бесу", относится сие моление. Теперь вразумительно?
- Нет, владыко, не вразумительно, - смиренно отвечал Митрофан.
Воронежский святитель не знал церковнославянской грамматики и потому не мог отличить именительного падежа "дух" от звательного: если бы слово "молимся" относилось и к "Господу" и к "духу лукавому" также, то тогда следовало бы говорить: "молимся Тебе, Господи, и душе лукавый". Этого грамматического правила воронежский святитель, к сожалению, не знал. Тогда Стефан Яворский, учившийся богословию и риторике, а следовательно, и языкам в Киево-Могилевской коллегии, и объяснил Митрофану это простое правило:
- Если бы, по толкованию Никиты Пустосвята, следовало и Господа, и духа лукавого призывать и молить при крещении, тогда подобало бы тако возглашать: "Молимся Тебе, Господи, и душе лукавый"... Вот посему Никита и требует молиться и бесу, а его якобы в новоисправленных книгах хотя оставили на месте, а не велят ему молиться.
- Теперь для меня сие стало вразумительно, - сказал Митрофан.
- У сего-то Епифания и Симеон Полоцкий сосал млеко духовное и, по кончине его, выдавал за свое молочко, но токмо оное было "снятое", улыбнулся Стефан Яворский.
- Как, владыко, "снятое"? - удивился Митрофан. - Я творения Полоцкого: и "Жезл Православия" и "Новую Скрижаль" чел не единожды и видел в них млеко доброе, а не "снятое".
- Что у него доброе, то от Епифания, а свое молочко - жидковато... Вот хотя бы препирание сего Симеона с попом Лазарем о "палате".
- Сие я, владыко, каюсь, запамятовал, - смиренно признался воронежский святитель, - стар и немощен, потому и память мне изменяет.
- Как же! Лазарь безлепично корил церковников за то, что на ектениях возглашают: "О всей палате и воинстве"... Это-де молятся о каких-то "каменных палатах"... Сие-де зазорно - молиться о камне, о кирпиче.
- Так, так... теперь припоминаю, - сказал Митрофан.
- Так и сие претолкование Симеон похитил у Епифания, - настаивал рязанский митрополит. - Сего-то ради и в зримом нами ныне надгробии Епифания сказано, что был он "претолковник изящных священных писаний" и что "труды" его были "тщанно-мудрословные в претолкованиях".
Поклонившись в последний раз гробу ученого, святители возвратились в свои подворья и в тот же день выехали из Москвы: Стефан Яворский в Рязань, а Митрофан - в Воронеж.
Они потому поспешили оставить Москву, что им не хотелось присутствовать при архиерейском расследовании дела тамбовского епископа Игнатия и кригописца Григория Талицкого. Страшное это было дело!
6
Дело Талицкого росло подобно снежной лавине.
Игнатий-епископ все еще сидел в патриаршем дворе "за приставы", а в Преображенском приказе работали дыба и кнут.
После похорон Адриана архиереи опять собрались в патриаршей Крестовой палате и велели привести Талицкого и Игнатия.
После возглашения первоприсутствующим архиереем обычного "во имя Отца и Сына и Святаго Духа" первоприсутствующий, напомнив Игнатию его показание, что Талицкий просил его провести в народ весть об антихристе через патриарха, приказал допрашиваемому продолжать свое показание.
- Когда Григорий посоветовал мне возвестить о том святейшему патриарху, - тихо заговорил Игнатий, - и я ему, Григорию, сказал: я-де один, что мне делать? И про книгу "О пришествии в мир антихриста и падении Вавилона, в которой написана на великого государя хула с поношением на словах, он, Григорий, мне говорил...
Видя, что первоприсутствующий не останавливает его при слове "Григорий", как останавливал патриарх, и не велит говорить "Гришка", Игнатий понял, что судии относятся к нему милостивее патриарха.
И он продолжал смелее:
- И после взятья тех тетратей я с иконником Ивашком Савиным прислал к нему, Григорию, за те численные тетрати денег пять рублев, а перед поездом моим в Тамбов за день он, Григорий, принес ко мне на Казанское подворье написанные тетрати и отдал мне, а приняв тетрати, я дал ему, Григорию, за те тетрати денег два рубля.
