Страница:
— Некогда нам всякой ерундой заниматься, — сурово произнес лейтенант. — Жизнь в горах тяжелая, так что недосуг нам манеры разучивать. Мы защищаем границы Вальденштейна с незапамятных времен. И будем защищать, пока не умерли наши традиции. Пока стоят наши крепости и пока мы не утратили гордости.
Я намекнул, что рано или поздно им придется отказаться от традиций под наплывом туристов. Кстати сказать, это, вполне возможно, облегчит долю горцев. Пожила в крепости горстка баварцев — и целую неделю сидишь, закинув ногу на ногу, и подсчитываешь прибыль. Сам бы я наверняка этим занялся, но у меня, к сожалению, не крепость, а всего лишь поместье, хоть и прославленное в веках.
Не знаю, с чего на меня напала разговорчивость. Наверное, я пытался расшевелить Клостерхейма, заставить его сойти с пьедестала: кстати говоря, мне очень не понравился его искоса брошенный взгляд.
— Все может быть, — признал Клостерхейм. — Жизнь точно легче станет, — он повторно пригубил бенедиктина и попытался проявить что-то вроде заботы обо мне:
— Насколько мне известно, капитан фон Минкт приехал, чтобы избавить вас от бремени.
— Какого еще бремени?
— Родового, — ответил Гейнор. — Или, если угодно, семейного, — Гейнор прямо-таки лучился улыбкой. Клостерхейм — тот сыпал угрозами не задумываясь, а вот Гейнор предпочитал обходные пути и как будто и вправду прислушивался к моим словам.
— Ты ведь отлично знаешь, что я не слишком дорожу семейными ценностями, если они, конечно, не напоминают мне о своих хозяевах или о разного рода обстоятельствах, с ними связанных. Тебе понадобились наши сокровища?
— Помнишь старый меч, с которым ты столько возился перед войной? Такой черный, от возраста потемневший — прямо как твой наставник, старина фон Аш. Скажи честно, куда ты дел этот меч? Отдал? Продал? Или повесил на стенку?
— Если я тебя правильно понимаю, кузен, речь о Равенбранде?
— Правильно понимаешь, кузен, именно о нем. Я и забыл, что ты дал мечу прозвище.
— Во-первых, не прозвище, а имя. Во-вторых, я ему имен не давал — он звался так изначально. Он — ровесник нашего рода, кузен. С ним связано множество легенд, но доказательств, естественно, никаких, одни домыслы, баснословные предания, восхваляющие седую древность… Битвы, призраки и тому подобное. Никакой антиквар, никакой любитель истории не даст за эти байки и ломаного гроша, — признаться, я встревожился. Неужели Гейнор пожаловал в Бек с тем, чтобы лишить нас нашего древнейшего достояния, врученного нам на хранение? — Коммерческой ценности меч не представляет. Дядюшка Руди пытался его продать, отвез в Миренбург на оценку. Его ожидало сильное разочарование.
— В паре он куда более ценен. Мечи-близнецы — дорогая штука, — сумрачно проговорил Клостерхейм. Уголок его рта подергивался, будто лейтенант страдал тиком. — Близнецы-соперники.
Мне подумалось, что Клостерхейму, как говорят в Вене, далеко до целого пфеннига. Его замечание показалось имеющим весьма отдаленное отношение к теме разговора, как если бы мысли лейтенанта были заняты чем-то другим. Было куда проще не обратить внимания на его реплику, чем выяснять, что он имел в виду. Что это еще за мечи-близнецы, мечи-соперники? Или Клостерхейм — из тех наци, что свихнулись на мистике? Забавное сочетание, не столь уж редкое в наши дни — увлечение сверхъестественным и приверженность идеям национал-социализма. Лично я никогда этого не понимал, однако многие нацисты, в их числе, по слухам, Гитлер и Гесс, не упускали случая погрузиться в мистические дебри. Разумеется, у них имелось рациональное объяснение всем тем призрачным абстракциям, которые в реальной жизни вырождались в обыкновенное насилие.
— Не скромничай, кузен, — Гейнор окинул меня насмешливым взглядом. — Твой род подарил Германии немало доблестных воинов.
— И разбойников с террористами.
— И тех, кто был всем сразу, — поддержал Гей-нор. Тон у него был развязный, как у разбойника на виселице, и ухмылялся он соответственно.
— Ваш тезка, граф, — пробормотал Клостерхейм.
От его хриплого голоса меня пробрала дрожь.
— Что?
Клостерхейм поморщился, как видно, раздосадованный моей недогадливостью.
— Тот, кто искал — и нашел — Грааль. Благодаря кому ваш род приобрел свой девиз.
