Страница:
До моих походов и короткое время после них еще предпринимались кое-какие попытки убедить индейцев этих двух отдаленных племен посетить основанный Компанией Форт на реке Черчилл. Им отправляли множество подарков, чтобы вызвать желание наведаться на факторию, но ни одна из попыток не увенчалась успехом. Несколько Медных индейцев побывали там в качестве слуг северных индейцев и были отправлены обратно, одаренные щедрыми подарками для своих соплеменников, но все эти подарки оседали у северных индейцев, обиравших своих слуг дочиста, как только они покидали крепостную ограду.
Вне всякого сомнения, дело тут было в дальновидном решении индейцев-посредников предотвратить, насколько это в их силах, установление прямого торгового сношения, которое сильно поколебало бы их влияние и пагубно отразилось бы на выгоде. Вдобавок ко всему против налаживания постоянной торговли с факторией действовали стойкие суеверия, поэтому очень мало кто осмеливался пускаться в столь дальний путь из-за опасения, что резкая перемена питания и воздуха в высшей степени неблагоприятно скажется на их здоровье – ведь из каждых троих, ушедших на факторию, обратно добирался едва один. И если причина, которую приводили для объяснения этого, явно относилась к сфере предрассудков, то гибель Медных индейцев в пути была весьма прискорбным фактом, и настоящая причина крылась в предательстве и бессердечии северных индейцев.
Незадолго до начала моего первого похода вождь Килшайс взял под свое покровительство двенадцать отправлявшихся в крепость с большими тюками мехов Медных индейцев. Они еще не дошли до крепостной стены, когда Килшайс и его подручные выманили у них всю пушнину в качестве платы за еду и охрану и к тому же заставили нести дальше тюки с мехами, теперь уже перешедшими к северным индейцам.
Прибыв в Форт, Килшайс поставил в заслугу исключительно себе доставку на факторию богато нагруженных мехами путников и всячески заверял коменданта, что теперь благодаря стараниям и усердию его, Килшайса, можно ожидать значительного увеличения поступления пушнины. На этом основании одного из Медных индейцев стали именовать вождем и одаривали приличествующими его титулу знаками внимания все время, пока он был в крепости, а также при прощании, когда вместе со спутниками, навьюченными подарками, он уходил в обратный путь.
Комендант вел себя, как ему и подобало, гостеприимно и с достоинством, но, хотя действовал он из самых благих побуждений, его поступки привели к противному. Килшайс со своими подручными не удовлетворились дележом вырученного за чужую пушнину добра и вознамерились отобрать еще и то, что подарил этим несчастным комендант.
Так как у них не хватило духу сразу убить Медных индейцев, они задумали гнусный план – высадить их на голом острове. Отняв все, что было у несчастных, Килшайс бросил их обоих погибать от голода. Когда я возвращался в Форт, то видел на острове их кости, но комендант еще несколько лет ничего не знал о случившемся, так как его боялись настроить против «капитана» Килшайса.
Похожая история чуть было не приключилась еще с одним Медным индейцем, присоединившимся ко мне в тот раз. Переправляясь через реку Сил, мы взяли только узел юноши, а его самого бросили на противоположном берегу. Один лишь Матонаби решил все-таки его перевезти. Дул такой сильный ветер, что Матонаби разделся донага, чтобы, если каноэ перевернется, одежда не потянула его ко дну, но все обошлось благополучно, и скоро они вместе со спасенным были уже вместе с нами, к явному неудовольствию тех, кто обязался заботиться о юноше.
На обратном пути от фактории он попросил о покровительстве уже самого Матонаби, и в конце концов Матонаби доставил его к отцу в полном здравии и с целехоньким товаром.
Глава одиннадцатая
Глава двенадцатая
Вне всякого сомнения, дело тут было в дальновидном решении индейцев-посредников предотвратить, насколько это в их силах, установление прямого торгового сношения, которое сильно поколебало бы их влияние и пагубно отразилось бы на выгоде. Вдобавок ко всему против налаживания постоянной торговли с факторией действовали стойкие суеверия, поэтому очень мало кто осмеливался пускаться в столь дальний путь из-за опасения, что резкая перемена питания и воздуха в высшей степени неблагоприятно скажется на их здоровье – ведь из каждых троих, ушедших на факторию, обратно добирался едва один. И если причина, которую приводили для объяснения этого, явно относилась к сфере предрассудков, то гибель Медных индейцев в пути была весьма прискорбным фактом, и настоящая причина крылась в предательстве и бессердечии северных индейцев.
Незадолго до начала моего первого похода вождь Килшайс взял под свое покровительство двенадцать отправлявшихся в крепость с большими тюками мехов Медных индейцев. Они еще не дошли до крепостной стены, когда Килшайс и его подручные выманили у них всю пушнину в качестве платы за еду и охрану и к тому же заставили нести дальше тюки с мехами, теперь уже перешедшими к северным индейцам.
Прибыв в Форт, Килшайс поставил в заслугу исключительно себе доставку на факторию богато нагруженных мехами путников и всячески заверял коменданта, что теперь благодаря стараниям и усердию его, Килшайса, можно ожидать значительного увеличения поступления пушнины. На этом основании одного из Медных индейцев стали именовать вождем и одаривали приличествующими его титулу знаками внимания все время, пока он был в крепости, а также при прощании, когда вместе со спутниками, навьюченными подарками, он уходил в обратный путь.
Комендант вел себя, как ему и подобало, гостеприимно и с достоинством, но, хотя действовал он из самых благих побуждений, его поступки привели к противному. Килшайс со своими подручными не удовлетворились дележом вырученного за чужую пушнину добра и вознамерились отобрать еще и то, что подарил этим несчастным комендант.
Так как у них не хватило духу сразу убить Медных индейцев, они задумали гнусный план – высадить их на голом острове. Отняв все, что было у несчастных, Килшайс бросил их обоих погибать от голода. Когда я возвращался в Форт, то видел на острове их кости, но комендант еще несколько лет ничего не знал о случившемся, так как его боялись настроить против «капитана» Килшайса.
