По своему местоположению Лубянская площадь оказалась перекрестком основных московских маршрутов: здесь сходились и пересекались пути из одного окраинного района Москвы в другой: от Крестовской заставы, Таганки, через Театральную, Моховую, Каменный мост – в Замоскворечье и другие части города. Путеводитель 1917 года отмечал: «Площадь эта является узлом, в котором сплетаются, расходясь отсюда во все стороны, важнейшие городские пути. Через эту площадь проходят линии почти всех трамваев». В 1880-е годы трамваев еще не было, ездили на лошадях, но узел перепутий существовал, и поэтому Лубянская площадь стала сборным местом различного гужевого транспорта.
   Кроме своего центрального положения, Лубянская площадь привлекала извозчиков и возможностью напоить здесь лошадь. В 1830 году на площади был поставлен водоразборный бассейн Мытищинского водопровода, в 1835 году украшенный аллегорической композицией известного скульптора И.Н. Витали «Четыре реки». Эта композиция представляет собой группу из четырех юношей, поддерживающих над головами тяжелую, большую чашу, из которой сверкающими потоками изливалась вода в нижний бассейн. Юноши символизировали главнейшие реки России: Волгу, Днепр, Дон и Неву. В настоящее время этот фонтан перенесен и установлен перед зданием Президиума Академии наук – бывшего Александрийского дворца в Нескучном саду – замечательного архитектурного памятника московского ампира 1820-х годов.
   «Рядом с домом Мосолова, на земле, принадлежавшей Консистории, был простонародный трактир «Углич», – пишет в своих воспоминаниях о Лубянской площади В.А. Гиляровский. – Трактир извозчичий, хотя у него не было двора, где обыкновенно кормятся лошади, пока их владельцы пьют чай. Но в то время в Москве была «простота», которую вывел в половине девяностых годов обер-полицмейстер Власовский.
   А до него Лубянская площадь заменяла собой и извозчичий двор: между домом Мосолова и фонтаном – биржа извозчичьих карет, между фонтаном и домом Шилова – биржа ломовых, а вдоль всего тротуара от Мясницкой до Большой Лубянки – сплошная вереница легковых извозчиков, толкущихся около лошадей. В те времена не требовалось, чтобы извозчики обязательно сидели на козлах. Лошади стоят с надетыми торбами, разнузданные, и кормятся.
   На мостовой вдоль линии тротуара – объедки сена и потоки нечистот.
   Лошади кормятся без призора, стаи голубей и воробьев мечутся под ногами, а извозчики в трактире чай пьют. Извозчик, выйдя из трактира, черпает прямо из бассейна грязным ведром воду и поит лошадь, а вокруг бассейна – вереница водовозов с бочками…
   Подъезжают по восемь бочек сразу, становятся вокруг бассейна и ведерными черпаками на длинных ручках черпают из бассейна воду и наливают бочки, и вся площадь гудит ругательствами с раннего утра до поздней ночи…»
   В конце 1890 – начале 1900-х годов Лубянская площадь приобрела тот вид, который она сохраняла в течение трех десятков лет, до 1934 года, и который запечатлен на многих фотографиях. По северной ее стороне возвышались дома «России», с южной – стена Китай-города, из-за которой поднимались здания Калязинского подворья и Московского купеческого общества, построенные в стиле промышленного модерна. С востока площадь ограничивал Шипов дом и Политехнический музей, с запада – двухэтажные дома с магазинами. Такой она встретила 1917 год, в который никаких памятных революционных событий и боев на ней не происходило.
   Несмотря на все изменения, площадь всегда оставалась традиционно торговой – с магазинами, лавочками, с торговлей вразнос.
   В 1919–1920 годах на Лубянской площади возник новый, последний в ее истории, рынок, но по славе, количеству рассказов и преданий, оставшихся в памяти москвичей, не уступающий прежним рынкам, о которых шла речь ранее. Этот рынок – знаменитый Книжный развал у Китайгородской стены.
   Начинался он с того, что мелкие книжные торговцы облюбовали себе новое место для торговли с внешней стороны Китайгородской стены от Никольских ворот до Ильинских, напротив Политехнического музея. Сначала торговали на расстеленных на земле рогожах и мешках, затем стали появляться ящики, складные столики-прилавки, стоячие фанерные щиты на подпорках, служившие витринами, и, наконец, наиболее солидные торговцы стали ставить киоски-палатки.
   Место для книжного развала было выбрано не случайно, именно здесь находилось большее, чем в каком-либо другом районе Москвы, количество потенциальных покупателей книжной продукции. Известный московский букинист Л.А. Глезер, начинавший свою деятельность на развале у Китайгородской стены, оставил любопытные воспоминания. От многочисленных воспоминаний покупателей, которые, как правило, описывают внешний вид развала и свою радость по поводу приобретения той или иной редкой и ценной книги, они отличаются тем, что рассказывают о книжном развале изнутри.
   Объясняя появление книжной торговли у Китайгородской стены между Никольскими и Ильинскими воротами, Глезер пишет: «Здесь, в Китай-городе, в это время находилось множество различных учреждений, начиная с наркоматов и кончая мелкими конторами, складами, трестами, синдикатами, принадлежавшими частным лицам и акционерным обществам.
   Ежедневно огромный поток людей выходил из трамваев на остановке «Лубянская площадь» и направлялся в Китай-город. Лубянская площадь была одной из самых оживленных в Москве. Здесь проходила бесконечная вереница трамваев и автобусов. Достаточно сказать, что из 37 действовавших в Москве трамвайных маршрутов 18 приходилось на Лубянскую площадь.
 
