Страница:
Андре написала несколько слов на первом листке блокнота у кресла оператора и крупными печатными буквами вывела имя Юсела.
— А теперь, — сказала она, — увезите меня отсюда.
В автомобиле Андре прижалась к его плечу. Флеминг уверенно вел машину по дороге, столь для него памятной. Потом свернул прямо к горам, чтобы не разбудить спящих жителей деревни Лемки.
Рука об руку они поднялись по козьей тропе к развалинам древнего храма. Когда они добрались до широкой лестницы, которая вела к обрушившемуся портику, Флеминг молча остановился.
— Зачем мы сюда пришли? — прошептала Андре.
— Дышать! — ответил он и, откинув голову, глубоко вздохнул всей грудью.
Андре тоже посмотрела вверх — на небосвод, совсем темный над гребнем горы, куда почти не достигал лунный свет. Там блестела Полярная звезда. А неподалеку мерцала еще одна звезда.
— Это Бета Кассиопеи, — сказал Флеминг, не сомневаясь, что она глядит туда же, что и он. — Еще ее называют Красавицей в кресле. Видишь, как она сидит?
— Нет, — засмеялась Андре, продолжая смотреть на небо. — Но теперь я знаю, зачем вы привезли меня сюда. Вон то светлое пятно между Полярной звездой и вашей Красавицей.
— Да, — ответил он и обнял ее за плечи, словно оберегая от опасности.
— Андромеда, — прошептала она. — Моя тезка.
— Их родина. Этих созданий, неподвижных, безглазых, только мыслящих. — Он отвернулся от звезд. — Какая-то нелепость. Вспомни машину, которую они заставили нас построить в Торнессе. Вспомни, как она сожгла твои руки!
Андре кивнула.
— Я помню. Но если бы машина была очень мудрой, очень благостной, вы стали бы ей противиться?
Он покачал головой.
— А сделав ее жестокой и беспощадной, они вынудили вас взять контроль в свои руки. Вот почему здесь, в Азаране, мы изменили счетно-решающие цепи и лишили машину собственной воли. Так это и предполагалось.
— И дрянь, жрущая азот?
— Конечно. Ее появление должно было окончательно обеспечить переход контроля в руки людей. Чтобы окончательные решения принадлежали им, а не машине. Был допущен только один просчет. Они не учли, что машина может быть совсем разрушена. Если бы вы не сделали того, что сделали в ту ночь в Шотландии, бактерии были бы уничтожены гораздо раньше.
Флеминг положил руки ей на плечи.
— А ты? — спросил он. — Каково было твое назначение? Обеспечить машине всю полноту власти?
— Нет. Я должна была найти тех, кто сумел бы правильно ее использовать, — она начала теребить пуговицу его пиджака. — Но вы мне не доверяли. Хотя… хотя сами же хотели напролом пройти к совсем новым знаниям. — Внезапно она отошла от него. — Это все, Джон. Остальное в ваших руках.
— А ты? — спросил он.
— И я тоже.
— Но что ты такое?
— Плоть и кровь, — ответила она, подходя к нему. — Изделие Дауни.
Он сжал ее лицо в ладонях и повернул так, что свет ущербной луны отразился в ее глазах.
— Если в мире бывают чудеса, то это, наверное, чудо! — сказал он.
Взявшись за руки, они начали спускаться по тропе.
— Я помню тот вечер, когда мы начали принимать сигнал, — задумчиво произнес Флеминг. — Я что-то лепетал про новое Возрождение. Пьян был немножко. А Бриджер сказал: "Когда падают все опоры, человеку надо за что-то держаться". — Он обнял Андре и притянул к себе. — Чем раньше я начну учиться держаться за тебя, тем лучше, верно?
Она улыбнулась, но ее еще что-то тревожило.
— А дар Андромеды? — спросила она.
Они уже спустились на равнину, и Флеминг вдруг ускорил шаги. Опять схватив Андре за руку, он потащил ее к автомобилю.
— Куда мы так торопимся? — спросила она.
Флеминг оглянулся и снова громко рассмеялся.
— Спасать ее! — Он выкрикнул это так громко, что в скалах прокатилось эхо. — Мы как раз успеем опередить Юсела. Новое Возрождение начнется примерно через час — если мы поторопимся.
Он усадил Андре в машину, но прежде чем сесть самому, на мгновение остановился и посмотрел в уже бледнеющее небо. Звезды гасли одна за другой. Но между Красавицей в кресле и Полярной звездой он разглядел в неизмеримых просторах пространства туманное пятнышко великой галактики Андромеды.
— А теперь, — сказала она, — увезите меня отсюда.
В автомобиле Андре прижалась к его плечу. Флеминг уверенно вел машину по дороге, столь для него памятной. Потом свернул прямо к горам, чтобы не разбудить спящих жителей деревни Лемки.
Рука об руку они поднялись по козьей тропе к развалинам древнего храма. Когда они добрались до широкой лестницы, которая вела к обрушившемуся портику, Флеминг молча остановился.
— Зачем мы сюда пришли? — прошептала Андре.
— Дышать! — ответил он и, откинув голову, глубоко вздохнул всей грудью.
Андре тоже посмотрела вверх — на небосвод, совсем темный над гребнем горы, куда почти не достигал лунный свет. Там блестела Полярная звезда. А неподалеку мерцала еще одна звезда.
— Это Бета Кассиопеи, — сказал Флеминг, не сомневаясь, что она глядит туда же, что и он. — Еще ее называют Красавицей в кресле. Видишь, как она сидит?
— Нет, — засмеялась Андре, продолжая смотреть на небо. — Но теперь я знаю, зачем вы привезли меня сюда. Вон то светлое пятно между Полярной звездой и вашей Красавицей.
— Да, — ответил он и обнял ее за плечи, словно оберегая от опасности.
— Андромеда, — прошептала она. — Моя тезка.
— Их родина. Этих созданий, неподвижных, безглазых, только мыслящих. — Он отвернулся от звезд. — Какая-то нелепость. Вспомни машину, которую они заставили нас построить в Торнессе. Вспомни, как она сожгла твои руки!
Андре кивнула.
— Я помню. Но если бы машина была очень мудрой, очень благостной, вы стали бы ей противиться?
Он покачал головой.
— А сделав ее жестокой и беспощадной, они вынудили вас взять контроль в свои руки. Вот почему здесь, в Азаране, мы изменили счетно-решающие цепи и лишили машину собственной воли. Так это и предполагалось.
— И дрянь, жрущая азот?