Похожая история чуть было не приключилась еще с одним Медным индейцем, присоединившимся ко мне в тот раз. Переправляясь через реку Сил, мы взяли только узел юноши, а его самого бросили на противоположном берегу. Один лишь Матонаби решил все-таки его перевезти. Дул такой сильный ветер, что Матонаби разделся донага, чтобы, если каноэ перевернется, одежда не потянула его ко дну, но все обошлось благополучно, и скоро они вместе со спасенным были уже вместе с нами, к явному неудовольствию тех, кто обязался заботиться о юноше.
На обратном пути от фактории он попросил о покровительстве уже самого Матонаби, и в конце концов Матонаби доставил его к отцу в полном здравии и с целехоньким товаром.
Глава одиннадцатая
Теперь мы шли на юго-восток, шли очень быстро, чтобы как можно скорее соединиться с теми членами нашего отряда, что остались ждать нашего возвращения, и через шесть дней пути, покрыв в один из дней сорок две мили, прибыли на Конгекатавачагу.
К большому нашему разочарованию, женщины снялись с места и ушли, так что в условленном месте не оказалось никого, кроме одного старика с семьей. Он пришел к месту переправы в наше отсутствие и поджидал Матонаби, чтобы передать ему меха. Это оказался тесть нашего вождя, который захватил с собой еще одну дочь, предложив и ее в жены зятю, однако тот отклонил предложение.
Стоянка оказалась очень короткой, потому что, заметив дым к югу от нас, мы незамедлительно переправились через реку и направились к тому месту. Оказалось, что это горел мох, подожженный нашими женщинами. Хотя наступил уже вечер, мы двинулись по их следу. Отойдя совсем немного, вдали заметили еще один дым, после чего тут же изменили направление и пошли туда. Хотя мы шли вдвое быстрее, все же добрались до места только к одиннадцати часам ночи. Однако и здесь нас ждало разочарование: женщины, как выяснилось, проведя там прошлую ночь, ушли.
Индейцы, зная, что их от жен отделяет расстояние не больше дневного перехода, решили не останавливаться на отдых до тех пор, пока не догонят своих женщин. Поэтому мы пошли дальше и в 2 часа ночи 25 июля на берегу озера Когид увидели палатки нескольких женщин.
С тех пор как мы покинули Коппермайн и двинулись в обратный путь, мы шли так быстро и так мало отдыхали, что мои ноги сильно распухли, а лодыжки совсем онемели. Я почти не чувствовал ступней и поэтому часто спотыкался: ноги превратились в сплошную болячку. Ногти на пальцах поломались, некоторые нагноились и отслоились. Вдобавок ко всем несчастьям я совершенно стер кожу тыльной части ступней и между пальцами. Песок и мелкие камешки, попадавшие в обувь, так разбередили раны, что весь день, пока мы шли к палаткам женщин, я оставлял после каждого шага кровавые следы. Еще несколько индейцев жаловались на стертые ноги, но ни у кого они не были разбиты до такой степени, как у меня.
Я с тревогой думал о возможных последствиях моего положения. Тело мое не испытывало усталости, но непереносимая боль в ногах при каждом шаге так угнетающе действовала на мой дух, что, если бы индейцы шли с такой немилосердной скоростью еще два-три дня, я бы неминуемо отстал: на моих ногах запеклась корка из крови, смешанной с грязью и щебнем, въедавшимися в раны.
Едва мы добрались до палатки, как я тут же обмыл ступни теплой водой и очистил их от грязи, протер опухшие места винным спиртом и смазал раны успокаивающей мазью Тёрнера. На следующий день мы не тронулись с места, и опухоль спала, воспаление немного уменьшилось.
Но покоя, необходимого для выздоровления, ногам дать было нельзя, потому что индейцы стремились как можно скорее нагнать остальных женщин и родичей. Они не хотели ждать ни дня, и 27-го мы снова двинулись в путь. И хотя теперь за день проходили не больше восьми-девяти миль, я с величайшим трудом поспевал за всеми. К счастью, погода установилась ясная и теплая, земля почти везде была сухой и не каменистой.
Тридцать первого июля мы прибыли на условленное место, где жены и семьи индейцев, оставленные у озера Пишью, должны были присоединиться к нам после возвращения с реки Коппермайн. Там мы действительно нашли несколько палаток, но почти все они принадлежали семье Матонаби, остальных женщин еще не было. К востоку от этого места мы заметили большой столб дыма и рассудили, что скорее всего это те, кого мы ищем. Поэтому на следующее утро Матонаби отрядил несколько юношей, чтобы они привели женщин к нам, и наконец 5 августа весь отряд собрался вместе. Вопреки нашим ожиданиям вместе с нашими женщинами пришло еще много чужих индейцев; всего насчитывалось более сорока палаток.
Среди пришельцев был и тот, кого Матонаби ранил ножом у озера Клоун. Теперь он с величайшим покорством привел свою жену к палатке вождя, оставил ее подле него и удалился, не сказав ни слова.
Матонаби же не обратил на нее ни малейшего внимания, хотя она сидела рядом, обливаясь слезами. Опершись на локоть, она медленно опустилась на землю, легла и проговорила, рыдая: «Сии-д динни! Сии-д динни!», что означало: «Муж мой! Муж мой!»
Услышав это, Матонаби заявил, что если бы она действительно уважала его как мужа, то не убежала бы от него, а теперь вольна идти куда вздумается. После этих слов женщина поднялась с видимой неохотой, но с тайным облегчением и возвратилась в типи своего прежнего мужа.
Так как некоторые из пришлых индейцев оказались серьезно больны, знахари, пользующиеся здесь славой великих исцелителей, принялись за дело.
Индейцы в этих краях в основном болеют цингой, туберкулезом и кровавым поносом. Первая из болезней, хотя и причиняет много страданий, почти никогда не приводит к смертельному исходу, если не сопровождается какой-либо внутренней болезнью. Но две последние уносят множество жизней индейцев обоего пола и всех возрастов. Вообще мало кто из них доживает до пожилого возраста, что, вероятно, объясняется непосильным бременем забот о поддержании собственного существования и пропитании потомства, которое они несут с юности до самой смерти.
