Морган Лливелин. Дочь Голубых гор

   После того как церемониальная круговая чара совершила еще один круг, Таранис встал и преподнес ее Кажаку. Это был щедрый жест, достойный истинного кельта. Чара была греческая, из масличного дерева, оправленного в серебро и украшенного цветными камнями, и обошлась Туториксу в целую повозку мехов.
   Кажак вдруг вскочил на ноги и отбежал в сторону от очерченного светом костра круга. Он тут же возвратился, размахивая мокрым войлочным мешком.
   – Ты давал Кажак серебряную чару, – сказал он. – Вот его ответный дар. – Очевидно, восхищенный своим замыслом, он сунул руку в мешок и извлек оттуда человеческую голову.
   Он держал голову за запекшиеся кровью волосы, так, чтобы все могли ее видеть. В свете костра обескровленное лицо было пепельно-серым; белки глаз закатились, язык вывалился изо рта. Удар меча, отсекший голову, оставил часть прикрепленных к ней шейных позвонков. Видно было, что уже прошло много дней с тех пор, как ее отрубили.
   Треск пиршественного огня был заглушен дружным, похожим на шум ветра вздохом всех кельтов.
   – Это могучий воин, – объявил скиф ошеломленным зрителям. – Кажак собирает много голов, привязывает шее коня, чтобы пугать врагов, но эта самая лучшая. Этот человек сражался очень хорошо, убил много моих братьев. Очень храбрый человек, чуть не убивал Кажака. – Он постучал костяшками пальцев по бледному лбу. – Кажак дает эту голову своему другу Таранис. Режь макушку, отделай золотом, будет хорошая чара для вина.
   Таранис увидел, что все старейшины обратили взгляды в его сторону. При столь неожиданном повороте событий он не мог ожидать от них никакой помощи; он должен был решать все сам. Он попытался отыскать глазами Кернунноса в слабой надежде, что главный жрец вернулся из волшебного дома, но в толпе его не было видно. Значит, он должен решать сам.
   Он встал, чуть пошатываясь, сожалея, что выпил лишнего.
   – Это превосходный дар, – сказал он Кажаку. – Очень необычный дар. Я… гм… я думаю, что ни один вождь еще не получал такого дара.
   Кажак ухмыльнулся, довольный, и кое-кто с облегчением захлопал в ладоши. Люди постепенно приходили в себя, дышали спокойнее, но многие так и не могли отвести глаз от кровавого трофея скифа.
   Кажак хлопнул ладонью по спине Тараниса так, что у того захватило дух от удара. Скиф сиял своей широкой улыбкой и размахивал отрубленной головой, от которой разлетались капли сгустившейся крови.
   – Вся человеческая сила – в голове. Теперь она твоя, бери!
   И он сунул свой подарок в лицо хозяину.
   Если бы в жилах Тараниса не текла кровь многих поколений воинов, он, несомненно, попятился бы, и все же он остался на месте, только, как бы защищаясь, поднял руки – и Кажак тут же вложил в них отсеченную голову.
   – Кажак подарил тебе всю силу этого могучего воина. Хочешь, вешай голову на своем деревянном доме, ни один враг не будет подходить. Голова отпугнет их. Защитит тебя и всех твоих. Теперь мы друзья, Таранис и Кажак. Таранис есть очень хорошие мечи для его друга Кажака. Кажак дает Таранис много золота. Все очень рады. – Он обнял Громоголосого за плечи и так сжал растерявшегося вождя племени, что у него хрустнули кости.
   Аккуратно положив голову возле себя, Таранис сел на свое место. Эпона, взглянув на ужасный подарок Кажака, вспомнила наставления друидов. Голова, в конце концов, лишь пустая оболочка; дух давно уже перешел в иной мир. В этой тронутой тленом голове нет ничего такого, чего следовало бы бояться, за исключением самой ее способности внушать страх. А Эпоне уже надоело испытывать это чувство. Она несколько раз покосилась на отрубленную голову и осталась на месте.
   Пирующие пели песни, рассказывали истории и наслаждались той едой, что им подавали: жареная оленина, вареная баранина и тушеная крольчатина с ягодами; хлеб, лепешки и сыр; пшеничное пиво; сотовый мед с топлеными сливками; луковицы, нафаршированные травами и завернутые в тонкие куски свиной грудинки; сало, приправленное специями, с кедровыми орешками; клеверный чай с земляникой; печень молодых барашков на серебряных блюдах.
   И вино, вино, вино. Это был, что называется, пир на весь мир.