— Конечно. Ее появление должно было окончательно обеспечить переход контроля в руки людей. Чтобы окончательные решения принадлежали им, а не машине. Был допущен только один просчет. Они не учли, что машина может быть совсем разрушена. Если бы вы не сделали того, что сделали в ту ночь в Шотландии, бактерии были бы уничтожены гораздо раньше.
Флеминг положил руки ей на плечи.
— А ты? — спросил он. — Каково было твое назначение? Обеспечить машине всю полноту власти?
— Нет. Я должна была найти тех, кто сумел бы правильно ее использовать, — она начала теребить пуговицу его пиджака. — Но вы мне не доверяли. Хотя… хотя сами же хотели напролом пройти к совсем новым знаниям. — Внезапно она отошла от него. — Это все, Джон. Остальное в ваших руках.
— А ты? — спросил он.
— И я тоже.
— Но что ты такое?
— Плоть и кровь, — ответила она, подходя к нему. — Изделие Дауни.
Он сжал ее лицо в ладонях и повернул так, что свет ущербной луны отразился в ее глазах.
— Если в мире бывают чудеса, то это, наверное, чудо! — сказал он.
Взявшись за руки, они начали спускаться по тропе.
— Я помню тот вечер, когда мы начали принимать сигнал, — задумчиво произнес Флеминг. — Я что-то лепетал про новое Возрождение. Пьян был немножко. А Бриджер сказал: "Когда падают все опоры, человеку надо за что-то держаться". — Он обнял Андре и притянул к себе. — Чем раньше я начну учиться держаться за тебя, тем лучше, верно?
Она улыбнулась, но ее еще что-то тревожило.
— А дар Андромеды? — спросила она.
Они уже спустились на равнину, и Флеминг вдруг ускорил шаги. Опять схватив Андре за руку, он потащил ее к автомобилю.
— Куда мы так торопимся? — спросила она.
Флеминг оглянулся и снова громко рассмеялся.
— Спасать ее! — Он выкрикнул это так громко, что в скалах прокатилось эхо. — Мы как раз успеем опередить Юсела. Новое Возрождение начнется примерно через час — если мы поторопимся.
Он усадил Андре в машину, но прежде чем сесть самому, на мгновение остановился и посмотрел в уже бледнеющее небо. Звезды гасли одна за другой. Но между Красавицей в кресле и Полярной звездой он разглядел в неизмеримых просторах пространства туманное пятнышко великой галактики Андромеды.
Еремей ПАРНОВ
ЧЕЛОВЕК В ЛУЧАХ ПРОЖЕКТОРОВ
В декабре 1960 года уже тяжело больной Лео Сцилард (точнее Силард) прилетел в Москву на очередную Пагуошскую конференцию. На аэродроме Сциларду сообщили, что его дожидается посылка — тяжелая каменная пепельница в виде взлетающей на гребне волны рыбы.
Тихий седой человек снял очки, недоуменно прищурился, потом вдруг улыбнулся:
— Да это же дельфин, специально к моему докладу!
Сцилард построил доклад на материалах своей книги “Голос дельфина”, в которой показал, что дружбе всегда предшествует взаимопонимание.
Так фантастическое произведение, созданное крупнейшим физиком, оказалось причастным к борьбе за мир на земле. Быть может, это был закономерный финал пути, начатого еще четверть века назад…
Лиза Мейтнер навсегда покинула Германию, когда большая работа над синтезом трансурановых элементов была в основном завершена. Однако связь ее с Ганом и Штрассманом не прервалась. Они продолжали переписываться. Ган коротко сообщал о наиболее важных результатах, а Мейтнер их комментировала. Цель казалась близкой. Бомбардировка урана нейтронами как будто обещала подарить новые элементы: 93, 94, 95 и 96. Следовало торопиться. Ведь подобные исследования проводили Ирэн Жолио-Кюри и Савич во Франции, а несколькими годами ранее бомбардировку урана нейтронами наблюдал в Риме Энрико Ферми. В Советском Союзе пристальное внимание этому процессу уделяли Флеров и Петржак. Но речь шла “всего лишь” о новых элементах, ни о чем более… Ган и Штрассман первые убедились в том, что мишень не содержит новых сверхтяжелых элементов. Напротив, они обнаружили осколки деления. Уран под действием нейтрона расщеплялся на более легкие элементы. 22 декабря 1938 года они направили сообщение о проведенных работах в научный еженедельник “Ди натурвиссеншафт”. Директор издательства клятвенно заверил Отто Гана, что статья появится в ближайшем выпуске, ровно через две недели — 6 января 1939 года.
На карту была поставлена безупречная репутация Гана. Либо это ошибка, либо… Он написал обо всем в Стокгольм Лизе Мейтнер.
Письмо нашло ее в небольшой уютной гостинице крохотного городка Кунгельв, куда она приехала на рождественские каникулы вместе с племянником Отто Фришем.
Как и его прославленная тетка, Отто Фриш был и физиком и беженцем из третьего рейха. Но работал он не в Стокгольмском физическом институте, куда была приглашена Мейтнер, а у великого Бора, в Копенгагене.
Лиза Мейтнер слишком хорошо знала Гана, чтобы допустить возможность ошибки в химической идентификации элементов. Сомнений быть не могло: уран действительно расщеплялся на барий и криптон, хотя это и противоречило законам природы. Оставалось принять, что законы эти неверны.
Но Отто Фриш сказал: “Невероятно”. Он даже слышать не хотел о подобной ереси. Схватил лыжи, открыл балконную дверь и выпрыгнул из лоджии на снег.
Но пока он застегивал крепления, Мейтнер тоже успела сбежать вниз. И они пошли вместе по бескрайнему заснеженному полю, над которым качались от ветра колючие верхушки какой-то рыжей сухой травы. Она шла, задыхаясь, по его лыжне и что-то кричала ему, крохотная старушка, затерянная среди чужой белой равнины.
Потом Отто Фриш писал:
“Ей потребовалось довольно много усилий, чтобы заставить меня слушать, но в конце концов мы начали спорить о природе открытия, сделанного Ганом… Самой поразительной чертой этой новой формы ядерной реакции было высвобождение огромной энергии”.
Он был совершенно растерян. В письме к матери он признался: “Я чувствую себя как человек, который, пробираясь сквозь джунгли, не желая этого, поймал за хвост слона и сейчас не знает, что с ним делать”.
В день выхода из печати статьи Гана и Штрассмана Фриш возвратился в Копенгаген и рассказал обо всем Бору.
“Как мы могли не замечать этого так долго!” — взволновался Бор. Через несколько часов он был уже на борту корабля, отправлявшегося в шведский порт Гетеборг. А ровно через сутки огромный лайнер “Дроттнингхольм” уносил его за океан.
