Морган Лливелин. Дочь Голубых гор

   Дасадас провожал ее неотрывным взглядом. Он чувствовал себя так, будто его долго трепала лихорадка.
   Дасадас медленно поднялся на ноги. Он никогда еще так сильно не желал этой женщины. Вожделение, которое он надеялся утолить между ее бедрами, сотрясало все его тело. Теперь он испытывал перед ней прежний, только более сильный, благоговейный трепет – и страх, страх перед чем-то неведомым, чего он не мог постичь. Эпона, Эпона.
   Все острее ощущая боль в тех местах, куда искусно сыпала свои удары Эпона, он пошел к своей лошади.
 
   Кажак был занят свежеванием оленя; подняв глаза, он увидел, что к нему спокойным шагом подъезжает Эпона. Ее лошадь сильно пропотела, но пена уже высохла, отросшие в это предзимнее время косматые волосы на холке лежали волнами. Лицо девушки было холодно и отчужденно. Она едва удостоила Кажака приветственным кивком и тут же занялась своей лошадью.
   Кажак возвращался с убитым оленем, когда его острые глаза заметили вдали Дасадаса и Эпону. Он наблюдал, недвижимый, как Дасадас поймал девушку и стащил ее с лошади. Он сбросил наземь оленя и схватился за меч, но Аксинья тут же положил свою ладонь на его руку: оба они увидели, как маленькая фигурка кельтской женщины вырвалась из рук мужчины, вскочила на лошадь и поскакала по направлению к ним.
   По немому взаимному согласию они вернулись к своей работе, приготовляя свежее мясо, желанную добавку к запасам их провизии.
   Кажак смотрел из-под тяжелых бровей на возвратившегося мрачного Дасадаса. Под его глазом красовался синяк, губа была разодрана.
   Кажак мысленно улыбнулся и ничего не сказал, но в этот вечер он угостил Эпону печенью оленя и самой лакомой частью бедра. Дасадас получил свой кусок мяса последним: порция была скудная, такая, какие дают женщинам.
   Зыркнув глазами на Кажака, он встретил ледяной взгляд.
   – Это все, – сказал Кажак, и Дасадас понял, что он имеет в виду. – Она будет жить в шатре Кажака. Не забывай.
   – У нее убежала лошадь, надо было поймать, – попробовал оправдаться Дасадас.
   Но он не смог провести Кажака.
   – Ее лошадь не убежала. Она ездит лучше тебя.
   Дасадас знал, что ходит по краю пропасти. Но он не мог с собой совладать. Хотя Кажак не сводил с него хмурых глаз, он не мог удержаться от того, чтобы не поглядеть искоса на Эпону. Кажак перехватил его взгляд.
   – Она будет жить в шатре Кажака, – повторил он и, сжав кулак, ударил им по открытой ладони своего спутника, чтобы он запомнил его предостережение. Но Дасадас почти не слышал его. В его ушах все еще звучал голос Эпоны.
   Когда Кажак и Эпона улеглись спать, он яростно, так, чтобы ни у кого не оставалось сомнений, кому принадлежит девушка, несколько раз утолил свое вожделение. Лежа под ним, изгибаясь вместе с ним в едином ритме наслаждения, Эпона чувствовала, что Дасадас наблюдает за ними из-за костра, и ей было его жаль. Но ритм все ускорялся, и она совершенно позабыла о Дасадасе.
   Но в холодном сером утреннем свете она подумала, что любовная игра отнюдь не такое простое дело, каким представляется. В нее вовлекаются не только плоть и кровь, но и что-то другое.
   На другой день они достигли мест, уже знакомых скифам, хотя Эпона и не замечала никакой разницы между этими местами и окружающими степями. Но Кажак теперь чаще говорил о своем племени, о стадах, о тех или иных ориентирах, и даже вечно хмурый Аксинья казался веселее.
