Морев Глеб. Критическая масса, №4 за 2006

И Вы в садах, и Вы в садах стоите тоже.
 
 
Хотел бы я, хотел бы я свою печаль
Вам так внушить, Вам так внушить, не потревожив
Ваш вид травы ночной, Ваш вид ее ручья,
чтоб та печаль, чтоб та трава нам стала ложем.
 
 
Проникнуть в ночь, проникнуть в сад, проникнуть в Вас,
поднять глаза, поднять глаза, чтоб с небесами
сравнить и ночь в саду, и сад в ночи, и сад,
что полон Вашими ночными голосами.
 
 
Иду на них. Лицо полно глазами…
Чтоб вы стояли в них, сады стоят.
 
   – именно так, неадекватно, стихотворение напечатано в сборнике, подготовленном Андреевой и Ровнером 4(в двухтомнике, в т. 1, на с. 182—183, естественно, воспроизведен авторский вид текста, в двух вариантах, но без искусственного разбиения на строки). Помимо обессмы­сливания заголовка, обессмысливается и весь текст. Построенный на нарочитых повторах, деформирующих по­следующие участки текста, как бы «наматывающихся» на пустой центр графического листа, текст оказывается «скрывающим» как свою неавангардную суть (внешняя форма сугубо авангардна, внутренняя – отрицает авангардный дискурс разрушения, говоря о целостности и полноте), так и суть авангардную (тот, кто решится прочесть сонет, переворачивая по ходу дела книгу или лист, скорее всего, остранится от формального решения, будучи заворожен самим квазишаманским строем стихотворения).

 
Понятное дело, «Пустой сонет», в некотором смысле, крайний случай. Но подобное «сокрытие метода» в целом характерно для поэтики Аронзона:
Вторая, третия печаль…
Благоуханный дождь с громами
прошел, по древнему звуча, —
деревья сделались садами!
Какою флейтою зачат
твой голос, дева молодая?
Внутри тебя, моя Даная,
как весело горит свеча!
Люблю тебя, мою жену,
Лауру, Хлою, Маргариту,
вмещенных в женщину одну.
Поедем, женщина, в Тавриду:
хоть я люблю Зеленогорск,
но ты к лицу пейзажу гор.
(т. 1, с. 164)
Частное, приватное будто бы, высказывание встраивает личную ситуацию в контекст культурной памяти и одновременно иронизируется. Но это не последовательные операции, как у Бродского, концептуалистов или метареалистов (у каждого из них, конечно, по-своему), а некая одновременность несводимых друг к другу актов. В результате нет аннигиляции смыслов, или метафизического сиротства, или построения смысловой гипершарады, а есть разомкнутое тело художественных смыслов, открытое со-пониманию и со-переживанию.
Эта открытость пониманию и сокрытость метода (при, на самом-то деле, весьма эзотерическом смысле многих текстов и наличии многоуровневой структуры текста, которую необходимо рассматривать «под микроскопом») создает впечатление от Аронзона как о поэте «внерационально доступном». Подобное представление и создает тот самый миф об Аронзоне, о котором я говорил выше как о не пересекающемся с «собственно» Аронзоном. В своей деградации данный миф рождает субкультурную рецепцию аронзоновского творчества. Кажущаяся «неинтеллектуальность» (бессмысленно и спорить с подобным пониманием Аронзона, одного из самых интертекстуально насыщенных поэтов эпохи, автора, создавшего вполне оригинальную концепцию бытия), «праздничность», «легкость» поэта позволяет некоторым его текстам бытовать в старой хиппейской среде в качестве знака противопоставления профессиональной литературной структуре. Это существование мифа об Аронзоне, уж и вовсе отдельное от поэта, конечно же, отдельный феномен. Но в некотором смысле он спровоцирован именно той поразительной формой самопредставления, что занимал поэт. Подчеркнутая аллюзивность и интертекстуальность Бродского естественным образом провоцирует на интерпретацию всех и вся, поскольку здесь отсутствует сопротивление материала; текст Бродского «готов», чтобы его интерпретировали с философских, историко-культурных, политических и т. д. позиций. Текст Аронзона «сопротивляется» подобному вскрытию (его не надо вскрывать, он и так, вроде бы, открыт), и поэтому прочтение скрытых смыслов аронзоновской поэзии требует не только знания его наследия, любви к его текстам, – но и понимания того неподцензурного контекста, в котором формировалось противостояние риторического и антиритори­ческого.
 