Так начала раскручиваться бешеная пружина беспримерной атомной эпопеи.
Не успел корабль Бора войти в нью-йоркскую гавань, как Отто Фриш провел классически простой эксперимент, который должен был подтвердить истолкование им и Мейтнер опытов Гана. И 15 января 1939 года стал отсчитывать первые секунды грозный атомный век. Атомный термометр Фриша показал энергию, в 50 миллионов раз превышавшую энергию, выделенную при сжигании водорода в кислороде. Космические процессы могли протекать и в земных условиях. Английский журнал “Нейчур” в рекордный срок опубликовал статью Мейтнер и Фриша “Деление урана с помощью нейтронов — новый тип ядерной реакции”. Джин был выпущен из бутылки.
А Нильс Бор, прибыв в Нью-Йорк, не торопился в Принстонский институт высших исследований, где его ожидал Эйнштейн. Абстрактные проблемы космоса и статистической природы причинности отступили на задний план. Обсудив открытие Гана с Уилером, Бор встретился с лучшими физиками Америки, в числе которых к тому времени был уже и Ферми, бежавший из фашистской Италии.
Но опустим ряд исторических и хорошо известных теперь вех, которые привели в конце концов к взрывам в пустыне Аламогордо и над Хиросимой…
3 марта 1939 года Лео Сцилард (который к тому времени приехал из хортистской Венгрии в США) совместно с Уолтером Зинном поставил опыт, который имел своей целью воспроизвести деление урана.
“Появление вспышек света на экране, — писал Сцилард, могло означать, что в процессе деления урана излучались нейтроны, а это в свою очередь означало, что освобождение атомной энергии в больших масштабах было не за горами.
Мы повернули выключатель и увидели вспышки.
Некоторое время мы наблюдали за ними, а затем все выключили и пошли домой.
В ту ночь у меня почти не оставалось сомнений, что мир ждет беда”.
Вспышки на экране осциллографа, которые шепотом подсчитывал Сцилард, были гирляндами фонарей вдоль дороги, ведущей к пропасти, имя которой “цепная реакция”. Космическая сила, запрятанная в уране, могла быть высвобождена не только в реакторе, но и в бомбе.
А в Германии велись работы по расщеплению урана, нацисты тянулись к чешским рудникам, к норвежским заводам тяжелой воды. Гитлер мог получить атомную бомбу.
Приехавший в Америку профессор Петер Дебай подтвердил самые худшие опасения.
В 1945 году, отвечая на вопросы сенатской комиссии, Лео Сцилард скажет:
“Они (немцы.
— Е.П.) могли бы начать работы по созданию атомного оружия в 1940 году, а, приложив максимум усилий, успешно завершили бы их к весне 1944 года. Они победили бы, прежде чем у нас появилась бы возможность осуществить вторжение в Европу”.
Жизнь показала, что немецкие физики были гораздо дальше от создания атомной бомбы, чем это казалось. Сокрушительные удары Советской Армии решили судьбу войны задолго до операции “Оверлорд”. Битва на Волге, а не высадка в Нормандии явилась поворотным пунктом истории.
Но в начале войны у ученых-антифашистов были самые реальные опасения, что Гитлер сможет получить атомную бомбу. По предложению Сциларда они приняли решение обратиться к Рузвельту.
Кто мог рассчитывать на самое внимательное отношение президента? Только Эйнштейн. И они направились к великому творцу теории относительности.
— Я не знаком с президентом, и президент не знает меня, ответил Эйнштейн.
— Он знает и уважает вас. Вы — единственный человек, которого он выслушает. Для Америки и всего мира крайне необходимо что-либо предпринять. Нельзя терять ни минуты.
2 августа 1939 года Сцилард и Теллер повезли в канцелярию президента историческое письмо Эйнштейна.
Так началась беспрецедентная гонка за бомбой, которой не суждено было сокрушить нацизм, но которая взорвалась потом над Хиросимой, сброшенная “летающей крепостью”.
Я привел эти эпизоды не только для того, чтобы напомнить о том, кто такие Сцилард и Фриш. Причастные к величайшей эпопее века, они вновь встретились на куда более скромной ниве научной фантастики. И мне хотелось проанализировать, почему это произошло. Для этого-то и пришлось возвратиться к событиям почти тридцатилетней давности.
Обратимся теперь к произведениям Фриша (новелла “О возможности создания электростанций на угле”) и Сциларда (рассказ “К вопросу о “Центральном вокзале””). Словно сговорившись, оба они выбрали почти одинаковую форму изложения. В первом случае — это стилизация под научную статью, во втором — своего рода обзор, как принято говорить, “современного состояния проблемы”. Даже заголовки и те удивительно похожи! Но если вспомнить, что заголовки примерно 40 % научных публикаций начинаются со слов “К вопросу о…” или “О возможности (невозможности)…”, то все становится на свои места. Поэтому речь пойдет не о случайном сходстве, а о сходстве, обусловленном близостью поставленных задач. В научно-фантастической литературе, где исходные параметры обычно задаются весьма жестко, это случается часто.
Вероятно — если бы это только было возможно, — овладей человек атомной энергией до начала эры тепловых электростанций, новелла Фриша могла бы быть зарегистрирована в реестре открытий. Примерно так мог бы описать инженер-атомщик только что изобретенную им угольную топку. Зачем понадобилась Фришу такая временная инверсия? Возможно, просто ради шутки? Недаром ведь новелла была включена в сборник “Физики шутят”. Обратимся, однако, к заключительным словам новеллы:
“Существует возможность, хотя и весьма маловероятная, что подача окислителя выйдет из-под контроля. Это приведет к выделению огромного количества ядовитых газов. Последнее обстоятельство является главным аргументом против угля и в пользу ядерных реакторов, которые за последние несколько тысяч лет доказали свою безопасность”.
Какой жестокой иронией звучат они на фоне газетных сообщений о крушениях атомных бомбардировщиков над испанским селением Паламарес и над гренландскими ледниками, о захоронении контейнеров с радиоактивными отходами в океане, что совсем недавно поставило под вопрос саму возможность сохранения жизни на планете! Нет, не ради шутки взялся за перо член Королевского общества, профессор Кембриджского Тринити-колледжа Отто Фриш, который был в числе тех, первых, шагнувших к атомному веку.