В это время патриарший дьяк, в стороне записывающий показания подсудимых, встав с места и поднеся исписанные столбцы к первоприсутствующему, что-то тихонько ему шепнул. Тот, взглянув на столбцы и возвращая их дьяку, сказал:
- Блажени милостивии...
Дьяк поклонился и опять сел на свое место.
Игнатий понял недосказанное и продолжал:
- А преж сего в очной ставке Григорий сказал, как-де те тетрати он, Григорий, ко мне принес и, показав, те тетрати передо мною чел, и рассуждения у меня просил, и я, слушав тех тетратей, плакал и, приняв у него те тетрати, поцеловал.
Дьяк глянул на Талицкого, и тот утвердительно кивнул головой.
Дьяк что-то отметил на столбце.
Игнатий продолжал:
- Подлинно, те тетрати я слушал, а плакал ли и, приняв их, поцеловал-ли, того не упомню.
Талицкий опять кивнул дьяку. Игнатий это заметил и, став вполоборота к Талицкому, сказал:
- Он, Талицкий, тетрати "О пришествии в мир антихриста" и "Врата" хотел, пришед в Суздаль, дать и суздальскому митрополиту. - И, обратясь к первоприсутствующему, добавил: - А в Суздаль он, Григорий, ходил ли и те тетрати дал ли, про то я не ведаю, ведает про то он, Григорий.
Теперь все обратились к Талицкому. Он смело выступил вперед.
- В Суздаль к митрополиту Илариону для рассуждения тех тетратей я точно хотел идти, - сказал он, - да не ходил, затем что в дороге питаться мне было нечем, денег не было, просил я денег у тамбовского епископа, да он не дал, и своих тетратей к митрополиту я не посылал. А знаком мне тот митрополит потому, что я напред сего продал ему книгу "Великое Зерцало".
Он замолчал и, звякнув кандалами, гордо отошел в сторону.
- И ты, Григорий Талицкий, утверждаешь на всем том, что сказал? спросил первоприсутствующий.
- Утверждаюсь! И на костре возвещу народу, что настали последние времена и что на Москве...
Но пристав силою зажал рот фанатику.
- Отвести его в Преображенский, - сказал первоприсутствующий.
Талицкого увели; но с порога он успел крикнуть:
- Не потеряй венца ангельского, Игнатий. Он ждет нас на небесах, а здесь...
Голос его еще звучал за дверями, но слов не было слышно.
Тогда первоприсутствующий обратился к Игнатию.
- Игнатий, епискуп тамбовский, утверждаешься ли ты на всем том, что показал здесь?
- Утверждаюсь, в трикраты утверждаюсь.
- Иди с миром, - сказал первоприсутствующий.
Увели и Игнатия.
Архиереи переглянулись.
- Вина его велика... но... блажени милующие, - тихо сказал один из них и взглянул на первоприсутствующего.
- Лишению архиерейского сана повинен, - проговорил последний.
- И лишению монашеского чина, - добавили другие.
- Обнажению ангельского лика, но не смерти, - заключил первоприсутствующий.
Прошло несколько дней.
Мы в Преображенском приказе, в застенке.
Перед князь-кесарем Ромодановским и перед заплечными мастерами стоит епископ Игнатий...
Но он уже не епископ и не Игнатий...
Он - Ивашка Шалгин, и не в епископской рясе и не в клобуке, а совсем голый и с бритою головой.
- Стоишь на своем, Ивашка? - спрашивает его князь-кесарь.
- Стою.
Ромодановский глянул на палачей.
- Действуйте... да чисто чтоб!
Палачи моментально схватили бывшего архиерея, скрутили и подняли на дыбу.
Послышался страшный стон, и плечевые суставы рук выскочили из своих мест.
Мученик лишился сознания.
- Жидок архиерей, - презрительно кинул князь-кесарь приказному, записывающему "застенное действо". - Снять с дыбы!
Несчастного сняли и положили на рогожу. Он казался мертвым.
- Вправить руки в плечевые вертлюги, - приказал Ромодановский.
При ужасающем крике очнувшегося страдальца палачи, опытные хирурги, вправили то, что вывихнула дыба.
Страдалец опять был в обмороке.