   Небо было темное; над головой, кружась, точно маленькие колесики, плыли звезды, и пламя костра торжествовало над окружающей мглой. Наконец, когда все песни были спеты, а детишки, свернувшись клубочком, уснули у ног своих матерей, Поэль занял почетное место и начал длинное сказание, повествующее о родстве племени с лесными птицами и животными. Иногда он пританцовывал, иногда стоял неподвижно, с закрытыми глазами, и тянул какой-нибудь отрывок протяжно, нараспев, как это делают друиды, и на его мелодичный голос откликался дружный хор окрестных вершин.
   По мере того как слушатели все туже набивали свои животы, их веки все тяжелели и тяжелели. От костра струилось тепло, ночь была на исходе, смех и крики сменились тихим бормотанием и позвякиванием горшков и чар.
   После того как Поэль закончил свое сказание и отошел от костра, воцарилась полная тишина.
   Настало время Меняющему Обличье показать свое магическое искусство.
   Через круг пирующих прошла Тена. На фоне пылающего костра ее тело вырисовывалось силуэтом под тонким платьем из беленого льна. Глядя на нее, сидевшие скифы расправили плечи. Она подошла к краю ямы, где пылали угли, и бросила на них какой-то порошок. Пламя вспыхнуло ярче, над толпой заклубился красный дым, такой едкий, что некоторые закашлялись.
   Постепенно дым расползся на редкие клочья, а затем и вовсе растаял, к этому времени Тена уже исчезла. Один из скифов, самый смуглый, по имени Бал, издал изумленное восклицание.
   Что-то, появившееся по ту сторону костра закружилось точно вихрь, заимствуя яркий цвет и свет от горящего пламени; чуть погодя вырисовалась фигура человека, одетого в накидку из перьев, такое, по крайней мере, было впечатление. Человек развел руки в стороны, и они вдруг превратились в крылья. Видение закаркало грубым голосом. Оно как-то странно, вприпрыжку двигалось взад и вперед, выкликая то одно, то другое имя, и те, кого оно называло, откликались приглушенными голосами, низко припав к Матери-Земле, а крылатое существо подтанцовывало к ним, чтобы тут же отпрянуть прочь.
   Фигура, облаченная в перья, кружилась все быстрее и быстрее, затем прижала к себе руки-крылья, сразу резко уменьшилась и, казалось, была на грани полного исчезновения. Вновь появившаяся Тена бросила порошок на угли, и птицеподобное существо исчезло в облачке дыма.
   Отовсюду и ниоткуда слышался голос Кернунноса, торжественно, нараспев провозглашающего имена духов птиц.
   К Тене присоединились еще две женщины. Гутуитеры танцевали, как бы сплетая какой-то затейливый узор. Стройные, похожие на языки пламени, они покачивались, совершали прыжки и кружились в отблесках костра. Три женщины…
   Или четыре?
   Иногда казалось, что четыре. Да или нет? Кажак нагнулся вперед. В танце в самом деле участвовали четыре фигуры, но одна из них не походила на человеческую. Высокая, худая, как бестелесный призрак, мерцающая бледным, словно иней при свете луны, сиянием бескостная фигура двигалась, петляя, точно куница.
   Белая куница, горностай.
   Она вдруг повернулась и посмотрела на них своей хитрой куничьей мордочкой, обнажив острые зубы, прижав ушки к голове.
   Кажак нащупал рукоятку своего кинжала.
   Вокруг призрачной фигуры сомкнулись женщины; высокими, нечеловечьими голосами они пропели имя Духа Куницы, Горностая.
   Гутуитеры, кружась, удалились, исчезла и куница. Вместо нее появилась одинокая фигура, столь же широкая, сколь и высокая, облаченное в меха существо с поблескивающими желтыми глазами и острыми ушами. Существо на тонких ногах рванулось вперед и, щелкая зубами, накинулось на одну из собак Тараниса, которая, привлекаемая запахом и видом мяса, подошла слишком близко к пиршественному костру.
   Собака, скуля, опрокинулась на спину в классической позе послушания, но набросившееся на нее существо было беспощадно. Слишком поздно осознав свою ошибку, собака вскочила на ноги и хотела убежать. Но, прежде чем она успела пробежать несколько шагов, гигантский серебристый волк схватил ее и повалил на землю. Собака жалобно взвизгнула, но она была уже обречена; не успел никто из зрителей пошевельнуться, как волк вспорол ей клыками горло и стал жадно пить кровь.
