Мошковский Анатолий. Трава и солнце

   - А Груня... - отвечала мать. - Моя она дочка, Груня, послушливая, сердешная... А Локтя?
   В этом мать была, пожалуй, права. Впрочем, в отношении Локти не совсем. По утрам Фиму будил материнский окрик:
   - Локтя, к иконам!
   Мальчонка долго ворочался в постели, протирая глаза, зевал. Тогда с него летело сорванное одеяло. Он умывался, становился под иконы, тоненьким голоском бормотал "Отче наш". Все это когда-то велели проделывать и Фиме, но только до четвертого класса. В четвертом она сказала - нет. Один галстук ее мать сожгла, другой спрятала невесть куда. Поколачивала, не давала есть, рвала библиотечные книги. Фима скрывала это в школе. Стыдно было такое говорить о матери.
   Третий галстук - на покупку его дал деньги Артамон - мать не тронула.
   Многое изменилось в ее жизни. Даже смешно было, что когда-то, маленькой, ей нравилось ходить с матерью в церковь, торжественную и высокую, всю в позолоте таинственных икон, в разноцветных стекляшках окон, нравилось слушать церковный хор, прерываемый иногда голосом священника. Даже сам запах церковных свечек, мигание языков огня, подпевание женщин в белых платочках - почему-то все в их церкви ходят в белых платочках, и у нее такой был, только маленький, - во всем этом было что-то загадочное и странное.
   "Все от бога, - говорила мать. - Хочешь быть счастливой - молись; хочешь хорошо учиться - молись; хочешь, чтоб отец поймал много рыбы и хорошо заработал, - молись..."
   И Фима молилась. В церковь она ходила, как в кино.
   Комнатка Артамона освободилась, но не стало в отцовском доме просторней и светлей. Несколько икон, которые брат вынес из своей комнаты, вернулись на свои привычные места. Вначале Фима думала, что только мать такая упорная, что с отцом легче договориться. Ничуть не бывало. Разве что отец был сдержанней и принимал спор. Узнав в школе, что Гагарин на своем "Востоке" впервые взлетел в космос, Фима ворвалась домой:
   - Отец, слыхал? Где ж он, твой бог? Если б Гагарин увидел его сказал бы.
   Отец, расчесывавший у зеркала бороду, холодно посмотрел на нее:
   - А он и не хотел ему показываться. Велика честь.
   - За тучку спрятался? Или куда еще?
   - Спаситель нам не докладывает. Его дело.
   - А чего же он пустил туда космонавта? Он ведь всемогущ. Мог бы и не пускать.
   - Знать, такая его воля. Захотел - и пустил.
   - Как же мог он это захотеть, если Гагарин своим полетом доказал, что в природе все не так, как пишет Библия?
   - Не нам знать. Иди-ка лучше помоги матери грядки вскопать. Больше пользы будет, чем насмехаться над родителями.
   - Ох и жалко мне тебя, отец!
   - Ну иди-иди, некогда мне с тобой... Много тут вас развелось. На разные лекции тащут... Деды что, глупые были?
   - Не глупые, а темные! - запальчиво вставила Фима.
   - Я тоже, может, у тебя темный?
   - Конечно же, самый что ни на есть темный!..
   Отец резко повернул к ней лицо:
   - Проваливай отсюдова... Ну? Чтоб дети в старое время такое отмочили родителю своему... Вон!
   Хоть не дрался. Вот так и жили они. Даже Локтя и тот плохо слушался Фиму. Бубнил молитвы и, нарядненький, причесанный, прилизанный, ходил с матерью в церковь.
   - Дурачок, - говорила ему Фима, - где он, твой бог? Помог ли он тебе хоть раз?
   Локтя хлопал глазами и пожимал плечиками.
   - Мама говорит, что да. Если б не господь, у меня бы скарлатина не прошла: мама все молилась за меня.
   - Врачи тебя спасли, а не ее молитвы.
   - Не знаю, может быть... Лысый сказывал, что видел на кладях черта, сидел и жрал Пахомову корову, а хвост с кисточкой в ерик свисал...
   - А ты и уши распустил?
