Страница:
Но если все без исключения мужчины были бы того же мнения, то что сталось бы с большинством местных женщин, чей рост обычно совсем невелик, а кость тонка? Если же говорить о них в целом, то, пожалуй, здешние индианки так же лишены истинной красоты, как и женщины всех остальных виденных мной индейских племен, хотя в совсем юном возрасте некоторые из них обладают приятной наружностью. Однако заботы о семье старят очень сильно, и даже самые красивые к тридцати годам выглядят морщинистыми старухами, а вид более заурядных в этом возрасте может отбить всякие мысли о любви и ухаживаниях. Как бы то ни было, это не умаляет их достоинств в глазах их мужей – счастливое обстоятельство для этих женщин и неопровержимое доказательство, что общего понятия о красоте в мире не существует.
Спросите северного индейца, что такое женская красота, и он ответит: широкое плоское лицо, маленькие глазки, широкие скулы, три или четыре черные линии на каждой щеке, смуглая кожа и свисающая до пояса грудь.
Перечисленные атрибуты красоты повышаются в цене, если их обладательница умеет еще выделывать всевозможные шкуры и кожи, шить из них одежду и переносить сто сорок фунтов на спине летом или вдвое больше тащить за собой по снегу зимой.
Характер женщины не имеет почти никакого значения, ибо мужчины проявляют удивительное умение усмирять самых строптивых и заставлять их повиноваться своим желаниям.
Обычно женщин держат на расстоянии и ставят очень низко. Даже женам и дочерям вождя не положено приступать к еде, пока все мужчины, включая слуг, не закончат трапезу. Поэтому в голодное время женщинам нередко не достается ни крошки. Естественно, наверно, предположить, что они питаются тайком, но делать им это приходится с величайшими предосторожностями – разоблачение грозит сильными побоями.
Брачной церемонии как таковой у них нет, и пары составляются обычно по сговору родителей или близких родственников. Молодые индианки, насколько можно судить, слепо повинуются воле родителей, стремящихся выдать дочь за тех, кто представляется наилучшей опорой их старости, даже если возраст, внешность или нрав будущего мужа для их дочери самые неподходящие.
Девочек просватывают в раннем детстве, но никогда не за ровню по возрасту: для мест, где существование семьи зависит всецело от опыта и умения мужа, этот обычай, несомненно, разумный. Поэтому очень часто можно встретить тридцатипяти-сорокалетних мужчин с женами десяти – двенадцати лет, а то и меньше.
Когда девочкам исполняется восемь-девять лет, им запрещают участвовать в самых невинных совместных играх с мальчиками. В доме родителей и даже во время кочевок за девушками следят с таким неослабным вниманием, что с ним ни в какое сравнение не идет строжайшая дисциплина английских пансионов. К счастью, суровое содержание, так как оно общепринято, не слишком угнетает индианок.
Несмотря на необыкновенно строгие ограничения, налагаемые на молоденьких девушек, поведение самих родителей ни в коей мере не соответствует предъявляемым к дочерям требованиям. В разговорах при детях родители несдержанны и даже с детьми говорят на самые щекотливые темы. Однако для детей тут ничего необычного нет, и услышанное не оказывает на них столь пагубного влияния, как в цивилизованной стране, где все меры принимаются к тому, чтобы не развращать детей непристойными разговорами.
Разводы довольно часты; иногда их причиной служит невоздержанность, но чаще отсутствие необходимых, по мнению мужей, достоинств у жен или же их дурной нрав. Процедура развода заключается просто-напросто в хорошей взбучке, а потом женщину прогоняют из дома, веля идти к любовнику или к родственникам в зависимости от вида провинности.
Милосердное провидение не одарило этот народ плодовитостью жителей цивилизованных стран. Редко у индианки больше пяти или шести детей, причем разница между младшим ребенком в семье и только что появившимся на свет может быть два, а то и три года. Колыбелями они не пользуются, а привязывают между ногами младенца клочок мха и носят его на спине прямо у тела, пока тот не выучится ходить.
Существуют определенные периоды, когда женщинам не дозволяется жить в одной палатке с мужчинами. Тогда они строят себе небольшую хижину в некотором отдалении от стойбища. Этот обычай с успехом используется женщинами, которые после размолвок с мужем применяют его как предлог для временного разделения. Я знавал нескольких обидчивых индианок, которые оставляли мужа и свою палатку на четыре, а то и на пять дней кряду, к тому же прибегая к сему способу по два-три раза в месяц, а их бедняги мужья даже и не подозревали об обмане; если и имелись у них какие-то сомнения, то разрешить их не дозволяла щепетильность. Помню, одна из жен Матонаби приятной наружности жила от него отдельно несколько недель подряд под этим предлогом. Он, правда, смутно чувствовал какой-то обман и поэтому внимательно следил, чтобы она не встречалась с другими мужчинами.
Женщинам в такие периоды не разрешают ходить по льду рек и озер, приближаться к местам, где мужчины охотятся на бобров или ловят рыбу, из опасения, что они могут навлечь неудачу. Запрещено им также есть голову убитых животных и идти вслед за охотником, несущим голову животного, или пересекать то место, где ее только что пронесли.
Было намечено сняться с лагеря 21 апреля, но в этот день одна из женщин начала рожать, а так как роды протекали трудно, мы задержались на два дня. Однако, как только несчастная разрешилась от бремени, промучившись пятьдесят два часа, был подан сигнал трогаться в путь. Горемыка привязала младенца за спину и побрела вслед за остальными. Хотя нашлась добрая душа, взявшаяся на один день – только на один – тянуть волокушу роженицы, той пришлось в дополнение к сверточку с ребенком нести довольно тяжелый груз и нередко идти по колена в холодной воде и в снегу. Весь вид женщины и ее стоны красноречиво говорили о тяжести переносимых ею страданий. Хотя я ее и сильно недолюбливал, никогда в жизни я не испытывал большей жалости к женщине: ее вздохи пронизывали меня до глубины души и нагоняли тягостные мысли, ибо совершенно не в моих силах было облегчить ее участь.