   Лубянская площадь. Открытка начала ХХ в.
 
   В нижней части стены, с внутренней стороны, между Ильинскими и Варварскими воротами, находился Центральный Комитет нашей партии. Наискосок от здания ЦК партии на Варварской площади размещался Высший Совет Народного Хозяйства, куда приезжали командированные со всех концов нашей страны. Таким образом, вся эта часть города была деловым центром Москвы».
   На развале торговали книжные торговцы двух категорий: частные, в большинстве своем старики с дореволюционным опытом, которые сами доставали товар и платили налог фининспектору, и так называемые «книгоноши», которые были работниками государственных книготорговых организаций, им платили процент от проданных книг и снабжали книгами с государственных складов.
   После революции были национализированы склады больших книжных издательств, и вся эта дореволюционная литература шла на рынок. Современных книг было мало.
   «Книги были на все вкусы, – вспоминает Глезер. – Вот книги в издании П.П. Сойкина – разрозненные тома из собраний сочинений Киплинга, Стивенсона, Диккенса, Марриета, Конан Дойла, Буссенара и некоторых других авторов. Книги новенькие, неразрезанные, и каждая по 30 коп. Рядом издания В.М. Саблина. Стоимость в издательском красивом зеленом переплете – 20 коп. за том, без переплета – 15 коп. Книг в издании Саблина было особенно много. Это отдельные тома сочинений Г. д’Аннунцио, Г. Ибсена, С. Лагерлеф, П. Лоти, Г.Манна, О. Уайльда, А. Шницлера, М. Метерлинка, К. Гамсуна…
   Естественно, кроме перечисленных выше авторов и названий, были сотни других. В том числе издания по истории, естествознанию, философии, медицине и т. д. Постепенно открывались новые склады, заполненные книгами, и книжный ассортимент, естественно, расширялся…
   У Китайгородской стены я проработал с 1924 по 1931 год. Видел тысячи людей. Знакомство с некоторыми сохранилось до сего времени. Кто только не посещал наш культурный центр (а что центр наш культурный, сомнений у нас не было). Это известные писатели, художники, профессура московских вузов, артисты, просто любители книг.
   В поисках книжных редкостей часто наведывались к нам уже искушенные книголюбы, такие, как Демьян Бедный, В. Лидин, Н. Смирнов-Сокольский, Н. Машковцев, А. Сидоров, И. Розанов и многие другие известные деятели культуры и науки».
   Книжный развал у Китайгородской стены был ликвидирован в 1931–1932 годах. Он оставил по себе добрую память у старых книжников, а у молодых рассказы о нем до сих пор вызывают завистливые вздохи.

Лубянская площадь – времена новые

   Вид Лубянской площади. Открытка 1927 г.
 