Я пожал плечами и предложил вернуться в кабинет. В камине развели огонь. Я глядел на языки пламени, и внезапно меня охватила щемящая сердце тоска по семейным рождественским праздникам, которым мы радовались, как только могут радоваться Йулу «Сочельник.» истые саксы: отец, мама и братья были живы, родственники и друзья съезжались в Бек со всего света, из замка Оши в Шотландии, из Миренбурга, из Франции и Америки, и всем было хорошо и приятно под нашим приветливым кровом. Война разделила нас — похоже, навсегда — и уничтожила радость. И вот теперь я стою у почерневшей от времени дубовой панели, наблюдаю, как бьется в камине огонь и как утягиваются в дымоход струйки дыма, и всячески пытаюсь вести себя как положено радушному хозяину, а передо мной стоят два типа в черной с серебром форме, приехавшие, и тут не может быть сомнений, чтобы забрать мой меч.
— Делай работу дьявола, — прочитал Клостерхейм надпись на гербе, что висел над камином. Я находил этот герб вульгарным и давным-давно убрал бы с глаз долой — но чтобы снять его, нужно было раскурочить стену. Потому он и висел до сих пор на своем привычном месте — готическая штучка с загадочными узорами, которые, если верить старинным записям, прежде обозначали совсем не то, что выискивали в них сейчас. — Вы по-прежнему следуете этому девизу, герр граф?
С этим девизом легенд связано даже больше, чем с мечом. К нашему семейному проклятию, альбинизму, как вам наверняка известно, далеко не всегда относились терпимо, и потому некоторые мои предки старательно уничтожали всякие записи об альбиносах вроде меня и прочих несуразицах. Я бы сказал, они отличались логикой, которая полагает, что, сжигая книги, мы искореняем горькие истины. Судя по недавним событиям, в Германии это болезнь распространенная… Короче говоря, записей о стародавних временах почти не сохранилось, но я не сомневаюсь, что в девиз с самого начала вкладывалась определенная ирония.
— Может быть, — сурово согласился Клостерхейм. Для него, очевидно, даже намек на иронию был преступлением. — Но чашу вы, как я понимаю, потеряли? Ну, Грааль?
— Мой дорогой лейтенант! — воскликнул я. — В Германии не найти семьи, у которой не имелось бы собственной легенды о Граале и его поисках! А в половине немецких семей вам с гордостью покажут кубок, который якобы и есть Священный Грааль. И в Англии то же самое. Послушать англичан, так у Артура было больше Камелотов, чем у Муссолини титулов. Все эти легенды родились в девятнадцатом столетии, на волне романтизма и «готического Возрождения». В ту пору немцы заново создавали свое прошлое. Поройтесь в книгах — вы не найдете ни одной легенды древнее 1750 года. А если вам мало доказательств, задумайтесь, почему всяк описывает Грааль по-разному? Вольфрам фон Эшенбах говорил, что чаша из гранита; ее называли и деревянной, и золотой, и отделанной самоцветами… Я понимаю, вашей партии нужны символы — недаром вы привлекли себе на службу Вагнера, — но это уже чересчур. И потом, если у нас и были старинные кубки, они давно исчезли.
— Действительно, звучит нелепо, — Гейнор поежился и подвинулся ближе к огню. — Но мой отец помнит, что твой дед, кузен, показывал ему золотую чашу, прозрачную, как стекло, и твердую, как железо. На ощупь она была теплой и вибрировала в руках.
— Знаешь, если дед и вправду владел чем-то таким, меня он в свои секреты не посвятил. Я никогда не пользовался его доверием. Да мы и не успели сойтись: он умер вскоре после перемирия.
Клостерхейм нахмурился, явно решая, стоит ли мне верить. Гейнор же не скрывал своего недоверия.
— Кому как не тебе, кузен, знать о подобных вещах? Из всех фон Беков ты единственный прочел все книжки в вашей библиотеке. И отец у тебя был ученый и погиб таинственно, и фон Аш наверняка поделился с тобой своими познаниями. Да и сам ты все равно что музейный экспонат. Впрочем, уж лучше стоять в музее, чем выступать в цирке.
— Совершенно верно, — холодно сказал я, бросил взгляд на жуткие по виду «охотничьи часы» над каминной полкой и прибавил, что, к сожалению, вынужден покинуть гостей. У меня, знаете ли, режим.
Гейнор сообразил, что перегнул палку и оскорбил меня; впрочем, его последняя фраза была ничуть не более оскорбительна, нежели весь предыдущий разговор. Я вдруг подумал, что раньше он не был таким — по-крестьянски напористым, что ли. Что ж, верно говорят: «С кем поведешься, от того и наберешься». Он явно подлаживался под своих новых дружков.
— А как же наше дело? — проговорил Клостерхейм.
Гейнор отвернулся к огню.
— Дело? Так вы здесь по делу? — я притворился, что удивлен.
— В Берлине приняли решение, — тихо, не оборачиваясь, пояснил Гейнор.
— Насчет древних ценностей.
— В Берлине? Ты про Гитлера?
— Да. Его привлекают все эти вещицы.
— Они — символы былого могущества Германии, — деревянным голосом изрек Клостерхейм. — В них заключено все то, что утратили наши аристократы, — воинственный дух свободного народа.
— Может быть. Так или иначе о Граале я ничего не знаю. А зачем вам понадобился мой меч?