 
1Под этим номером в двухтомнике опубликовано стихотворение «Когда наступает утро, тогда наступает утро…»
2Т. 1, с. 499.
3См . на эту тему подробнее нашу статью: Хлебников наивный и не-наивный // Арион. 2001. № 4. С. 100—105.
4С. 140.
 
 
О ТОМ, КАК «РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ»,ИЛИ ЗАМЕТКИ О ПУБЛИКАЦИИ ПРОИЗВЕДЕНИЙ ЛЕОНИДА АРОНЗОНА
Виталий Аронзон /Балтимор, США 1
 
 
Стихи Леонида Аронзона при его жизни не печатали. Это не означает, что он не пытался печататься. Пытался, но ни одна редакция так и не взяла ни одного его стихотворения. Справедливости ради надо сказать, что все-таки одно стихотворение было напечатано в газете «Комсомолец Узбекистана», но это было сделано по протекции и стихотворение было откровенно соцреалистическое (что, однако, не помешало ему быть хорошим). Несколько стихотворений для детей были напечатаны в альманахе «Дружба».
Через много лет после гибели ЛА (по официальной версии, покончил самоубийством в 1970 году) в Израиле и России вышли две небольшие книжки его стихов, благодаря усилиям подруги жены поэта Ирены Орловой-Ясногородской и Владимира Эрля – поэта, писателя, литературоведа, некоторое время дружившего с ЛА 2. Книги имели маленький тираж и практически не были замечены читателями, хотя критики откликнулись на выход книг хорошими отзывами. Прошло еще несколько лет, и в 1998 году Аркадий Ровнер и Виктория Андреева выпустили в свет книгу «Смерть бабочки», содержавшую большую подборку стихов ЛА с параллельным переводом их на английский язык. Переводы были выполнены английским поэтом-переводчиком Ричардом Маккейном, занимавшимся творчеством ЛА еще с середины 1970-х. «Смерть бабочки» быстро разошлась, а имя Аронзона все чаще стало упоминаться в статьях литературоведов и критиков. Однако задача авторитетной публикации наследия ЛА и компетентного разбора его архива (об этом – ниже) решена не была.
При жизни жены поэта Риты Пуришинской (умерла в 1983 го­ду) все заботы о публикации произведений ЛА лежали на ней. Но ее попытки оказались тщетными. Незадолго до своей смерти она, предполагая эмигрировать, решила переправить рукописи ЛА за границу. В этом ей помогла Ирена Орлова-Ясногородская, которая договорилась с атташе по культуре одного из посольств переправить архив дипломатической почтой. О легальном перевозе нечего было и думать.
Подготовкой архива для отправки вместе с Ритой занимался Владимир Эрль, который с ее разрешения сделал копии всех текстов. Таким образом, наследие Аронзона должно было остаться в России в ожидании того времени, когда его можно будет опубликовать.
Дальше рукописи оказались в Париже, за которыми во Францию прилетела сестра Ирены и доставила их в Израиль. Когда Ирена жила в Израиле, архив находился у нее. Она, как я упомянул выше, сумела издать «Избранное» ЛА в небольшом издательстве Израиля Малера «Малер».
В 1992 году моя семья эмигрировала в США, и Ирена, которая к этому времени также оказалась в Америке, передала мне архив.
Что представлял собой архив? Груда коричневых папок, в которых в беспорядке лежали машинописи, рукописи, перепечатки, рисунки, фотографии, письма. Здесь же была верстка книги, изданной в Израиле.
Просмотр архива показал, что без помощи специалиста мне не справиться с обработкой архива. Передать архив в случайные руки я не считал возможным. Еще будучи в России, я встречался с Вл. Эрлем и Феликсом Якубсоном, которые обсуждали со мной перспективу дальнейших публикаций, но в то время все упиралось в финансирование. Ни у них, ни у меня денег не было.