Сотрудники лос-аламосской лаборатории, где был осуществлен знаменитый “Манхеттенский проект”, пытались, когда уже дымился поверженный Берлин, остановить роковые шаги к бездне. Сцилард был одним из активнейших участников “Манхеттенского проекта” и одним из наиболее яростных противников бомбардировки японских городов. Он знал, что бомба уже находится в руках генералов, что цели намечены: Хиросима, Кокура, Нагасаки и Нигата. Жестокая ирония судьбы! Он отдал свои руки, свой мозг, всего себя одной задаче — спасти мир от угрозы тотального уничтожения. И детище рук его грозит теперь миру новой, неслыханной катастрофой.
И вновь Лео Сцилард отправляется к Эйнштейну. Цикл замыкается, все возвращается на круги свои. Стремясь остановить чудовищную колесницу, Эйнштейн и Сцилард направляют письмо Рузвельту. Но президент умер, так и не прочитав его.
“Весь 1943 и отчасти 1944 год, — писал потом Сцилард, нас преследовал страх, что немцам удастся сделать атомную бомбу раньше… Но когда в 1945 году нас избавили от этого страха, мы с ужасом стали думать, какие же еще опасные планы строит американское правительство, планы, направленные против других стран”.
Точно в 2.45 по марианскому времени, в понедельник 6 августа 1945 года с трех параллельных дорожек секретной базы на острове Тиниан взлетели три бомбардировщика “Б-29”. Новый президент Трумэн прочел письмо. Это был его ответ.
“Нетрудно вообразить, как мы были потрясены, когда, совершив посадку в этом городе, обнаружили, что он необитаем”… Так начинается рассказ Сциларда “К вопросу о “Центральном вокзале””. Чужие ученые чужой, далекой цивилизации проводят раскопки на совершившей атомное самоубийство Земле. Рассказ ведется от лица исследователя, олицетворяющего “здравый смысл”. Он полемизирует с неким Иксремом, выдвинувшим гипотезу о том, что “между обитателями двух континентов шла война, в которой побеждали обе стороны”. Это юмор с оттенком самоубийства, немой крик, почти истерика. Для Сциларда картина испепеленной ядерными реакциями расщепления Земли — не плод досужей фантазии, а неотступное апокалиптическое видение. Он был одним из тех, кто выпустил джина и не сумел потом загнать его обратно в бутылку. Он был драматургом и жертвой трагедии, которая разыгрывалась вокруг него. Казалось, что и за гранью смерти пепел живых, еще беззаботно смеющихся людей будет стучать в его большое сердце.
Это “здравый смысл”, неумение видеть дальше собственного носа заставляет подменить трагедию фарсом, копаться вокруг проблемы укромных помещений с буквами “Ж” и “М” на дверях. Мертвая, навсегда мертвая Земля! А если на секунду вернуться к истокам, может, это его “здравый смысл” поставил теперь человечество на острие ножа? Нет, очевидно, это не так… Не “здравый смысл” вел его в то пасмурное утро к Эйнштейну, а эмбарго, наложенное немцами на чешский уран, и пущенные на полную мощность электролизные батареи завода “Норск Хайдро” в Веморке.
Так тем страшнее роковые шаги, чем менее они случайны.
До последних дней своей жизни (он умер от рака) Лео Сцилард продолжал бороться за мир. Все было подчинено этой сверхзадаче, как он ее называл. В том числе и литературное творчество. Кошмары оживали на бумаге, чтобы никогда не стать явью. Сцилард был гениальным физиком. Но после Хиросимы физика отошла для него на второй план. Вот почему рассказы Сциларда-фантаста нельзя рассматривать просто как хобби ученого. Он относился к ним очень серьезно. Он верил, что мир на Земле зависит от воли каждого человека. Поэтому люди должны знать правду.
Подобно некоторым новейшим научным дисциплинам, фантастика возникла “на стыке”, только не на стыке научных ветвей, а на взаимном сближении различных по методам, но единых по цели путей человеческого познания. Эта философская проблема только-только затронута, она еще ждет своего исследователя (мы уже писали об этом с М.Емцевым в журнале “Коммунист” в 15 за 1965 год).
Только подход к научной фантастике как к уникальному явлению современной культуры позволяет понять, почему она оказалась столь притягательной для ученых. Физики-ядерщики Лео Сцилард и Отто Фриш, профессор биохимии Айзек Азимов, блистательный астрофизик Фред Хойл, антрополог Чэд Оливер, астроном и видный популяризатор науки Артур Кларк, сподвижник Эйнштейна польский академик Леопольд Инфельд, творец кибернетики Норберт Винер — вот достаточно убедительный перечень крупных ученых, которых научная фантастика “завербовала” в свои ряды.
Можно, конечно, спорить, насколько случаен или, напротив, закономерен такой синтез науки и искусства. Думается все же, что он не случаен. Во всяком случае, он точно отражает одну из главных особенностей современного развития познания: соединение отдельных, часто очень далеких друг от друга ветвей. Этот синтез представляет собой и великолепную иллюстрацию одного из основных законов диалектики — закона отрицания отрицания.
Иероглифы на базальтовой стеле Абу-Симбела говорят: “Когда человек узнает, что движет звездами, Сфинкс засмеется, и жизнь на земле иссякнет”. Мы не знаем еще, что движет звездами. Может быть, никогда не узнаем. Может быть, узнаем завтра. Важен не столько смысл изречения, сколько удивительная научная поэзия. Или, быть может, удивительная опоэтизированная наука? Нашему веку недоступно такое целостное восприятие мира. Человеческая культура давно уже разделилась на культуру естественную и культуру гуманитарную. Обособление их растет день ото дня. У каждой не только свой особенный язык или специфика эволюции, но и свои эстетические каноны. Неудержимо растущее и непостижимо ветвящееся древо науки вырастило наконец собственные эстетические плоды, странные и ни на что не похожие. “Красивое уравнение”, “изящный вывод”, “ювелирный эксперимент”. Слова, слова, слова! Здесь иное изящество, иная красота. Просто естественники еще по привычке употребляют эстетические термины гуманитариев. Это всего лишь атавизм. Придет время — появятся новые слова. Но стоп! Не надо начинать с терминологии. Лучше попытаемся оглянуться назад, в туманную тьму, когда зарождавшаяся культура была настолько слаба и наивна, что существовала в неком единении, без всякого намека на дифференциацию — тысячеглавую гидру двадцатого века. Но вот беда: даже просто оглянуться назад и то нельзя без точной науки. Древние манускрипты расшифровывают теперь кибернетики, археологические находки подвергают спектральным и радиокарбонным анализам физики и химики. Даже в поэтике появились подозрительные естественнонаучные “метастазы”. Самые привычные и обыденные вещи обрели вдруг неких количественных двойников. У вещей обнаружилась структура. Они стали телами (для физиков), веществами (для химиков), моделями (для математиков).