— Мы хотим быть уверенными, что с ним ничего не случится, — отозвался Гейнор, опередив Клостерхейма. — Что его не украдут большевики, к примеру, что ты его не потеряешь и не сломаешь. Твой меч — государственное достояние. Твое имя, кузен, будут упоминать на каждой выставке.
И, смею тебя заверить, ты вполне можешь рассчитывать на материальное вознаграждение.
— Вот как? А что, если я откажусь отдать мой клинок?
— Тебя объявят врагом государства, — у Гейнора хватило такта опустить голову и уставиться на свои начищенные до блеска сапоги. — А также врагом национал-социалистической партии и всего, что за ней стоит.
— Врагом партии? — задумчиво повторил я. — Иными словами, только глупец может думать, что он уцелеет, если бросит вызов Гитлеру?
— Верно подмечено, кузен.
— Что ж, — я направился к двери, — среди фон Беков глупцов не было. С вашего позволения, я возьму ночь на размышление.
— Пусть твои сны будут истинны, — загадочно пожелал Гейнор.
Клостерхейм не удержался:
— Мы, современные немцы, творим новые традиции, герр граф. Этот меч — ваш не более чем мой. Он принадлежит Германии, как символ нашей доблести, нашего былого могущества. Нашей крови, в конце концов. Вы ведь не собираетесь предать свою кровь?
Я посмотрел на сумрачного горца, потом на арийца со славянскими корнями. Перевел взгляд на собственную мертвенно-бледную ладонь с блеклыми ногтями.
— Свою кровь? Кто придумал этот миф?
— Мифы — древние истины, украшенные легендами, — наставительно произнес Клостерхейм. — Вагнер это понимал, и в этом секрет его успеха.
— А я думал, что в музыке… Мечи, чаши, проклятые души… Вы, кажется, сказали, что у моего меча есть пара? Неужели владелец второго клинка согласился расстаться с ним?
— Второй меч, — ответил Гейнор из-за спины Клостерхейма, — последний раз видели в Иерусалиме.
Признаюсь, я улыбался, укладываясь в постель, но вскоре вернулись дурные предчувствия, согнавшие улыбку с моего лица. Вытянувшись на кровати, я задумался, как мне спасти себя самого и уберечь мой клинок от длинных рук Адольфа Гитлера. И тут, в странном полузабытьи между явью и сном, я услыхал голос:
— Я ничего не имею против парадоксов. На них зиждется мироздание. Без них и люди не люди. Без них нет мышления.
Голос до жути напоминал мой собственный. И в то же время в нем звучала уверенность, какой я в жизни не испытывал.
Поначалу я решил, что кто-то проник в мою спальню, и принялся оглядываться, но никого не увидел, а затем провалился в сон — и в ноздри мне вдруг ударила едкая, обжигающая вонь. Нет, не вонь; этот запах был странным, но неприятным его не назовешь. Почему-то подумалось, что так пахнет змея. Или ящерица. Большая ящерица. Огромная. Из тех, которые летают в небесах, подчиняясь воле смертного, и дышат пламенем на врагов. А враги у них жестокие, твердо вознамерившиеся победить любой ценой и не гнушающиеся любых средств…
Призрачные очертания. Гигантские крылья. Мне снилось, что я лечу. Я сидел в громадном черном седле, которое как будто было вырезано из дерева специально под меня; от седла тянулось нечто вроде мембраны, соединявшей седло с чешуйчатой шеей моего скакуна. Я нагнулся, приложил руку к чешуе, которая на ощупь была горячей — явный признак чужеродного метаболизма; в следующий миг нечто с шумом взметнулось вверх, зазвенела упряжь, и впереди возникла огромная тень. Появилась чудовищных размеров голова; сперва я решил, что это динозавр, но быстро понял, что сижу на драконе, на самом настоящем драконе, по сравнению с которым я просто карлик. В пасти у дракона виднелась золотая узда с кисточками — длинными, в человеческий рост. Голова неторопливо повернулась, и на меня уставился отливающий желтизной зрачок. Взгляд дракона был исполнен глубочайшей, непостижимой мудрости, обретенной в мирах, куда никогда не ступала человеческая нога. И все же… Я и вправду углядел симпатию, или мне почудилось?
Изумрудно-зеленый цвет. Утонченное наречие оттенков и жестов.
Огненный Клык.
Я ли произнес это имя?
Запах, подобно пыли или табачному дыму, оседал в моих легких. Я заметил дымок из ноздрей чудовища. Дракон приоткрыл пасть… Что там у него плещется, за огромными зубами? Что-то нестерпимо едкое… Не просыпаясь, я вспоминал рассказы о случаях спонтанного возгорания. Не удивлюсь, если моего скакуна вдруг окутает пламя. И тут я ощутил, как драконьи мышцы пришли в движение, как зашевелился могучий костяк; заскрежетала чешуя, раздался приглушенный рык, гигантские крылья сделали взмах, другой — и дракон, вопреки всем известным мне законам природы, взмыл в воздух. У меня захватило дух. Земля мгновенно осталась далеко внизу.