   Таранис стремительно встал, но волк поднял морду и посмотрел на него, и тот опять сел. Огромное животное не торопясь вылакало горячую, пульсирующую жизнь и, оставив распростертое тело своей жертвы, потрусило в клубящийся дым.
   Селение окутывал туман. Воздух был пронизан мерцающими блестками. Все очертания расплывались, звуки стали глуше. Кажак пожалел, что, в знак доверия хозяевам, оставил свой меч в доме для гостей, имея при себе лишь кинжал. Он поискал глазами своих спутников, но никого не смог различить в толпе.
   Что-то танцующей походкой приблизилось к нему из тумана, это была высокая, как будто бы человеческая фигура; на короткий миг перед его глазами мелькнуло лицо Кернунноса. Скиф повертел головой, пытаясь отогнать это видение. И вот перед ним уже никого нет, только огонь.
   Голоса кельтов присоединились к песнопению, которое начали друиды; они дружно взывали к птицам небес и рыбам, обитающим в воде, восхваляли плоды деревьев и созревшее зерно на полях. Продолжая петь, собравшиеся покачивались, объединенные одним ритмом, одной волей, с энтузиазмом следуя давнишней традиции. Кельты. Живые частицы единого целого.
   А вокруг них колыхались волны тумана, в котором кружились какие-то смутно очерченные тени. Среди них, по-видимому, был и Кернуннос, принимавший разнообразные облики. То на нем был мех, то перья, то у него были влажные глаза лани, то широкая плоская барсучья морда.
   Кажак услышал удары барабана, ритм которых, замедляясь и ускоряясь, казалось, управлял биением его сердца, руководя одновременно движениями танцующих. Музыка лиры, негромкое пение тростниковых дудок. Звон бронзовых гонгов. Гонги Кажак уже слышал, ими пользовались шаманы его кочевого народа. Наверное, это волшебство, а не реальность? Или реальность и есть волшебство? В этом дыму, под звуки песнопения, трудно было собраться с мыслями.
   Бронзовые гонги звучали непрестанно; таившаяся в их монотонных ударах неведомая угроза то усиливалась, то ослабевала вместе с изменениями в ритме танца. Завыл волк. Пронзительно закричал кот. Затявкала лисица. Высокий человек с горящими глазами и кровью на губах непрерывно танцевал и пел, и из его лица, казалось, выглядывало множество духов.
   Вот он, Меняющий Обличье.

ГЛАВА 11

   Танцуя в дыму этой ночью, Кернуннос на миг остановился у плеча Эпоны. Она его не видела, но в этом и не было необходимости. Его голос – таким холодным голосом говорило бы насекомое, будь оно человеком – продолжал громким эхом отдаваться у нее в голове.
   – Завтра луна будет почти полная, – напомнил он молодой женщине. – То, что отдано мне, навсегда мое. Для тебя самой было бы лучше, если бы ты пришла ко мне по своей доброй воле, но так или иначе в назначенное время ты будешь у меня, Эпона. В волшебном доме.
   Она сидела, отгороженная своим ужасом от всех собравшихся. Но никто этого не замечал. Вокруг нее были свободные люди, кельты, которые гордились своей свободой и ни за что бы никому ее не отдали; скифы, которые направляли коней куда им вздумается и строили свою жизнь, как им заблагорассудится. Но ее жребий – быть заточенной в волшебном доме, где она перестанет быть самой собой и вынуждена будет послушно выполнять волю духов. Вместе с гутуитерами она будет танцевать вокруг пиршественного костра или же… В ней беззвучно заговорил внутренний голос.
   « Он сделает тебя Меняющей Обличье», – произнес голос.
   Может быть, кое-кто и радовался бы такой возможности, но все в Эпоне восставало против того, что представлялось ей нестерпимым насилием. Никем не замеченная, она встала и ушла. За ней наблюдали красные глаза костра, но они никому не сказали об ее исчезновении. Заметили ее исчезновение и белые глаза звезд, но им было все равно, ушла и ушла, не их дело.
   Эпона подошла к самому краю священной рощи и стояла тут в полном одиночестве, слушая, как дышат деревья. Хотя она и не имела никакого опыта в провидении, она все же попробовала заглянуть в будущее, найти какую-нибудь лазейку, чтобы ускользнуть от уготованной ей судьбы.
 
   От пиршественного костра остались лишь тлеющие угли, и последние пирующие, сильно опьяневшие и объевшиеся, утомленные пережитыми волнениями, разошлись, пошатываясь, по домам.
