Мошковский Анатолий. Трава и солнце

   Сверху смотрели звезды, когда Фима с Аверей возвращались из кино. Фонарей на ериках не было, им светили редкие огоньки окон. Чтобы не свалиться с кладей, шли, касаясь рукой заборчиков.
   После этой картины ни о чем не хотелось говорить. Все казалось мелким и несерьезным. С надсадом скрежетали лягушки, ухала какая-то птица, и где-то на Дунае оглушительно трещал лодочный мотор...
   - Слушай, - сказал Аверя, когда они подошли к ее дому, - дай, пожалуйста, для ребят одну икону. У вас ведь их так много. Никак не могут найти хорошую. Все печенки проел мне Лев. Просто помешался на них. Привел я его домой в тот день, как вернулись с рыбалки, принес порубанные Федотом... И что ты думаешь? Чуть не плакал над ними: "Такие вещи погубил!.." Складывал на траве по дощечкам и палочкам, как малый - кубики. Сложил две иконы, взял с собой: склеивать будет...
   - Хорошо, я принесу.
   - Да какую постарей, не очень заметную, чтоб родители не хватились.
   - Хорошо. Ту, что в моей комнате. Георгий-победоносец на скаку пронзает копьем змия. Небольшая она.
   - Давай. Только потише.
   - Ничего, я одна. Груня - на Широком.
   Фима исчезла в потемках и явилась не скоро - минут через десять: все приходилось делать в потемках. За стенкой похрапывали мать с бабкой. Когда она снимала со стены тяжелую доску, внутри тревожно заныло, засвербило. Но отступать было поздно. Прижав к груди икону, выскользнула из дому и передала через забор Авере. Тот приблизил к ней лицо, разглядывая изображение.
   - Чушь какая-то, - сказал он. - Не знаю, понравится ли ему. Ребенок может так нарисовать. Но что старая - так это точно. Словом, ничего.
   Фима стояла у заборчика и молчала.
   - Ну, до завтрого... Ты как-нибудь сдвинь остальные иконы, чтоб не так было заметно, чтоб голого места не оставалось на стене... Ну, пока.
   - Спокойной ночи.
   Фима пошла к дому, а в глазах ее все еще клокотали волны, заваливался на нос эсминец и спрыгивал на последний плотик капитан - человек, который по морскому закону должен сходить со своего корабля последним.
   Глава 8
   ГЕОРГИЙ-ПОБЕДОНОСЕЦ
   На всякий случай Аверя спрятал икону под пиджак и прижал локтем к боку. Хорошо бы отнести ее сейчас Льву. Да поздно. Наверно, уже спят. И тащиться к Дунаю в темноте не очень-то приятно: не раз за свою жизнь падал Аверя в ерики, а сейчас он в лучшей одежде да еще с иконой.
   Он пошел домой.
   Засыпалось плохо. Все думал: понравится ль икона Льву. На взгляд Авери, она никудышная, но у этого странного парня свои вкусы. По его просьбе Аверя исходил с ним немало рыбацких домиков - домики тех, у кого были или должны быть, по Авериным предположениям, иконы. Происходило это чаще всего так. Они заходили в один из "Буфетов". Лев заказывал два стакана местного сухого вина. Они стояли, облокотившись об огромную бочку, и потихоньку попивали. Народу тут обычно битком. На днищах порожних бочек резали для закуски селедку, потягивали из стаканов и вели бесконечный пьяноватый разговор обо всем на свете. Но разговор все время соскальзывал на путину, на сейнеры и погоду.
   Почти всех знал здесь Аверя. Завязывалась беседа. Лев тут же предлагал стакан вина и через час как самый лучший друг помогал какому-нибудь старику добраться до жилья и, приглашенный на чай или пообещав сфотографировать семью, входил в дом как гость.
   Две иконы ему подарили, три - продали, но, отзываясь о них, Лев брезгливо морщился:
   - Ерунда, конец восемнадцатого.
   Аверя про себя вычислял: ого, конец восемнадцатого века - это, значит, тысяча семьсот какой-то год... Какая старь! Тогда, пожалуй, и Шаранова-то не было. А для него это плохо...