Лететь на драконе — что может быть упоительнее и естественнее? Мы быстро достигли облаков. Повинуясь неведомо откуда взявшимся навыкам, я правил драконом, как венский извозчик лошадьми. Легкое прикосновение к коже над ухом, несильное натяжение поводьев…
Левой рукой я держал те самые поводья, а в правой сжимал Равенбранд, который лучился тьмой. Руны на клинке пульсировали, отливая альм.
Снова послышался голос — мой голос:
— Ариох! Ариох! Кровь и души владыке Ариоху!
Какое варварское наслаждение, какой дикарский восторг, какая ветхая, но изысканная мудрость! И насколько все это — и слова, и образы, и звуки — чуждо воспитанному в традициях Просвещения Ульрику фон Беку! Этот гуманист воспринимал происходящее как надругательство над идеалами, как кощунство и даже как богохульство. А мое новое "я" между тем безропотно впитывало кровожадные мысли, будто внушаемые извне. Я ощущал силу, которой не суждено было познать никому из моих современников, — силу преобразовывать действительность, колдовскую силу, необходимое условие войны, что ведется без машин и без автоматического оружия, но оттого становится лишь более жуткой и более масштабной, чем даже недавно отгремевшая Великая война.
— Ариох! Ариох!
Я ведать не ведал, кто такой Ариох, но где-то в глубине моего сознания внезапно возникло ощущение искусительного, обольстительного зла, столь утонченного, что оно считало себя добродетельным. Частичку этого зла я улавливал и прежде, в Гейноре и в Клостерхейме; впрочем, рядом с моим громадным драконом, могучие разноцветные крылья которого лениво взбивали облака, это зло казалось пустяковой угрозой. Чешуя негромко звенела, лопатки мерно вздымались и опадали в такт движениям. Мой глаз, глаз современного человека, восхищался природной аэродинамикой чешуйчатого, огнедышащего исполина. Какая горячая у него чешуя! Время от времени дракон ронял каплю ядовитой слюны, которая улетала к невидимой поверхности, опаляя, должно быть, деревья, прожигая камни и даже воспламеняя воду. По какой прихоти судьбы мы оказались вместе? Когда стали союзниками? Между нами установилась — я чувствовал — та же связь, какая возникает у обыкновенных людей с обыкновенными животными, связь почти телепатическая, когда один становится продолжением другого, когда сердца бьются в унисон, а души сливаются воедино. На какой заре времен мы повстречались, когда успели достичь такого согласия?
Дракон поднимался все выше, и воздух становился все холоднее и разреженнее. От моего скакуна шел пар, а движения его немного замедлились, когда мы достигли потолка — я понял, что выше он взлететь не может. Земля раскинулась под нами точно карта. Я испытывал непередаваемый восторг, смешанный с ужасом. Наверное, подобные ощущения посещают курильщиков опиума или тех, кто употребляет гашиш. Мир без конца и без смысла. Пылающий мир. Мир беспрерывных сражений. Мир, который вполне мог быть моим собственным, миром двадцатого столетия, но — я твердо это знал — все же им не был. Армия за армией, стяги за стягами. А за спинами воинов — груды тел, невинные жертвы, во имя которых и вздымались стяги и собирались армии. Во имя которых солдаты клялись сражаться и мстить, мстить и сражаться…
Облака остались позади, и я увидел, что мы в небе не одни, что кругом полным-полно драконов — целое войско крылатых рептилий, крыльях которых были по меньшей мере около десяти метров в размахе. И это войско парило в небесах, ожидая моего приказа атаковать врага.
Накатил страх, я проснулся — и увидел над собой лицо лейтенанта Клостерхейма.
— Прошу прощения, граф фон Бек, но дела требуют нашего присутствия в Берлине. Мы выезжаем через час. Возможно, вы хотите что-то нам сказать?
Смущенный сновидениями, разгневанный бесцеремонностью Клостерхейма, я коротко ответил, что спущусь через пять минут.
В столовой один из моих слуг, засыпавший на ходу, кормил гостей завтраком. Они уплетали ветчину с хлебом и, когда я вошел, как раз потребовали себе яиц и кофе.
Гейнор приветственно помахал мне.
— Кузен, как любезно с твоей стороны присоединиться к нам! Мы получили весточку из Берлина и должны срочно уехать. Извини, если мы нарушили твои планы.
Интересно, откуда он получил свою весточку? Или у него в машине радиопередатчик?
— Что ж, отозвался я, — у каждого свои дела, свои заботы.
Клостерхейм внимательно поглядел на меня, покачал головой и уткнулся носом в тарелку. На его губах — с ума сойти! — заиграла усмешка.
— Что насчет меча, кузен? — Гейнор взмахом руки велел слуге разбить яйцо. — Согласен ли ты препоручить его попечению государства?
— Не думаю, что мой меч представляет ценность для государства, ответил я. — Мне не хотелось бы с ним расставаться.
Гейнор свел брови и приподнялся на стуле.