   В 1918 году в одном из доходных домов крупного московского домовладельца купца Стахеева на Лубянской площади получил комнату в коммунальной квартире поэт-футурист В.В. Маяковский. Впоследствии он упомянет об этом в поэме «Хорошо!»:
 
Несется
жизнь,
овеивая,
проста,
суха.
Живу
в домах Стахеева я,
Теперь
Веэсенха.
Свезли,
винтовкой звякая,
богатых
и кассы.
Теперь здесь
всякие
и люди
и классы.
Зимой
в печурку-пчелку
суют
тома шекспирьи.
Зубами
щелкают, —
картошка —
пир им.
А летом
слушают асфальт
с копейками
в окне:
«Трансвааль,
Трансвааль,
страна моя,
ты вся
горишь
в огне!»
Я в этом
каменном
котле
варюсь,
и эта жизнь —
и бег, и бой,
и сан,
и тлен —
в домовьи
этажи
отражена
от пят
до лба,
грозою
омываемая,
как отражается
толпа
идущими
трамваями.
В пальбу,
присев
на корточки,
в покой —
глазами к форточке,
чтоб было
видней,
я
в комнатенке-лодочке
проплыл
три тыщи дней.
 
   Соседка Маяковского по коммунальной квартире на Лубянском проезде Л.С. Татарийская описывает в своих воспоминаниях и квартиру и комнату поэта:
   «С 1923 года я проживаю в квартире, где жил и работал поэт В.В. Маяковский.
   Квартира наша большая, около ста семидесяти квадратных метров. Как войдешь в переднюю, сразу налево комната Маяковского. Рядом с нею комната моих родителей, с которыми я жила. Из передней вход в длинный коридор, и там еще четыре комнаты, ванная и кухня.
   Когда Владимир Владимирович бывал дома, наша тихая квартира оживлялась. Раскрывались двери из его комнаты, звонил беспрерывно телефон, раздавался громкий голос поэта. К нему приходили писатели, журналисты, велись оживленные беседы, споры.
   Поэт занимал самую маленькую комнату в двенадцать-тринадцать квадратных метров. При входе в комнату сразу же налево камин, направо большая тахта, у окна, напротив двери, бюро, справа на стене портрет Владимира Ильича Ленина, налево книжный шкаф, небольшой стол и чемодан-сундук. Несмотря на строгую мебель, комната казалась уютной, особенно когда ее ярко заливало солнце.
   Если Владимир Владимирович продумывал и сочинял свои произведения, он открывал дверь из комнаты в переднюю, из передней в коридор и шагал туда и обратно. А когда ему нужно было свои мысли и слова переносить на бумагу, он подходил к бюро, становился одной ногой на стул и записывал.
   Как сейчас вижу его, шагающего большими шагами, занятого раздумьями, отбирающего для своих стихов лучшие слова из «тысячи тонн словесной руды».
   Жильцы квартиры знали эту манеру его работы и в такие минуты старались как можно реже выходить в коридор, чтобы не отвлекать его от дела и не мешать ему.
   Если Маяковский приходил домой поздно вечером, то, зная, что соседи уже спят, он очень тихо открывал двери, старался бесшумно пройти на цыпочках, но это ему плохо удавалось. При его большом росте и крепком сложении даже осторожное передвижение на цыпочках отзывалось по всей квартире. Но в квартире никто не обижался на это».
   «Три тыщи дней» до того времени, когда были написаны строки поэмы. И еще «тыща», которую ему предстояло прожить в этой «комнатенке-лодочке», он был неравнодушным, но пристрастным и наблюдательным летописцем эпохи, ее больших дел и великих событий, мелочей быта, повседневной жизни людей, меняющегося облика Москвы, вида площадей и улиц города. Все это нашло отражение в его произведениях.
   Отразилось в них и главнейшее событие в истории Лубянской площади советского времени.
 
   «Лубянка». Здание Всероссийской Чрезвычайной Комиссии на Лубянской площади. Рисунок художника Д. из собрания В.В. Маяковского
 
   В декабре 1920 года комплекс домов страхового общества «Россия» заняла расширявшаяся ВЧК. Это сразу изменило общую атмосферу на площади, хотя внешне все как будто оставалось по-прежнему. В.В. Маяковский в стихотворении, названном «Неразбериха», топографически точно изображая Лубянскую площадь и многократно описанных им (и не только им) мелочных торговцев и мальчишек-папиросников, фиксирует новое и характерное только для торжка у Никольских ворот Китай-города явление.
 
Лубянская площадь.
На площади той,
как грешные верблюды в конце мира,
орут папиросники:
«Давай, налетай!
«Мурсал» рассыпной!
Пачками «Ира»!»
 
 
Против Никольских – Наркомвнудел.
Дела и люди со дна до крыши.
Гремели двери,
авто дудел.
На площадь
чекист из подъезда вышел.
«Комиссар!» – шепнул, увидев наган,
мальчишка один,
юркий и скользкий,
а у самого
на Лубянской одна нога,
и а другая – на Никольской.
 