   Или вот еще что странно: когда Льву попадались отлично и четко выписанные иконы, сверкавшие краской, - ну совсем из магазина! - он еще больше кривился, точно ел клюкву.
   - Безвкусица какая! Кисть в руках не умел держать, богомаз проклятый! Беру только для обмена, а то бы и не повез: груз лишний...
   Не успел Аверя утром и глаза открыть, как вспомнил об иконе, спрятанной под матрасом. Когда в комнате никого не было, вытащил ее, стал рассматривать и совсем разочаровался. То, что она была старая в смысле века написания, может устроить Льва. Но ведь краска-то на ней местами сильно пожухла, кое-где были темные пятна и копоть. Вряд ли ее очистишь когда-нибудь.
   Едва дождавшись завтрака, Аверя поел, спрятал под пиджак икону и помчался к Дунаю.
   Все были в сборе, пили чай, шутили о том-сем.
   - Принес? - спросил Лев.
   - Да вот припер кое-что, - на всякий случай небрежно сказал Аверя, вытащил из-под пиджака тяжелую доску и протянул Льву.
   Лев глянул на нее, и руки у него задрожали. В первый миг он задохнулся и не мог ничего сказать. Потом взял икону прыгающими пальцами, подробно осмотрел всю, ощупал своими цепкими глазами тыльную сторону ее, сухую, массивную, потемневшую от времени, - слабо выгнутую доску с широкими клиньями, чтоб не рассохлась, не треснула, - и выдохнул:
   - Ух! - Потом более членораздельно добавил: - Вот это да! И в Третьяковке такой нет!
   - А что, там иконы есть? - удивился Аверя.
   - Разумеется. Экспозиция начинается с отдела икон, несколько залов. И вообще я должен тебе сказать: всякое искусство начинается с икон, а я считаю так: и кончается. Ничего лучше не создали еще люди.
   Аверя прямо-таки присел.
   - А Шишкин? - сказал он. - А "Запорожцы" Репина?.. У него еще есть "Бурлаки". Мы в школе...
   - Дорогой мой! - вскрикнул Лев. - Иконы - это все!
   - Ну, ты уж чересчур так, - проговорил Аркадий, брившийся у круглого зеркальца на складном столике. - Ты просто немного больной человек...
   - А Матисс - он тоже больной? Ты не знаешь, наверно, такого факта, а я знаю: до революции он приезжал в Москву и посетил галерею Третьякова. Он спокойно обходил зал за залом, у некоторых картин немного задерживался, но очень ненамного - все это он уже знал и видел, хотя ни разу не был в России. Но как только подвели его к иконам, остановился, замер, застыл! Вот... А ты?
   - А кто такой Масисс? - робко подал голос Аверя.
   - Матисс - надо говорить. Кто он? Величайший французский художник-декоративист, ярчайший и оригинальнейший. Он первый понял всю радость открытого цвета - красного, синего, зеленого... Надо знать таких, хамингваи вы, хамингваи!..
   - А-а-а... - протянул Аверя, ровным счетом ничего не понимая.
   - А иконы тут при чем? - Аркадий провел помазком по верхней, подпертой языком губе.
   - Если б не они, может, не было бы и Матисса... Монументальность, обобщенность - ни одной мелкой, дробящей впечатление детали, лаконизм и простота...
   - Модные словечки!
   - И все это он взял у икон, и в особенности - у русских икон!.. Ах, какой ты мне сделал подарок, Аверя, век не забуду! Будешь в Москве, обязательно заезжай ко мне. Даже можешь остановиться у меня. Приму... Ах, какая штука! Пожалуй, лучшая из моего собрания, а у меня за двадцать пять перевалило, и всё только старые...
   Авере прямо неловко было, что он доставил столько радости этому бурному человеку с горящими глазами.
   - Может, у нее еще такие есть? Да, конечно, наверно есть... Ведь она сняла первую попавшуюся.
   - Да, - подтвердил Аверя, чувствуя, к чему клонит Лев.
   - Слушай, а если я подарю тебе ласты и трубку, ты не сможешь попробовать еще?
   - Трудно, - вздохнул Аверя. - Не знаю еще, как с этой кончится. У нее старики лютые и верят в бога люто. Мой-то батя тоже немного верит, да как-то весело и не молится, а они лютые!..