Кузен, если в Берлине узнают о твоем решении, ты лишишься и меча, и дома! На твоем месте я бы прислушался к голосу разума.
Знаешь, я человек старомодный. Для меня честь и долг не пустые слова, и я ставлю их выше личной безопасности. Гитлеру этого не понять, он ведь австриец, и из тех вдобавок, кто привык, что все само падает им в руки.
Похоже, Гейнора позабавил мой сарказм. А вот Клостерхейм снова разозлился.
— Хотя бы покажи нам меч, Ульрик, — попросил Гейнор. — Дай убедиться, что это именно тот клинок, который разыскивает Берлин. Может, мы зря тебе докучаем.
Показать меч? Ну уж нет, дружок, не дождешься. Кому-то мои страхи могут показаться необоснованными, но я ничуть не сомневался, что у капитана фон Минкта и его лейтенанта хватит наглости стукнуть меня по голове и удрать вместе с мечом.
— Я бы с радостью выполнил твою просьбу, кузен, — сказал я. — Но меч в Миренбурге, у родственников старого фон Аша. Я отдал его почистить и подновить.
— У фон Аша остались родственники в Миренбурге? — Клостерхейм отчего-то забеспокоился.
— Да, — подтвердил я. — На Баудиссингартен. А вы что, были знакомы с фон Ашем?
— Он ведь пропал, верно? — вопросом на вопрос ответил Гейнор.
— К несчастью. Это случилось в начале войны. Он хотел побывать на некоем ирландском острове, где якобы есть залежи металла, обладающего особыми свойствами. Из этого металла, как он говорил, получится отличный меч. Думаю, путешествие подорвало его силы — он был слишком уже стар… Во всяком случае, мы в Беке о нем более не слыхали.
— И даже он не рассказывал тебе про твой меч?
— Кое-что рассказывал — пару-тройку легенд, но я их, признаться, подзабыл. Ничего особенного, обычные байки.
— О клинке-близнеце в них не упоминалось?
— Ни единым словом. По-моему, кузен, вы напали не на тот след.
— Боюсь, ты прав. Я приложу все силы, чтобы убедить в этом Берлин, но предупреждаю — твое поведение может не понравиться.
— Что ж… Ваши вожаки твердят о духе древней Германии. Не пристало им, в таком случае, принижать этот дух и пытаться подчинить его своим дурным наклонностям.
— А нам, господин капитан, еще как пристало доложить об этих словах графа фон Бека, пока не оказалось слишком поздно, — процедил Клостерхейм, не сводя с меня ледяного взгляда.
Гейнор решил, похоже, немного разрядить обстановку.
— Позволь напомнить, кузен, что фюрер весьма благоволит тем, кто ставит государственные интересы выше личных, — что-то подсказывало мне, что Гейнор близок к отчаянию. Он прокашлялся:
— И твой дар освободит тебя от малейших подозрений в измене новой Германии и Третьему рейху.
Он почти бессознательно говорил на языке своих начальников — языке скрытых угроз и откровенной лжи. Когда человек начинает выражаться подобным образом, это означает, что у него не осталось совести. Как бы Гейнор ни отпирался, сколько бы красивых слов и пышных фраз ни произносил, он стал законченным нацистом.
Я проводил гостей до двери и встал на крыльце, наблюдая, как они усаживаются в предупредительно подогнанный водителем «мерседес». Было еще темно, над горизонтом висел бледный месяц. Хромированная машина медленно покатила к воротам, над которыми восседали изъеденные временем статуи. Огненные драконы…
Сразу вспомнился сон.
Никогда не думал, что действительность может оказаться страшнее кошмарного сна.
Ну да ладно, что сделано, то сделано. Рано или поздно нацисты пожалуют вновь, и остается только гадать, удастся ли спровадить их восвояси с той же легкостью, с какой я избавился от Гейнора с Клостерхеймом.
Глава 3
Я намекнул, что рано или поздно им придется отказаться от традиций под наплывом туристов. Кстати сказать, это, вполне возможно, облегчит долю горцев. Пожила в крепости горстка баварцев — и целую неделю сидишь, закинув ногу на ногу, и подсчитываешь прибыль. Сам бы я наверняка этим занялся, но у меня, к сожалению, не крепость, а всего лишь поместье, хоть и прославленное в веках.
Не знаю, с чего на меня напала разговорчивость. Наверное, я пытался расшевелить Клостерхейма, заставить его сойти с пьедестала: кстати говоря, мне очень не понравился его искоса брошенный взгляд.
— Все может быть, — признал Клостерхейм. — Жизнь точно легче станет, — он повторно пригубил бенедиктина и попытался проявить что-то вроде заботы обо мне:
— Насколько мне известно, капитан фон Минкт приехал, чтобы избавить вас от бремени.
— Какого еще бремени?
— Родового, — ответил Гейнор. — Или, если угодно, семейного, — Гейнор прямо-таки лучился улыбкой. Клостерхейм — тот сыпал угрозами не задумываясь, а вот Гейнор предпочитал обходные пути и как будто и вправду прислушивался к моим словам.