Когда северная индианка начинает рожать в стойбище, для нее строят отдельную хижину в отдалении от других типи, чтобы крики роженицы не долетали в стойбище. К ней не допускают никаких лиц мужского пола, исключение делается только для грудных детей. Вероятно, можно сокрушаться по поводу того, что в данных обстоятельствах, даже если роды очень трудные, никто женщине не помогает. Объяснить такое поведение, наверное, можно их убеждением, что природа вполне способна выполнить требуемое без помощи извне.
Когда я рассказал им о той помощи, которую белые женщины получают от повитух, меня выслушали с нескрываемым презрением и насмешливо заявили, что, по всей видимости, множество горбунов, кривоногих и других уродов, так часто встречающихся среди белых, обязаны своим увечьем великому «искусству» тех, кто помогал им появиться на свет, и небывалой заботе нянь после родов.
Северная индианка почитается нечистой на протяжении месяца или пяти недель после родов, которые она проводит, не выходя из своей маленькой хижины. Все это время отцу не показывают ребенка. Причиной тому неприглядная внешность новорожденных, у которых почти всегда слишком большая голова с редкими волосами и, более того, неприятный цвет кожи, так что если бы отец увидел ребенка со всеми недостатками, то мог бы отнестись к нему неприязненно, и в будущем воспоминание об этом никогда бы не рассеялось.
Двадцать третьего апреля, как я уже говорил, мы тронулись на север. Сильно потеплело, и снега начали так обильно таять, что идти в снегоступах стало трудно, тянуть волокуши с тяжелым грузом с каждым днем было тоже все труднее и труднее, поэтому до озера Клоуи мы добрались только 3 мая.
Это озеро всего двенадцать миль в ширину и, говорят, соединяется на западе с озером Атапаскоу[18]. Оно известно как место сбора индейцев, направляющихся в тундру, потому что дальше Клоуи деревья не растут и индейцы строят свои легкие каноэ тут. В день нашего прибытия к нам присоединились еще несколько индейцев из самых разных мест, а пока мы собрались двигаться дальше на озеро, прибыло еще более двухсот индейцев.
Местные каноэ непохожи ни на какие другие, потому что совсем маленькие, легкие и по простоте конструкции напоминают эскимосские каяки. Пользуются каноэ в основном для переправы через реки, хотя иногда и для охоты с копьем на оленей, когда те преодолевают вплавь узкие протоки, а во время линьки птиц с них удобнее охотиться на лебедей и гусей. Каноэ такого вида строят только летом для переходов по тундре, для путешествий по рекам их не используют.
Индейцы строят свои каноэ и волокуши, а также делают снегоступы и всевозможные деревянные предметы только с помощью топорика, ножа, пилы и шила. Но проявляют при этом исключительную сноровку: все их изделия выполнены столь аккуратно и точно, что никакой механик, располагающий самыми разнообразными инструментами, не смог бы их превзойти.
Палатки северных индейцев, одинаковые летом и зимой, обычно покрываются оленьими шкурами, разрезанными для удобства переноски на небольшие куски. Покрытие палаток, а также посуду и легкие деревянные шесты несут приученные к этому вьючные собаки. Собаки бывают самого различного окраса, но все – помесь с песцами или волками, морда у них острая, хвосты длинные и пушистые, уши торчком. Они отличаются смелостью и такой свирепостью, что самая маленькая из них может держать на расстоянии сразу нескольких английских догов, если они загонят ее в угол. Собаки могли бы с не меньшим усердием везти сани, но так как совсем немногие индейцы утруждают себя изготовлением нарт под собачью упряжку, то переносить тяжелые грузы – доля бедных женщин, которые лишь слегка облегчают свою поклажу, привязывая легкие предметы к собачьим спинам.
С приближением зимы на безлесных равнинах вместо волокуши временно используют несколько кусков оленьих шкур с задних ног животного (камусов), которые сшивают наподобие длинной дорожной сумки. На снегу она скользит как выдра.
Когда же индейцы вновь попадают в область лесов, они изготавливают волокуши из лиственничных досок. Это доски примерно в четверть дюйма толщиной и редко шире пяти-шести дюймов. При большей ширине они были бы неудобны в работе. Их соединяют сыромятными ремешками, а с верхней стороны прикрепляют несколько поперечных брусков для прочности и для крепления к ним веревок, которыми привязывают поклажу. Переднюю часть волокуши загибают вверх полумесяцем, чтобы она не зарывалась в снег. Тянут волокушу за двойную веревку, перекинутую петлей через плечо на грудь.
Снегоступы северные индейцы делают иным способом, нежели все остальные племена. Они изгибают рамы таким образом, что внутренние стороны получаются почти прямые, а внешние – полукруглые. Поэтому получаются два парных снегоступа, каждый из которых можно надевать только на левую или на правую ногу.
Теперь на берегах Клоуи собралось великое множество индейцев, но, так как я находился под покровительством вождя, меня никто не трогал и не выказывал желания присвоить что-нибудь из моего имущества. Это меня радовало, ибо мы находились еще даже не на середине пути, а уже более половины запаса табака было израсходовано.
Индейцы постоянно испытывали недостаток в порохе и пулях, и обычно Матонаби щедро оделял ими нуждающихся. Следует, однако, отдать ему должное: он расходовал свои, купленные на фактории запасы. Как мне было точно известно, Матонаби отдал сто пятьдесят куньих шкур только за порох, а кроме того, множество бобровых шкур и другой пушнины – за пули, скобяные изделия и табак, специально предназначавшиеся для раздачи его соплеменникам.
Когда 20 мая мы оставили Клоуи и возобновили движение на север, нас нагнали несколько чужих индейцев с вестью, что в дне пути на юг находится вождь Килшайс. Я не видел Килшайса и ничего не слышал о нем с тех самых пор, как отправил с ним письмо в крепость с просьбой прислать еще припасов, поэтому Матонаби отрядил двух юношей привести его к нам вместе с товарами, которые у него могли быть для нас.