   - А может, обойдется? Я б, пожалуй, и с маской расстался. Тебе она нужней... Хочешь маску?
   - Зачем вы это говорите? - У Авери заколотилось сердце: ах, как хотелось ему получить все это насовсем!
   - На, забирай. Для хорошего человека ничего не жалко. - Лев протянул ему маску - продолговатое стекло, обтянутое резиной, - маску, какой не было ни у кого в Шаранове.
   Она очутилась в Авериных руках. Он совсем не хотел брать ее, потому что знал, как трудно будет просить Фиму снять со стены еще одну икону, но маска каким-то образом очутилась в его руке. Он не брал ее - просто свел вместе пальцы - и вдруг почувствовал ее прохладную тяжесть.
   - И ласты получишь. Притащи две, и постарее... У них ведь много... Обойдется.
   Аверя весь пылал. Он становился единовластным владельцем такого богатства!
   - Не удастся - что ж, придется вернуть, - сказал Лев.
   Аверя все понимал.
   Лев опять взял в руки икону, зачем-то подул на нее, нежно прикоснулся тыльной стороной ладони.
   - Георгий... Как выразительно, сколько экспрессии в повороте тела, в руке! А какое благородство в тонах! Вроде приглушен главный цвет, но он орет, орет!
   Аверя смотрел на него и растерянно улыбался.
   - Попробую, - проговорил он.
   - Слушай, - сказал вдруг Аркадий, - прошу тебя: оставь Аверю в покое. Неужели мало всего того, что он тебе сделал? Ты просто жаден, а жадность до добра не доводит - Голос Аркадия звучал жестко и холодно. - Думал, сам поймешь, и не хотел тебе это говорить, а приходится. Ты собираешь эти иконы только потому, что это модно, только потому, что у тенора вашего концертно-гастрольного объединения Гришаева их двадцать семь штук, а у куплетиста Катькина - тридцать одна. Тебе приятно поразить ими гостей, подчеркнуть, что ты не отстаешь от времени и понимаешь толк в настоящем искусстве, а на самом деле ты... - Аркадий начал сердиться.
   Лев покраснел, надулся, и Аверя поспешил из палатки.
   Маску и трубку на всякий случай он спрятал под полу пиджака. Аверя шел по улице Железнякова и думал, как бы лучше подъехать к Фиме, и ничего не мог придумать.
   Он даже не слышал, как с мчавшегося сзади грузовика кто-то кричал ему. И уже когда грузовик почти поравнялся с ним, Аверя очнулся.
   - Ну, поехали? - крикнул ему Саша, и пес Выстрел подтвердил лаем; что не прочь снова схватить его клыками, если будет глупить.
   - Не, - закачал головой Аверя, - сегодня мне недосуг.
   - А то садись, вне конкуренции будешь... Поработать с собачкой надо.
   "Видно, на границе ей маловато работы, - подумал Аверя, - тренируют, чтобы по следу идти не разучилась".
   - Ну смотри. - Саша кивнул ему с машины, а Выстрел отрывисто тявкнул на прощание.
   Аверина голова была занята другим. Даже Алка, которую он повстречал на Центральной улице у детской библиотеки, мало заинтересовала его. А вообще-то он любил говорить с этой звонкой красивой девочкой. Купаться с ней не пойдешь - с тоски подохнешь, в нырки играть она не умеет: увидит плывущего по Дунаю ужа и орет как резаная.
   Зато беседовать с ней бывает приятно. Особенно слушать ее. Чего только не знает она! И когда в обувной магазин привезут синтетические сандалеты по четыре рубля, и у кого сейчас на руках библиотечная книга про диверсантов "Это было на Дунае", и почему отец Коськи Заречного ушел из семьи и поселился в доме номер семнадцать, где надпись "Злая собака" и в подтверждение нарисована страшная пасть с торчащими кривыми клыками, и...
   Все знала она, буквально все, что творилось в Шаранове.
   - Ты куда так торопишься, Аверчик? - остановила она его. - Давай походим.
   - Зачем? - спросил Аверя.
   - Поговорить хочется. Давно не видала тебя.
   - Как-нибудь в другой раз.