   Солнце было почти в зените, когда они наткнулись на первые повозки и шатры, рядом с которыми паслись смешанное стадо лошадей и крупного рогатого скота и небольшое стадо овец.
   Большинство повозок были обычными, запряженными волами телегами, но на некоторых из них, тех, что побольше, были установлены сводчатые шатры. Эти шатры и другие, каркасные, возведенные прямо на земле, из больших, перекрывающих друг друга кусков войлока, были установлены на разборных каркасах из березовых и ивовых сучьев. Позднее Эпона узнала, что войлок изготавливается при помощи вымачивания и спрессовывания шерсти и меха животных, пока они не сплетаются в единое целое, после чего его пропитывают жиром, чтобы он не промокал во время дождей. Женщины могли собирать и разбирать такие шатры меньше чем за полдня, тогда как мужчины заботились о стадах; что до больших телег, то в них с достаточным комфортом могла расположиться целая семья.
   Эпона заметила, что в самую большую телегу впряжены не длинноногие верховые лошади, на которых ездят скифы, а большие, крепкие животные с крупными, как у фракийских лошадей, головами; очевидно, они обладали большей скоростью и подвижностью, чем кельтские тягловые пони.
   Кажак подъехал к самому роскошному шатру, чтобы приветствовать предводителя этой группы кочевников. Эпона и двое мужчин следовали за ним на расстоянии, предоставляя Кажаку первому испытать на себе дружелюбный – или недружелюбный – прием. Такова была участь предводителя.
   Однако Кажак был уверен, что его примут здесь по-дружески, по его лицу уже расползалась лучезарная, словно восходящее солнце, улыбка. Эпона следовала за ним, поглядывая то налево, то направо, она еще никогда не видела ничего подобного быту этих кочевников.
   В повозках – и под ними – жили, казалось, целые семьи; сквозь отверстия в войлоке боязливо выглядывали детские лица. Дети постарше, пареньки с обветренной кожей, с грязными, нечесаными волосами и быстрыми глазенками, которые пасли коз, выбежали навстречу незнакомцам, въезжавшим в их кочевье. Их лица не выражали ни страха, ни любопытства, а только недоверие к чужакам, которое они впитали с материнским молоком.
   Ни девочек, ни взрослых женщин не было видно.
   Кажак уже приближался к самому большому шатру, когда навстречу ему на бурой лошади с крепкой холкой выехал его хозяин. Оба мужчины зычно приветствовали друг друга, одновременно спешились и в обнимку вошли в шатер.
   Эпона лишь мельком видела вождя скифского кочевья и не могла определить его возраст. У всех кочевников лица были одинаково выдублены солнцем, ветром и суровыми зимами, поэтому молодежь почти не отличалась от стариков. И у всех были морщинки вокруг глаз, неизбежно появляющиеся от постоянного вглядывания в степные дали. Облачен был вождь в алые, цвета подсыхающей крови шаровары, вместо обычной войлочной шапки он носил на голове кованую золотую диадему, которая стоила, вероятно, целой телеги соли.
   Один за другим подходили другие жители кочевья, приветствуя хорошо знакомых им Дасадаса и Аксинью, и скоро скифы были окружены друзьями. Но никто не подошел к Эпоне. Она одиноко сидела на лошади, облаченная в свою медвежью шкуру. Никто не заговаривал с ней. Никто не говорил о ней. Все только смотрели на нее и ждали.
   Из шатра, сопровождаемый своим другом-вождем, вышел Кажак. Кажак громко, с дружеской любовью дважды повторил имя вождя: «Потор, Потор!», после чего оба мужчины похлопали друг друга по спине. Потор уже хотел было пригласить в шатер всех спутников Кажака, но тут вдруг увидел одинокую фигуру, восседающую на темно-рыжем коне.
   И это была женщина. С желтыми волосами и неприкрытым лицом!
   Он воззвал к какому-то божеству или духу и сделал знак, ограждающий от всех бед.