Мое глубокое убеждение, что произведения ЛА достойны того, чтобы достичь широкого читателя, подкреплялось статьями в русской периодике, посвященными его творчеству. Неожиданным было сообщение от Ф. Якубсона о выходе в свет книги «Смерть бабочки». Мне ничего не было известно о подготовке этой книги и о том, что стихи ЛА перевел на английский язык Ричард Маккейн. Издатели в основном воспользовались подборками стихов, которые первоначально хранились у нашей мамы, Анны Ефимовны Аронзон. Перед отъездом в эмиграцию несколько копий этой подборки я переплел в твердую красную обложку с надписью «Леонид Аронзон» и подарил один экземпляр Ф. Якубсону. Однако мне были ясны недостатки дилетантской подборки: стихи не были сверены с рукописями ЛА, были неточно датированы и содержали большое количество ошибок. Подборка составлялась по случайному принципу для внутрисемейного пользования. Кроме того, у Ф. Якубсона оставалось большое количество поздних перепечаток, выполненных по просьбе Риты и страдавших теми же огрехами. Необходимость другого, научного и достоверного издания была очевидна. При всем при том «Смерть бабочки» сделала свое дело – об Аронзоне стали говорить все громче и громче. Мой собственный архив с копиями и вырезками журнальных и газетных статей о ЛА, а также публикаций в Интернете стремительно рос. В нем появились и мои статьи о ЛА, и составленные мною подборки стихов, однако общей проблемы это не решало.
Случайно прочитав статью о ЛА в журнале «Вестник», меня нашел Александр Бабушкин, инженер-акустик, влюбленный в стихи ЛА и выпустивший в составе «Антологии современной российской поэзии» два аудиодиска с чтением стихов ЛА Викторией Андреевой, издателем «Смерти бабочки», и поэтом Дмитрием Авалиани. Обоих, к несчастью, уже нет в живых. На дисках также звучат несколько стихотворений в авторском исполнении ЛА – записи сохранились в архиве Ф. Якубсона. У нас завязалась интенсивная переписка, и я решил передать Бабушкину для обработки магнитофонные записи стихов ЛА в авторском исполнении. Так среди магнитофонных записей была, в частности, обнаружена аудиозапись вечера памяти ЛА в 1975 году в Ленинграде. Машинописная копия выступлений на этом вечере была ранее опубликована в литературном приложении к самиздатовскому журналу «Часы», которое мне подарил Вл. Эрль.
По воле Провидения однажды жена принесла домой газету «Континент», в которой была опубликована статья о московской международной конференции по проблемам современного поэтического языка. На конференции был прочитан доклад Ильи Кукуя «О „Пустых сонетах“ Леонида Аронзона и Анри Волохонского». Меня заинтересовал этот доклад, и я решил, что надо найти докладчика и попросить прислать мне текст.
После ряда телефонных звонков по Америке, России и Германии автор нашелся. Он оказался научным сотрудником кафедры славистики одного из немецких университетов. Илья прислал мне статью, а я в свою очередь переслал ему копию автографа стихотворения ЛА. В завязавшейся переписке выяснилось, что наши интересы совпадают: я рассказал Илье об архиве ЛА, поделился трудностями с его обработкой и получил в ответ предложение переслать ему копию архива с целью последующего издания книги (о долгосрочном приезде Ильи Кукуя в Америку, как и о передаче материалов в европейский архив, речь тогда не шла).
Мы с женой Мери сделали за три месяца электронную копию всего архива и переслали Илье. Он в свою очередь связался с Владимиром Эрлем и Петром Казарновским – автором дипломной работы о творчестве ЛА, с которым Илья вместе учился в Педагогическом институте в Петербурге. Любопытно, что свою дипломную работу Петр писал под руководством того же В. Н. Альфонсова, который был руководителем ЛА, когда тот писал свой диплом о Н. Заболоцком в 1963 году.
Владимир Эрль любезно согласился предоставить для ознакомления имеющиеся у него материалы. Сотрудничество оказалось тем более важным, что архив Эрля содержал большое количество текстов, которых не было в моей части архива. Вероятно, при скитаниях архива с континента на континет и из рук в руки часть материалов была утеряна.
Несколько лет тремя составителями велась обработка архива и подготовка книги, которая, наконец, увидела свет. Конечно, я счастлив, что мой долг перед Леонидом выполнен и его наследие дошло до читателя в виде двухтомного научного издания, напечатанного петербургским Издательством Ивана Лимбаха. Сам архив передан мной в дар славящемуся своей коллекцией самиздата Историческому архиву при Бременском университете (Forschungs­­­stelle Osteuropa). Ждут своего часа детские стихи, записные книжки, многочисленные рисунки и наброски ЛА, не вошедшие в настоящее собрание. Но я с надеждой смотрю в будущее в уверенности, что поэзии Аронзона уготована долгая жизнь.
 