   - Да, - серьезно отвечал Локтя, - наверное, бога нет... Не буду больше верить.
   А через день бабка кричала:
   - Локтя, чисть ботинки. В церкву!
   И Локтя бросал недовырезанный кинжал, чистил ботинки и чинно шагал с высокой, негнущейся, как весло, старухой в церковь...
   Визг, вопли, плеск воды отвлекли Фимку от мыслей. На широком водном пространстве, там, где сходилось несколько ериков, образовав что-то похожее на пруд, развернулся морской бой, а точнее - корытный. Десятка два малышей на металлических корытах носились по пруду и с воплями брызгались водой. Острая зависть кольнула Фиму. Давно ли сама участвовала в таких вот боях! Утащит потихоньку у матери корыто, спустит с кладей, сядет в него и, работая, как веслами, двумя фанерками, понесется по знакомым ерикам...
   Что делать! Лодку у взрослых не выклянчишь, с собой на рыбалку берут редко - не до игр взрослым: надо рыбу ловить, чтоб домой вернуться не с пустыми руками. А желание поплавать в какой-нибудь посудине у рыбацких детей велико...
   Был среди ребят и Локтя. Он важно сидел в огромном - и Фима здорово плавала в нем! - оцинкованном корыте и, отчаянно работая руками, брызгался, лил воду, как водомет, в корыто рыжеватого Толяна. Конечно, Локтя сидел не в каком-то там корыте, а в новейшем, оснащенном ракетами с ядерными боеголовками судне!
   Судно Толяна быстро наполнялось водой, но его брат - Костик, сидевший в том же корыте за братниной спиной, - усиленно выливал воду ладонями, сложенными в черпачок. Рядом с Локтей, борт о борт, отважно сражались кривоногий Саха и Лысый. Один Толян почему-то воевал не на их стороне.
   В неразберихе и горячке боя невозможно было понять, кто против кого воюет.
   Локтя сражался отчаянно; крестик на его шее взлетал на тесемке, болтался из стороны в сторону. Чтоб крестик не мешал, не кололся, Локтя откинул его назад, и теперь он прыгал на лопатках. Чтоб он не потерялся и его нельзя было снять, мать хитро завязала тесьму вокруг шеи.
   Увидев, что корабль брата потихоньку наполняется водой, Фима крикнула:
   - А воду кто будет черпать за тебя? Дуралей!
   И ушла. Ей было не до боя. Хорошо бы сходить сейчас к Маряне и рассказать обо всем. Она поймет. Недаром старшая пионервожатая как-то сказала ей: "Ты, Марянка, сама еще не выросла из галстука, и тебе он очень идет". Лучше не скажешь. Второй год она у них в отряде, а все и забыли прежнюю - Нюську, десятиклассницу, плосколицую и скучную: даже бегать по-настоящему не умела или считала это ниже своего достоинства. Даже кричать и смеяться не научилась за свои семнадцать лет! Голос у нее какой-то однотонный: бу-бу. Как заладит на одной ноте, так даже про Курчатова слушать не хочется! И все были как-то сами по себе.
   А с Маряной все по-другому: бегать - даже Аверька ее не перегонит; хохотать - в этом она тоже мастер; станет рассказывать об Америке - словно сама выходила на демонстрации с неграми. Впрочем, не очень-то любила Маряна сидеть в классе и рассказывать о чем-либо: таскала ребят на сейнеры, в холодильник рыбозавода, где даже в тридцатиградусную жару, как на Новой Земле, ниже сорока; даже на рыбопункт в Широкое возила - добилась специальной фелюги для ребят.
   Она и летом успевала кое-что сделать. А ведь времени-то у нее в обрез: на патрулирование и то не смогла выбраться...
   Пойти бы к ней. Да она на рыбозаводе. Там у нее работы будь здоров: то и дело приезжают суденышко "Байкал" да фелюги с рыбой.