   – Это кельтская женщина, – поспешил объяснить Кажак. – Я привез ее из страны добытчиков соли, далеко отсюда, за много-много дней езды. Эта женщина – настоящее сокровище. Дороже золота.
   Потор сделал шаг назад.
   – Ты, видно, сошел с ума, Кажак, – с сожалением сказал он.
   – Нет, нет, это странная история, но, когда ты выслушаешь ее, тебе все станет понятно. Мы посидим с тобой, поедим и выпьем, и я все объясню.
   Потор все еще был в замешательстве.
   – Женщина… верхом на лошади? – Он не мог поверить своим глазам.
   – Она заслужила это.
   – Расскажи обо всем, – решил вождь. – Прямо сейчас. – Он зашел в шатер, и Кажак, сделав знак своим людям, чтобы они присоединились к нему, последовал за ним.
   Кусок войлока, заменявший дверь, тут же опустился.
   Эпона чувствовала, что на нее смотрят с каждой телеги, из всех кибиток, но едва она поднимала глаза, как все мгновенно скрывались. Странные эти скифы: не разрешают своим женщинам приветствовать путников.
   Да и женщины тоже странные: добровольно отказываются от света и воздуха, заточают себя в войлочные и кожаные темницы.
   Чтобы хоть чем-нибудь заняться, Эпона спешилась и стала ухаживать за лошадьми. Расседлала их и растерла их спины травой, дала им немного попить из бурдюка. Она заметила, что никто не предложил ей свою помощь.
   Из шатра донеслись запахи еды, и в животе у нее заурчало.
   Мужчины племени собрались в небольшие группы шагах в пятнадцати-двадцати от нее, разговаривали или ухаживали за своими лошадьми. Истинные скифы, они слезали с лошадей только в случае крайней необходимости. Один из них что-то прокричал, из одной из кибиток поменьше появилась завернутая в одеяла фигура с чашей в руках; сидя на лошади, скиф осушил ее в несколько шумных глотков. Фигура торопливо вернулась в кибитку, лицо ее было скрыто под покрывалом.
   Походка была женская.
   «Рабыня, – угрюмо подумала Эпона. – Но я не рабыня».
   В шатре Потора послышался громкий мужской смех; кто-то играл там на флейте.
   Не верилось, что обычно в кочевье царит такое спокойствие. Эпона наблюдала, как мужчины возвращаются к своим стадам, она ожидала, что из кибиток вот-вот появятся женщины, но они так и не появились. Войлочные стены колыхались, видимо, кто-то двигался внутри, иногда она слышала шепот, приглушенные восклицания. Но никто не вышел, чтобы приветствовать ее.
   Серый жеребец ткнулся мордой в ее ладонь и мягко вздохнул. Она прижалась лбом к его шее, вдыхая знакомые лошадиные запахи, и у нее отлегло от сердца. Она не одна. У нее есть друг.
   Из одного из шатров показалась другая плотно закутанная фигура и подошла к ней с бронзовой чашей искусной фракийской работы, до краев наполненной кислым кобыльим молоком. Она поставила чашу к ногам девушки и поспешно, не говоря ни слова, скрылась.
   От кобыльего молока Эпону чуть было не вытошнило. Нет уж, лучше поесть плохо провяленного мяса и черствого хлеба из их запасов. Она вылила содержимое чаши на утоптанную землю и стала рыться в торбе Кажака. Она нашла небольшой мешочек из белой кожи, откуда Кажак время от времени вынимал какую-то травку, которую жевал с очевидным удовольствием. Скифы утверждали, что с помощью этой травки ездок – или его лошадь – может обходиться без воды целых двенадцать дней. Теперь, всеми покинутая, чтобы возместить свою досаду, она решила пожевать этой травки.