Хотя цинга скорее всего вызывается инфекцией и ею редко болеют в одиночку (обычно она поражает всех жителей палатки), это нельзя считать аргументом в пользу того, что она заразна. Я склонен скорее приписать ее воздействию гнилой воды или больной рыбы, которую ловят в некоторых местах. Если бы это было не так, то одна семья очень скоро передала бы болезнь всему племени; на деле же неизвестны случаи, когда бы эта болезнь быстро распространялась[21].
У молодых она поражает кисти рук и ступни ног, распространяясь даже на ладони и подошвы. У более взрослых цинготные пятна выступают на запястьях, подъеме ступней, а больше всего на ягодицах, где увеличиваются до нарывов размером с верхнюю фалангу большого пальца мужчины. Чаще всего болезнь нападает на индейцев летом, когда они кочуют по бесплодным равнинам. Она, хотя и не считается опасной, на редкость упорна и не поддается никаким лекарствам, применявшимся для ее лечения на факториях Компании.
Надо отметить, что сами индейцы не применяют никаких лекарств, ни внутренних, ни наружных – мазей и притираний, а лечат болезни амулетами. Обычно процесс лечения состоит в высасывании больного места, дутье на него, пении, прыжках, плевках и непрестанном бормотании и выкрикивании непонятных заклинаний.
Для излечения некоторых внутренних заболеваний, например колик или затруднений при мочеиспускании, плуты-знахари нередко дуют в задний проход больного или на прилегающие части тела, да так усердно, что у них чуть глаза не вылезают из орбит. Этот метод применяется ко всем пациентам, невзирая на их возраст и пол. Скапливание внутри такого огромного количества воздуха вызывает у больного трудно переносимые неудобства. А так как выйти наружу воздух может лишь по тому каналу, по которому вошел, иногда между врачом и пациентом возникают странные сценки.
Как-то, не задумываясь о последствиях, я назвал виденное мной «поцелуем», о чем потом долго жалел, так как невольно обидел индейцев, а особенно знахаря и самого больного, причем оба были очень уважаемыми мной людьми. Если бы на меня тогда не нашла неуместная веселость, я бы не позволил себе обидеть их, ибо всегда всеми способами выказывал им почтение.
У меня часто вызывала искреннее восхищение неимоверная энергия плутов-знахарей, которую они тратят, чтобы обмануть своих легковерных соплеменников, не жалея себя и применяя известные им приемы для избавления пациентов от страданий. Когда опасно, по их мнению, заболевает человек, к которому они питают чувство дружбы, применяется необычный способ лечения, всецело основанный на суеверии. Состоит он в притворном глотании… топоров, широких тесаков и ножей: такие отчаянные подвиги должны будто бы умилостивить смерть.
Для этого случая строят специальную квадратную палатку для знахаря, без отверстий, в которые мог бы проникать свет. Пациента вносят и помещают в центре палатки, с ним заходит один или несколько знахарей, которых иногда собирается до шести человек. Прежде чем войти в палатку, они раздеваются донага, становятся вокруг больного на колени и начинают дуть на больные места.
Вход в палатку остается закрытым: оттуда доносятся голоса знахарей, которые поют и разговаривают, как бы беседуя со знакомыми духами, которые, по их словам, являются к ним в виде хищных зверей и птиц.
Посовещавшись таким образом какое-то время с духами, знахари просят помощников-индейцев дать им топор или тесак, которые те уже держат наготове, привязав к рукояти длинную веревку. Это делается для того, чтобы вытянуть обратно якобы проглоченные предметы: так как, по признанию самих знахарей, переварить железо очень трудно, да и слишком расточительно глотать их безвозвратно. Ножи и топоры – предметы, в хозяйстве необходимые, а раздобыть их здесь снова – нелегкое дело.
Один индеец в нашем лагере был очень тяжело болен, и было решено, что настало время знахарям применить свои чудодейственные средства. Самый искусный из них согласился проглотить широкий тесак. Когда предварительная стадия лечения, описанная выше, подошла к концу, знахарь приблизился к входу в палатку и попросил дать ему тесак. К нему уже была привязана веревка с короткой палочкой на другом конце, чтобы заклинатель не проглотил и веревку тоже. Я не мог не заметить, что в длину эта палочка была не больше ширины тесака, однако она не хуже гандшпуга[22] отвечала своей цели.
Хотя я не столь легковерен, чтобы посчитать, что знахарь действительно проглотил тесак, должен засвидетельствовать: тесак исчез в мгновение ока бог знает куда, у самых губ знахаря осталась привязанная к веревке палочка – та самая или неотличимая от нее.
Потом он походил немного взад-вперед и начал испускать ужасные стоны, показывая, как у него болит живот, и очень натурально извиваясь всем телом, как если бы действительно внутри у него был тесак. Вернувшись к входу в хижину, он после нескольких сильных позывов к рвоте вытащил тесак за веревку изо рта на глазах у пораженных соплеменников. Затем он снова вошел в хижину, где продолжал свои заклинания без перерыва целые сутки напролет.
Я, хотя не стоял у него за спиной, когда он проделывал этот необычайный трюк, все же находился достаточно близко (и могу уверить читателя, что весь превратился во внимание), чтобы заметить подвох. И должен признаться, все, как мне показалось, было выполнено на редкость чисто, особенно если учесть, что знахарь был абсолютно нагим.
Больной скоро поправился, однако, если бы этого не произошло, его тело оставили бы без захоронения. Индейцы этого племени никогда не закапывают умерших в землю, а оставляют там, где они простились с жизнью, и их кости обгладывают хищные звери и птицы, поэтому-то индейцы и не употребляют в пищу лисиц, воронов, волков и прочих, если их к этому не вынуждает особая необходимость.