Революционные идеи естествознания с их радикальной ломкой привычных представлений о времени и пространстве, строении вещества и сущности жизни не могли не затронуть сознания даже абсолютно далеких от науки людей. Наука вторгается во внутренний мир не только прямо, связывая, допустим, силу эмоций с величиной информации, но и опосредованно. В том числе и через искусство. Наука и искусство — могучие реки человеческого познания. Цели у них общие. Пути, как принято говорить (но это отнюдь не самоочевидно), различные. Где-то на заре цивилизации эти реки были слиты в единый поток. Когда же они разделились? И почему мы, во второй половине XX века, вдруг вновь начинаем искать объединяющие их черты? Случайность это или закономерность? Возвращение по эволюционной спирали к “якобы старому” качеству или бесплодные поиски эфемерных закономерностей и связей? Быть может, научная фантастика и есть тот проток, который соединил оба русла?
Ранние Упанишады, Рамаяна, Бхагавад Гита древней Индии объединяют космогонию и теологию, моралистику и оккультные пророчества, оставаясь поэмами в самом высоком смысле этого слова. Гекзаметры Парменида и Эмпедокла и оды Манилия и Пруденпия выливаются в итоге в законченную и изощренную поэму “О природе вещей” Лукреция, которая долгие столетия была… самым полным сводом знаний по античной атомистике. По крайней мере в этом она близка насыщенному познавательным материалом творчеству Жюля Верна.
Но в древних памятниках трудно порой отличить естественнонаучные представления от мистики, философию от поэзии, космологию от мифологии. Древневавилонский эпос, древнееврейская Книга Зогар, индийская Махабхарата не просто путано и темно отражали мир, они отражали его синкретически. Они рисуют нам метод познания, в котором научное мышление неотделимо от художественного. В учебниках географии показано, как Земля покоится на трех китах, плавающих в океане, или на трех слонах, стоящих на черепахе. Но это не значит, что древние именно так рисовали себе картину мира. Нам трудно судить об истинных их воззрениях, поскольку они зачастую представлены чисто символически. Нельзя прямо отождествлять миф с философией, но нельзя и совершенно отделить мифологию от первых наивных представлений человечества об окружающей действительности. Вот почему жизнеописания Рамы и Кришны, Мадрука и Озириса, Сатурна и Хроноса, безусловно, содержат затемненные и символически преображенные представления о пространстве, времени и тех главных элементах, которые должны лежать в основе всего сущего. Древние не знали физики в нашем понимании этого слова. Но они создали зародыши описательной науки, которую можно назвать “фантастической физикой”. И понять в принципе ее мог каждый, поскольку говорила она на общедоступном языке.
Недаром писатели, посвятившие свое творчество естествознанию, так любят цитировать древние поэмы и мифы. Роберт Юнг, в частности, предпослал своей книге об атомной бомбе “Ярче тысячи солнц” эпиграф из Бхагавад Гиты:
Мощью безмерной и грозной
Небо над миром блистало б,
Если бы тысяча солнц
Разом на нем засверкала.
Нелепо, однако, было бы в этом великолепном поэтическом отрывке усматривать отголоски некогда происшедшего атомного взрыва. Взрыв был в Хиросиме, много веков спустя. Сразу ведь ничего не бывает.
Медленно, тернистым путем горьких разочарований, ошибок, неожиданных взлетов и падений идет человек к познанию. Это был упорный, не знающий отдыха путь к неведомым целям, который часто приводил к пропасти или терялся в темных лабиринтах. В начале этого пути люди зачастую пытались проникнуть в неведомое с помощью молитв и заклинаний. И лишь потом, когда были заложены основы цивилизации, появились ростки того могучего древа, которое мы зовем современной наукой. Но диалектика великая вещь — современная наука все больше походит на колдовство! В храмах ее орудует каста жрецов, выработавшая для своих мистерий особый, никому не понятный язык.
Все современные науки развились в конечном счете из философских раздумий и опыта. Можно спорить до бесконечности о примате того или иного вклада, это не опровергнет банальную истину: истоком любой научной отрасли и всей науки в целом является язык простых смертных, одинаково понятный нищим и королям. И вот теперь, на наших глазах, язык современных магов естествознания все дальше отходит от своей питательной среды, причем он не погибает, как Антей без Земли, а властно вторгается в общедоступный язык, засоряет и обедняет его. Но это, как говорится, только цветочки. Быть может, самое грозное веяние века заключается в том, что интеллектуальный мир ученого-естественника все сильнее обособляется от мира людей, говорящих на обычном языке. Так не является ли научная фантастика мостом между интеллектуальными мирами?
Тихий седой человек снял очки, недоуменно прищурился, потом вдруг улыбнулся:
— Да это же дельфин, специально к моему докладу!
Сцилард построил доклад на материалах своей книги “Голос дельфина”, в которой показал, что дружбе всегда предшествует взаимопонимание.
Так фантастическое произведение, созданное крупнейшим физиком, оказалось причастным к борьбе за мир на земле. Быть может, это был закономерный финал пути, начатого еще четверть века назад…
Лиза Мейтнер навсегда покинула Германию, когда большая работа над синтезом трансурановых элементов была в основном завершена. Однако связь ее с Ганом и Штрассманом не прервалась. Они продолжали переписываться. Ган коротко сообщал о наиболее важных результатах, а Мейтнер их комментировала. Цель казалась близкой. Бомбардировка урана нейтронами как будто обещала подарить новые элементы: 93, 94, 95 и 96. Следовало торопиться. Ведь подобные исследования проводили Ирэн Жолио-Кюри и Савич во Франции, а несколькими годами ранее бомбардировку урана нейтронами наблюдал в Риме Энрико Ферми. В Советском Союзе пристальное внимание этому процессу уделяли Флеров и Петржак. Но речь шла “всего лишь” о новых элементах, ни о чем более… Ган и Штрассман первые убедились в том, что мишень не содержит новых сверхтяжелых элементов. Напротив, они обнаружили осколки деления. Уран под действием нейтрона расщеплялся на более легкие элементы. 22 декабря 1938 года они направили сообщение о проведенных работах в научный еженедельник “Ди натурвиссеншафт”. Директор издательства клятвенно заверил Отто Гана, что статья появится в ближайшем выпуске, ровно через две недели — 6 января 1939 года.
На карту была поставлена безупречная репутация Гана. Либо это ошибка, либо… Он написал обо всем в Стокгольм Лизе Мейтнер.