   Не до Фимы ей сейчас. Да и неловко жаловаться на Аверю - еще подумает чего... Нет, с ней можно поговорить просто так, и не о нем, а просто обо всем, вспомнить про Одессу, куда они должны поехать всем отрядом в начале сентября... Ох, как хочется Фиме побывать на Потемкинской лестнице и особенно в порту! Говорят, там порт громадный и пришвартовываются у стенки суда из всех стран мира. Скоро туда придет "Слава" - матка китобойной флотилии, промышляющей у ледяной Антарктиды китов. Побывать бы на ней!
   Фима и не заметила, как добрела до дома.
   - Корыто не брала? - закричала на Фиму мать, выскакивая из калитки.
   - Зачем мне твое корыто!
   - Может, Локтя стащил?
   - У него и спрашивай.
   - Не видала его?
   - Больше у меня нет дела, как за ним следить! - фыркнула Фима.
   Мать в сердцах хлопнула калиткой и пошла к дому, - как только работать не позвала? Фиме не захотелось идти к себе, и она решила погулять по соседним улицам-ерикам.
   Долго гулять не пришлось. По доскам застучали чьи-то твердые босые пятки, и ее дернул за платье Саха. Лицо у него было мокрое, замурзанное и очень бледное.
   - Фи... Фи... Там... там... Лок... Лок...
   Что-то толкнуло ее изнутри.
   - Что случилось? - Она схватила за плечи и затормошила Саху. - С Локтей?
   - Д-да-а... - выдавил Саха.
   - Что же, что? - Ее уже всю трясло.
   - У-у-у-у...
   - Что "у-у-у-у"? - передразнила она его. - Ты паровоз или человек?
   - У-у-топ! - наконец выговорил Саха, и стала видна брешь выбитого в драке зуба.
   - Где? - закричала Фима.
   Саха помчался по кладям, она - за ним.
   Бежали целую вечность. Саха остановился у глубокого ерика, в котором уже не стрелялись водой "боевые корабли", а уныло покачивались обыкновенные корыта. Большинство команд покинули свои "суда" и, дрожа от холода и испуга, жались на мостках.
   Двое ребят постарше ныряли в ерике.
   Фима скинула платье, бросилась с мостков и стала носиться у самого дна, прочесывая ерик. Он был широк, этот ерик, но для нее, привыкшей к Дунайцу и даже Дунаю, он казался не больше лужи.
   Ее руки лихорадочно обшаривали вязкое, холодное дно.
   Вот она нащупала Локтю, схватила за плечо и тотчас вынырнула.
   - Подержите! - крикнула она, держась за край клади и подтягивая к ребятам брата.
   Ребята, стоявшие вверху, с плачем и криками бросились наутек. Мальчишки постарше, искавшие Локтю, подплыли, поддержали его. Фима вылезла на доски, подняла Локтю - он слабо зашевелился - и стала делать искусственное дыхание: подымать и опускать его руки.
   Изо рта Локти полилась вода, его стало рвать чем-то зеленым, и скоро, бледный, вялый, он уже сидел на досках, прислонившись к плетню. Когда он совсем отошел и кровь потихоньку стала приливать к лицу, он вспомнил все, что было, дико испугался и заплакал.
   - А корыто где? - сердито спросила Фима.
   - Оно вон там затонуло. - Черноволосый паренек показал рукой.
   Фима нырнула, быстро нашарила корыто и за веревку с помощью ребят вытащила на клади.
   - Ох и попадет тебе от мамки! - крикнула Фима. - Корыто ей надо.
   Локтя нервно теребил на шее петлю от крестика. Потом посерьезнел, сморщился, по груди побежали слезы, и его прорвало, да так, что, наверное, за плавнями, в степи было слышно.
   - Замолкни ты у меня, а то как дам сейчас! - закричала Фима. - Как тонуть, так ничего - не ревешь, а как домой идти, так...
   Она взяла за край корыто и потащила по кладям. Локтя, утирая слезы и все еще всхлипывая и размазывая грязь на щеках, плелся сзади.
   Вдруг Фима остановилась, столкнула корыто на воду, опустилась в него, силой втянула Локтю, посадила у себя меж коленями, загребла ладонями и двинулась к улице Нахимова.
   Перед ее лицом было худенькое, в гусиной коже, тельце брата с крестиком меж лопаток, и ей вдруг стало остро жаль его: растет один, с малышами, все его братья и сестры слишком оторвались от него по возрасту, и, в сущности, им нет до него дела. Ох, Локтя, Локтя!