Смерть близкого родственника столь потрясает их, что они раздирают на себе одежду и ходят нагишом, пока о них не позаботится кто-нибудь менее убитый горем. Траур, если можно так его назвать, длится у них целый год. Во время траура их одежда ничем не отличается от повседневной, но волосы на голове они коротко остригают и почти непрестанно оплакивают умершего. Даже на ходу они немного подвывают, снова и снова повторяя, кем им приходился умерший. Когда же они лишаются близкого друга, то от горя зачастую совершенно теряют самообладание.
У индейцев бытует предание, что первым человеком на земле была женщина, которая после недолгих скитаний повстречала животное, похожее на собаку. Оно последовало за ней в пещеру, скоро приручилось и стало домашним. Этот пес, по их словам, мог по ночам превращаться в красивого молодого человека. Наутро же он обретал свой прежний вид, поэтому женщина принимала все происходившее с ней по ночам за сновидения.
Однако встречи женщины и обернувшегося молодым мужчиной пса возымели последствия, обычные для близкого общения существ разного пола, и женщина – праматерь мира забеременела.
Затем на земле появился некий великан такой невероятной высоты, что головой достигал облаков. Он пришел выровнять землю, до той поры очень неровную. Сделав это с помощью своего посоха, он начертил им озера, моря и реки и приказал им тут же наполниться водой.
Потом он схватил пса, разорвал его на мелкие кусочки, бросил внутренности в озера и реки и приказал им стать разными видами рыб. Плоть он разбросал над землей, чтобы там появились всевозможные звери. А шкуру тоже разорвал на клочки и подбросил их в воздух, повелев превратиться в разных птиц. Сотворив все это, он наделил женщину и ее детей полным правом убивать и поедать всякую дичь, сколько им потребуется, ибо именно для этого он приказал рыбам, птицам и зверям жить и множиться. Наказав поступать так, он возвратился туда, откуда пришел, и никто более о нем не слышал.
К большому нашему разочарованию, женщины снялись с места и ушли, так что в условленном месте не оказалось никого, кроме одного старика с семьей. Он пришел к месту переправы в наше отсутствие и поджидал Матонаби, чтобы передать ему меха. Это оказался тесть нашего вождя, который захватил с собой еще одну дочь, предложив и ее в жены зятю, однако тот отклонил предложение.
Стоянка оказалась очень короткой, потому что, заметив дым к югу от нас, мы незамедлительно переправились через реку и направились к тому месту. Оказалось, что это горел мох, подожженный нашими женщинами. Хотя наступил уже вечер, мы двинулись по их следу. Отойдя совсем немного, вдали заметили еще один дым, после чего тут же изменили направление и пошли туда. Хотя мы шли вдвое быстрее, все же добрались до места только к одиннадцати часам ночи. Однако и здесь нас ждало разочарование: женщины, как выяснилось, проведя там прошлую ночь, ушли.
Индейцы, зная, что их от жен отделяет расстояние не больше дневного перехода, решили не останавливаться на отдых до тех пор, пока не догонят своих женщин. Поэтому мы пошли дальше и в 2 часа ночи 25 июля на берегу озера Когид увидели палатки нескольких женщин.
С тех пор как мы покинули Коппермайн и двинулись в обратный путь, мы шли так быстро и так мало отдыхали, что мои ноги сильно распухли, а лодыжки совсем онемели. Я почти не чувствовал ступней и поэтому часто спотыкался: ноги превратились в сплошную болячку. Ногти на пальцах поломались, некоторые нагноились и отслоились. Вдобавок ко всем несчастьям я совершенно стер кожу тыльной части ступней и между пальцами. Песок и мелкие камешки, попадавшие в обувь, так разбередили раны, что весь день, пока мы шли к палаткам женщин, я оставлял после каждого шага кровавые следы. Еще несколько индейцев жаловались на стертые ноги, но ни у кого они не были разбиты до такой степени, как у меня.
Я с тревогой думал о возможных последствиях моего положения. Тело мое не испытывало усталости, но непереносимая боль в ногах при каждом шаге так угнетающе действовала на мой дух, что, если бы индейцы шли с такой немилосердной скоростью еще два-три дня, я бы неминуемо отстал: на моих ногах запеклась корка из крови, смешанной с грязью и щебнем, въедавшимися в раны.
Едва мы добрались до палатки, как я тут же обмыл ступни теплой водой и очистил их от грязи, протер опухшие места винным спиртом и смазал раны успокаивающей мазью Тёрнера. На следующий день мы не тронулись с места, и опухоль спала, воспаление немного уменьшилось.
Но покоя, необходимого для выздоровления, ногам дать было нельзя, потому что индейцы стремились как можно скорее нагнать остальных женщин и родичей. Они не хотели ждать ни дня, и 27-го мы снова двинулись в путь. И хотя теперь за день проходили не больше восьми-девяти миль, я с величайшим трудом поспевал за всеми. К счастью, погода установилась ясная и теплая, земля почти везде была сухой и не каменистой.
Тридцать первого июля мы прибыли на условленное место, где жены и семьи индейцев, оставленные у озера Пишью, должны были присоединиться к нам после возвращения с реки Коппермайн. Там мы действительно нашли несколько палаток, но почти все они принадлежали семье Матонаби, остальных женщин еще не было. К востоку от этого места мы заметили большой столб дыма и рассудили, что скорее всего это те, кого мы ищем. Поэтому на следующее утро Матонаби отрядил несколько юношей, чтобы они привели женщин к нам, и наконец 5 августа весь отряд собрался вместе. Вопреки нашим ожиданиям вместе с нашими женщинами пришло еще много чужих индейцев; всего насчитывалось более сорока палаток.
Среди пришельцев был и тот, кого Матонаби ранил ножом у озера Клоун. Теперь он с величайшим покорством привел свою жену к палатке вождя, оставил ее подле него и удалился, не сказав ни слова.
Матонаби же не обратил на нее ни малейшего внимания, хотя она сидела рядом, обливаясь слезами. Опершись на локоть, она медленно опустилась на землю, легла и проговорила, рыдая: «Сии-д динни! Сии-д динни!», что означало: «Муж мой! Муж мой!»