 
Мальчишка
с перепугу
в часовню шасть.
Конспиративно закрестились папиросники.
Набились, аж яблоку негде упасть!
 
 
Возрадовались святители,
Апостолы
и постники.
 
   Пафос стихотворения заключается в том, что торговцы напрасно перепугались, этот чекист вышел на площадь вовсе не по их душу, а по иному делу, и мораль – не надо бояться чекистов.
   Однако этой же темы коснулся журналист, сотрудник «Огонька» Г.И. Геройский в очерке 1926 года, посвященном переименованию Лубянской в площадь «имени Дзержинского». Он отметил изменение общей атмосферы на некогда многолюдной веселой Лубянке.
   «Ее проезжают по нескольку раз в день, – пишет журналист, – проезжают незаметно и безразлично, не вглядываясь в архитектуру – скучную и запыленную, как и ненужный старинный фонтан в центре этой площади. А людской поток, лента пешеходов на асфальтовой дорожке реже, чем на любой из соседних улиц, и, конечно, меньше, чем количество проезжающих через площадь извозчичьих и трамвайных пассажиров. На Лубянской площади нечего как будто смотреть, и хотя бы человек спешил, он сделает крюк и пройдет на Театральную и Тверскую по Кузнецкому Мосту. И постепенно метнулось влево, к Китайскому проезду, здешнее отделение Охотного; торгующие здесь магазины поочередно закрываются, ликвидировался как торговое помещение и Лубянский пассаж. Небойкое это место для розницы… Не одни только растратчики и спекулянты стараются «обойти Лубянку»…
   Скажут, что этот транспортный отлив совпал с переездом в самое высокое здесь здание хорошо известного учреждения…»
   Кокетливая безличная ссылка на неких, которые скажут, что причина подмеченного журналистом уменьшения числа прохожих на площади связана с водворением на ней «хорошо известного учреждения», вовсе не убеждает читателя, что сам журналист придерживается иного мнения. За годы деятельности этого учреждения у москвичей – и не только у них – сложилось о нем совершенно определенное представление.
   Киса Воробьянинов, герой романа Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев», написанного в 1927 году, был жителем Старгорода – «старгородским львом». Но авторы, весьма чуткие к приметам современного быта, в описании первой поездки Остапа Бендера и Ипполита Матвеевича по прибытии их в Москву с Казанского вокзала на Сивцев Вражек в общежитие имени монаха Бертольда Шварца, приводят такую весьма многозначительную деталь: «Когда проезжали Лубянскую площадь, Ипполит Матвеевич забеспокоился.
   – Куда мы, однако, едем? – спросил он». Тогда, в 1927 году эту внешне невинную фразу цензура вычеркнула, она была восстановлена лишь в издании 1997 года.
   В двадцатые годы в Москве рассказывали такой анекдот. «На Лубянской площади встречаются два прохожих. Один спрашивает другого: «Скажите, пожалуйста, где здесь находится Госстрах?» Тот ему отвечает: «Где Госстрах – не знаю, а Госужас – вот он», – и кивает в сторону здания ВЧК». Впрочем, вполне возможно, что это – реальный разговор: Госстрах тогда находился поблизости – на Кузнецком Мосту.
   ВЧК (с 1922 года – ОГПУ, с 1934-го – НКВД, с 1943-го – НКГБ, с 1946-го – МГБ, с 1954-го – КГБ, в настоящее время – ФСБ) заняла не только комплекс зданий бывшего страхового общества «Россия», но и ряд соседних домов, а в меблированных комнатах «Империал» была оборудована тюрьма.
   Органы и до того имели в Москве достаточно много помещений в разных частях города, но главное здание «России» стало центральным, у чекистов оно получило название «Большой дом».
   С 1920-х годов слово «Лубянка» для каждого гражданина СССР обозначало прежде всего не улицу и площадь, а тюрьму и вообще органы госбезопасности.
   Сто двадцать лет прошло с закрытия Тайной экспедиции, помещавшейся на Лубянской площади, и уже никто не помнил ее железных ворот, обращенных на площадь, мимо которых «страшно было ходить». И вот снова вернулись эти страшные железные ворота. Только теперь они были обращены не на площадь, а выходили в переулок с легкомысленным названием Фуркасовский, которое он получил по фамилии имевшего здесь в середине XVIII века собственное портновское и по изготовлению париков заведение «портному мастеру французской нации» Фуркасе.
   Сейчас о том, что происходило в этом здании, уже опубликовано много воспоминаний как самих чекистов, так и арестантов Лубянской внутренней тюрьмы. К этим воспоминаниям и прежде всего к «Архипелагу ГУЛАГу» А.И. Солженицына отсылаю читателя, ограничиваясь здесь лишь краткими справочными сведениями из работы Ж. Росси «Справочник по ГУЛАГу» (Москва, «Просвет», 1991).
   Сообщив о времени водворения ЧК в доме на Лубянке, автор справочника продолжает: «С тех пор это здание остается неизменной резиденцией сов. госбезопасности, многократно менявшей свое название. В здании на Б. Лубянке находятся кабинеты следователей, внутренняя тюрьма со 115 камерами, расположенными на 6-ти этажах, и подвалы. Тюрьма рассчитана на 200–500 подследственных. В камерах полы паркетные. В дверях нет форточек, но в каждой – волчок. Это самая фешенебельная тюрьма Советского Союза. Прогулочные дворики на крыше здания; высокий забор заслоняет вид. Это – расстрельная тюрьма. С 30-х годов подвалы спец. оборудованы для расстрелов и пыток».
   Автор сидел во внутренней тюрьме в конце 1930-х годов, поэтому пишет об отсутствии в дверях камер форточек, в конце 1940-х они уже были, через них подавалась еда, передачи, книги из тюремной библиотеки, а надзиратели делали замечания арестантам.
   Вопрос о лубянских подвалах и подземных ходах остается открытым. Пресс-секретари органов госбезопасности не однажды официально отвергали само их существование. Но бывшие репрессированные вспоминают о том, как они сидели в подземных камерах. Иной раз проговариваются строители, так, например, в 1997 году при реконструкции «Детского мира» они сказали корреспонденту газеты «Вечерний клуб»: «Реконструкция […] началась с фундамента. А фундамент «Детского мира» – штука сложная. По соседству с универмагом находится сами знаете что со своими печально знаменитыми подвалами и подземными ходами. Поэтому работы по укреплению основы основ детского столичного рая шли долго, тяжело и заняли почти полтора года».
 