   Фима мчалась, кое-где вспугивая удивленных гусей, которые считали себя полноправными хозяевами ериков, сутками плавали и ныряли тут, показывая небу свои хвостики и пожирая насекомых и водяную траву. В одном месте ребят облаял пегий ушастый щенок, лаявший для солидности басом. В третьем месте они едва не завалили мостик, стукнувшись об него с разгона. Ничего, корыто не помялось.
   Фима не причалила к своей калитке. Остановилась за углом, помогла Локте вылезти на клади.
   - Сразу домой не иди, дай мамке остыть... Что брал корыто - не признавайся. Я его незаметно внесу.
   Локтя смотрел на нее восхищенно, был еще более жалким, и Фима подумала: "Какой же он еще неразумный криволапый щенок!"
   - А ты как же?
   - Как-нибудь...
   Чьи-то шаги заскрипели неподалеку, и Фима втиснула себя с корытом под доски. Над головой прошагал дед Акиндин, - на ее волосы посыпалась пыль.
   Когда шаги замолкли, Локтя высунулся из-за толстой лозы и дал ей сигнал:
   - Можно... Никого.
   Фима вылезла наверх, перевалила через заборчик в огород корыто и незаметно потащила его в сарай.
   Глава 7
   "КАПИТАН СХОДИТ ПОСЛЕДНИМ"
   Два дня помогала Фима обмазывать дом. Работников на этот раз было негусто. Груня на рыбоприемном пункте Широкое строила с колхозной бригадой клуб. Отец тоже был на лову. Бабка Никодимовна чуть оправилась и подносила ил.
   Локтя выполнял подсобную работу: подавал инструмент и воду, чистил к обеду картошку, бегал за хлебом, сыпал уткам кукурузное зерно; однажды был даже послан торговать семечками и принес рубль сорок пять копеек.
   Два дня Фима не выходила в город. Иногда вспоминала об Авере. Верно, все-таки он не так виноват, как ей казалось. Плохо, конечно, что он так быстро сдружился с тем, кого два часа назад обзывал гадом. Ну что ж, взрослые говорят, без недостатков людей не бывает. А то, что он угождал этим туристам и покрикивал на своих - хотел похвастаться властью, - он ведь из таких... К тому же они гости, москвичи, может, скоро уедут... Почему бы не показать им свою щедрость?
   На третий день после обеда мать сказала ей:
   - Чего не пожалуешься? Притомилась ведь?..
   - Ничего, - сказала Фима.
   - Вижу я твое "ничего", иди прогуляйся... Лицо у тебя от работы стало плохое, загар начал слазить.
   - Могу пойти, мне все равно. - Фима пожала плечами. - А Локтю отпустишь?
   Мать сморщила лоб, поглядела на нее, потом перебросила усталый взгляд на сына:
   - У тебя что, дружков, окромя него, нету?
   - Не хочешь - не отпускай, пойду одна.
   - Ну пусть идет, только смотри у меня... Чтоб... Сама понимаешь...
   Наверно, мать боялась слишком сильного влияния ее на своего меньшого.
   Они умылись, переоделись и вышли.
   Три дня не хотела Фима видеть Аверю. Может, поэтому и возилась с такой старательностью с илом. А теперь ничего, теперь она не возражала бы, если бы он встретился. Ну, поздоровались бы, может, перекинулись бы словом-другим...
   Пройдя последний ерик, вышли к закрытой Рождественской церкви. Локтя чуть отстал и быстренько перекрестился двумя пальцами, по-старообрядчески.
   Фима сделала вид, что не заметила. Церковь белела прочным камнем, огромная, массивная. Купола ее улетали вверх, свежевыкрашенные серебристой краской, и по ним соскальзывали лучи послеобеденного солнца. Церковь была ограждена новенькой металлической оградой, над калиткой высился ажурный крест.
   И закрытая, церковь излучала тяжелую прохладу и мощь и совсем не собиралась сдаваться.