Через три дня мы вышли из живых лесов, хотя встречались еще рощицы сухостоя и деревьев с растрескавшейся от морозов корой. Еще во время своих прежних походов я заметил, что, начиная от Тюленьей реки, край леса окаймлен полосой старых посеревших пней и разорванных морозом голых стволов. Ширина полосы – до двадцати миль, что говорит о постепенном похолодании за последние несколько веков.
Погода нас совсем не баловала – то светило солнце и было жарко, а следующий день приносил дождь со снегом или же сильные заморозки, от которых теперь, на открытом месте, укрыться не было почти никакой возможности.
Двадцать восьмого мы ступили на лед большого озера, называвшегося Пишью, где индейцы предложили сделать стоянку, пока капитан Килшайс не нагонит нас. Той ночью убежала одна из жен Матонаби с еще одной женщиной. По-видимому, они отправились на восток на поиски своих прежних мужей, у которых их отобрали.
Это событие вызвало гораздо больше шума и волнений, чем, по моему мнению, заслуживало. Матонаби выглядел совершенно расстроенным и безутешным. Исчезнувшая жена, оказалось, обладала абсолютно всеми достоинствами, которые делали ее хорошей спутницей жизни. Она тем не менее предпочла вернуться к своему прежнему мужу, совсем неприметному и безвестному юнцу, нежели довольствоваться седьмой частью внимания величайшего из вождей здешних мест.
С сожалением я должен отметить, что у озера Клоуи Матонаби совершил большое преступление, напав на мужа этой женщины, причем только за то, что бедняга неуважительно говорил о нем. Как только Матонаби прослышал, что этот человек появился вблизи нашего лагеря у Клоуи, он взял нож, пошел в его палатку, без всяких разговоров схватил его за грудки и приступил к выполнению своего страшного замысла. Несчастный, почуяв опасность, припал к земле и стал звать на помощь, но, раньше чем она подоспела, получил три удара ножом, к счастью пришедшихся в лопатку.
После этого Матонаби вернулся к себе в палатку, спокойно сел, раскурил трубку и осведомился у меня, не считаю ли я его действия единственно правильными и справедливыми. В делах, касающихся его женщин, он ни в коей мере не был свободен от влияния наихудших страстей человеческих.
Среди местных индейцев всегда существовал обычай вступать в поединок за женщину, к которой они чувствуют влечение, и, конечно, победитель всегда забирал ее себе. Человеку слабому, если только он не считается хорошим охотником и не пользуется поэтому уважением в племени, редко позволяется держать при себе жену, обратившую на себя внимание более сильного мужчины. Ибо, как только имеющиеся у такого соперника на настоящий момент жены окажутся слишком задавлены работой, он без малейших угрызений совести оторвет от груди прежнего мужа его жену, чтобы переложить на ее плечи часть общего семейного груза.
Обычай этот вызывает среди молодежи сильный дух соперничества, и мальчики с раннего возраста постоянно соревнуются в ловкости и силе, испытывая их в борьбе. Опыт мужей, приобретенный в множестве схваток, дает их женам защиту от посягательств захватчиков, часть которых живет за счет добычи, отобранной у более слабых соперников, причем за необходимые в быту вещи ничего не предлагается взамен.
Способ, с помощью которого они отбирают друг у друга женщин и имущество, хотя и выглядит довольно дико, вряд ли можно назвать боевой схваткой. Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь получил малейшее увечье в этих стычках, заключающихся в перетягивании соперника за волосы: ни кулаки, ни ноги почти никогда не пускаются в ход.
Нередко перед самой схваткой один из соперников бреет голову и смазывает уши жиром, укрывшись в своем типи. Уморительно наблюдать, как претендент на чужую жену расхаживает перед типи с важным видом и громогласно вопрошает: «Где же он? Почему он не выходит и не желает сразиться со мной?» После чего тот выскакивает со свежеобритой головой и намазанными ушами, кидается на противника, хватает его за волосы и, хотя часто уступает ему в силе, успевает повалить на землю, тогда как этот бедняга так и не находит, за что его ухватить.
В эти поединки силы с сообразительностью, почти всегда честные, никто никогда не вмешивается. Тем не менее мне часто становилось не по себе, когда я наблюдал, как женщина, предмет спора двух мужчин, грустно сидела в сторонке и ждала исхода схватки мужа и желающего заполучить ее претендента. И я испытывал величайшее негодование, когда она доставалась человеку, которого имела основание ненавидеть всей душой. Тогда из-за ее нежелания следовать за новым повелителем порой возникали жестокие сцены. Я видел, как несчастных молодых женщин, раздетых донага, насильно тащили в палатку победителя, где они должны были теперь жить.
Но случалось и с удовольствием наблюдать, как красивую женщину уводили от нелюбимого мужа; тогда она лишь для вида пускала слезу, скрывая пробудившуюся в душе радость.
Глава седьмая
Спросите северного индейца, что такое женская красота, и он ответит: широкое плоское лицо, маленькие глазки, широкие скулы, три или четыре черные линии на каждой щеке, смуглая кожа и свисающая до пояса грудь.
Перечисленные атрибуты красоты повышаются в цене, если их обладательница умеет еще выделывать всевозможные шкуры и кожи, шить из них одежду и переносить сто сорок фунтов на спине летом или вдвое больше тащить за собой по снегу зимой.
Характер женщины не имеет почти никакого значения, ибо мужчины проявляют удивительное умение усмирять самых строптивых и заставлять их повиноваться своим желаниям.
Обычно женщин держат на расстоянии и ставят очень низко. Даже женам и дочерям вождя не положено приступать к еде, пока все мужчины, включая слуг, не закончат трапезу. Поэтому в голодное время женщинам нередко не достается ни крошки. Естественно, наверно, предположить, что они питаются тайком, но делать им это приходится с величайшими предосторожностями – разоблачение грозит сильными побоями.