- Отлить водой! Оклемает.
Стали несчастному лить воду на лицо, на голову, против сердца.
Когда, немного погодя, он несколько пришел в себя и открыл глаза, Ромодановский сказал палачам:
- Подбодрите владыку "теплотой".
Тогда "заплечные мастера" силою открыли рот и влили в него целую косушку водки.
- Разрешение вина и елея... - злорадствовал князь-кесарь.
Водка быстро подействовала на ослабевший организм расстриженного архиерея, и он привстал на рогоже.
- Сможешь теперь говорить? - спросил Ромодановский.
- Смогу, - был ответ.
- Говори, да токмо сущую правду, а то "копчению" предам.
...Что означало в древней судебной терминологии слово "копчение", неизвестно: может быть, это и было сожжение на костре, которому был подвергнут в Пустозерске знаменитый протопоп Аввакум, самый энергичный и неустрашимый расколоучитель.
Тогда бывший епископ заговорил:
- Которые тетрати я у Гришки Талицкого взял, и те тетрати на Москве сжег подлинно...
- Ну! - торопил князь-кесарь.
- А как те тетрати сжег, того у меня никто не видал, и тех тетратей я никому не показывал и о них никому не говорил, и списков с них никому не давал.
Он говорил медленно, заплетающимся языком и часто останавливался для передышки.
- Все? - спросил Ромодановский.
- Нет... В совет к себе к тем воровским письмам никого я не призывал и советников его, Гришкиных, и единомышленников на такое его воровское дело никого не знаю.
Он остановился в полном изнеможении.
- Все?
- Все, - был ответ.
Но Ромодановский не удовлетворился этим.
Как он далее истязал свою жертву, отвратительно и омерзительно рассказывать, и мы покроем эту мерзость нашего прошлого всепрощающим забвением.
7
Совершая в застенке приказа все ужасы пыток над бывшим епископом, князь-кесарь не забывал, что сегодня он должен поспеть на веселую свадьбу.
Пользуясь отсутствием грозного царя, стоявшего с войском под Нарвою, москвичи спешили сыграть несколько пышных свадеб "по старине", чего царь, при себе, не позволил бы, особенно в боярских домах.
На одну из таких свадеб и должен был поспеть князь-кесарь, в угоду старой боярыне Орлениной, которая хотя и имела большую силу при дворе, но у себя дома упорно придерживалась старины. Она же своим влиянием дала ход Меншикову, а потом выдвинула и Ягужинского, благодаря его замечательной красоте.
Поэтому и князь-кесарь не смел ни в чем перечить властной старухе.
Орленина выдавала свою красавицу внучку Ксению за молодого князя Трубецкого, сына князя Ивана Юрьевича, Аркадия.
Приготовления к свадебному торжеству были покончены раньше: был уже назначен и тысяцкий - главный чин при женихе; избраны были со стороны жениха и невесты: "сидячие бояре и боярыни", "свадебные дети боярские", или "поезжане"; назначены к свадебному чину из челяди - "свещники", "коровайники" и "фонарщики"; наконец, избран был и "ясельничий", который должен был оберегать свадьбу от колдовства и порчи.
Накануне самого бракосочетания жених, по обычаю старины и по указанию своей матери, княгини Аграфены, прислал невесте дорогой ларец, в котором находились подарки: шапка, сапоги, а в другом отделении ларца - румяна, перстни, гребешок, мыло, зеркальце и принадлежности женских работ ножницы, иглы, нитки и лакомства - изюм, фиги и в придачу ко всему розга, чтоб жена боялась мужа.
Утром же свадебного дня сваха невесты начала готовить брачное ложе, или "рядить свадьбу". С пучком рябины в руках, это от порчи, она обходила хоромину брачного торжества и кровать, где постилалось брачное ложе. Все относившееся к брачной хоромине, то есть к "сеннику", принесла из дома невесты многочисленная челядь ее знатной бабушки. Сваха распорядилась, чтобы на потолке сенника не было земли.
- Это не могила, чтоб над ней земля была, - пояснила она, - так закон велит.
Потом сенник обили по стенам и по помосту коврами. По четырем углам сенника воткнули по стреле, на которые повесили по сороку соболей.