   Увидев новый купол ее, Фима вспомнила прошлогоднюю историю и сказала брату:
   - Отремонтировали... Помнишь, как горел купол? Молния угодила в крест.
   - Помню.
   - Совсем обнаглела молния - Илья-пророк послал в святой крест. Бога не побоялся.
   Локтя молчал.
   - Дрянь, видно, дела на небе, если по своему же кресту бьют, на котором был распят ихний Христос. Но ты, Локоток, не огорчайся: поставили к кресту громоотвод и весь электрический заряд теперь будет уходить в землю.
   - А чего мне бояться?
   - А вдруг сожжет? Куда тогда будешь ходить молиться с мамой?
   Локтя ничего не отвечал.
   - Тогда в другую церковь пойдешь, у нас ведь их две... Тебе повезло.
   Локтя обиженно надул губы:
   - Я хожу с мамой просто так - водит, ну и хожу. Я маленький и должен слушаться.
   - А как же. Особенно если страшно ремня.
   В это время они увидели Маряну. Она летела по тротуару; платье било по коленям и вилось сзади, как волна за пограничным катером.
   - А-а, Фим, привет! - Она с ходу остановилась. - Эх и Аверька! Маху дал, а?
   Фима посерьезнела: может, хочет разыграть?
   - А зачем тот снимал, что не положено? Правильно задержал.
   - Ты куда сейчас? - спросила Маряна.
   - С братишкой хочу погулять. Три дня месила тесто для новой хибары.
   - А... - Маряна о чем-то задумалась. Потом вдруг спросила ее: - Была в кино?
   - Некогда. И деньгами батя не сорит.
   - Слушай, вчера привезли новую картину. Сходи. Обязательно.
   - Что за кино?
   - Понравится. Очень даже. В твоем духе. Ну, я побегу. Ведь с работы отпустили: надо Машку посетить, прихворнула что-то. Да еще в магазин забежать - купить что-нибудь ей. А тебе вот, - Маряна протянула Фиме блестящую монету, - полтинник.
   - Да что ты, Маряша! Не нужно мне. Что я сама не...
   - Бери, и точка... Всего!
   И не успела Фима придумать, как лучше возвратить деньги, Марянино красноватое платье уже летело далеко впереди.
   - И на меня хватит? - спросил Локтя.
   - Если сядешь на первый ряд - хватит Будем сидеть порознь, хорошо?
   - Спрашиваешь еще...
   Они подошли к порту: к причальной стенке, укрепленной бревнами, к кучам досок, к громадной пристани и плавучему крану с длиннющей шеей.
   Фима любила приходить сюда, по сходням взбегать на пристань, куда ежедневно пристают несколько речных трамваев из города Измаила, до отказа набитых рыбаками и бабками с корзинами, испачканными клубникой (торговали в районном городе, где цены дороже), служащими и просто любопытным людом... Три раза в день подлетала к пристани "Ракета" на подводных крыльях и тоже высаживала людей.
   Когда-нибудь, наверное, не будет тихоходных судов, все будут летать, как "Ракета": в эпоху космических полетов нельзя по-черепашьи ползать по морям-океанам. Фима обязательно станет к пульту управления одного из таких вот судов, и они в три часа долетят до Каира, а в полдня - до Нью-Йорка.
   На рейде покачивались на якорях три самоходные баржи: их перегоняли из Чехословакии в наши порты. С барж доносилась музыка.
   Они были новенькие, блестящие, белоснежные, и старое слово "баржа" что-то закопченное, черное, неуклюжее - никак не подходило к ним. Это были корабли с двигателем, рубкой и каютами для команды, но три четверти выдвинутого вперед корпуса предназначалось для грузов.
   Сирена прорезала тишину дня.
   - "Ракета"! - Локтя бросился к пристани.
   Прочертив дугу, острогрудое, как космический снаряд, летящее над волнами судно снизило скорость, чуть опустилось и легко подкатило к пристани.
   Фима побежала за Локтей: всегда жгуче интересно посмотреть, кто новый приехал сегодня. Фима взбежала на пристань и замерла.