Брачной церемонии как таковой у них нет, и пары составляются обычно по сговору родителей или близких родственников. Молодые индианки, насколько можно судить, слепо повинуются воле родителей, стремящихся выдать дочь за тех, кто представляется наилучшей опорой их старости, даже если возраст, внешность или нрав будущего мужа для их дочери самые неподходящие.
Девочек просватывают в раннем детстве, но никогда не за ровню по возрасту: для мест, где существование семьи зависит всецело от опыта и умения мужа, этот обычай, несомненно, разумный. Поэтому очень часто можно встретить тридцатипяти-сорокалетних мужчин с женами десяти – двенадцати лет, а то и меньше.
Когда девочкам исполняется восемь-девять лет, им запрещают участвовать в самых невинных совместных играх с мальчиками. В доме родителей и даже во время кочевок за девушками следят с таким неослабным вниманием, что с ним ни в какое сравнение не идет строжайшая дисциплина английских пансионов. К счастью, суровое содержание, так как оно общепринято, не слишком угнетает индианок.
Несмотря на необыкновенно строгие ограничения, налагаемые на молоденьких девушек, поведение самих родителей ни в коей мере не соответствует предъявляемым к дочерям требованиям. В разговорах при детях родители несдержанны и даже с детьми говорят на самые щекотливые темы. Однако для детей тут ничего необычного нет, и услышанное не оказывает на них столь пагубного влияния, как в цивилизованной стране, где все меры принимаются к тому, чтобы не развращать детей непристойными разговорами.
Разводы довольно часты; иногда их причиной служит невоздержанность, но чаще отсутствие необходимых, по мнению мужей, достоинств у жен или же их дурной нрав. Процедура развода заключается просто-напросто в хорошей взбучке, а потом женщину прогоняют из дома, веля идти к любовнику или к родственникам в зависимости от вида провинности.
Милосердное провидение не одарило этот народ плодовитостью жителей цивилизованных стран. Редко у индианки больше пяти или шести детей, причем разница между младшим ребенком в семье и только что появившимся на свет может быть два, а то и три года. Колыбелями они не пользуются, а привязывают между ногами младенца клочок мха и носят его на спине прямо у тела, пока тот не выучится ходить.
Существуют определенные периоды, когда женщинам не дозволяется жить в одной палатке с мужчинами. Тогда они строят себе небольшую хижину в некотором отдалении от стойбища. Этот обычай с успехом используется женщинами, которые после размолвок с мужем применяют его как предлог для временного разделения. Я знавал нескольких обидчивых индианок, которые оставляли мужа и свою палатку на четыре, а то и на пять дней кряду, к тому же прибегая к сему способу по два-три раза в месяц, а их бедняги мужья даже и не подозревали об обмане; если и имелись у них какие-то сомнения, то разрешить их не дозволяла щепетильность. Помню, одна из жен Матонаби приятной наружности жила от него отдельно несколько недель подряд под этим предлогом. Он, правда, смутно чувствовал какой-то обман и поэтому внимательно следил, чтобы она не встречалась с другими мужчинами.
Женщинам в такие периоды не разрешают ходить по льду рек и озер, приближаться к местам, где мужчины охотятся на бобров или ловят рыбу, из опасения, что они могут навлечь неудачу. Запрещено им также есть голову убитых животных и идти вслед за охотником, несущим голову животного, или пересекать то место, где ее только что пронесли.
Было намечено сняться с лагеря 21 апреля, но в этот день одна из женщин начала рожать, а так как роды протекали трудно, мы задержались на два дня. Однако, как только несчастная разрешилась от бремени, промучившись пятьдесят два часа, был подан сигнал трогаться в путь. Горемыка привязала младенца за спину и побрела вслед за остальными. Хотя нашлась добрая душа, взявшаяся на один день – только на один – тянуть волокушу роженицы, той пришлось в дополнение к сверточку с ребенком нести довольно тяжелый груз и нередко идти по колена в холодной воде и в снегу. Весь вид женщины и ее стоны красноречиво говорили о тяжести переносимых ею страданий. Хотя я ее и сильно недолюбливал, никогда в жизни я не испытывал большей жалости к женщине: ее вздохи пронизывали меня до глубины души и нагоняли тягостные мысли, ибо совершенно не в моих силах было облегчить ее участь.
Когда северная индианка начинает рожать в стойбище, для нее строят отдельную хижину в отдалении от других типи, чтобы крики роженицы не долетали в стойбище. К ней не допускают никаких лиц мужского пола, исключение делается только для грудных детей. Вероятно, можно сокрушаться по поводу того, что в данных обстоятельствах, даже если роды очень трудные, никто женщине не помогает. Объяснить такое поведение, наверное, можно их убеждением, что природа вполне способна выполнить требуемое без помощи извне.
Когда я рассказал им о той помощи, которую белые женщины получают от повитух, меня выслушали с нескрываемым презрением и насмешливо заявили, что, по всей видимости, множество горбунов, кривоногих и других уродов, так часто встречающихся среди белых, обязаны своим увечьем великому «искусству» тех, кто помогал им появиться на свет, и небывалой заботе нянь после родов.
Северная индианка почитается нечистой на протяжении месяца или пяти недель после родов, которые она проводит, не выходя из своей маленькой хижины. Все это время отцу не показывают ребенка. Причиной тому неприглядная внешность новорожденных, у которых почти всегда слишком большая голова с редкими волосами и, более того, неприятный цвет кожи, так что если бы отец увидел ребенка со всеми недостатками, то мог бы отнестись к нему неприязненно, и в будущем воспоминание об этом никогда бы не рассеялось.
Двадцать третьего апреля, как я уже говорил, мы тронулись на север. Сильно потеплело, и снега начали так обильно таять, что идти в снегоступах стало трудно, тянуть волокуши с тяжелым грузом с каждым днем было тоже все труднее и труднее, поэтому до озера Клоуи мы добрались только 3 мая.