- А ты, Марьюшка, взоткни на стрелы по калачу, - сказала сваха подручной сидячей боярыне.
- Уж и дотошная у нась сватьюшка! - с умилением сказала сидячая боярыня, натыкая на стрелы калачи.
Затем на лавках, по углам, поставили по оловянику сыченого меду, а над дверьми и окнами прибили по кресту.
- Все по-Божески, чтоб порчи не было, - пояснила сваха.
Когда в сенник вносили принадлежности брачной постели, то впереди несли образа Спаса и Богородицы, а также большой золоченый крест.
- А снопы готовы? - спрашивала сваха.
- Готовы, боярыня, - отвечали челядинцы.
- Все сорок, по закону?
- Все, боярыня, счетом.
- Так, укладывайте снопы на кровать ровнехонько.
- Знаем, боярыня.
Потом на снопы положили дорогой персидский ковер, а на ковер три перины. На подушки натянули шелковые "атлабасовые" наволоки и застлали постель шелковою же белою простынею...
- Чтоб на белом "доброе" виднее было, - пояснила сваха.
- Ох, дотошна ты, сватьюшка, - удивлялись сидячие боярыни, убиравшие постель.
Поверх простыни постлали холодное одеяло.
- По закону теплого не кладут, - пояснила сваха, - да и сенник чтоб не топлен был.
- И без теплого князю и княгине жарконько будет, - хитро улыбались сидячие боярыни.
- А шапка где?
- Вот она.
- Клади на подушку.
Тогда над постелью повесили образа и крест и задернули их убрусами, а самую постель задернули тафтяным пологом.
После того челядинцы внесли в сенник кади с пшеницею, рожью, овсом и ячменем и поставили у изголовья постели.
- Все, кажись, наладили по закону, - сказала подручная сидячая боярыня.
- Все, Марьюшка, экое гнездышко перепелиное!
- Не соколиное ли, полно? Женишок-ат соколом смотрит.
Между тем в доме невесты тоже вся челядь была на ногах. Под наблюдением самой боярыни-бабушки готовили все к приему жениха в парадной хоромине: ставили столы, накрывали скатертями, уставляли уксусницами, солоницами и перечницами.
Затем на просторном "рундуке" (возвышении) убрали сиденье для жениха и невесты, положили камчатные золотные изголовья, а сверху покрыли их соболями. Тут же положили и соболя для "опахивания" новобрачных. Перед сиденьем жениха и невесты поставили стол и накрыли его тремя дорогими скатертями, одна скатерть на другой.
На них поставили солоницу золоченую и положили калач-перепечу и сыр.
- Теперь, кажись, все по закону, - сказала боярыня-бабушка, топчась на месте. - Пора и невесту снаряжать к венцу.
Наконец, все было готово, невеста одета, а хорошенькая белокурая головка ее украшена изящным маленьким золотым венцом, символом девичества.
Тогда последовало торжественное шествие невесты с женской половины в парадную хоромину, куда уже собрались родные невесты и приглашенные.
Шествие невесты в парадную хоромину открывали женщины-"плясицы", которые плясали и пели обрядовые песни. За плясицами коровайники несли на палках, обшитых богатыми материями, короваи. На короваях лежали золотые "пенязи". За коровайниками следовали "свещники" со свечами и "фонарщики" с фонарями. Так как женихова свеча, величиною с бревно, весила три пуда, а невестина два, то их несли по два свещника. На свечи были надеты золоченые обручи и подвешены атласные кошелки. Потом, за фонарщиками, шел "дружка" и нес "опахало". То была большая серебряная миса, в которой на трех углах лежали: хмель, собольи меха, золотом шитые ширинки и червонцы. Справа и слева невесты "держали путь" двое ее молодых родственников, чтоб никто не перешел дороги "княгине", а уже за ними две свахи вели невесту в венце и под густым покрывалом. За невестой следовали сидячие боярыни, две из которых держали по мисе: на одной мисе лежала "кика" - головной убор замужней женщины, с "волосником", гребешком и чаркою с медом, разведенным на вине. На другой мисе лежали убрусы для раздачи гостям. Оба блюда первое с "осыпалом", то есть с хмелем, ставили на стол, где уже лежала перепеча с сыром.