 
1Виталий Львович Аронзон (род. 1935) – старший брат поэта, кандидат технических наук. С 1992 года проживает в США. До 2005 года – хранитель архива Л. Аронзона. – Примеч. ред.
2Аронзон Л. Избранное / ^{note 2}. Иерусалим: «Малер», 1985; Аронзон Л. Стихотворения / Сост. и подг. текста Вл. Эрля. Л.: Ленинградский комитет литераторов, 1990. Иерусалимский сборник являлся переизданием самиздатской подборки, составленной Е. Шварц и выпущенной в 1979 году литературным приложением к журналу «Часы». Эта же подборка была переиздана вновь в 1994 году: Аронзон Л. Избранное. ^{note 3}/ Сост. и послесл. Е. Шварц. СПб.; Франкфурт?на?Майне: Ассоциация современной литературы «Камера хранения», MCMXCIV.
 
 
«ЭТОТ ПОЭТ НЕПРЕМЕННО ВОЙДЕТ В ИСТОРИЮ…»
Выступление Виктора Кривулина на вечере памяти Леонида Аронзона 18 октября 1975 года
Публикация Ильи Кукуя /Мюнхен
 
 
Выступление одного из виднейших представителей ленинградской неподцензурной культуры поэта Виктора Кривулина (1944—2001) на организованном театральным режиссером и поэтом Николаем Беляком в ленинградском Политехническом институте вечере в известной степени наметило будущие пути освоения поэтики Аронзона. Все выступления на этом вечере (за исключением вступительного слова Олега Охапкина) были записаны на магнитофон, и расшифрованная Вл. Эрлем по просьбе вдовы Аронзона Риты Пуришинской для «домашнего» пользования запись была без согласования с авторами выступлений опубликована в выпускавшемся Кривулиным и Татьяной Горичевой самиздатском журнале «37» (№ 12. Л ., 1977, осень). Выправленная стенограмма была в 1985 году перепечатана в литературном приложении к самиздатскому журналу «Часы», целиком посвященному Аронзону 1. В обеих публикациях текст Кривулина был напечатан в авторизованной Кривулиным и существенно отличавшейся от устного выступления версии. Отдельные расхождения были приведены в примечаниях к публикации в ПЛА(с. 395—397). Изменения, предпринятые Кривулиным, представляются существенными в контексте самоописания неофициальной литературной сцены Ленинграда 1970—1980-х годов. В первую очередь отметим развертывание антитезы Бродский—Аронзон, впо­следствии закрепленной Кривулиным в его эссе «Леонид Аронзон – соперник Иосифа Бродского» 2, а также указание в письменном тексте на «обэриутский» фон поэтики Аронзона.
Ниже – с незначительной стилистической правкой – впервые полностью публикуется текст устного выступления Кривулина, вновь расшифрованный по сохранившейся магнитофонной записи 3. Все существенные расхождения с письменным текстом приводятся в сносках с указанием страницы публикации в ПЛА.
И. К.
 