Это озеро всего двенадцать миль в ширину и, говорят, соединяется на западе с озером Атапаскоу[18]. Оно известно как место сбора индейцев, направляющихся в тундру, потому что дальше Клоуи деревья не растут и индейцы строят свои легкие каноэ тут. В день нашего прибытия к нам присоединились еще несколько индейцев из самых разных мест, а пока мы собрались двигаться дальше на озеро, прибыло еще более двухсот индейцев.
Местные каноэ непохожи ни на какие другие, потому что совсем маленькие, легкие и по простоте конструкции напоминают эскимосские каяки. Пользуются каноэ в основном для переправы через реки, хотя иногда и для охоты с копьем на оленей, когда те преодолевают вплавь узкие протоки, а во время линьки птиц с них удобнее охотиться на лебедей и гусей. Каноэ такого вида строят только летом для переходов по тундре, для путешествий по рекам их не используют.
Индейцы строят свои каноэ и волокуши, а также делают снегоступы и всевозможные деревянные предметы только с помощью топорика, ножа, пилы и шила. Но проявляют при этом исключительную сноровку: все их изделия выполнены столь аккуратно и точно, что никакой механик, располагающий самыми разнообразными инструментами, не смог бы их превзойти.
Палатки северных индейцев, одинаковые летом и зимой, обычно покрываются оленьими шкурами, разрезанными для удобства переноски на небольшие куски. Покрытие палаток, а также посуду и легкие деревянные шесты несут приученные к этому вьючные собаки. Собаки бывают самого различного окраса, но все – помесь с песцами или волками, морда у них острая, хвосты длинные и пушистые, уши торчком. Они отличаются смелостью и такой свирепостью, что самая маленькая из них может держать на расстоянии сразу нескольких английских догов, если они загонят ее в угол. Собаки могли бы с не меньшим усердием везти сани, но так как совсем немногие индейцы утруждают себя изготовлением нарт под собачью упряжку, то переносить тяжелые грузы – доля бедных женщин, которые лишь слегка облегчают свою поклажу, привязывая легкие предметы к собачьим спинам.
С приближением зимы на безлесных равнинах вместо волокуши временно используют несколько кусков оленьих шкур с задних ног животного (камусов), которые сшивают наподобие длинной дорожной сумки. На снегу она скользит как выдра.
Когда же индейцы вновь попадают в область лесов, они изготавливают волокуши из лиственничных досок. Это доски примерно в четверть дюйма толщиной и редко шире пяти-шести дюймов. При большей ширине они были бы неудобны в работе. Их соединяют сыромятными ремешками, а с верхней стороны прикрепляют несколько поперечных брусков для прочности и для крепления к ним веревок, которыми привязывают поклажу. Переднюю часть волокуши загибают вверх полумесяцем, чтобы она не зарывалась в снег. Тянут волокушу за двойную веревку, перекинутую петлей через плечо на грудь.
Снегоступы северные индейцы делают иным способом, нежели все остальные племена. Они изгибают рамы таким образом, что внутренние стороны получаются почти прямые, а внешние – полукруглые. Поэтому получаются два парных снегоступа, каждый из которых можно надевать только на левую или на правую ногу.
Теперь на берегах Клоуи собралось великое множество индейцев, но, так как я находился под покровительством вождя, меня никто не трогал и не выказывал желания присвоить что-нибудь из моего имущества. Это меня радовало, ибо мы находились еще даже не на середине пути, а уже более половины запаса табака было израсходовано.
Индейцы постоянно испытывали недостаток в порохе и пулях, и обычно Матонаби щедро оделял ими нуждающихся. Следует, однако, отдать ему должное: он расходовал свои, купленные на фактории запасы. Как мне было точно известно, Матонаби отдал сто пятьдесят куньих шкур только за порох, а кроме того, множество бобровых шкур и другой пушнины – за пули, скобяные изделия и табак, специально предназначавшиеся для раздачи его соплеменникам.
Когда 20 мая мы оставили Клоуи и возобновили движение на север, нас нагнали несколько чужих индейцев с вестью, что в дне пути на юг находится вождь Килшайс. Я не видел Килшайса и ничего не слышал о нем с тех самых пор, как отправил с ним письмо в крепость с просьбой прислать еще припасов, поэтому Матонаби отрядил двух юношей привести его к нам вместе с товарами, которые у него могли быть для нас.
Через три дня мы вышли из живых лесов, хотя встречались еще рощицы сухостоя и деревьев с растрескавшейся от морозов корой. Еще во время своих прежних походов я заметил, что, начиная от Тюленьей реки, край леса окаймлен полосой старых посеревших пней и разорванных морозом голых стволов. Ширина полосы – до двадцати миль, что говорит о постепенном похолодании за последние несколько веков.
Погода нас совсем не баловала – то светило солнце и было жарко, а следующий день приносил дождь со снегом или же сильные заморозки, от которых теперь, на открытом месте, укрыться не было почти никакой возможности.
Двадцать восьмого мы ступили на лед большого озера, называвшегося Пишью, где индейцы предложили сделать стоянку, пока капитан Килшайс не нагонит нас. Той ночью убежала одна из жен Матонаби с еще одной женщиной. По-видимому, они отправились на восток на поиски своих прежних мужей, у которых их отобрали.
Это событие вызвало гораздо больше шума и волнений, чем, по моему мнению, заслуживало. Матонаби выглядел совершенно расстроенным и безутешным. Исчезнувшая жена, оказалось, обладала абсолютно всеми достоинствами, которые делали ее хорошей спутницей жизни. Она тем не менее предпочла вернуться к своему прежнему мужу, совсем неприметному и безвестному юнцу, нежели довольствоваться седьмой частью внимания величайшего из вождей здешних мест.