Услышав это, Матонаби заявил, что если бы она действительно уважала его как мужа, то не убежала бы от него, а теперь вольна идти куда вздумается. После этих слов женщина поднялась с видимой неохотой, но с тайным облегчением и возвратилась в типи своего прежнего мужа.
Так как некоторые из пришлых индейцев оказались серьезно больны, знахари, пользующиеся здесь славой великих исцелителей, принялись за дело.
Индейцы в этих краях в основном болеют цингой, туберкулезом и кровавым поносом. Первая из болезней, хотя и причиняет много страданий, почти никогда не приводит к смертельному исходу, если не сопровождается какой-либо внутренней болезнью. Но две последние уносят множество жизней индейцев обоего пола и всех возрастов. Вообще мало кто из них доживает до пожилого возраста, что, вероятно, объясняется непосильным бременем забот о поддержании собственного существования и пропитании потомства, которое они несут с юности до самой смерти.
Хотя цинга скорее всего вызывается инфекцией и ею редко болеют в одиночку (обычно она поражает всех жителей палатки), это нельзя считать аргументом в пользу того, что она заразна. Я склонен скорее приписать ее воздействию гнилой воды или больной рыбы, которую ловят в некоторых местах. Если бы это было не так, то одна семья очень скоро передала бы болезнь всему племени; на деле же неизвестны случаи, когда бы эта болезнь быстро распространялась[21].
У молодых она поражает кисти рук и ступни ног, распространяясь даже на ладони и подошвы. У более взрослых цинготные пятна выступают на запястьях, подъеме ступней, а больше всего на ягодицах, где увеличиваются до нарывов размером с верхнюю фалангу большого пальца мужчины. Чаще всего болезнь нападает на индейцев летом, когда они кочуют по бесплодным равнинам. Она, хотя и не считается опасной, на редкость упорна и не поддается никаким лекарствам, применявшимся для ее лечения на факториях Компании.
Надо отметить, что сами индейцы не применяют никаких лекарств, ни внутренних, ни наружных – мазей и притираний, а лечат болезни амулетами. Обычно процесс лечения состоит в высасывании больного места, дутье на него, пении, прыжках, плевках и непрестанном бормотании и выкрикивании непонятных заклинаний.
Для излечения некоторых внутренних заболеваний, например колик или затруднений при мочеиспускании, плуты-знахари нередко дуют в задний проход больного или на прилегающие части тела, да так усердно, что у них чуть глаза не вылезают из орбит. Этот метод применяется ко всем пациентам, невзирая на их возраст и пол. Скапливание внутри такого огромного количества воздуха вызывает у больного трудно переносимые неудобства. А так как выйти наружу воздух может лишь по тому каналу, по которому вошел, иногда между врачом и пациентом возникают странные сценки.
Как-то, не задумываясь о последствиях, я назвал виденное мной «поцелуем», о чем потом долго жалел, так как невольно обидел индейцев, а особенно знахаря и самого больного, причем оба были очень уважаемыми мной людьми. Если бы на меня тогда не нашла неуместная веселость, я бы не позволил себе обидеть их, ибо всегда всеми способами выказывал им почтение.
У меня часто вызывала искреннее восхищение неимоверная энергия плутов-знахарей, которую они тратят, чтобы обмануть своих легковерных соплеменников, не жалея себя и применяя известные им приемы для избавления пациентов от страданий. Когда опасно, по их мнению, заболевает человек, к которому они питают чувство дружбы, применяется необычный способ лечения, всецело основанный на суеверии. Состоит он в притворном глотании… топоров, широких тесаков и ножей: такие отчаянные подвиги должны будто бы умилостивить смерть.
Для этого случая строят специальную квадратную палатку для знахаря, без отверстий, в которые мог бы проникать свет. Пациента вносят и помещают в центре палатки, с ним заходит один или несколько знахарей, которых иногда собирается до шести человек. Прежде чем войти в палатку, они раздеваются донага, становятся вокруг больного на колени и начинают дуть на больные места.
Вход в палатку остается закрытым: оттуда доносятся голоса знахарей, которые поют и разговаривают, как бы беседуя со знакомыми духами, которые, по их словам, являются к ним в виде хищных зверей и птиц.
Посовещавшись таким образом какое-то время с духами, знахари просят помощников-индейцев дать им топор или тесак, которые те уже держат наготове, привязав к рукояти длинную веревку. Это делается для того, чтобы вытянуть обратно якобы проглоченные предметы: так как, по признанию самих знахарей, переварить железо очень трудно, да и слишком расточительно глотать их безвозвратно. Ножи и топоры – предметы, в хозяйстве необходимые, а раздобыть их здесь снова – нелегкое дело.
Один индеец в нашем лагере был очень тяжело болен, и было решено, что настало время знахарям применить свои чудодейственные средства. Самый искусный из них согласился проглотить широкий тесак. Когда предварительная стадия лечения, описанная выше, подошла к концу, знахарь приблизился к входу в палатку и попросил дать ему тесак. К нему уже была привязана веревка с короткой палочкой на другом конце, чтобы заклинатель не проглотил и веревку тоже. Я не мог не заметить, что в длину эта палочка была не больше ширины тесака, однако она не хуже гандшпуга[22] отвечала своей цели.
Хотя я не столь легковерен, чтобы посчитать, что знахарь действительно проглотил тесак, должен засвидетельствовать: тесак исчез в мгновение ока бог знает куда, у самых губ знахаря осталась привязанная к веревке палочка – та самая или неотличимая от нее.
Потом он походил немного взад-вперед и начал испускать ужасные стоны, показывая, как у него болит живот, и очень натурально извиваясь всем телом, как если бы действительно внутри у него был тесак. Вернувшись к входу в хижину, он после нескольких сильных позывов к рвоте вытащил тесак за веревку изо рта на глазах у пораженных соплеменников. Затем он снова вошел в хижину, где продолжал свои заклинания без перерыва целые сутки напролет.