   - Слушай, а ты знаешь, что...
   Целый час пробродил он с Алкой, и у нее ни на минуту не закрывался рот. Потом, когда все главные новости были выговорены и ничего интересного нельзя было ждать, Аверя отделался от Алки, сославшись на то, что отец велел прийти сегодня пораньше. А сам полетел к Фиме.
   Как вот только лучше подъехать к ней, как объяснить, чтоб правильно поняла: совсем не из корысти хочет он раздобыть эти иконы - все ребята будут нырять и плавать с этими ластами и маской. Можно даже через Маряну организовать секцию подводных охотников...
   Спрятав под лопухом своего огородика то, что дал ему Лев, Аверя зашагал к домику Фимы.
   Он шел по кладям, подыскивая слова помягче и поубедительнее, и вдруг услышал крик.
   Кричала Фимина мать. Крик был хриплый, надрывный и какой-то слепой. Какой-то яростный и дикий был этот крик. И вслед за ним - плач. Ее, Фимин, плач.
   - Убить тебя после этого мало! Убить!
   Следовали громкие удары кулака, а может, и палки обо что-то мягкое, живое, и слышался плач. Он то прерывался, то возникал. Это был плач взахлеб, горький и тяжелый. Фима что-то кричала сквозь слезы, что-то твердила. Но удары заглушали и прерывали эти слова и плач.
   Аверя ринулся обратно. Он бежал по кладям к Дунаю, бежал и только сейчас начинал понимать, что наделал. Он бежал к мосту через Дунаец, бежал к воротам рыбозавода.
   Старичок вахтер, сидевший на ящике из-под рыбы, знал Аверю и пропустил. Аверя пробежал вдоль коптильни, мимо грязноватой горы крупной соли. Пересек путь автокара, перевозившего из цеха в цех рыбу, и подбежал к причалу, что у посолочного цеха.
   Здесь под навесом орудовали три работницы - принимали с фелюг и взвешивали рыбу. Маряна в жестком фартуке на черном халатике и резиновых сапогах поливала из шланга огромных, только что выпотрошенных белуг, лежавших на тележке.
   Тугая струя шланга хлестала по спинам и мордам, раздвигала створки вспоротых животов и вымывала кровь.
   Аверя схватил Маряну за рукав и громко зашептал:
   - Маряша, идем... Фимку убивают...
   Маряна направила струю шланга в пол, и струя остервенело забила по резиновым сапогам подруг.
   - Мамка ее... Совсем озверела... Кабы успеть...
   Маряна сняла фартук, развязала сзади тесемки халата.
   - Девки, - сказала она, - мне тут отлучиться надо на часок. Если будут спрашивать, наплетите чего-нибудь.
   - Опять твои пионеры? - Толсторукая рыжая Кланя покосилась на Аверю и затараторила: - Ох, Маряша, дивлюсь я тебе. Или делов других нету? Таких парней отшиваешь! Ну чем плох Сашка? А этот инженер из лаборатории... Остаться тебе вековухой...
   - Слыхали, что просила?
   Из дежурки посолцеха вышел толстый мастер Дубов:
   - Маряна, ты нам нужна... На подходе "Байкал". На нем две белуги икряные, килограмм по полтораста, надо обработать.
   - Иван Сидорович, - сказала Маряна, - через час приду... Вон Маруська не хуже меня примет. Она...
   - Я не хочу, чтоб Маруська. Опять не как зернистая пойдет, а как паюсная...
   - Иван Сидорович, не заставляйте меня...
   - Если уйдешь...
   Маряна швырнула халат на тачку, закинула руки, поправляя волосы, и туго обтягивающее ее штопаное платьишко угрожающе затрещало.
   - Уже ухожу.
   И пошла через двор завода, пошла быстро и решительно, а за ней, едва поспевая, припустился Аверя. Он бежал рядом и, задыхаясь, рассказывал все, что слышал в Фимином дворе.
   - Ну что они хотят от нее? - словно сама у себя спрашивала Маряна. Думала, оставили в покое, так нет...
   Платочек на ее волосах рвался и хлопал концом, платье отскакивало от коленей - так быстро она шла.
   Потом шаги ее замедлились. Вот и ограда Фиминого дома. Вот сам дом.