С сожалением я должен отметить, что у озера Клоуи Матонаби совершил большое преступление, напав на мужа этой женщины, причем только за то, что бедняга неуважительно говорил о нем. Как только Матонаби прослышал, что этот человек появился вблизи нашего лагеря у Клоуи, он взял нож, пошел в его палатку, без всяких разговоров схватил его за грудки и приступил к выполнению своего страшного замысла. Несчастный, почуяв опасность, припал к земле и стал звать на помощь, но, раньше чем она подоспела, получил три удара ножом, к счастью пришедшихся в лопатку.
После этого Матонаби вернулся к себе в палатку, спокойно сел, раскурил трубку и осведомился у меня, не считаю ли я его действия единственно правильными и справедливыми. В делах, касающихся его женщин, он ни в коей мере не был свободен от влияния наихудших страстей человеческих.
Среди местных индейцев всегда существовал обычай вступать в поединок за женщину, к которой они чувствуют влечение, и, конечно, победитель всегда забирал ее себе. Человеку слабому, если только он не считается хорошим охотником и не пользуется поэтому уважением в племени, редко позволяется держать при себе жену, обратившую на себя внимание более сильного мужчины. Ибо, как только имеющиеся у такого соперника на настоящий момент жены окажутся слишком задавлены работой, он без малейших угрызений совести оторвет от груди прежнего мужа его жену, чтобы переложить на ее плечи часть общего семейного груза.
Обычай этот вызывает среди молодежи сильный дух соперничества, и мальчики с раннего возраста постоянно соревнуются в ловкости и силе, испытывая их в борьбе. Опыт мужей, приобретенный в множестве схваток, дает их женам защиту от посягательств захватчиков, часть которых живет за счет добычи, отобранной у более слабых соперников, причем за необходимые в быту вещи ничего не предлагается взамен.
Способ, с помощью которого они отбирают друг у друга женщин и имущество, хотя и выглядит довольно дико, вряд ли можно назвать боевой схваткой. Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь получил малейшее увечье в этих стычках, заключающихся в перетягивании соперника за волосы: ни кулаки, ни ноги почти никогда не пускаются в ход.
Нередко перед самой схваткой один из соперников бреет голову и смазывает уши жиром, укрывшись в своем типи. Уморительно наблюдать, как претендент на чужую жену расхаживает перед типи с важным видом и громогласно вопрошает: «Где же он? Почему он не выходит и не желает сразиться со мной?» После чего тот выскакивает со свежеобритой головой и намазанными ушами, кидается на противника, хватает его за волосы и, хотя часто уступает ему в силе, успевает повалить на землю, тогда как этот бедняга так и не находит, за что его ухватить.
В эти поединки силы с сообразительностью, почти всегда честные, никто никогда не вмешивается. Тем не менее мне часто становилось не по себе, когда я наблюдал, как женщина, предмет спора двух мужчин, грустно сидела в сторонке и ждала исхода схватки мужа и желающего заполучить ее претендента. И я испытывал величайшее негодование, когда она доставалась человеку, которого имела основание ненавидеть всей душой. Тогда из-за ее нежелания следовать за новым повелителем порой возникали жестокие сцены. Я видел, как несчастных молодых женщин, раздетых донага, насильно тащили в палатку победителя, где они должны были теперь жить.
Но случалось и с удовольствием наблюдать, как красивую женщину уводили от нелюбимого мужа; тогда она лишь для вида пускала слезу, скрывая пробудившуюся в душе радость.
Глава седьмая
Рано утром 29 мая к нам присоединился вождь Килшайс. Он принес с собой бочонок французского бренди в две кварты и пакет с письмами для меня, которые он носил с собой вот уже много месяцев, но порох, пули, табак и ножи, полученные им в крепости по моей просьбе, оказались израсходованными. В свое оправдание он объяснил, что зимой умерло несколько его родственников и, согласно обычаю, он в знак скорби выбросил все свое имущество, после чего был вынужден воспользоваться моими товарами для поддержания сил своих многочисленных домочадцев. В качестве частичного возмещения ущерба он подарил мне четыре выделанные лосиные шкуры, оказавшиеся весьма кстати, так как они подходили для шитья мокасин, которых в то время нам сильно не хватало.
В тот же день индеец, незадолго до этого примкнувший к нашей компании, стал настаивать на поединке с Матонаби с целью или отобрать одну из его жен, или, если противник не согласится на поединок, заставить его откупиться огневым припасом, кое-какими железными предметами, котелком и другими вещами. Матонаби надо было или отдать все претенденту, или же потерять женщину: надежды побороть далеко превосходившего в силе противника не было. Матонаби тем пуще расстроился, что тот же самый индеец только месяц назад продал ему эту женщину.
Их спор чуть не погубил экспедицию, так как Матонаби, почитавший себя самым знаменитым из всех когда-либо живших людей, настолько близко к сердцу принял оскорбление (к тому же нанесенное в моем присутствии), что чуть было не повернул на запад, в страну атапасков, которые, по его словам, относились к нему куда с большим уважением, чем его соплеменники.
Мне уже казалось, что и третий поход окончится так же бесславно, как и два предыдущих, однако, переждав вспышку гнева, я выдвинул все возможные аргументы в пользу продолжения путешествия. Особенно я упирал на то, что Компания Гудзонова залива будет рада оценить его заслуги и старание в помощи делу, которое, по всей видимости, должно принести Компании выгоду.
После долгих уговоров он наконец согласился продолжить путь. Хотя день уже подошел к концу, он подал сигнал двигаться, после чего мы прошли еще семь миль, прежде чем остановились на одном из островков озера Пишью. В тот день мы, впервые с тех пор как покинули Тлевиазу, заметили оленей (а все это время питались сушеным мясом).
В последний день мая достигли северной оконечности озера Пишью, и Матонаби начал ускоренно готовиться к исполнению нашего плана – добраться до медных копей. Он снарядил двух бездетных молодых жен, и вместе с ними мы двинулись вперед, остальные же женщины вместе с детьми должны были медленно следовать за нами, а в условленном месте на тундровых равнинах ожидать нашего возвращения с Коппермайн. Мы же, насколько возможно, облегчили свою ношу, взяв с собой пороха и пуль ровно столько, чтобы прокормиться охотой, и к вечеру следующего дня уже были готовы выступить к нашей цели.