Я, хотя не стоял у него за спиной, когда он проделывал этот необычайный трюк, все же находился достаточно близко (и могу уверить читателя, что весь превратился во внимание), чтобы заметить подвох. И должен признаться, все, как мне показалось, было выполнено на редкость чисто, особенно если учесть, что знахарь был абсолютно нагим.
Больной скоро поправился, однако, если бы этого не произошло, его тело оставили бы без захоронения. Индейцы этого племени никогда не закапывают умерших в землю, а оставляют там, где они простились с жизнью, и их кости обгладывают хищные звери и птицы, поэтому-то индейцы и не употребляют в пищу лисиц, воронов, волков и прочих, если их к этому не вынуждает особая необходимость.
Смерть близкого родственника столь потрясает их, что они раздирают на себе одежду и ходят нагишом, пока о них не позаботится кто-нибудь менее убитый горем. Траур, если можно так его назвать, длится у них целый год. Во время траура их одежда ничем не отличается от повседневной, но волосы на голове они коротко остригают и почти непрестанно оплакивают умершего. Даже на ходу они немного подвывают, снова и снова повторяя, кем им приходился умерший. Когда же они лишаются близкого друга, то от горя зачастую совершенно теряют самообладание.
У индейцев бытует предание, что первым человеком на земле была женщина, которая после недолгих скитаний повстречала животное, похожее на собаку. Оно последовало за ней в пещеру, скоро приручилось и стало домашним. Этот пес, по их словам, мог по ночам превращаться в красивого молодого человека. Наутро же он обретал свой прежний вид, поэтому женщина принимала все происходившее с ней по ночам за сновидения.
Однако встречи женщины и обернувшегося молодым мужчиной пса возымели последствия, обычные для близкого общения существ разного пола, и женщина – праматерь мира забеременела.
Затем на земле появился некий великан такой невероятной высоты, что головой достигал облаков. Он пришел выровнять землю, до той поры очень неровную. Сделав это с помощью своего посоха, он начертил им озера, моря и реки и приказал им тут же наполниться водой.
Потом он схватил пса, разорвал его на мелкие кусочки, бросил внутренности в озера и реки и приказал им стать разными видами рыб. Плоть он разбросал над землей, чтобы там появились всевозможные звери. А шкуру тоже разорвал на клочки и подбросил их в воздух, повелев превратиться в разных птиц. Сотворив все это, он наделил женщину и ее детей полным правом убивать и поедать всякую дичь, сколько им потребуется, ибо именно для этого он приказал рыбам, птицам и зверям жить и множиться. Наказав поступать так, он возвратился туда, откуда пришел, и никто более о нем не слышал.
Глава двенадцатая
Девятого августа мы снова двинулись в путь, который лежал по-прежнему на юго-запад. Почти все индейцы, за исключением обитателей двенадцати типи, разошлись от места последней нашей стоянки в разные стороны. После нескольких дней отдыха мои ноги совершенно зажили, хотя кожа на них была еще достаточно чувствительной, и я мог идти с новыми силами.
С 19 по 25 августа мы шли вдоль озера Большого Белого Камня, в длину превышающего сорок миль, а в ширину то резко сужающегося, то широко разливающегося. По словам индейцев, вытекающая из этого озера река долго течет на запад, потом поворачивает на север и становится главным рукавом реки Коппермайн.
На протяжении всего пути мы встречали многочисленные стада оленей, и индейцы каждый день забивали по многу животных из-за шкур, которые в это время года у оленей прочны, а длина меха как раз подходит для изготовления одежды на зиму.
Почти невозможно себе представить, сколько оленей уничтожается тут в это время года. Принимая во внимание, что важенки никогда не приносят больше одного олененка сразу, приходится удивляться, как олени до сих пор совсем не перевелись. Однако старейшие из северных индейцев подтверждают, что олени и теперь так же многочисленны, как во времена их юности. Количество оленей в том или ином месте в определенный сезон в большой степени зависит от преобладавшего в предыдущие дни направления ветра. Индейцы считают, что олени всегда идут против ветра, кроме тех случаев, когда они заняты поисками особей противоположного пола ради продолжения рода.
Для того чтобы сшить зимнюю одежду на взрослого индейца, требуются лучшие куски шкур восьми – десяти оленей. Причем животных предпочтительно добыть в августе или начале сентября, потому что потом мех становится слишком длинным и к тому же при малейшем повреждении легко отделяется от мездры.
Кроме этого каждому индейцу нужно несколько шкур для выделки кожи, из которой шьются лосины, мокасины и легкая летняя одежда. Еще несколько штук идет на ремешки для снегоступов, силки, сани и множество других предметов, где потребны веревки или лесы. Поэтому каждому индейцу на год для одежды и домашних нужд необходимо до двадцати шкур, это не считая тех, что идут на типи, спальные мешки и другие предметы, которые служат не один год.
Шкуры животных после окончания гона не только слишком тонки, но к тому же изъедены червями и личинками насекомых, что делает их практически негодными. И если их и берут зимой, то только для того, чтобы съесть, и действительно, когда все волосы удаляются, а личинки вынимаются, хорошо проваренная шкура вполне съедобна.
Индейцы так и не смогли уговорить меня попробовать личинки, хотя они многим индейцам по вкусу, а дети считают их лакомством. Личинки едят сырыми и живьем, и те, кому они нравятся, говорят, что на вкус они не хуже крыжовника. Но при одной мысли о том, чтобы взять их в рот – а величиной они бывают до фаланги мизинца, – меня охватывало непреодолимое отвращение.
Одежда, которую носят индейцы, часто делается добычей вшей, однако это ничуть не считается позорным, более того, индейцы нередко забавляются тем, что ловят и поедают насекомых. Такое занятие приносит им немалое удовольствие. Матонаби так нравилось это блюдо, что он частенько усаживал пятерых или шестерых своих рослых жен искать вшей в их меховых одеждах; насекомых обычно набиралось множество. Матонаби брал их горстями и быстро слизывал, причем с не меньшей грацией, чем какой-нибудь европейский гурман, лакомящийся сыром с душком.