   Маряна остановилась.
   Из-за ограды доносился плач. Он уже не был прерывистым. Теперь он был ровным и горьким.
   - И за что она ее так? - шепотом спросила у Авери Маряна.
   Аверя уткнул в доски кладей глаза.
   - Не знаю, - едва выдавил он.
   Солнце уже клонилось к закату, было тихо, где-то в соседнем ерике под днищем плывущей лодки хлюпала вода, а они, Маряна и Аверя, стояли у ограды, точно не знали, что делать. Кроме плача, со стороны домика доносились два женских голоса: крепкий, зычный, непримиримый и надтреснутый, скрипуче-старческий.
   - Пойдем отсюда, - неожиданно сказала Маряна и повернула назад.
   Он схватил ее за руку и не пустил:
   - Зачем же я бегал за тобой? Ты должна зайти к ним и поговорить... Она ведь из твоего отряда-то, Фимка...
   - Я не знаю, о чем и как с ними говорить, - тихо сказала Маряна. - Да и не послушают они меня... Напорчу только, - и медленно пошла прочь от домика.
   Аверя не стронулся с места. Он остался стоять, где был.
   - Маряна, - громко зашептал он, - вернись... Ведь если не ты, так кто ж другой?
   Она уходила все дальше.
   - Струсила! Забоялась и струсила! - закричал он вслед. - А мы-то, мы-то, дураки, мы считали тебя...
   Маряна, наверно, ничего уже не слыхала, потому что была далеко.
   Он стоял, и ему было стыдно. Стыд жег его. Раскаленным докрасна гвоздем входил в его сердце. Ведь он не сказал Маряне, в чем дело, не признался... Какое имел он право кричать ей такое!
   Аверя постоял еще немного у ограды, свесив голову, и поплелся домой. Но не успел он сделать и десяти шагов, как все понял и сообразил.
   Он знал, что должен делать, чтоб выручить Фиму. Знал. Он во всем виноват, он и расхлебает это дело. Не ожидал же он, что так все обернется...
   Сбегав домой, Аверя вынес ласты, подобрал в ограде под лопухом маску с трубкой и быстрым шагом пошел, почти побежал к Дунаю.
   Вот и зеленая палатка и красная, девичья, рядом с ней.
   - Можно? - Он остановился у завешенной двери.
   - Заходи, - разрешил заспанный голос Аркадия. - Ты что это все приволок назад?
   - Где Лев? - спросил Аверя и сбивчиво продолжал: - Больше не смогу... Фимку избили за эту... Отдайте мне ее.
   Лицо у Аркадия стало озабоченным, по лбу побежали морщинки:
   - Сколько раз говорил ему: так где там! Ушел он куда-то, кажется, кто-то обещал ему еще несколько икон. Попозже зайди, а это можешь оставить.
   - Арк... Дядя Аркадий, - горячо попросил вдруг Аверя, - выдайте мне, пожалуйста, ту, что я принес... Ведь Фимку прибили из-за нее...
   - Ах ты, какое дело! - забормотал Аркадий и в досаде замахал руками. - Ну на кой черт совался ты в эту историю, клянчил у Фимки?! Плюнул бы на все это...
   - А я не знал. Откуда я знал, что так...
   - Ну идем, он их держит в машине.
   Аркадий, как был, в трусах, босой, без майки, подрагивая своим полноватым, не сжатым мускулами телом, достал из-под надувного матраса ключик от машины, вышел из палатки. Потом открыл заднюю дверцу "Москвича" и начал греметь досками икон в грубом мешке из-под муки.
   - Что на твоей, забыл?
   - Всадник там с копьем. В дракона вонзает... - торопливо ответил Аверя и от радостного прилива сил взъерошил на голове волосы. Он уже решил, что икону вернет Фиме не сразу, не сегодня, а дня через два и обязательно выдумает для Фиминой матери какую-нибудь правдоподобную историю насчет ее пропажи...
   Аркадий минут пять стукал досками, роясь в мешке, потом вылез из машины, весь потный и красный. Вылез без иконы. Аверя прямо опешил.
   - Что? - спросил он. - Не нашли? Дайте я... Я в одну секунду...