 
Отношения с Леней Аронзоном у меня складывались очень сложно, и по-настоящему я понял, что это за поэт, в общем-то, только год назад, когда взял у Риты пачку стихов, и для меня открылось то, о чем я догадывался и что я подозревал, но чего – не знал. Мне кажется, что мы не совсем здесь даже понимаем значение того, что сделал Леня Аронзон для поэзии.
Для многих этот человек был другом и поэтом-в-жизни, т. е. необычайно артистичный, необычайно острый человек. Он давал такой миф о себе 4, в котором поэзия как бы была центром, но центром скрытым.
Впервые я услышал стихи Аронзона на вечере «герметистов» в 1962 году в Кафе поэтов на Полтавской. Собственно, тогда это именовалось все «поэзией герметизма». Что это такое значит по-настоящему – герметизм поэзии Аронзона – я понял значительно позже 5. Я понял, что там существует – во всех стихах, которые я видел – как бы несколько слоев 6. Володя, например – Владимир Ибрагимович! 7– избрал один слой, один из наиболее внешних слоев. Я не претендую на то, что тот слой, который уловил я, является центром поэтики Аронзона, но мне кажется, что за всем этим, за внешним смеховым эффектом, эффектом, очень близко соприкасающимся с образом жизни, стояло нечто другое 8. И для себя, внутренне, я определил движение поэзии Аронзона, движение каждого стихотворения как движение слова к молчанию, к растворению.
Собственно, что произошло? Видимо, среди нас был человек, который очень остро ощущал жизнь, поскольку он очень остро ощущал смерть, хрупкость в существовании человека, даже не физического, а душевного и духовного – вот, собственно говоря, какой-то нерв поэзии 9. Мы иногда настолько приближаемся к миру, к тому, что мы видим, что мы как бы становимся тем, что мы видим. Вот эти состояния, состояния тождества, состояния такой высокой любви, которая практически не дает уже различия между любимым и любящим, – эти состояния для меня открылись в том, что я считаю лучшим в поэзии Аронзона. И в этом смысле мне кажется, что то, что писал Аронзон, гораздо продуктивнее, гораздо ближе развитию будущей поэзии, нежели, допустим, то, что делал Бродский 10. Вот две позиции, совершенно явных: Бродский, который говорит все – мощно, талантливо… И Аронзон, который за этим всем, за движением, когда можно сказать все, имеет еще и движение к молчанию 11. То есть каждая вещь, которая становится объектом поэзии – а их очень немного, кстати, я заметил… т. е. сужается и мир поэзии, сужается и мир объектов, которые становятся объектами стиха 12. Вот – бабочка, стрекоза, поле, речка и т. д. … т. е. поэзия Аронзона, которая стремится к пределу молчания, т. е. мы как бы разрываем – слово становится оболочкой, оболочкой чего-то, о чем можно подозревать только в момент любви 13. И в этом смысле мне кажется, что как компонент развития поэзии Аронзон вносит нечто новое действительно, новое принципиально, потому что в русской поэзии этого еще не было 14.