— Ты ведь отлично знаешь, что я не слишком дорожу семейными ценностями, если они, конечно, не напоминают мне о своих хозяевах или о разного рода обстоятельствах, с ними связанных. Тебе понадобились наши сокровища?
— Помнишь старый меч, с которым ты столько возился перед войной? Такой черный, от возраста потемневший — прямо как твой наставник, старина фон Аш. Скажи честно, куда ты дел этот меч? Отдал? Продал? Или повесил на стенку?
— Если я тебя правильно понимаю, кузен, речь о Равенбранде?
— Правильно понимаешь, кузен, именно о нем. Я и забыл, что ты дал мечу прозвище.
— Во-первых, не прозвище, а имя. Во-вторых, я ему имен не давал — он звался так изначально. Он — ровесник нашего рода, кузен. С ним связано множество легенд, но доказательств, естественно, никаких, одни домыслы, баснословные предания, восхваляющие седую древность… Битвы, призраки и тому подобное. Никакой антиквар, никакой любитель истории не даст за эти байки и ломаного гроша, — признаться, я встревожился. Неужели Гейнор пожаловал в Бек с тем, чтобы лишить нас нашего древнейшего достояния, врученного нам на хранение? — Коммерческой ценности меч не представляет. Дядюшка Руди пытался его продать, отвез в Миренбург на оценку. Его ожидало сильное разочарование.
— В паре он куда более ценен. Мечи-близнецы — дорогая штука, — сумрачно проговорил Клостерхейм. Уголок его рта подергивался, будто лейтенант страдал тиком. — Близнецы-соперники.
Мне подумалось, что Клостерхейму, как говорят в Вене, далеко до целого пфеннига. Его замечание показалось имеющим весьма отдаленное отношение к теме разговора, как если бы мысли лейтенанта были заняты чем-то другим. Было куда проще не обратить внимания на его реплику, чем выяснять, что он имел в виду. Что это еще за мечи-близнецы, мечи-соперники? Или Клостерхейм — из тех наци, что свихнулись на мистике? Забавное сочетание, не столь уж редкое в наши дни — увлечение сверхъестественным и приверженность идеям национал-социализма. Лично я никогда этого не понимал, однако многие нацисты, в их числе, по слухам, Гитлер и Гесс, не упускали случая погрузиться в мистические дебри. Разумеется, у них имелось рациональное объяснение всем тем призрачным абстракциям, которые в реальной жизни вырождались в обыкновенное насилие.
— Не скромничай, кузен, — Гейнор окинул меня насмешливым взглядом. — Твой род подарил Германии немало доблестных воинов.
— И разбойников с террористами.
— И тех, кто был всем сразу, — поддержал Гей-нор. Тон у него был развязный, как у разбойника на виселице, и ухмылялся он соответственно.
— Ваш тезка, граф, — пробормотал Клостерхейм.
От его хриплого голоса меня пробрала дрожь.
— Что?
Клостерхейм поморщился, как видно, раздосадованный моей недогадливостью.
— Тот, кто искал — и нашел — Грааль. Благодаря кому ваш род приобрел свой девиз.
Я пожал плечами и предложил вернуться в кабинет. В камине развели огонь. Я глядел на языки пламени, и внезапно меня охватила щемящая сердце тоска по семейным рождественским праздникам, которым мы радовались, как только могут радоваться Йулу «Сочельник.» истые саксы: отец, мама и братья были живы, родственники и друзья съезжались в Бек со всего света, из замка Оши в Шотландии, из Миренбурга, из Франции и Америки, и всем было хорошо и приятно под нашим приветливым кровом. Война разделила нас — похоже, навсегда — и уничтожила радость. И вот теперь я стою у почерневшей от времени дубовой панели, наблюдаю, как бьется в камине огонь и как утягиваются в дымоход струйки дыма, и всячески пытаюсь вести себя как положено радушному хозяину, а передо мной стоят два типа в черной с серебром форме, приехавшие, и тут не может быть сомнений, чтобы забрать мой меч.
— Делай работу дьявола, — прочитал Клостерхейм надпись на гербе, что висел над камином. Я находил этот герб вульгарным и давным-давно убрал бы с глаз долой — но чтобы снять его, нужно было раскурочить стену. Потому он и висел до сих пор на своем привычном месте — готическая штучка с загадочными узорами, которые, если верить старинным записям, прежде обозначали совсем не то, что выискивали в них сейчас. — Вы по-прежнему следуете этому девизу, герр граф?
С этим девизом легенд связано даже больше, чем с мечом. К нашему семейному проклятию, альбинизму, как вам наверняка известно, далеко не всегда относились терпимо, и потому некоторые мои предки старательно уничтожали всякие записи об альбиносах вроде меня и прочих несуразицах. Я бы сказал, они отличались логикой, которая полагает, что, сжигая книги, мы искореняем горькие истины. Судя по недавним событиям, в Германии это болезнь распространенная… Короче говоря, записей о стародавних временах почти не сохранилось, но я не сомневаюсь, что в девиз с самого начала вкладывалась определенная ирония.