   Добравшись до дома для гостей, Кажак подозвал своего коня, жестом уложил его и растянулся рядом, пристроив голову на его шее. Глядя на звезды, он попытался собраться с мыслями. Но его все еще преследовало воспоминание о дыме, похожем на дым конопли, сжигаемой в Море Травы. Иногда было даже приятно чувствовать, как тебя овевает подобный дым, но только не здесь, в стране кельтов, где опасно потерять ощущение реальности. Эти люди совсем не такие, какими они представляются.
   Понять кельтов – дело непростое. О них идет слава как о знаменитых воинах; любой скиф легко может это понять, но после того, как Кажак немного понаблюдал за их жизнью и отведал их еды, он понял, что воинская доблесть – лишь одна отличительная черта их характера. Они как будто разом живут в нескольких мирах, и сейчас, в этом мире, и в других, смутно различимых. Шаманы в Море Травы утверждали, что такие места – обиталища демонов, опасные для простых смертных; это темная, ужасающая другая сторона жизни, которую они обречены познать после смерти. Но кельты говорят об умерших так, словно речь идет о временно отсутствующих друзьях; когда они сидели вокруг пиршественного костра, он слышал, как они призывают духов предков разделить с ними эту трапезу.
   Шаманы утверждали, что только они обладают способностью защищать живых от пагубного влияния мертвых. Кельты же не рассматривают смерть как нечто реальное, совершенно очевидно, что они не испытывают перед ней никакого страха. Сидя вместе с пирующими, Кажак с растущим замешательством слушал их разговоры о силах более загадочных и могущественных, нежели те, которых признают степные шаманы. Он внимательно наблюдал за магическим – если это была магия – обрядом Меняющего Обличье и заметил, что невероятно богатый незримый мир духов оказывает влияние на все стороны жизни здешних обитателей.
   Но за исключением тех, кого называют друидами, кельты не жрецы, а самые обыкновенные мужчины и женщины, плоть и кровь. Но эти мужчины знают что-то такое, чего не знает он, Кажак, и это позволяет им спокойно наблюдать за тем, как их главный жрец меняет облики.
   Их существование не походит на существование какого-либо другого народа, знакомого Кажаку. Казалось, они обладают непостижимым для него могуществом, и, хотя он посмеивался над кельтами, они произвели на него сильное впечатление, внушили ему мысль о необходимости соблюдать осторожность. У них у всех – как у этой желтоволосой девушки – такие задумчиво-мечтательные глаза. Он, Кажак, даже не знает, как обращаться с подобными людьми.
   Как истинный скиф, Кажак, идя по жизненному пути, привык пренебрегать естественным порядком вещей. Не пускающие нигде корней кочевники скитались по Морю Травы. Опустошив одно место, они просто передвигались на другое. Главное для них – безудержное движение, алчное стремление к приобретению. Их изнасилованные, ограбленные жертвы ничего для них не значили. Сама земля не составляла их неотъемлемую часть. Это просто пространство, необходимое, чтобы скакать на лошадях. Несущественно и то, что ее могущество несравнимо с их собственным; они даже не задумывались над этим, пока земля не требовала свою законную дань, и когда их опускали в нее в деревянных ящиках, они не испытывали никакого сожаления.
   Тем не менее благодаря своему образу жизни они оказались более жизнестойкими, чем те, кто предпочитал другой образ жизни. Сельские пахари и горожане, привязанные к своему месту и имуществу, оказывались беспомощными перед нападением воинов, не имеющих привязанности ни к тому, ни к другому.
   Но кельты сильно отличались от племен, с которыми сталкивались до сих пор кочевники. У них было что-то, помимо собственности, что-то, чего нельзя кинуть на лошадь и увезти, чтобы короткое время позабавиться своей новой добычей, а затем ее выбросить. Было бы любопытно забрать с собой это нечто неопределимое – что бы это ни было – в Море Травы, завладеть тем ценным, в чем кельты черпают свою силу и могущество, оставив позади эти необъяснимые, клубящиеся туманы и человека, который по желанию может превращаться в разных животных.
   Это было бы то же самое, как если бы он увез голову врага, не взяв с собой руку с зажатым в ней опасным мечом. Но в случае с кельтами можно ли отделить одно от другого?
   Кажак боролся с путаницей в мыслях, стараясь отделить реальное, достижимое от того, что является иллюзией или угрозой. Однако реальность ускользала от него точно туман, и наконец он уснул; в своих беспокойных снах он видел клубы дыма, искажавшие то, что и без того запомнилось ему искаженным.