Я помню один разговор с Леней, который для меня самого открыл какую-то сторону поэзии… 15Аронзон говорил о том, что есть два подхода: подход мастерский, мастеровитый, когда мы описываем – и подход совершенно иной, когда мы отвлекаемся, отрываемся от того, что мы описываем, забываем об этом, и в этом мы как бы находим нечто большее. Речь шла о стихотворении Тютчева «Последний катаклизм», которое как раз вот таким образом трактовал Леня 16. И он сравнивал как раз метод Заболоцкого и почему-то – Тютчев как противоположность. Вот эти два полюса, они существуют все время в поэзии. То есть то начало, которое шло от Заболоцкого, – «распредмечивание» мира через большую осязаемость всего, что перед нами есть – через вот эти кальсоны… т. е. практически человек, вещь утрачивает свою вещественность в такого рода стихах за счет ее маскимального усиления. Это один путь – то, что принимает Владимир Ибрагимович… 17
А второй путь – это путь редукции, путь усечения, путь отсечения от мира всего мира… 18Вот недаром очень часто в его стихах звучат слова «вокруг меня»: «Вокруг меня сидела дева…», «Вокруг лежащая природа…» и т. д. – то есть ощущение себя растворяющимся центром. И в этом, по-моему, еще и религиозный смысл поэзии Аронзона, о котором мы совершенно молчим, как бы прокатываемся мимо него. Смысл очень глубокий – и на меня, по крайней мере, это произвело огромное впечатление как какой-то факт перехода от эстетического созерцания мира к уже религиозному восприятию всего, что нам дает мир 19.
Мне хочется еще вот о чем сказать. Существуют два способа отталкивания от вещей, два способа выявления себя человеком. И вот то, что избирает Аронзон, то, что он избрал, это наиболее сложный путь – это путь тотального отрицания. Предмет, идея, вещь, человек, любовь – все практически подвергалось в системе этой поэтики уничтожению, аннигиляции, какая-то аннигилирующая сила в этом есть… 20Может быть, это и есть подлинное существо поэзии, подлинное ее назначение – то есть выявление духовного 21во всем том, что мы видим. Вот о чем я, собственно, и хотел сказать.
Я прочту два стихотворения, они, мне кажется, иллюстрируют то, о чем я говорил, в общем-то, совершенно прямо… Ну, а кроме того, я могу сказать, что у меня сейчас есть наброски к книге о поэтике Аронзона. Я не знаю, когда я это напишу, но мне бы хотелось это сделать 22. Ну, вот пожалуйста… < Читает стихотворения «Есть между всем молчание. Одно…» и «Сонет к душе и трупу Н. Заболоцкого»>.
«Корнями душ разваливая труп» (последняя строчка сонета) – вот отношение, которое мне представляется главным в том, что сделал Аронзон – и, собственно, именно поэтому это подлинная поэзия 23.
Мне трудно говорить о «бронзовом» или «не-бронзовом» здесь значении 24, о «связках»… Но мне кажется, что это одно из наиболее продуктивных направлений вообще в том, что делается в поэзии в мире. Этот поэт непременно войдет в историю – поэт большой 25.
 