Письмо нашло ее в небольшой уютной гостинице крохотного городка Кунгельв, куда она приехала на рождественские каникулы вместе с племянником Отто Фришем.
Как и его прославленная тетка, Отто Фриш был и физиком и беженцем из третьего рейха. Но работал он не в Стокгольмском физическом институте, куда была приглашена Мейтнер, а у великого Бора, в Копенгагене.
Лиза Мейтнер слишком хорошо знала Гана, чтобы допустить возможность ошибки в химической идентификации элементов. Сомнений быть не могло: уран действительно расщеплялся на барий и криптон, хотя это и противоречило законам природы. Оставалось принять, что законы эти неверны.
Но Отто Фриш сказал: “Невероятно”. Он даже слышать не хотел о подобной ереси. Схватил лыжи, открыл балконную дверь и выпрыгнул из лоджии на снег.
Но пока он застегивал крепления, Мейтнер тоже успела сбежать вниз. И они пошли вместе по бескрайнему заснеженному полю, над которым качались от ветра колючие верхушки какой-то рыжей сухой травы. Она шла, задыхаясь, по его лыжне и что-то кричала ему, крохотная старушка, затерянная среди чужой белой равнины.
Потом Отто Фриш писал:
“Ей потребовалось довольно много усилий, чтобы заставить меня слушать, но в конце концов мы начали спорить о природе открытия, сделанного Ганом… Самой поразительной чертой этой новой формы ядерной реакции было высвобождение огромной энергии”.
Он был совершенно растерян. В письме к матери он признался: “Я чувствую себя как человек, который, пробираясь сквозь джунгли, не желая этого, поймал за хвост слона и сейчас не знает, что с ним делать”.
В день выхода из печати статьи Гана и Штрассмана Фриш возвратился в Копенгаген и рассказал обо всем Бору.
“Как мы могли не замечать этого так долго!” — взволновался Бор. Через несколько часов он был уже на борту корабля, отправлявшегося в шведский порт Гетеборг. А ровно через сутки огромный лайнер “Дроттнингхольм” уносил его за океан.
Так начала раскручиваться бешеная пружина беспримерной атомной эпопеи.
Не успел корабль Бора войти в нью-йоркскую гавань, как Отто Фриш провел классически простой эксперимент, который должен был подтвердить истолкование им и Мейтнер опытов Гана. И 15 января 1939 года стал отсчитывать первые секунды грозный атомный век. Атомный термометр Фриша показал энергию, в 50 миллионов раз превышавшую энергию, выделенную при сжигании водорода в кислороде. Космические процессы могли протекать и в земных условиях. Английский журнал “Нейчур” в рекордный срок опубликовал статью Мейтнер и Фриша “Деление урана с помощью нейтронов — новый тип ядерной реакции”. Джин был выпущен из бутылки.
А Нильс Бор, прибыв в Нью-Йорк, не торопился в Принстонский институт высших исследований, где его ожидал Эйнштейн. Абстрактные проблемы космоса и статистической природы причинности отступили на задний план. Обсудив открытие Гана с Уилером, Бор встретился с лучшими физиками Америки, в числе которых к тому времени был уже и Ферми, бежавший из фашистской Италии.
Но опустим ряд исторических и хорошо известных теперь вех, которые привели в конце концов к взрывам в пустыне Аламогордо и над Хиросимой…
3 марта 1939 года Лео Сцилард (который к тому времени приехал из хортистской Венгрии в США) совместно с Уолтером Зинном поставил опыт, который имел своей целью воспроизвести деление урана.
“Появление вспышек света на экране, — писал Сцилард, могло означать, что в процессе деления урана излучались нейтроны, а это в свою очередь означало, что освобождение атомной энергии в больших масштабах было не за горами.
Мы повернули выключатель и увидели вспышки.
Некоторое время мы наблюдали за ними, а затем все выключили и пошли домой.
В ту ночь у меня почти не оставалось сомнений, что мир ждет беда”.
Вспышки на экране осциллографа, которые шепотом подсчитывал Сцилард, были гирляндами фонарей вдоль дороги, ведущей к пропасти, имя которой “цепная реакция”. Космическая сила, запрятанная в уране, могла быть высвобождена не только в реакторе, но и в бомбе.
А в Германии велись работы по расщеплению урана, нацисты тянулись к чешским рудникам, к норвежским заводам тяжелой воды. Гитлер мог получить атомную бомбу.
Приехавший в Америку профессор Петер Дебай подтвердил самые худшие опасения.
В 1945 году, отвечая на вопросы сенатской комиссии, Лео Сцилард скажет:
“Они (немцы.
— Е.П.) могли бы начать работы по созданию атомного оружия в 1940 году, а, приложив максимум усилий, успешно завершили бы их к весне 1944 года. Они победили бы, прежде чем у нас появилась бы возможность осуществить вторжение в Европу”.
Жизнь показала, что немецкие физики были гораздо дальше от создания атомной бомбы, чем это казалось. Сокрушительные удары Советской Армии решили судьбу войны задолго до операции “Оверлорд”. Битва на Волге, а не высадка в Нормандии явилась поворотным пунктом истории.
Но в начале войны у ученых-антифашистов были самые реальные опасения, что Гитлер сможет получить атомную бомбу. По предложению Сциларда они приняли решение обратиться к Рузвельту.
Кто мог рассчитывать на самое внимательное отношение президента? Только Эйнштейн. И они направились к великому творцу теории относительности.
— Я не знаком с президентом, и президент не знает меня, ответил Эйнштейн.
— Он знает и уважает вас. Вы — единственный человек, которого он выслушает. Для Америки и всего мира крайне необходимо что-либо предпринять. Нельзя терять ни минуты.
2 августа 1939 года Сцилард и Теллер повезли в канцелярию президента историческое письмо Эйнштейна.
Так началась беспрецедентная гонка за бомбой, которой не суждено было сокрушить нацизм, но которая взорвалась потом над Хиросимой, сброшенная “летающей крепостью”.
Я привел эти эпизоды не только для того, чтобы напомнить о том, кто такие Сцилард и Фриш. Причастные к величайшей эпопее века, они вновь встретились на куда более скромной ниве научной фантастики. И мне хотелось проанализировать, почему это произошло. Для этого-то и пришлось возвратиться к событиям почти тридцатилетней давности.