 
    Наутро все скифы были в раздраженном состоянии. Их слишком мало, чтобы забрать железные мечи силой, за эти мечи им придется оставить все золото, а за это с них потребуют отчета. Но это через много дней. Пока же…
   – Покончим с нашим делом и поехали, – настаивал Дасадас.
   Но Кажак хотел осуществить один замысел. Он заметил, что кельты очень дорожат своей честью, нерушимо держат слово, возможно, в этом и кроется секрет их благополучия. Но и среди его народа принято соблюдать клятву, данную над отцовским очагом, даже ценой жизни. Кажак чувствовал своим долгом показать этим кельтам, что и они, скифы, не меньше их дорожат честью. Конечно, он не может превзойти Меняющего Обличье с его магией. Но он может показать этим кельтам, на что способен он, Кажак, непревзойденный охотник. Ведь луки и стрелы скифов еще более смертоносны, чем копья ассирийцев.
   – Кажак обещал вам оленя, Кажак принесет вам оленя, – объявил он Таранису, когда вождь вместе с советом появился на отведенной для торговли круглой площадке, готовый обсуждать предстоящий обмен железных изделий на золото.
   Таранис провел трудную ночь. Он отнес отрубленную голову к себе домой, чтобы не оскорбить гостя, но Сирона отказалась делить с ним ложе, пока голова будет находиться под их крышей.
   – Засунь эту гадость в какой-нибудь ящик, – сказала она мужу, – или скорми ее собакам, но у нас в доме ей не место.
   – Я не могу этого сделать. Какой уважающий себя человек пренебрежительно отнесется к чьему-либо дару. И кто знает, какой тайной силой может обладать эта голова. Говорят, что скифы непобедимы в сражении; может быть, в отрубленных головах и заключается секрет их непобедимости; это очень могущественные талисманы. Глупо выбрасывать то, что, может быть, обладает магическим влиянием.
   Сирона скрестила руки на груди.
   – Голова или я, – лаконично сказала она.
 
   Утром, по пути на базарную площадь, Кажак увидел голову, нанизанную на кол, возле двери дома вождя.
   Когда Кажак заявил о своем намерении убить для гостей оленя, присутствующие разразились одобрительными криками. Это был еще один из тех красивых жестов, о которых потом будут вновь и вновь рассказывать у семейных очагов. А Поэль мог бы сочинить об этом целую песнь.
   Таранис, однако, был захвачен врасплох. Он пришел, чтобы всерьез заняться торговлей. В охоте не было срочной необходимости; несмотря на пир, оставалось еще много мяса. Он был расстроен незаинтересованностью Кажака в торговле. Он призвал скифа вернуться к насущным делам.
   – А поохотимся мы позднее, – добавил он, хотя бы на время отклоняя предложение скифа.
   Но сам Кажак не забыл о своем предложении.
   По просьбе вождя Гоиббан и его подмастерья принесли несколько выбранных ими мечей, завернутых в промасленную шерсть, и Таранис с гордым видом показал их скифам, не обращая внимания на неодобрительный хмурый взгляд кузнеца.
   Кажак взял меч, подержал его в руке, как бы взвешивая, и, передав для дальнейшего осмотра Дасадасу, сказал:
   – Хорошо. Кажак сейчас принесет оленя, мы дадим золото, и айда.
   Таранис никогда еще не видел такого небрежного отношения к торговле, он был сильно озадачен. Он приготовился к упорной торговле, взял с собой маленькие бронзовые греческие весы и был готов блеснуть своей деловой сметкой. Но во всем этом, как оказалось, нет необходимости.
   Оскорблен был и Гоиббан. Хотя он и не любил продавать оружие чужеземцам, он был возмущен таким легкомысленным отношением к его работе. Перед скифами, на земле, лежали лучшие образцы его мастерства, великолепные, остро заточенные мечи с тяжелыми бронзовыми рукоятями, которым не хватало лишь инкрустации из слоновой кости, чтобы сравниться с рукоятью меча, погребенного вместе с Туториксом. А эти дикари едва удостоили их взглядом. Только кривоногий Аксинья, скиф с небольшим брюшком и глазами, похожими на отшлифованные камни, снизошел до того, чтобы взять в руки один из мечей и несколько раз взмахнуть им. Но Кажак сказал ему несколько слов на их языке, и он тотчас же уронил меч в пыль.