При всем при том если я все же признаю, что из всей снеди моих индейских спутников личинки, выковыренные из оленьих шкур, и вши были единственным блюдом, которое я все-таки не отведал, то меня вряд ли можно назвать излишне привередливым.
Октябрь – сезон гона у оленей, а когда период ухаживания кончается, самцы отделяются от важенок и направляются на запад, чтобы укрыться на зиму в лесах, а важенки остаются на целый год в тундре. Однако, видимо, не все, потому что я часто встречал важенок в лесу.
Рога старых оленей-самцов очень велики, со множеством ответвлений и всегда отпадают в ноябре – примерно к тому времени, когда их владельцы приближаются к лесным массивам. Важенки же не сбрасывают рогов до самого лета.
В тех краях, где мы находились, олени постоянно кочуют с востока на запад или с запада на восток в зависимости от преобладающих ветров. Это основная причина постоянной перемены мест стойбищ северных индейцев.
Среди английского простонародья бытует старая поговорка, почитаемая за истину, о том, что олени каждый год сбрасывают свои яйца, или железы пениса. Не знаю, соответствует ли это действительности в самой Англии, однако это совсем не так в окрестностях Гудзонова залива.
Но я с уверенностью могу утверждать, что с зайцами-русаками на побережье Гудзонова залива действительно происходит нечто подобное. Я видел и даже держал в руках несколько животных, убитых весной вскоре после сезона размножения, у которых пенис был совершенно высохшим и сморщенным, как пуповина у недавно родившихся детенышей животных.
Я посчитал уместным привести здесь это замечание, так как скорее всего описанный факт неизвестен большинству читателей, даже тем джентльменам, кто сделал естественную историю предметом своих основных интересов. И если иметь в виду пользу их трудов для человечества, то остается только сожалеть, что Провидение излишне оградило большинство из них от необходимости путешествовать, чтобы свидетельства очевидца могли подтвердить публикуемые в печати умозрительные заключения. Вследствие этого они благоразумно остаются дома и наслаждаются возможностью безбедно существовать в родных пенатах, вполне удовлетворяясь той информацией, что им поставляют люди, вынужденные пускаться в путешествия. Как ни прискорбно мне это признавать, но я подпадаю под категорию последних. Однако я надеюсь, что нигде на этих страницах не рассказывал о том, что бы не было подтверждено опытом, и не собираюсь делать этого и впредь.
Покинув берега озера Белого Камня, мы продолжали идти в том же направлении, пока не дошли к 3 сентября до небольшой речки, впадающей в озеро Пойнт. Там мы были вынуждены задержаться на несколько дней из-за непогоды, потому что сильный дождь, снег и ударившие потом заморозки помешали переправиться через речку на наших маленьких каноэ.
Восьмого числа мы добрались до рощиц низкорослых деревьев – первых, с тех пор как мы оставили область лесов 25 мая, если не считать деревьев, росших на Коппермайн.
Когда мы миновали эти рощицы, жена одного из индейцев, страдавшая туберкулезом, ослабла настолько, что не могла идти дальше. Среди ее соплеменников такое состояние считается самым плачевным, до которого может дойти человек. То ли знахари уже отчаялись ее вылечить, то ли о несчастной было некому позаботиться, но так или иначе никаких мер для ее спасения принято не было, и ее просто оставили умирать одну.
Хотя я впервые наблюдал такой поступок, подобное среди индейцев происходит нередко. Когда взрослый индеец, особенно летом, заболевает настолько сильно, что больше не может идти, считается, что лучше оставить обреченного, чем всей семьей сидеть подле него и умереть с голоду, не имея никакой возможности помочь больному. В таком случае родственники обычно оставляют больному немного пищи, воду и, если могут, дров или хвороста. Ему также говорят, куда и каким путем они пойдут дальше. А потом, укрыв больного оленьими шкурами, снимаются с места и уходят, горько рыдая.
Иногда случается такому больному выздороветь и нагнать своих или, скитаясь, повстречать других индейцев. Хотя такое происходит очень редко, тем не менее та несчастная женщина, о которой я говорил выше, нагоняла нас три раза. Но в конце концов бедняжка отстала навсегда.
Возможно, столь противоестественный обычай не встречается больше ни у одного народа на земле. Но по справедливом размышлении его правильнее будет объяснить скорее требованиями суровой необходимости и стремлением племени к самосохранению, чем бесчеловечностью. Необходимость, оправдываемая обычаем, делает ситуации подобного рода менее жестокими в глазах местных жителей, чем они могут показаться гражданам более цивилизованных стран.
С 19 по 25 августа мы шли вдоль озера Большого Белого Камня, в длину превышающего сорок миль, а в ширину то резко сужающегося, то широко разливающегося. По словам индейцев, вытекающая из этого озера река долго течет на запад, потом поворачивает на север и становится главным рукавом реки Коппермайн.
На протяжении всего пути мы встречали многочисленные стада оленей, и индейцы каждый день забивали по многу животных из-за шкур, которые в это время года у оленей прочны, а длина меха как раз подходит для изготовления одежды на зиму.
Почти невозможно себе представить, сколько оленей уничтожается тут в это время года. Принимая во внимание, что важенки никогда не приносят больше одного олененка сразу, приходится удивляться, как олени до сих пор совсем не перевелись. Однако старейшие из северных индейцев подтверждают, что олени и теперь так же многочисленны, как во времена их юности. Количество оленей в том или ином месте в определенный сезон в большой степени зависит от преобладавшего в предыдущие дни направления ветра. Индейцы считают, что олени всегда идут против ветра, кроме тех случаев, когда они заняты поисками особей противоположного пола ради продолжения рода.
Для того чтобы сшить зимнюю одежду на взрослого индейца, требуются лучшие куски шкур восьми – десяти оленей. Причем животных предпочтительно добыть в августе или начале сентября, потому что потом мех становится слишком длинным и к тому же при малейшем повреждении легко отделяется от мездры.