   У трапа, уже перекинутого на борт "Ракеты", стояли Аверя и Лев. Они пристально смотрели вперед, кого-то дожидаясь. Цепочкой, по одному, поднимались пассажиры из люка и ступали на трап.
   Вот вышли два пограничника, - лица у Авери и Льва серьезны; вот появился толстобрюхий парикмахер Леон, - они слабо кивнули ему; вот вышел директор школы Дмитрий Алексеевич с сыном Петькой, - вежливо поздоровались с ним; вот вынырнул поп, отец Василий, рослый, в шапочке, с волосами, заплетенными косичкой, и в длинной дорогой рясе...
   - Здравствуйте, отец Василий, - смущенно пролепетал Аверя, - с вами желает познакомиться мой товарищ, он из Москвы и очень хотел бы...
   Тут вперед вышел Лев, учтиво улыбнулся и как-то быстро и весело заговорил с попом.
   Фима не слышала, о чем: она сразу отпрянула. Хотела найти Локтю, но так и не нашла - затерялась в толпе; сбежала по трапу и остановилась у горы порожних ящиков из-под консервов.
   Лев с попом, оба высокие и заметные, прошли вперед. За ними, точно лишний и ненужный, проследовал Аверя. По случаю прогулки он принарядился: на серую рубаху надел отглаженный, только в двух местах штопанный чешский пиджачок, свои неизменные полуботинки до блеска начистил. И вся эта парадность так не вязалась с опущенной головой, с неуверенной, вялой, совсем не аверинской, искусственно замедленной походкой, - он не решался обогнать их, но и не был уверен, что их можно оставить вдвоем, потихоньку отстать и уйти куда-нибудь.
   Когда приезжие прошли вперед, Фима вышла из-за укрытия. Ее мучил вопрос, о чем говорит Лев с попом. Она тут же вспомнила, что Лев не раз в ее присутствии заговаривал о религии, о церквах. Зачем ему понадобился поп?
   Приехать из такого города, как Москва, в котором она мечтала побывать хоть часок, и в их захолустье интересоваться самым неинтересным, что только может быть на свете, от чего не первый уже год спасается она бегством и никак не может спастись? Это было выше ее понимания.
   Попутно она вспомнила другого попа - отца Игнатия. Тот был полной противоположностью этому. Этот был франтоват и величествен; тот, решивший столкнуть этого, в быту мало чем отличался от простого рыбака ("Работал под рыбака", - как сказал однажды Дмитрий Алексеевич), ходил по улицам во внеслужебное время в тапках на босу ногу; старенькая ряса скорей напоминала халат рабочего на рыбоприемном пункте, да и лицо у него было не надменно-холеное, значительное, а простецкое: нос картошкой, щеки подушечками - они немного перекосились и нарушили симметрию - и глаза глядели доверительно, даже грустно... И вот он, такой простоватый и неблестящий, такой будничный поп, переборол, пересилил, перехитрил этого, который так величественно шел сейчас, и благосклонно слушал Льва, и сам говорил что-то мягко и вкрадчиво, как и пристало служителю культа, и лицо у него было упитанное, почти без морщинок, хотя в заплетенных в косицу волосах было немало седины.
   - Ах, вот ты где, а я тебя ищу! - Локтя схватил ее за руку. - В кино пойдем, да?
   Он сильно потянул ее за руку, лопоча о каких-то тральщиках и ракетоносцах, и, конечно, наткнулся на Аверю.
   Тот заметил Фиму и протянул ей руку:
   - Все злишься?
   Фима давно простила ему многое, но, как только задал он этот вопрос, нахмурилась, надулась, точно и вправду еще сердилась.
   - Не надо, - сказал он, - мало ли что могу я брякнуть...
   Фима помолчала и пошла вперед, стараясь не смотреть на него. Ей всегда хотелось дружить с ним, бегать купаться на Дунай и играть в нырки, хотя это было и страшновато. И никогда не ссориться. И сейчас вот Локтя помог встретиться им. Точно и не было ссоры. Странно, но именно сейчас их дружба казалась ей, как никогда, крепкой и доброй...
   На старом тополе Фима увидела вдруг рекламный плакат. На фоне бушующего моря написано зигзагами молний: "Капитан сходит последним". А рядом - силуэт военного корабля и темный профиль моряка.