Обратимся теперь к произведениям Фриша (новелла “О возможности создания электростанций на угле”) и Сциларда (рассказ “К вопросу о “Центральном вокзале””). Словно сговорившись, оба они выбрали почти одинаковую форму изложения. В первом случае — это стилизация под научную статью, во втором — своего рода обзор, как принято говорить, “современного состояния проблемы”. Даже заголовки и те удивительно похожи! Но если вспомнить, что заголовки примерно 40 % научных публикаций начинаются со слов “К вопросу о…” или “О возможности (невозможности)…”, то все становится на свои места. Поэтому речь пойдет не о случайном сходстве, а о сходстве, обусловленном близостью поставленных задач. В научно-фантастической литературе, где исходные параметры обычно задаются весьма жестко, это случается часто.
Вероятно — если бы это только было возможно, — овладей человек атомной энергией до начала эры тепловых электростанций, новелла Фриша могла бы быть зарегистрирована в реестре открытий. Примерно так мог бы описать инженер-атомщик только что изобретенную им угольную топку. Зачем понадобилась Фришу такая временная инверсия? Возможно, просто ради шутки? Недаром ведь новелла была включена в сборник “Физики шутят”. Обратимся, однако, к заключительным словам новеллы:
“Существует возможность, хотя и весьма маловероятная, что подача окислителя выйдет из-под контроля. Это приведет к выделению огромного количества ядовитых газов. Последнее обстоятельство является главным аргументом против угля и в пользу ядерных реакторов, которые за последние несколько тысяч лет доказали свою безопасность”.
Какой жестокой иронией звучат они на фоне газетных сообщений о крушениях атомных бомбардировщиков над испанским селением Паламарес и над гренландскими ледниками, о захоронении контейнеров с радиоактивными отходами в океане, что совсем недавно поставило под вопрос саму возможность сохранения жизни на планете! Нет, не ради шутки взялся за перо член Королевского общества, профессор Кембриджского Тринити-колледжа Отто Фриш, который был в числе тех, первых, шагнувших к атомному веку.
Сотрудники лос-аламосской лаборатории, где был осуществлен знаменитый “Манхеттенский проект”, пытались, когда уже дымился поверженный Берлин, остановить роковые шаги к бездне. Сцилард был одним из активнейших участников “Манхеттенского проекта” и одним из наиболее яростных противников бомбардировки японских городов. Он знал, что бомба уже находится в руках генералов, что цели намечены: Хиросима, Кокура, Нагасаки и Нигата. Жестокая ирония судьбы! Он отдал свои руки, свой мозг, всего себя одной задаче — спасти мир от угрозы тотального уничтожения. И детище рук его грозит теперь миру новой, неслыханной катастрофой.
И вновь Лео Сцилард отправляется к Эйнштейну. Цикл замыкается, все возвращается на круги свои. Стремясь остановить чудовищную колесницу, Эйнштейн и Сцилард направляют письмо Рузвельту. Но президент умер, так и не прочитав его.
“Весь 1943 и отчасти 1944 год, — писал потом Сцилард, нас преследовал страх, что немцам удастся сделать атомную бомбу раньше… Но когда в 1945 году нас избавили от этого страха, мы с ужасом стали думать, какие же еще опасные планы строит американское правительство, планы, направленные против других стран”.
Точно в 2.45 по марианскому времени, в понедельник 6 августа 1945 года с трех параллельных дорожек секретной базы на острове Тиниан взлетели три бомбардировщика “Б-29”. Новый президент Трумэн прочел письмо. Это был его ответ.
“Нетрудно вообразить, как мы были потрясены, когда, совершив посадку в этом городе, обнаружили, что он необитаем”… Так начинается рассказ Сциларда “К вопросу о “Центральном вокзале””. Чужие ученые чужой, далекой цивилизации проводят раскопки на совершившей атомное самоубийство Земле. Рассказ ведется от лица исследователя, олицетворяющего “здравый смысл”. Он полемизирует с неким Иксремом, выдвинувшим гипотезу о том, что “между обитателями двух континентов шла война, в которой побеждали обе стороны”. Это юмор с оттенком самоубийства, немой крик, почти истерика. Для Сциларда картина испепеленной ядерными реакциями расщепления Земли — не плод досужей фантазии, а неотступное апокалиптическое видение. Он был одним из тех, кто выпустил джина и не сумел потом загнать его обратно в бутылку. Он был драматургом и жертвой трагедии, которая разыгрывалась вокруг него. Казалось, что и за гранью смерти пепел живых, еще беззаботно смеющихся людей будет стучать в его большое сердце.
Это “здравый смысл”, неумение видеть дальше собственного носа заставляет подменить трагедию фарсом, копаться вокруг проблемы укромных помещений с буквами “Ж” и “М” на дверях. Мертвая, навсегда мертвая Земля! А если на секунду вернуться к истокам, может, это его “здравый смысл” поставил теперь человечество на острие ножа? Нет, очевидно, это не так… Не “здравый смысл” вел его в то пасмурное утро к Эйнштейну, а эмбарго, наложенное немцами на чешский уран, и пущенные на полную мощность электролизные батареи завода “Норск Хайдро” в Веморке.
Так тем страшнее роковые шаги, чем менее они случайны.
До последних дней своей жизни (он умер от рака) Лео Сцилард продолжал бороться за мир. Все было подчинено этой сверхзадаче, как он ее называл. В том числе и литературное творчество. Кошмары оживали на бумаге, чтобы никогда не стать явью. Сцилард был гениальным физиком. Но после Хиросимы физика отошла для него на второй план. Вот почему рассказы Сциларда-фантаста нельзя рассматривать просто как хобби ученого. Он относился к ним очень серьезно. Он верил, что мир на Земле зависит от воли каждого человека. Поэтому люди должны знать правду.
Подобно некоторым новейшим научным дисциплинам, фантастика возникла “на стыке”, только не на стыке научных ветвей, а на взаимном сближении различных по методам, но единых по цели путей человеческого познания. Эта философская проблема только-только затронута, она еще ждет своего исследователя (мы уже писали об этом с М.Емцевым в журнале “Коммунист” в 15 за 1965 год).
Только подход к научной фантастике как к уникальному явлению современной культуры позволяет понять, почему она оказалась столь притягательной для ученых. Физики-ядерщики Лео Сцилард и Отто Фриш, профессор биохимии Айзек Азимов, блистательный астрофизик Фред Хойл, антрополог Чэд Оливер, астроном и видный популяризатор науки Артур Кларк, сподвижник Эйнштейна польский академик Леопольд Инфельд, творец кибернетики Норберт Винер — вот достаточно убедительный перечень крупных ученых, которых научная фантастика “завербовала” в свои ряды.
Можно, конечно, спорить, насколько случаен или, напротив, закономерен такой синтез науки и искусства. Думается все же, что он не случаен. Во всяком случае, он точно отражает одну из главных особенностей современного развития познания: соединение отдельных, часто очень далеких друг от друга ветвей. Этот синтез представляет собой и великолепную иллюстрацию одного из основных законов диалектики — закона отрицания отрицания.