Кроме этого каждому индейцу нужно несколько шкур для выделки кожи, из которой шьются лосины, мокасины и легкая летняя одежда. Еще несколько штук идет на ремешки для снегоступов, силки, сани и множество других предметов, где потребны веревки или лесы. Поэтому каждому индейцу на год для одежды и домашних нужд необходимо до двадцати шкур, это не считая тех, что идут на типи, спальные мешки и другие предметы, которые служат не один год.
Шкуры животных после окончания гона не только слишком тонки, но к тому же изъедены червями и личинками насекомых, что делает их практически негодными. И если их и берут зимой, то только для того, чтобы съесть, и действительно, когда все волосы удаляются, а личинки вынимаются, хорошо проваренная шкура вполне съедобна.
Индейцы так и не смогли уговорить меня попробовать личинки, хотя они многим индейцам по вкусу, а дети считают их лакомством. Личинки едят сырыми и живьем, и те, кому они нравятся, говорят, что на вкус они не хуже крыжовника. Но при одной мысли о том, чтобы взять их в рот – а величиной они бывают до фаланги мизинца, – меня охватывало непреодолимое отвращение.
Одежда, которую носят индейцы, часто делается добычей вшей, однако это ничуть не считается позорным, более того, индейцы нередко забавляются тем, что ловят и поедают насекомых. Такое занятие приносит им немалое удовольствие. Матонаби так нравилось это блюдо, что он частенько усаживал пятерых или шестерых своих рослых жен искать вшей в их меховых одеждах; насекомых обычно набиралось множество. Матонаби брал их горстями и быстро слизывал, причем с не меньшей грацией, чем какой-нибудь европейский гурман, лакомящийся сыром с душком.
При всем при том если я все же признаю, что из всей снеди моих индейских спутников личинки, выковыренные из оленьих шкур, и вши были единственным блюдом, которое я все-таки не отведал, то меня вряд ли можно назвать излишне привередливым.
Октябрь – сезон гона у оленей, а когда период ухаживания кончается, самцы отделяются от важенок и направляются на запад, чтобы укрыться на зиму в лесах, а важенки остаются на целый год в тундре. Однако, видимо, не все, потому что я часто встречал важенок в лесу.
Рога старых оленей-самцов очень велики, со множеством ответвлений и всегда отпадают в ноябре – примерно к тому времени, когда их владельцы приближаются к лесным массивам. Важенки же не сбрасывают рогов до самого лета.
В тех краях, где мы находились, олени постоянно кочуют с востока на запад или с запада на восток в зависимости от преобладающих ветров. Это основная причина постоянной перемены мест стойбищ северных индейцев.
Среди английского простонародья бытует старая поговорка, почитаемая за истину, о том, что олени каждый год сбрасывают свои яйца, или железы пениса. Не знаю, соответствует ли это действительности в самой Англии, однако это совсем не так в окрестностях Гудзонова залива.
Но я с уверенностью могу утверждать, что с зайцами-русаками на побережье Гудзонова залива действительно происходит нечто подобное. Я видел и даже держал в руках несколько животных, убитых весной вскоре после сезона размножения, у которых пенис был совершенно высохшим и сморщенным, как пуповина у недавно родившихся детенышей животных.
Я посчитал уместным привести здесь это замечание, так как скорее всего описанный факт неизвестен большинству читателей, даже тем джентльменам, кто сделал естественную историю предметом своих основных интересов. И если иметь в виду пользу их трудов для человечества, то остается только сожалеть, что Провидение излишне оградило большинство из них от необходимости путешествовать, чтобы свидетельства очевидца могли подтвердить публикуемые в печати умозрительные заключения. Вследствие этого они благоразумно остаются дома и наслаждаются возможностью безбедно существовать в родных пенатах, вполне удовлетворяясь той информацией, что им поставляют люди, вынужденные пускаться в путешествия. Как ни прискорбно мне это признавать, но я подпадаю под категорию последних. Однако я надеюсь, что нигде на этих страницах не рассказывал о том, что бы не было подтверждено опытом, и не собираюсь делать этого и впредь.
Покинув берега озера Белого Камня, мы продолжали идти в том же направлении, пока не дошли к 3 сентября до небольшой речки, впадающей в озеро Пойнт. Там мы были вынуждены задержаться на несколько дней из-за непогоды, потому что сильный дождь, снег и ударившие потом заморозки помешали переправиться через речку на наших маленьких каноэ.
Восьмого числа мы добрались до рощиц низкорослых деревьев – первых, с тех пор как мы оставили область лесов 25 мая, если не считать деревьев, росших на Коппермайн.
Когда мы миновали эти рощицы, жена одного из индейцев, страдавшая туберкулезом, ослабла настолько, что не могла идти дальше. Среди ее соплеменников такое состояние считается самым плачевным, до которого может дойти человек. То ли знахари уже отчаялись ее вылечить, то ли о несчастной было некому позаботиться, но так или иначе никаких мер для ее спасения принято не было, и ее просто оставили умирать одну.
Хотя я впервые наблюдал такой поступок, подобное среди индейцев происходит нередко. Когда взрослый индеец, особенно летом, заболевает настолько сильно, что больше не может идти, считается, что лучше оставить обреченного, чем всей семьей сидеть подле него и умереть с голоду, не имея никакой возможности помочь больному. В таком случае родственники обычно оставляют больному немного пищи, воду и, если могут, дров или хвороста. Ему также говорят, куда и каким путем они пойдут дальше. А потом, укрыв больного оленьими шкурами, снимаются с места и уходят, горько рыдая.
Иногда случается такому больному выздороветь и нагнать своих или, скитаясь, повстречать других индейцев. Хотя такое происходит очень редко, тем не менее та несчастная женщина, о которой я говорил выше, нагоняла нас три раза. Но в конце концов бедняжка отстала навсегда.
Возможно, столь противоестественный обычай не встречается больше ни у одного народа на земле. Но по справедливом размышлении его правильнее будет объяснить скорее требованиями суровой необходимости и стремлением племени к самосохранению, чем бесчеловечностью. Необходимость, оправдываемая обычаем, делает ситуации подобного рода менее жестокими в глазах местных жителей, чем они могут показаться гражданам более цивилизованных стран.