— Может быть, — сурово согласился Клостерхейм. Для него, очевидно, даже намек на иронию был преступлением. — Но чашу вы, как я понимаю, потеряли? Ну, Грааль?
— Мой дорогой лейтенант! — воскликнул я. — В Германии не найти семьи, у которой не имелось бы собственной легенды о Граале и его поисках! А в половине немецких семей вам с гордостью покажут кубок, который якобы и есть Священный Грааль. И в Англии то же самое. Послушать англичан, так у Артура было больше Камелотов, чем у Муссолини титулов. Все эти легенды родились в девятнадцатом столетии, на волне романтизма и «готического Возрождения». В ту пору немцы заново создавали свое прошлое. Поройтесь в книгах — вы не найдете ни одной легенды древнее 1750 года. А если вам мало доказательств, задумайтесь, почему всяк описывает Грааль по-разному? Вольфрам фон Эшенбах говорил, что чаша из гранита; ее называли и деревянной, и золотой, и отделанной самоцветами… Я понимаю, вашей партии нужны символы — недаром вы привлекли себе на службу Вагнера, — но это уже чересчур. И потом, если у нас и были старинные кубки, они давно исчезли.
— Действительно, звучит нелепо, — Гейнор поежился и подвинулся ближе к огню. — Но мой отец помнит, что твой дед, кузен, показывал ему золотую чашу, прозрачную, как стекло, и твердую, как железо. На ощупь она была теплой и вибрировала в руках.
— Знаешь, если дед и вправду владел чем-то таким, меня он в свои секреты не посвятил. Я никогда не пользовался его доверием. Да мы и не успели сойтись: он умер вскоре после перемирия.
Клостерхейм нахмурился, явно решая, стоит ли мне верить. Гейнор же не скрывал своего недоверия.
— Кому как не тебе, кузен, знать о подобных вещах? Из всех фон Беков ты единственный прочел все книжки в вашей библиотеке. И отец у тебя был ученый и погиб таинственно, и фон Аш наверняка поделился с тобой своими познаниями. Да и сам ты все равно что музейный экспонат. Впрочем, уж лучше стоять в музее, чем выступать в цирке.
— Совершенно верно, — холодно сказал я, бросил взгляд на жуткие по виду «охотничьи часы» над каминной полкой и прибавил, что, к сожалению, вынужден покинуть гостей. У меня, знаете ли, режим.
Гейнор сообразил, что перегнул палку и оскорбил меня; впрочем, его последняя фраза была ничуть не более оскорбительна, нежели весь предыдущий разговор. Я вдруг подумал, что раньше он не был таким — по-крестьянски напористым, что ли. Что ж, верно говорят: «С кем поведешься, от того и наберешься». Он явно подлаживался под своих новых дружков.
— А как же наше дело? — проговорил Клостерхейм.
Гейнор отвернулся к огню.
— Дело? Так вы здесь по делу? — я притворился, что удивлен.
— В Берлине приняли решение, — тихо, не оборачиваясь, пояснил Гейнор.
— Насчет древних ценностей.
— В Берлине? Ты про Гитлера?
— Да. Его привлекают все эти вещицы.
— Они — символы былого могущества Германии, — деревянным голосом изрек Клостерхейм. — В них заключено все то, что утратили наши аристократы, — воинственный дух свободного народа.
— Может быть. Так или иначе о Граале я ничего не знаю. А зачем вам понадобился мой меч?
— Мы хотим быть уверенными, что с ним ничего не случится, — отозвался Гейнор, опередив Клостерхейма. — Что его не украдут большевики, к примеру, что ты его не потеряешь и не сломаешь. Твой меч — государственное достояние. Твое имя, кузен, будут упоминать на каждой выставке.
И, смею тебя заверить, ты вполне можешь рассчитывать на материальное вознаграждение.
— Вот как? А что, если я откажусь отдать мой клинок?
— Тебя объявят врагом государства, — у Гейнора хватило такта опустить голову и уставиться на свои начищенные до блеска сапоги. — А также врагом национал-социалистической партии и всего, что за ней стоит.
— Врагом партии? — задумчиво повторил я. — Иными словами, только глупец может думать, что он уцелеет, если бросит вызов Гитлеру?
— Верно подмечено, кузен.
— Что ж, — я направился к двери, — среди фон Беков глупцов не было. С вашего позволения, я возьму ночь на размышление.
— Пусть твои сны будут истинны, — загадочно пожелал Гейнор.
Клостерхейм не удержался:
— Мы, современные немцы, творим новые традиции, герр граф. Этот меч — ваш не более чем мой. Он принадлежит Германии, как символ нашей доблести, нашего былого могущества. Нашей крови, в конце концов. Вы ведь не собираетесь предать свою кровь?
Я посмотрел на сумрачного горца, потом на арийца со славянскими корнями. Перевел взгляд на собственную мертвенно-бледную ладонь с блеклыми ногтями.
— Свою кровь? Кто придумал этот миф?