   Про эту картину, верно, говорила Маряна.
   - Сходим, - сказала Фима, не глядя на Аверю.
   - Рад бы, но... - Тут Аверя похлопал себя по карманам и пропел: "Штаны без звона у меня".
   - А у меня вот. - Фима показала полтинник. - Тоже не мои, Маряна дала.
   - Так нам хватит, возьмем самые дешевые! - обрадовался Аверя.
   - А этот человек? - Она кивнула на неровно, волнами стриженную голову Локти. - Обещала...
   - Подумаешь! Поручи это мне.
   Аверя тут же взял монету, отвел малыша в сторону и заговорил о чем-то. Потом подошел к киоску, где продавали мороженое, пристроился к очереди. Мороженое в Шаранове продавали редко, и, по отзывам тех, кто ел его в Одессе, в Киеве и особенно в Москве, было оно отвратительное, с кристалликами льда, пахнущее кислым молоком.
   Ни Фима, ни Локтя проверить этого не могли, и оно им казалось великолепным.
   Аверя примазался к знакомому рыбаку у окошечка и получил вафельный стаканчик. Торжественно вручил его Локте, снова что-то тихо сказал ему, и тот, улыбаясь во все лицо, отошел и принялся деятельно слизывать мороженое, криво наложенное в стаканчик. Так же без очереди Аверя купил билеты в кино, и они пошли в зал. Здание кинотеатра было новое, большое одно из красивейших зданий в Шаранове - и было построено все из того же ила.
   Кинотеатр работал без контролера. Они опустили в стеклянный ящичек билеты, разыскали в полутьме свои места, и скоро началась картина. На вспыхнувшем экране появился эсминец. Матросы отрабатывали учебные задачи, стреляли по щитам в море, отбивали учебные воздушные налеты. Один усатый весельчак ловко накладывал пластырь в трюме судна на "пробоину" от "торпедировавшей" его "вражеской" подводной лодки. На усатого со всех сторон лилось, а он, по пояс в воде, не растерялся, отдавал команды и подтрунивал над перепуганным безусым новичком.
   А потом была настоящая война, и бомбы, пачками летящие на наши города из бомболюков немецких "юнкерсов", и осада Одессы, и боевые выходы в море, и потопление этим эсминцем двух вражьих подводных лодок и нескольких транспортов с войсками...
   С экрана в зал плыл дым, летели крики умирающих и стоны раненых; в лица Фимы и Авери долетали соленые брызги от взрывов снарядов...
   Но счастье изменило эсминцу: нашла его в открытом море торпеда. Эсминец стал заваливаться набок, тонуть, окутанный дымом и пламенем. Самые нервные сразу же попрыгали за борт; более выдержанные стали выполнять приказы командира и спускать шлюпки и спасательные плотики...
   Капитан ходил по судну, отдавал приказы.
   Усатого весельчака он чуть не пристрелил из пистолета, потому что тот стал вырывать спасжилет из рук контуженного матроса. Старший помощник, легко раненный осколком дерева в руку, потерял речь и, словно парализованный, смотрел на все вокруг.
   Капитан распорядился, чтобы с партией раненых помощника опустили на одну из последних шлюпок. В артпогребе взорвались снаряды, и на тонущем судне началась паника. Капитан приказал последним оставшимся на борту проверить все помещения: не остались ли где раненые. И выяснилось остались. В одной из кают от взрыва заклинило дверь.
   Эсминец все глубже оседал и погружался, объятый пламенем, а матросы взломали дверь и вынесли раненых на шлюпку. Потом капитан велел последней горстке самых храбрых и верных покинуть судно.
   "А вы, товарищ командир? - крикнул в грохоте и пламени один из матросов. - Пять минут - и судно взорвется. Воронкой засосет - не выплывете..."
   "Выполняйте приказ!" - крикнул капитан.
   Шлюпка отплыла. Он остался на судне. Он еще раз обошел все, что можно было обойти, проверил каждую каюту, камбуз, мостик и уже с почти затонувшего судна сошел на последний спасательный плотик...