Женщины, которых мы оставляли, подняли жалобный плач и не прекращали рыдать, пока мы могли их слышать, но эта грустная сцена расставания не произвела на моих спутников ни малейшего впечатления, и они весело продолжали идти дальше.
Хотя мы выступили поздним вечером, лагерь разбили, лишь когда преодолели миль десять, а индейцам удалось подстрелить несколько оленей. Рассказ о ночных переходах и охоте на оленей посреди ночи может показаться выдумкой, но мы поднялись уже в такие высокие широты Севера, что даже в полночь солнце едва опускалось за горизонт.
Теперь я должен в своем рассказе вернуться еще к одному событию, происшедшему на озере Клоуи. Во время нашей стоянки к нам присоединилось множество индейцев, желавших идти вместе с нами до реки Коппермайн только для того, чтобы встретиться там с эскимосами, часто, по слухам, навещавшими те места, и свести с ними счеты. План этот, несмотря на все опасности и тяготы пути, настолько воодушевил всех, что чуть ли не каждый присоединявшийся к нам мужчина желал вступить в военный отряд.
А для этого всем воинам до ухода с Клоуи надо было изготовить себе небольшие щиты в виде тонких досок двух футов шириной и трех футов длиной, предназначавшихся для отражения эскимосских стрел.
Однако, когда наступило время двигаться в путь, только шестьдесят индейцев остались тверды в своей решимости. Остальные, прикинув, что идти далеко, а выгоды от экспедиции никакой ожидать нельзя, по трезвом размышлении отказались от участия в походе. Однако, если бы в их распоряжении было не меньше европейских товаров и оружия, чем у индейцев Матонаби, вполне вероятно, что многие с удовольствием остались бы в отряде.
Прослышав о планах индейцев в отношении эскимосов, я попытался отговорить их от этих бесчеловечных замыслов, но они посчитали, что мои слова вызваны трусостью, и с величайшим презрением заявили, что я просто боюсь эскимосов. Сознавая, что моя личная безопасность всецело зависит от благожелательности индейцев, я переменил тон. Я сказал, что меня не волнует судьба эскимосов, хотя я и не вижу необходимости нападать на них, но что я всецело буду опекать и защищать тех, кто последует на Коппермайн вместе со мной. Мое заявление было воспринято с глубоким удовлетворением, и я никогда больше не пытался помешать их воинственным замыслам, ибо так поступать было бы в моем положении верхом неблагоразумия.
Воинственность северных индейцев была связана с суеверием. Они верят, что, когда умирает какой-нибудь их вождь, его смерть насылается либо каким-то недоброжелателем из своего племени, либо южными индейцами, либо эскимосами. Причем подозрение чаще всего падает именно на последних, в чем и заключается основная причина постоянной вражды индейцев с этим несчастным народом.
Некоторое время назад эскимосы, торговавшие с нашими шлюпами в Нэпс-бей, Нейвел-бей и Уэйв-Коув к северу от реки Черчилл, жили в мире и дружбе с северными индейцами. Это было возможно благодаря многолетней опеке их со стороны коменданта Форта Принца Уэльского. Однако летом 1756 года отряд северных индейцев, после того как шлюп покинул Нэп-бей и вышел в открытое море, напал на эскимосов. Капитан шлюпа Джон Бин отчетливо слышал выстрелы, но значение их понял лишь следующим летом, когда на берегу обнаружил ужасные останки более чем сорока эскимосов, убитых только потому, что в прошлую зиму два вождя северных индейцев умерли.
На Крайнем Севере, куда не заплывают корабли, эскимосы часто становятся жертвами предрассудков северных индейцев, хотя последних ни в коей мере нельзя считать воинственным племенем. Исходя из своего опыта, я не думаю, что они способны на столь крайнюю жестокость по отношению еще к кому-либо.
Не отягощенные женщинами и детьми, мы быстро продвигались на север, но погода была так неустойчива, а мокрый снег и дождь выпадали столь часто, что до озера Когид, где женщины и дети должны были ждать нас, мы добрались только 16 июня.
По дороге мы переправились по льду через несколько больших озер (среди них Тойнойкайд и Тойконлайнд), а также через множество рек и ручьев. Оленей было много, и индейцы их забивали часто только ради жира, костного мозга и языков. Я пытался доказать им неразумность такого расточительства, но, так как укоренившиеся обычаи преодолеть нелегко, мои упреки не возымели действия. Мне объяснили, что убивать много дичи и питаться ее лучшими частями правильно, потому что, когда дичи станет мало, поступать так будет невозможно.
Между 17 и 20 июня мы прошли восемьдесят миль на север в основном по льду озера Когид.
Двадцать второго вышли на берег реки Конгекатавачага, где повстречали Медных индейцев, собравшихся там, как всегда в это время года, для охоты на оленей, переправляющихся в этом месте через реку.
В тот же день индеец, незадолго до этого примкнувший к нашей компании, стал настаивать на поединке с Матонаби с целью или отобрать одну из его жен, или, если противник не согласится на поединок, заставить его откупиться огневым припасом, кое-какими железными предметами, котелком и другими вещами. Матонаби надо было или отдать все претенденту, или же потерять женщину: надежды побороть далеко превосходившего в силе противника не было. Матонаби тем пуще расстроился, что тот же самый индеец только месяц назад продал ему эту женщину.
Их спор чуть не погубил экспедицию, так как Матонаби, почитавший себя самым знаменитым из всех когда-либо живших людей, настолько близко к сердцу принял оскорбление (к тому же нанесенное в моем присутствии), что чуть было не повернул на запад, в страну атапасков, которые, по его словам, относились к нему куда с большим уважением, чем его соплеменники.