   Реалистическую картину быта и обстановки на Лубянке в конце 1920 – начале 1930-х годов рисует историк и мемуарист С. Каган – племянник Л.М. Кагановича в книге о жизни и деятельности своего дяди. С. Каган писал ее, основываясь на рассказах дяди и документах, поэтому она имеет ценность достоверного первоисточника.
   Л.М. Каганович не был профессиональным чекистом, но в свое время Дзержинский выдвинул лозунг, что все коммунисты должны пройти через службу в ЧК, и многие руководители партии какое-то время работали там. «Лазарь убедил Сталина, – пишет Каган, – поручить ему организовать административную группу для выполнения особых задач. Для осведомленных это был «отдел мокрых дел». «Мокрые дела» – значит кровавые дела. Лазарь получил кабинет на четвертом этаже в доме № 2 на площади Дзержинского. Там был штаб ОГПУ, известный также как Центр. Из окна кабинета открывалась площадь, и можно было наблюдать за всеми, кто входил и выходил через главный вход. Единственный недостаток здания заключался в том, что на всех окнах стояли решетки или же имелись металлические шторы. Лазарь слышал, что об этих мерах безопасности распорядился сам Сталин.
   В семь утра к шести подъездам здания направлялось множество сотрудников ОГПУ. Они приходили так рано, чтобы успеть сходить в буфет на восьмом этаже, в котором предлагались хорошие завтраки из молока, яиц, ветчины и фруктов, и все бесплатно.
   Коридоры здания были выкрашены в светло-зеленый цвет и освещались большими белыми плафонами. Ковры отсутствовали. Тот же зеленый цвет царил в кабинетах. Они были просторны, но почти без мебели. Стоял обычно стол и несколько стульев с прямыми спинками. Удобств явно не предусматривалось. В каждом кабинете был стальной сейф, который в конце рабочего дня опечатывался.
   В коридорах дежурили солдаты из подразделения внутренней охраны. Они носили бежевые гимнастерки, на воротниках которых были синие петлицы с красными кантами. Эти петлицы считались знаками чести, достоинства, уважения и страха.
   Кабинет Лазаря отличался от большинства других. Там стоял массивный письменный стол из дуба, три деревянных стула и еще один стол для заседаний. На одной стене висел портрет Дзержинского, на другой – Сталина. На письменном столе несколько телефонов. Два – особо важные. Справа аппарат прямой связи со Сталиным. Слева «вертушка» – специальная сеть, к которой подключены телефоны членов ЦК».
   В официозной советской литературе двадцатых – тридцатых годов, особенно в поэзии, образ чекиста рисуется в романтико-героическом плане. Это абсолютно положительный герой.
   Хрестоматийно известны строки из поэмы Маяковского «Хорошо!», содержащие совет юноше делать жизнь «с товарища Дзержинского».
   В 1927 году Маяковский написал стихотворение «Солдаты Дзержинского»: «Солдаты Дзержинского, – утверждал он, – Союз берегут», – и считал их существование «железной необходимостью». В другом стихотворении «Дачный случай» (1928 г.) он рассказывает, как однажды в подмосковное Пушкино, где поэт летом жил на даче, приехали гости-чекисты. Они были по-домашнему, в штатском, в дорогих английских костюмах, им под стать спутницы – «будто «мадам» шелками обчулочены». После обеда все, в том числе и Маяковский, пошли прогуляться в лес. Сначала «вола вертели и врали», потом чекисты достали «из кармана из заднего браунинги и маузеры» и стали стрелять «за пулей пуля» в пень, в цель – газету, которая стала «как белое рваное знамя». Отстрелявшись, «компания дальше в кашках пошла».