   – Не проявляй нетерпения, – сурово сказал ему Кажак. – Чего доброго, он подумают, что мы никогда не видели такого хорошего оружия. – Они и в самом деле не видели, но было нежелательно, чтобы кельты об этом догадались.
   Кажак повернулся к Таранису.
   – Пойдешь Кажаком за оленем? – спросил он дружеским тоном. Он ожидал, что в этой охоте примет участие и вождь кельтов, ибо хотел, чтобы после его отъезда у них осталось воспоминание о его силе и ловкости.
   – Я должен посоветоваться со старейшинами, – ответил Таранис. Хотя он и был заядлым охотником, ему отнюдь не улыбалась мысль о совместной со скифом охоте. Что, если он вернется с пустыми руками? Он жестом подозвал к себе Дунатиса и еще нескольких старейшин, чтобы в этом небольшом кругу обсудить последнее предложение Кажака.
   К ним присоединился и Кернуннос. В его глазах поблескивали злые искорки.
   – От этих скифов только и жди коварной шутки, – предостерег он вождя. – Это не кельты, они не дорожат своей честью. Отведут тебя подальше от деревни и убьют, а после того как мы останемся без вождя, нападут и на нас.
   Старейшины согласились с мудростью этих слов. Облизывая свои тонкие губы, Кернуннос предложил:
   – Пошли с ним кого-нибудь другого, Таранис. Пошли… Окелоса, сына Ригантоны; он твой родственник, пусть он и представляет тебя.
   – Но я боюсь потерять свое достоинство в глазах скифов.
   – Ты не потеряешь достоинства, даю тебе слово. Но этим лошадникам совершенно необходимо преподать хороший урок, чтобы они испытывали должное уважение – и должный страх – к нашему могуществу, чтобы мы навсегда отбили у них желание вернуться сюда с большим войском. Послушай меня, Таранис. Это куда важнее, чем выменять несколько мечей на мешок золота.
   – А что будет с мечами? – вмешался Гоиббан, опасаясь ущемления своих интересов.
   – Возможно, скифы будут в неподходящем настроении, чтобы думать о них. Возможно, они даже оставят все свое золото, лишь бы побыстрее унести ноги.
   Таранис покачал головой.
   – Мы не можем допустить, чтобы они оставили свое золото, не получив ничего взамен. Это воровство, а мы, кельты, не воры.
   – Говорю тебе, это неважно, – воскликнул Кернуннос, повышая голос. – Ни золото, ни мечи не имеют значения; они ценятся короткое время, только здесь, в этом мире. Главная цель – нагнать ужас на этих лошадников. Как ты думаешь, если что-нибудь случится с их предводителем, они сильно испугаются и поспешат уехать?
   Таранис понизил свой раскатистый бас.
   – Мне не нравится твое предложение, Меняющий Обличье. Ты хочешь погубить Кажака – нашего гостя? Это означало бы нарушение традиций, которых мы строго придерживаемся. Гость в доме священен.
   – Я не притронусь к Кажаку и его людям ни рукой, ни каким-либо оружием. Даю тебе свое слово.
   Конечно, если ты друид, то знаешь много способов причинить вред своему противнику, Таранис это хорошо понимал. И, конечно, заманчиво нагнать на скифов такого ужаса, чтобы они бежали, даже не захватив с собой своего золота, – такой богатой добычи в последнее время не получал даже Туторикс, – при этом кельты могут справедливо утверждать, что никто не поднимал на них руку… Таранис запустил пальцы в бороду и задумался.
   – Мы должны поступать с большой осторожностью, – сказал он жрецу. – Если в том, что может произойти, заподозрят наш злой умысел, все, кто вел с нами торговлю, начнут избегать Голубые горы. Где мы будем доставать тогда лен и пшеницу… и вино?
   Меж тем кто-то уже успел сходить за Окелосом. Он услышал лишь несколько последних слов, но у него уже было свое сложившееся мнение.
   – Если бы у нас были быстроногие лошади, на которых мы могли бы разъезжать, как скифы, мы достали бы все, что нам требуется. Мы не зависели бы от привозных товаров.
   И вот тогда Кернуннос обратился прямо к Таранису, главный жрец к вождю племени. Момент был торжественный, от того или иного решения могли проистечь самые разнообразные последствия. Если влияние скифов не уничтожить в зародыше, оно может заразить собой все племя, не только такие горячие головы, как Окелос, которым в случае необходимости вполне можно пожертвовать. Это могло привести к полному изменению узора жизни, и тут даже Кернуннос ничего бы не смог поделать.