Мне уже казалось, что и третий поход окончится так же бесславно, как и два предыдущих, однако, переждав вспышку гнева, я выдвинул все возможные аргументы в пользу продолжения путешествия. Особенно я упирал на то, что Компания Гудзонова залива будет рада оценить его заслуги и старание в помощи делу, которое, по всей видимости, должно принести Компании выгоду.
После долгих уговоров он наконец согласился продолжить путь. Хотя день уже подошел к концу, он подал сигнал двигаться, после чего мы прошли еще семь миль, прежде чем остановились на одном из островков озера Пишью. В тот день мы, впервые с тех пор как покинули Тлевиазу, заметили оленей (а все это время питались сушеным мясом).
В последний день мая достигли северной оконечности озера Пишью, и Матонаби начал ускоренно готовиться к исполнению нашего плана – добраться до медных копей. Он снарядил двух бездетных молодых жен, и вместе с ними мы двинулись вперед, остальные же женщины вместе с детьми должны были медленно следовать за нами, а в условленном месте на тундровых равнинах ожидать нашего возвращения с Коппермайн. Мы же, насколько возможно, облегчили свою ношу, взяв с собой пороха и пуль ровно столько, чтобы прокормиться охотой, и к вечеру следующего дня уже были готовы выступить к нашей цели.
Женщины, которых мы оставляли, подняли жалобный плач и не прекращали рыдать, пока мы могли их слышать, но эта грустная сцена расставания не произвела на моих спутников ни малейшего впечатления, и они весело продолжали идти дальше.
Хотя мы выступили поздним вечером, лагерь разбили, лишь когда преодолели миль десять, а индейцам удалось подстрелить несколько оленей. Рассказ о ночных переходах и охоте на оленей посреди ночи может показаться выдумкой, но мы поднялись уже в такие высокие широты Севера, что даже в полночь солнце едва опускалось за горизонт.
Теперь я должен в своем рассказе вернуться еще к одному событию, происшедшему на озере Клоуи. Во время нашей стоянки к нам присоединилось множество индейцев, желавших идти вместе с нами до реки Коппермайн только для того, чтобы встретиться там с эскимосами, часто, по слухам, навещавшими те места, и свести с ними счеты. План этот, несмотря на все опасности и тяготы пути, настолько воодушевил всех, что чуть ли не каждый присоединявшийся к нам мужчина желал вступить в военный отряд.
А для этого всем воинам до ухода с Клоуи надо было изготовить себе небольшие щиты в виде тонких досок двух футов шириной и трех футов длиной, предназначавшихся для отражения эскимосских стрел.
Однако, когда наступило время двигаться в путь, только шестьдесят индейцев остались тверды в своей решимости. Остальные, прикинув, что идти далеко, а выгоды от экспедиции никакой ожидать нельзя, по трезвом размышлении отказались от участия в походе. Однако, если бы в их распоряжении было не меньше европейских товаров и оружия, чем у индейцев Матонаби, вполне вероятно, что многие с удовольствием остались бы в отряде.
Прослышав о планах индейцев в отношении эскимосов, я попытался отговорить их от этих бесчеловечных замыслов, но они посчитали, что мои слова вызваны трусостью, и с величайшим презрением заявили, что я просто боюсь эскимосов. Сознавая, что моя личная безопасность всецело зависит от благожелательности индейцев, я переменил тон. Я сказал, что меня не волнует судьба эскимосов, хотя я и не вижу необходимости нападать на них, но что я всецело буду опекать и защищать тех, кто последует на Коппермайн вместе со мной. Мое заявление было воспринято с глубоким удовлетворением, и я никогда больше не пытался помешать их воинственным замыслам, ибо так поступать было бы в моем положении верхом неблагоразумия.
Воинственность северных индейцев была связана с суеверием. Они верят, что, когда умирает какой-нибудь их вождь, его смерть насылается либо каким-то недоброжелателем из своего племени, либо южными индейцами, либо эскимосами. Причем подозрение чаще всего падает именно на последних, в чем и заключается основная причина постоянной вражды индейцев с этим несчастным народом.
Некоторое время назад эскимосы, торговавшие с нашими шлюпами в Нэпс-бей, Нейвел-бей и Уэйв-Коув к северу от реки Черчилл, жили в мире и дружбе с северными индейцами. Это было возможно благодаря многолетней опеке их со стороны коменданта Форта Принца Уэльского. Однако летом 1756 года отряд северных индейцев, после того как шлюп покинул Нэп-бей и вышел в открытое море, напал на эскимосов. Капитан шлюпа Джон Бин отчетливо слышал выстрелы, но значение их понял лишь следующим летом, когда на берегу обнаружил ужасные останки более чем сорока эскимосов, убитых только потому, что в прошлую зиму два вождя северных индейцев умерли.
На Крайнем Севере, куда не заплывают корабли, эскимосы часто становятся жертвами предрассудков северных индейцев, хотя последних ни в коей мере нельзя считать воинственным племенем. Исходя из своего опыта, я не думаю, что они способны на столь крайнюю жестокость по отношению еще к кому-либо.
Не отягощенные женщинами и детьми, мы быстро продвигались на север, но погода была так неустойчива, а мокрый снег и дождь выпадали столь часто, что до озера Когид, где женщины и дети должны были ждать нас, мы добрались только 16 июня.
По дороге мы переправились по льду через несколько больших озер (среди них Тойнойкайд и Тойконлайнд), а также через множество рек и ручьев. Оленей было много, и индейцы их забивали часто только ради жира, костного мозга и языков. Я пытался доказать им неразумность такого расточительства, но, так как укоренившиеся обычаи преодолеть нелегко, мои упреки не возымели действия. Мне объяснили, что убивать много дичи и питаться ее лучшими частями правильно, потому что, когда дичи станет мало, поступать так будет невозможно.
Между 17 и 20 июня мы прошли восемьдесят миль на север в основном по льду озера Когид.
Двадцать второго вышли на берег реки Конгекатавачага, где повстречали Медных индейцев, собравшихся там, как всегда в это время года, для охоты на оленей, переправляющихся в этом месте через реку.