   Заканчивается стихотворение выводом, довольно странным на сегодняшний взгляд, но для Маяковского, вероятно, логически вытекающим из рассказанного эпизода: «революция… всегда молода и готова».
   Чекисты плотно окружали поэта: секретными сотрудниками ГПУ – НКВД были его ближайшие друзья Брики – «Ося и Лиля», завсегдатаем в Лефе был один из высших чинов НКВД Я.С. Агранов, которого Маяковский по-дружески называл Яней, Агранычем. Маяковский поддерживал приятельские отношения и с целым рядом других работников НКВД.
   Маяковский полагал, что чекистов к нему привлекают дружеские чувства и интерес к литературе, но это была высокопрофессиональная и артистически организованная слежка.
   Интеллигенция, как ныне хорошо известно, с первых дней создания ЧК находилась под ее пристальным наблюдением и была постоянной жертвой террора. Яков Саулович Агранов (1893–1938) – комиссар государственной безопасности 1-го ранга (высшее звание в органах, его имели лишь девять чекистов, причем ни Ягода, ни Ежов этого звания не имели), зампред ОГПУ, 1-й замнаркома внутренних дел, начальник секретно-политического отдела – был главным специалистом по «работе» с интеллигенцией; ему поручали самые сложные дела, с которыми он всегда успешно справлялся: дело о Кронштадтском мятеже, дело Таганцева, по которому был расстрелян Н.С. Гумилев, Шахтинский процесс, процесс Промпартии, Союзного бюро меньшевиков, дело историков, академиков-славистов и другие. В 1937 году Агранов был обвинен «во вредительстве в органах НКВД» и в 1938-м расстрелян. Его сотрудники в своих свидетельских показаниях рассказывали о методах его следственной работы: «Агранов требовал от нас готовить схемы показаний заблаговременно и брать показания только по этим схемам» (т. е. создавать выдуманные, фальшивые дела), «Агранов инструктировал: на первом же допросе подследственному нужно объяснить, что его все равно расстреляют независимо от того, признается он или нет. Но если признается и напишет Ежову заявление об этом, то есть маленькая надежда, что ему оставят жизнь», в случае же, если подследственный отказывается давать требуемые показания, то его следует припугнуть: «Мы с вами стесняться не будем, язык вырвем, все равно заговорите». В то же время сам Агранов использовал для получения «признательных показаний» широкую палитру способов морального воздействия: от выражения дружеских чувств к подследственному до провокаций и прямых угроз.
   В 1930 году Агранов вел дело Трудовой крестьянской партии – очередной фальшивки ГПУ; в создании ТКП обвинялись выдающиеся ученые-аграрники А.В. Чаянов, Н.Д. Кондратьев, Н.П. Макаров, А.А. Рыбников и другие. Полтора месяца Чаянов, которого допрашивал Агранов, отказывался признать существование Трудовой крестьянской партии, полтора месяца держался и лишь по истечении этого срока был сломлен и стал подписывать заблаговременно подготовленные следователем показания. О том, какому воздействию подвергался Чаянов, можно судить по тому факту, что трое его «подельщиков» в тюрьме сошли с ума, один повесился…