   Травка сначала показалась ей сухой и горькой, но после того, как, разжеванная, она перемешалась во рту со слюной, у нее обнаружился очень приятный вкус, напоминающий вкус мяты, и Эпона получала от жевания все большее удовольствие. Конечно, ею навряд ли можно заглушить голод и жажду, но она, несомненно, приносит приятное успокоение. Теперь Эпона не так сильно изнывала от жары и от долгого ожидания в пыли, вместе с лошадьми.
   Постепенно ею овладела дремота. Она велела своему коню лечь и растянулась рядом с ним, положив голову ему на шею и скрестив ноги, как это делают мужчины. Уж если все так складывается, почему бы не устроиться поудобнее?
   То, что за ней наблюдают из всех кибиток, только забавляло ее. «Я свободная женщина, – хотелось ей сказать всем им. – И вольна поступать, как мне заблагорассудится».
   Мысленно улыбаясь, она уснула на припеке.
 
   Кажак разбудил ее, ткнув ногой в пятку. Судя по выражению его лица, он был разгневан ее пренебрежением к местным обычаям, но его глаза поблескивали. И Эпона поняла, что ее поведение отнюдь не сердит его и даже втайне забавляет.
   Это было невиданное здесь зрелище: женщина, спящая днем по-мужски, положив голову на холку коня. Стыд и срам, будет о чем почесать языки всему племени. Кажак уже слышал, как судачат женщины, обычные женщины, жены других мужчин.
   – Мы не будем оставаться здесь на ночь, – сказал он Эпоне. – Вставай, поедем дальше.
   Он не приказал ей надеть седла на всех коней, как ожидали наблюдавшие за этой сценой скифы. Каждый из четверых, включая и ее, сделал это сам; затем они уселись все разом, как добрые товарищи, и уехали.
   На другой день они увидели несколько групп, которые принадлежали к почитающему лошадей народу: отдельные семьи, перегоняющие небольшие стада, или несколько семей, собравшихся вместе для торгового обмена или совместной починки кибиток. Многие узнавали Кажака и приветствовали его, но он проезжал мимо не останавливаясь. Разговор с Потором взбудоражил его.
   Он был озабочен мыслью, удастся ли ему убедить Колексеса и шаманов в том, какое ценное приобретение – Эпона. А он должен их убедить; на его поход возлагались такие большие ожидания, а он вернулся с такой небольшой добычей. Несколько великолепных кельтских мечей и кинжалов и эта девушка – вот и все, чем он может оправдать свое долгое отсутствие и потерю стольких людей и лошадей.
   Когда он попытался объяснить Потору, как сильны в колдовстве кельты, дать понятие о том, какое ценное сокровище – Эпона, его собеседник выразил сомнение.
   – Фракийская лошадь не подыхала, – сказал он. – Тебя одурачили, Кажак, ты поддался влиянию женщины, а это большая слабость в мужчине. Потор удивлен тобой.
   – Кажак знает, что он видел. Лошадь была уже мертва, хотя и стояла на ногах, Потор.
   Ничто не могло ее спасти. Кажак встречался и с другими странными случаями, которые можно объяснить только сильным колдовством.
   – Потор не видел, что может делать эта кельтская женщина, – ответил его друг. – Может быть, ты и прав, Кажак, а может быть, ошибаешься. Пусть она покажет нам, что умеет делать. Приведи ее сюда и задай ей какую-нибудь задачу потруднее. Если она справится, Потор будет внимательно слушать каждое твое слово.
   Но Кажак не хотел, чтобы Эпона расточала свои колдовские способности, чтобы убедить Потора и его людей. Кельтскую женщину надо щадить и беречь, как золото, которое он оставил в Голубых горах; она должна будет поразить своими способностями шаманов, чтобы они относились к нему, Кажаку, с большим уважением.
   Он напустил на себя надменный вид, чтобы показать Потору, что его предложение совершенно неприемлемо.