 
1Вечер памяти Леонида Аронзона. К пятилетию со дня смерти. 18 октября 1975 года / Под ред. Р. Пуришинской и Вл. Эрля // Памяти Леонида Аронзона: 1939—1970—1985 / Сост. А. Степанов и Вл. Эрль. Л., 1985, октябрь. С. 223—239, 393—398. (Далее в тексте как ПЛА. – И. К.).
2Кривулин В. Леонид Аронзон – соперник Иосифа Бродского // Кривулин В. Охота на Мамонта. СПб., 1998. С. 152—158.
3Исторический архив Forschungsstelle Osteuropa при Бременском университете (Германия), фонд. 180.
4«…он был окружен своего рода мифом…» (227).
5«Впервые я услышал стихи Аронзона в 1962 или 63 году в Кафе поэтов на Полтавской. Собственно, почему тогда, в то время, всплыло слово „герметизм“ в применении к поэзии Аронзона, я и сейчас не совсем понимаю: на мой взгляд, в стихах Лёни тогда „скрытого“ было мало. Но без слова „герметизм“ мне трудно обойтись сейчас, когда я думаю о зрелых (после 1965 года) Лёниных стихах» (227). См. комм. Вл. Эрля: «Позже, в выступлении на вечере памяти Л<еонида> А<ронзона>. 1982 г . В. Б. Кривулин заявил о якобы существовавшей группе „поэтов-герметистов“ (Л. А. и А. Альтшулер). Тем не менее, по свидетельству А. Альтшулера, ни он, ни Л. А. „герметистами“ себя никогда не считали» ( ПЛА, с. 395).
6«В них постоянно взаимодействуют несколько смысловых слоев – тексты закрыты, но неисчерпаемы» (228).
7Вл. Эрль.
8«Я не утверждаю, что мне открылся „последний“, наиболее глубинный слой поэтического смысла стихов Аронзона, но для меня очевидно: за обэриутски-смеховым, за внешним эффектом, который очень близко соприкасался с внешним образом жизни поэта (водяные пистолеты, там, постоянные нарочитые парадоксы, игровые шутовские разговоры и т. д.) – за всем этим стояло нечто другое» (228). О дуэлях на водяных пистолетах упоминал в своем выступлении на вечере Вл. Эрль ( ПЛА, с. 225). С творчеством обэриутов, кроме поэзии Н. Заболоцкого (весьма условно могущей считаться обэриутской) и отдельных текстов Д. Хармса и А. Введенского, Аронзон знаком не был.
9«Видимо, среди нас был человек, который остро ощущал жизнь, поскольку он слишком остро ощущал смерть, хрупкость в существовании человека, и не только „физического“ человека, но „душевного“, „сокровенного сердца человека“. Собственно, его стихи то живы, то нет – это какой-то нерв поэзии, который дает о себе знать, только если его коснешься…» (228).
10«Для меня очевидна параллель, своего рода незримое состязание, что ли: Леонид Аронзон и Иосиф Бродский. Были две позиции, откровенно противоположных, враждебных даже, хотя для нас, современников, эта полярность размыта…» (228).
11«Есть Бродский, который избирает предмет для поэтической медитации и говорит об этом предмете всё, что знает, – всё: говорит мощно, талантливо и т. д. И чаще всего в его стихах остается сказанное о предмете, а не сам предмет. Сам предмет только сказан, его уже нет. И есть Аронзон, который говорит за всемтем, что могло быть сказано, что должно, казалось бы, непременно быть сказано. Но он говорит не то, что должно говорить. Он стремится говорить только то, о чем говорит сам предмет, но умалчивает язык. При таком подходе поэт не волен избрать тот или иной предмет для стихов, но сам избираем предметом; поэт не прибегает к языку, но сам становится языком» (228—229).
12«И тогда мир, окружающий поэта и населяющий его стихи, „истончается“: вещи умаляются, сжимаются, становятся неуловимыми, важны не они сами, а их предел» (229).
13«Вот – бабочка, стрекоза, поле, речка, холм и т. д. …но эти „предметы“ поэзии Аронзона высвечиваются в ней только потому, что каждый из них стремится к пределу – уничтожению, небытию, молчанию-уже, молчанию-сейчас, молчанию-здесь-где-оно-невозможно. Воспринимая стихи Аронзона, мы как бы разрываем слово, оно оказывается оболочкой, „кожурой“ – оболочкой, скрывающей то, о чем можно подозревать в момент любви» (229).
14«И в „состязании“ двух поэтов, Бродского и Аронзона, мне кажется, будущее за последней, ибо она нерепродуцируема, неповторима» (229).
15«Я помню один разговор с Лёней, открывший для меня до тех пор закрытую сторону поэзии» (229).
16«Аронзон говорил о том, что есть два подхода: подход мастерский, мастеровитый, когда мы более или менее совершенно и красиво описываем нечто, как это делает, например, Пушкин в „На холмах Грузии…“ – и подход совершенно иной: когда мы схватываем всё… весь мир сразу, забывая в этот миг и о литературе, и о себе, и о мире. Таков, говорил Лёня, „Последний катаклизм“ Тютчева. И тут же добавил: лучше я буду писать совершенные, мастерские стихи, для „Последнего катаклизма“ ни у кого из нас сил не хватит» (229).