   Аркадий с силой захлопнул дверцу - как только не погнулась? - щелкнул на ключик и сказал:
   - Пусть сам тебе отдает. Позже приходи. - И, не глядя на Аверю, пошел к палатке и, не оборачиваясь, кинул через плечо: - Ну, кто тебя тащил?.. Головы нет на плечах, что ли? Ах ты!.. - и скрылся в палатке.
   Поздно вечером, когда сумерки окутали Шараново и на Центральной улице зажглись огни, Аверя снова двинулся к лагерю.
   Проходя возле закрытой церкви, вдруг заметил во дворе на фоне выбеленной стены две темные фигуры и услышал легкий скрип закрывающейся церковной двери.
   Аверя, прижавшись к дому, замер.
   Фигуры вышли из металлических воротец. Один человек что-то говорил другому, вроде благодарил. Потом обе фигуры пожали руки и разошлись в разные стороны. Одна прошла близко от Авери, и он вдруг понял: отец Василий! А второй... Аверя сразу догадался, кто был второй.
   Переждав немного, Аверя пошел за Львом, прячась в глубокой тени домов. Народу на улице почти не было, и идти за ним было опасно: стоило Льву обернуться - заметил бы. Лев нес, прижав к боку, что-то тяжелое, завернутое в материю.
   Вспоминая после этот вечер, Аверя сам не мог понять, почему не подошел ко Льву, а стал красться за ним. Наверно, потому, что выход двух людей из закрытой церкви, разговор вполголоса в сумерках - все это было как в книгах про шпионов из библиотечки военных приключений, которые он обожал, все это было так таинственно, что он и не мог поступить иначе. Когда Лев скрылся в палатке, Аверя быстро подбежал к ней с той стороны, где не было окошечка, и услышал его голос:
   - Ну, старик, и везет же мне! Такой сегодня денек... Смотри, сразу четыре штуки, и совсем, если разобраться, по дешевке... В Москве одна стоит столько, как здесь - все четыре.
   - Пошел ты со своими иконами, дай спать! - пробубнил спросонья Аркадий.
   И Аверя понял: сейчас самая пора прийти за своим Георгием.
   Он отполз в сторонку и громко, преувеличенно громко стуча полуботинками, подошел к палатке и твердо спросил:
   - Можно?
   - Аверя? Тебе чего? - Лев, видно, уже знал о цели его прихода, потому что голос его нельзя было назвать ласковым. Тут же он добавил: - Значит, это ты донес на меня, ты? И молчал?
   - Не я! - в пылу, сам не зная, зачем врет, крикнул Аверя. - Кто вам сказал, что я? Не я!
   - Сказали... Зачем пожаловал?
   Аверя, вспотевший, с горящими ушами, сбивчиво объяснил.
   - Завтра утром приходи, не хочу сейчас рыться в машине. Пока...
   Аверя, опять громко стуча полуботинками, отошел и притаился в сторонке, не очень далеко от палатки: ах, как помогали ему жить маленькие книжки из военной библиотечки приключений!
   Минут десять палатка молчала, потом послышался негромкий голос Льва он тоже, видно, читал эти книги и говорил так, что ничего нельзя было разобрать. Зато Аркадий проявил полное незнание шпионской литературы, потому что совершенно пренебрегал осторожностью и говорил чуть ли не в полный голос:
   - А я думал еще с недельку здесь пожить... И, знаешь, все это мне вконец осточертело! Я приехал сюда отдыхать, а не... (Тут Аверя не разобрал.) Чтоб снова ввязался с тобой в поездку...
   Лев опять что-то прошептал, но так, что Аверя и слова не расслышал.
   Аверя уходил домой поздней ночью, и от горечи и беспокойства, от каких-то новых и неопределенных, очень трудных и непривычных для него мыслей у него прямо разрывалось сердце. Утром он явился на то же место. Огненно-красной палатки и "Москвича" как не бывало. Однако зеленая палатка, в которой жили парни, осталась. Аверя не знал, что делать, и в нерешительности присел неподалеку.
   Вдруг из палатки донеслись женские всхлипывания и голос Аркадия:
   - Да перестань ты, слышишь? Встречу его в Москве - не поздороваюсь.