   – Кельтская женщина не ручная обезьяна, которая куплена у восточных торговцев и умеет проделывать всякие уморительные штучки, – сказал он с величайшим достоинством. – Ее колдовство – самого высокого свойства. К нему можно прибегать лишь в особых случаях, Потор. Ее колдовские способности надо беречь, как капли воды в пустынной летней степи.
   Потор сунул в рот испачканный указательный палец, выковыривая застрявшую в задних зубах жилу.
   – Говорят, на западе есть очень искусные колдуны, – не вынимая пальца, невнятно проговорил он. Он нашел и вытащил жилу и тут же с удовольствием ее разжевал. – Но ты не можешь привезти их колдунью в свое племя, Кажак. Это не только безрассудная, но и опасная затея, ибо всякое колдовство – дело опасное. Даже шаманы побаиваются плодов своего собственного колдовства. Если эта женщина, как ты говоришь, и впрямь обладает такими способностями, привезя ее с собой, ты поступил опрометчиво и еще пожалеешь об этом.
   Кажак стиснул зубы и скрестил руки на груди.
   – Кажак ни о чем никогда не жалеет, – сказал он, убежденный в своей правоте.
 
   В то время как они ехали дальше на восток, Эпона представляла себе, какой прием ей окажет племя Кажака. Трудно ожидать, чтобы ее встретили так же тепло, как если бы она посетила одно из родственных племен ее собственного народа.
   «Бывшего моего народа», – подумав, поправилась она.
   В предстоящей ей новой жизни она должна будет найти себе свое место, а это может оказаться труднее, чем она предполагала. Но ведь решиться покинуть Голубые горы было трудно, повернуться спиной ко всему, что она знала и любила, было трудно, все же она это сделала. Сумеет она найти и свое место.
   Она уже готовилась к тому, что ее ждет, готовилась ответить вызовом на вызов. Нет, она не будет, как скифские женщины, робко прятаться в кибитке, не будет кидаться, точно прирученная собачка, на зов какого-нибудь мужчины. Ведь она принадлежит к племени кельтов.
   « Будьте со мной, духи моего народа», – помолилась она.
   « Но ведь ты отвергла их», – ответил ее собственный дух.
   Они видели еще много кочевников, отдельных семей, групп скачущих всадников. Море Травы было населено гуще, чем представляла себе Эпона.
   – Скифы – многочисленный народ, – заметила Эпона, обращаясь к Кажаку.
   – Нас так же много, как побегов травы.
   – Долгая ли история у вашего народа?
   – Мы старейший народ на земле, – ответил Кажак с непоколебимой уверенностью.
   Эпона так и вспыхнула гневом.
   – Как ты можешь утверждать такое? У вас даже нет сказителей, которые рассказывали бы об истории народа. Кельтские певцы, они все принимают клятву, что никогда не будут лгать, говорят, что наш народ – древний народ, ведущий свое происхождение со времен зарождения человечества. Ты сам говорил, что в долине Дуны есть города и медные рудники, существующие бессчетное количество поколений. Но если у вас нет друидов, которые могли бы учить ваших детей, что вы можете с уверенностью знать о своем прошлом?
   – Скифы – старейший народ на земле, – упрямо повторил Кажак. – Первый народ. Лучший народ. Тут и спорить не о чем, это знают все.
   – А я вот этого не знаю! – запальчиво воскликнула она.

* * *

   Четырнадцать раз останавливались они на ночлег в Море Травы, наконец Кажак объявил:
   – Скоро – может быть, сегодня – мы увидим стада Колексеса.
   Сразу же после восхода они сели на лошадей, и Кажак безжалостно погнал своего коня; он не разрешал никому ни идти пешком, ни сбавлять ход, пока они не увидели первый табун пасущихся лошадей, принадлежащий его племени.