Иероглифы на базальтовой стеле Абу-Симбела говорят: “Когда человек узнает, что движет звездами, Сфинкс засмеется, и жизнь на земле иссякнет”. Мы не знаем еще, что движет звездами. Может быть, никогда не узнаем. Может быть, узнаем завтра. Важен не столько смысл изречения, сколько удивительная научная поэзия. Или, быть может, удивительная опоэтизированная наука? Нашему веку недоступно такое целостное восприятие мира. Человеческая культура давно уже разделилась на культуру естественную и культуру гуманитарную. Обособление их растет день ото дня. У каждой не только свой особенный язык или специфика эволюции, но и свои эстетические каноны. Неудержимо растущее и непостижимо ветвящееся древо науки вырастило наконец собственные эстетические плоды, странные и ни на что не похожие. “Красивое уравнение”, “изящный вывод”, “ювелирный эксперимент”. Слова, слова, слова! Здесь иное изящество, иная красота. Просто естественники еще по привычке употребляют эстетические термины гуманитариев. Это всего лишь атавизм. Придет время — появятся новые слова. Но стоп! Не надо начинать с терминологии. Лучше попытаемся оглянуться назад, в туманную тьму, когда зарождавшаяся культура была настолько слаба и наивна, что существовала в неком единении, без всякого намека на дифференциацию — тысячеглавую гидру двадцатого века. Но вот беда: даже просто оглянуться назад и то нельзя без точной науки. Древние манускрипты расшифровывают теперь кибернетики, археологические находки подвергают спектральным и радиокарбонным анализам физики и химики. Даже в поэтике появились подозрительные естественнонаучные “метастазы”. Самые привычные и обыденные вещи обрели вдруг неких количественных двойников. У вещей обнаружилась структура. Они стали телами (для физиков), веществами (для химиков), моделями (для математиков).
Революционные идеи естествознания с их радикальной ломкой привычных представлений о времени и пространстве, строении вещества и сущности жизни не могли не затронуть сознания даже абсолютно далеких от науки людей. Наука вторгается во внутренний мир не только прямо, связывая, допустим, силу эмоций с величиной информации, но и опосредованно. В том числе и через искусство. Наука и искусство — могучие реки человеческого познания. Цели у них общие. Пути, как принято говорить (но это отнюдь не самоочевидно), различные. Где-то на заре цивилизации эти реки были слиты в единый поток. Когда же они разделились? И почему мы, во второй половине XX века, вдруг вновь начинаем искать объединяющие их черты? Случайность это или закономерность? Возвращение по эволюционной спирали к “якобы старому” качеству или бесплодные поиски эфемерных закономерностей и связей? Быть может, научная фантастика и есть тот проток, который соединил оба русла?
Ранние Упанишады, Рамаяна, Бхагавад Гита древней Индии объединяют космогонию и теологию, моралистику и оккультные пророчества, оставаясь поэмами в самом высоком смысле этого слова. Гекзаметры Парменида и Эмпедокла и оды Манилия и Пруденпия выливаются в итоге в законченную и изощренную поэму “О природе вещей” Лукреция, которая долгие столетия была… самым полным сводом знаний по античной атомистике. По крайней мере в этом она близка насыщенному познавательным материалом творчеству Жюля Верна.
Но в древних памятниках трудно порой отличить естественнонаучные представления от мистики, философию от поэзии, космологию от мифологии. Древневавилонский эпос, древнееврейская Книга Зогар, индийская Махабхарата не просто путано и темно отражали мир, они отражали его синкретически. Они рисуют нам метод познания, в котором научное мышление неотделимо от художественного. В учебниках географии показано, как Земля покоится на трех китах, плавающих в океане, или на трех слонах, стоящих на черепахе. Но это не значит, что древние именно так рисовали себе картину мира. Нам трудно судить об истинных их воззрениях, поскольку они зачастую представлены чисто символически. Нельзя прямо отождествлять миф с философией, но нельзя и совершенно отделить мифологию от первых наивных представлений человечества об окружающей действительности. Вот почему жизнеописания Рамы и Кришны, Мадрука и Озириса, Сатурна и Хроноса, безусловно, содержат затемненные и символически преображенные представления о пространстве, времени и тех главных элементах, которые должны лежать в основе всего сущего. Древние не знали физики в нашем понимании этого слова. Но они создали зародыши описательной науки, которую можно назвать “фантастической физикой”. И понять в принципе ее мог каждый, поскольку говорила она на общедоступном языке.
Недаром писатели, посвятившие свое творчество естествознанию, так любят цитировать древние поэмы и мифы. Роберт Юнг, в частности, предпослал своей книге об атомной бомбе “Ярче тысячи солнц” эпиграф из Бхагавад Гиты:
Мощью безмерной и грозной
Небо над миром блистало б,
Если бы тысяча солнц
Разом на нем засверкала.
Нелепо, однако, было бы в этом великолепном поэтическом отрывке усматривать отголоски некогда происшедшего атомного взрыва. Взрыв был в Хиросиме, много веков спустя. Сразу ведь ничего не бывает.
Медленно, тернистым путем горьких разочарований, ошибок, неожиданных взлетов и падений идет человек к познанию. Это был упорный, не знающий отдыха путь к неведомым целям, который часто приводил к пропасти или терялся в темных лабиринтах. В начале этого пути люди зачастую пытались проникнуть в неведомое с помощью молитв и заклинаний. И лишь потом, когда были заложены основы цивилизации, появились ростки того могучего древа, которое мы зовем современной наукой. Но диалектика великая вещь — современная наука все больше походит на колдовство! В храмах ее орудует каста жрецов, выработавшая для своих мистерий особый, никому не понятный язык.
Все современные науки развились в конечном счете из философских раздумий и опыта. Можно спорить до бесконечности о примате того или иного вклада, это не опровергнет банальную истину: истоком любой научной отрасли и всей науки в целом является язык простых смертных, одинаково понятный нищим и королям. И вот теперь, на наших глазах, язык современных магов естествознания все дальше отходит от своей питательной среды, причем он не погибает, как Антей без Земли, а властно вторгается в общедоступный язык, засоряет и обедняет его. Но это, как говорится, только цветочки. Быть может, самое грозное веяние века заключается в том, что интеллектуальный мир ученого-естественника все сильнее обособляется от мира людей, говорящих на обычном языке. Так не является ли научная фантастика мостом между интеллектуальными мирами?