   - Но зачем было так сразу, - сказала женщина, - и так грубо, хоть бы слова выбирал, он бы не обиделся так...
   - Слова? - с усмешкой произнес Аркадий. - Проймешь такого словами! Он... он и не понимает, что наделал...
   - Куда ж мы теперь с палаткой и всем имуществом? На себе потащим?
   Аверя слушал, не стронувшись с места.
   - Довольно, - сказал Аркадий, и это слово, и все, что он говорил до этого, так не вязалось с ним, с его вялым лицом и рыхловатой фигурой. - Я не знаю, как посмотрю в глаза этому мальчишке, ведь он явится скоро... И почему не отдал ему вчера эту икону...
   Дверца палатки шевельнулась. Аверя вскочил и со всех ног бросился с пляжа.
   Глава 9
   ЧЕТВЕРО В МОРЕ
   Фима легла спать не поужинав. Да мать и не поставила ничего на кухонный столик. Легла, не раздеваясь, и лежала, уткнувшись в подушку. Такого еще не было. Фима думала, что родители смирились. А значит, нет. Молчали, терпели до поры до времени, ждали... Чего ждали? А может, просто нервы не выдержали...
   Конечно, дело не только в этой иконе. Фима перебирала в памяти каждый день и час своей жизни в отцовском доме, вспоминала Артамона; перейти бы к нему...
   Она лежала неподвижно, вдавив в подушку лицо, и не плакала, даже не всхлипывала. Ее плечи, руки, щеки, бока не горели, не ныли от ударов, хотя кое-где, наверно, остались синяки. Все это было так мелко и ничтожно по сравнению с тем, что надвигалось на нее, захлестывало, как прибой, поднимало вверх на волну, с которой далеко видно.
   Фима вдруг впервые поняла совершенно ясно и отчетливо: в этом доме ей больше делать нечего.
   Она не знала, спала ли хоть час. Все-таки к утру она, кажется, уснула и немного поспала. Ее разбудил Локтя. Он стоял возле койки, непривычно серьезный, с насупленными бровками, решительными глазами, и шептал:
   - Фим, больше так не будет... Не будет...
   - Уйди, - сказала Фима. Ей было неприятно, что кто-то хочет посочувствовать ей; но ведь Локтя и не сочувствовал. - Останься, - вернула она его.
   Встала, причесалась.
   - Я больше не буду здесь жить, - сказала она. - Не хочу.
   - А что ж ты будешь делать?
   - Поступлю куда-нибудь в техникум. Ведь кончила семилетку.
   - Не уходи, Фим, - попросил Локтя, - мне без тебя будет плохо.
   Фима посмотрела на него и вздохнула.
   Услышала за окнами знакомый говор и выглянула в оконце. За оградой по ерику плыла Маряна со своим отцом.
   Отец стоял в колхозной моторке и отталкивался веслом.
   Не обращая внимания на мать, копавшуюся в огородике, Фима выскочила на клади и очутилась рядом с лодкой:
   - Маряна, куда ты?
   Маряна испуганно посмотрела на Фиму, лицо ее напряглось от каких-то мыслей, и тут же все это соскользнуло, и оно стало, как всегда, оживленное:
   - За ракушей с батей собрались. Надо под пол подсыпать и возле дома. Не хочешь с нами?
   - Очень даже! - Фима готова была броситься и расцеловать Маряну: хоть к черту на кулички убежать бы сейчас от всего этого!
   - Бать, остановись.
   Отец ее, коренастый курносый бородач в сатиновой косоворотке с расстегнутым воротом, собрал над глазами торчащие во все стороны брови.
   - А ракушу куда класть будем?
   Возле Фимы появился и Локтя. Он тоже жадно смотрел на лодку.
   - И тебя? - спросила Маряна.
   - Ошалела ты, девка! - возмутился Марянин отец. - Тогда сама езжай с энтой компанией, а меня уволь. Выговора из-за них получаешь, дом забываешь - и все мало.
   Он сердился, из-под его усов вылетали злые, как оводы, слова. Он хмурил лоб, кривил в гневе щеки, но лицо его сердитей от этого не становилось: уж слишком несолидным, несерьезным делал его короткий, картошкой, курносый нос.