   Эпона была поражена огромным количеством животных, тут были все мыслимые масти: рыжая, гнедая, мышастая, серая, вороная и белая – это походило на огромный пестрый ковер, устилавший все вокруг. Все они казались Эпоне прекрасными, она еще никогда не видела таких великолепных животных. Обитавший в ней дух благоговейно почтил всех эти пасущихся красавцев и красавиц.
   Племя Кажака было самым многочисленным из всех ими встреченных. В эту предзимнюю пору отдельные семьи съезжались в одно место, чтобы сообща приготовиться к наступающим холодам. Здесь находилось более ста шатров, целый городок, раскинувшийся в степи.
   При их приближении многие из пастухов узнали Кажака и, выкрикивая приветствия, поскакали навстречу ему. Он громко засмеялся и подтянул колени к холке своего серого коня. Когда соплеменники окружили Кажака, с проворством дикого кота он вспрыгнул на спину скакуна и, быстро перебирая ногами, как бы танцуя на седле, издал клич своего народа, народа, который больше всего на свете почитал лошадей.
   Съехавшиеся всадники приветствовали также Дасадаса и Аксинью, но затем последовали вопросы, сперва неуверенные, но затем все более тревожно-настойчивые. Где Ишкапаи? Бартатуа? Мадьес? Донья немного отстал и скоро подъедет? Какие новости о Акове, Телеке и молодом Василасе?
   Затем воцарилось безмолвие. Все глаза обратились на Эпону, которая, плотно завернувшись в свою медвежью шкуру, ибо в степях уже стоял пронизывающий холод, спокойно сидела на своей лошади чуть поодаль. Ее ярко-желтые волосы были прикрыты войлочным капюшоном, позаимствованным ею в торбе Басла, в ней не так-то легко было узнать женщину, но остроглазые скифы быстро заподозрили, что она отнюдь не просто еще один всадник.
   – Это же один из коней Басла, – произнес чей-то обличающий голос. – Но на нем сидит кто-то другой. Где Басл и кто это сидит на его лошади?
   Сразу же погрустнев, Кажак уселся в седло, жизнерадостность сразу исчезла
   – Где мой брат Донья? – спросил еще кто-то.
   Кажак заметил враждебность в окружавших его лицах.
   – Когда мы ехали на запад, – начал он объяснять, – мы встретили большое племя киммерийцев, у них было много воинов, много оружия. Мы доблестно сражались, но многие братья погибли в этой схватке. Выжили только лучшие воины: Кажак, Дасадас, Аксинья. – Он усмехнулся, как бы предлагая порадоваться хотя бы его, Кажака, спасению.
   – Братья умерли, а Кажак остался жив?
   – Мы были все ранены, – поспешил заверить Кажак. – Ослабевшие, истекающие кровью, мы ускакали на запад в горы, куда киммерийцы не могли за нами последовать. Там мы услышали о кельтском кузнеце, который изготавливает лучшие на свете мечи. Хотя и с большим трудом, мы добрались до селения кельтов, увидели эти мечи, купили их и привезли сюда для нашего великого Колексеса. Мы привезли и еще одно сокровище, более ценное, чем мечи.
   – Что может быть лучше, чем мечи? – с вызовом прокричал чей-то голос.
   Но Кажак уже сказал больше, чем намеревался. Остальное должно быть рассказано прежде всего Колексесу.
   – Где князь, повелитель нашего народа? – спросил он.
   – В своем шатре, – последовал ответ. – Вместе с шаманами.
   Эпона пристально наблюдала за лицом Кажака. Она заметила, что он был огорчен этим ответом.
   Повернувшись к ней и остальным, он сказал:
   – Мы поедем к Колексесу. – Он намеренно посмотрел прямо в глаза Эпоне. – Все поедем к Колексесу, – добавил он.
   Они спешились, толпа – Эпона заметила, что в ней нет ни одной женщины, ни одной, – расступилась, пропуская их. Откуда ни возьмись, появились молодые парни, поймали лошадей и увели всех, чтобы расседлать и напоить. Кажак повел к шатру, который мог принадлежать лишь вождю столь многочисленного племени. Он был так же велик, как еще два других, но перед ним был водружен столб с привязанными к нему человеческими головами; почти всех их время и непогода превратили в черепа.
   Казалось, они грозили Эпоне своими оскаленными зубами.
   «Вы лишь пустые скорлупы, – молча сказала она им. – Дух давно покинул вас, вы не можете причинить мне никакого вреда».
   Чтобы пройти через отверстие, заменяющее дверь, Эпоне пришлось наклонить голову. Прошло несколько мгновений, прежде чем ее глаза приспособились к царящей внутри полутьме; то, что она увидела, со всей убедительностью напомнило ей, что она находится в другом мире с чужой культурой.
   Пол в шатре был устлан шерстяными, ручной вязки коврами, хотя скифы и не носили никаких вязаных шерстяных одежд, только войлочные и кожаные. Кипы ковров и шкур служили и вместо мебели, практически отсутствовавшей, если не считать небольших резных сундучков и какого-то странного кресла, попахивающего, точно горящая трава.
   Тем не менее шатер был загроможден деревянной и глиняной посудой, каменными светильниками, кожаными кошельками и шкатулками, меховыми мешками, флягами, кувшинами, деревянными блюдами на небольших подставках, медными курильницами, барабанами и струнными музыкальными инструментами; так что надо было идти очень осторожно, чтобы ничего не раздавить. Шатер Колексеса вполне мог быть норой крысы-собиральщицы, ^[7]хотя и сверкал яркими краскам и насквозь пропах запахами своих обитателей.
   «У этих скифов, – сделала мысленный вывод Эпона, – начисто отсутствует чувство пропорциональности, симметрии. В убранстве их жилищ не чувствуется не только никакого художественного вкуса, но даже простого порядка. Их образ жизни, казалось, был так же лишен гармонии, как и их язык. Даже яркие цвета, в которые они красили свои войлочные одежды, никак не сочетались друг с другом».
   Все внутри было пропитано запахом курений, сильнейшим тошнотворным запахом кислого кобыльего молока.
   На кипе ковров, которая заменяла и кровать, и трон, восседал похожий на забальзамированный труп старик. Только в его глазах все еще пылал Великий Огонь Жизни. Его лицо было сплошь в морщинах, в шрамах и рубцах; это лишало его всяких индивидуальных черт. Из-под натянутого до ушей войлочного колпака выбивались тонкие пряди седых волос; покоящиеся на сдвинутых коленях руки напоминали когтистые птичьи лапы.
   Эпона услышала, как Кажак быстро вздохнул, как бы удивленный видом этого древнего старика, сидящего скрестив ноги на коврах.
   – О повелитель нашего народа, – почтительно проговорил он, кланяясь. Поклонились и другие скифы, но Эпона продолжала стоять прямо.
   Она поняла, что перед ней Колексес, великий князь этого племени скифов, которое считало, что оно царского происхождения и поэтому должно править всеми остальными кочевниками. Она видела в Море Травы многочисленные табуны его лошадей. Колексес был весь убран в золото: кафтан, обшитый тонкими золотыми пластинами, массивное ожерелье и драгоценности. Но это не произвело на нее такого впечатления, какое произвело бы на Ригантону. Колексес обладал множеством вещей, которые можно было сосчитать и носить, но это был старый, весь иссохший человек, и она уже не чувствовала вокруг него ауры истинной власти. Перед ней сидел небольшой человечек, взирающий на мир испуганными глазами. И однако перед ним склонялись такие сильные люди, как Кажак. Ни один кельт не стал бы так унижать себя.
   Колексес был не один в шатре. В его сводчатых округлых стенах находилось множество других людей, менее богато наряженных; но, хотя каждый из них выставлял напоказ свои золотые и янтарные украшения, одежды на них были сильно замаранные и потертые от долгого сидения в седле.