— Мифы — древние истины, украшенные легендами, — наставительно произнес Клостерхейм. — Вагнер это понимал, и в этом секрет его успеха.
— А я думал, что в музыке… Мечи, чаши, проклятые души… Вы, кажется, сказали, что у моего меча есть пара? Неужели владелец второго клинка согласился расстаться с ним?
— Второй меч, — ответил Гейнор из-за спины Клостерхейма, — последний раз видели в Иерусалиме.
Признаюсь, я улыбался, укладываясь в постель, но вскоре вернулись дурные предчувствия, согнавшие улыбку с моего лица. Вытянувшись на кровати, я задумался, как мне спасти себя самого и уберечь мой клинок от длинных рук Адольфа Гитлера. И тут, в странном полузабытьи между явью и сном, я услыхал голос:
— Я ничего не имею против парадоксов. На них зиждется мироздание. Без них и люди не люди. Без них нет мышления.
Голос до жути напоминал мой собственный. И в то же время в нем звучала уверенность, какой я в жизни не испытывал.
Поначалу я решил, что кто-то проник в мою спальню, и принялся оглядываться, но никого не увидел, а затем провалился в сон — и в ноздри мне вдруг ударила едкая, обжигающая вонь. Нет, не вонь; этот запах был странным, но неприятным его не назовешь. Почему-то подумалось, что так пахнет змея. Или ящерица. Большая ящерица. Огромная. Из тех, которые летают в небесах, подчиняясь воле смертного, и дышат пламенем на врагов. А враги у них жестокие, твердо вознамерившиеся победить любой ценой и не гнушающиеся любых средств…
Призрачные очертания. Гигантские крылья. Мне снилось, что я лечу. Я сидел в громадном черном седле, которое как будто было вырезано из дерева специально под меня; от седла тянулось нечто вроде мембраны, соединявшей седло с чешуйчатой шеей моего скакуна. Я нагнулся, приложил руку к чешуе, которая на ощупь была горячей — явный признак чужеродного метаболизма; в следующий миг нечто с шумом взметнулось вверх, зазвенела упряжь, и впереди возникла огромная тень. Появилась чудовищных размеров голова; сперва я решил, что это динозавр, но быстро понял, что сижу на драконе, на самом настоящем драконе, по сравнению с которым я просто карлик. В пасти у дракона виднелась золотая узда с кисточками — длинными, в человеческий рост. Голова неторопливо повернулась, и на меня уставился отливающий желтизной зрачок. Взгляд дракона был исполнен глубочайшей, непостижимой мудрости, обретенной в мирах, куда никогда не ступала человеческая нога. И все же… Я и вправду углядел симпатию, или мне почудилось?
Изумрудно-зеленый цвет. Утонченное наречие оттенков и жестов.
Огненный Клык.
Я ли произнес это имя?
Запах, подобно пыли или табачному дыму, оседал в моих легких. Я заметил дымок из ноздрей чудовища. Дракон приоткрыл пасть… Что там у него плещется, за огромными зубами? Что-то нестерпимо едкое… Не просыпаясь, я вспоминал рассказы о случаях спонтанного возгорания. Не удивлюсь, если моего скакуна вдруг окутает пламя. И тут я ощутил, как драконьи мышцы пришли в движение, как зашевелился могучий костяк; заскрежетала чешуя, раздался приглушенный рык, гигантские крылья сделали взмах, другой — и дракон, вопреки всем известным мне законам природы, взмыл в воздух. У меня захватило дух. Земля мгновенно осталась далеко внизу.
Лететь на драконе — что может быть упоительнее и естественнее? Мы быстро достигли облаков. Повинуясь неведомо откуда взявшимся навыкам, я правил драконом, как венский извозчик лошадьми. Легкое прикосновение к коже над ухом, несильное натяжение поводьев…
Левой рукой я держал те самые поводья, а в правой сжимал Равенбранд, который лучился тьмой. Руны на клинке пульсировали, отливая альм.
Снова послышался голос — мой голос:
— Ариох! Ариох! Кровь и души владыке Ариоху!
Какое варварское наслаждение, какой дикарский восторг, какая ветхая, но изысканная мудрость! И насколько все это — и слова, и образы, и звуки — чуждо воспитанному в традициях Просвещения Ульрику фон Беку! Этот гуманист воспринимал происходящее как надругательство над идеалами, как кощунство и даже как богохульство. А мое новое "я" между тем безропотно впитывало кровожадные мысли, будто внушаемые извне. Я ощущал силу, которой не суждено было познать никому из моих современников, — силу преобразовывать действительность, колдовскую силу, необходимое условие войны, что ведется без машин и без автоматического оружия, но оттого становится лишь более жуткой и более масштабной, чем даже недавно отгремевшая Великая война.
— Ариох! Ариох!
Я ведать не ведал, кто такой Ариох, но где-то в глубине моего сознания внезапно возникло ощущение искусительного, обольстительного зла, столь утонченного, что оно считало себя добродетельным. Частичку этого зла я улавливал и прежде, в Гейноре и в Клостерхейме; впрочем, рядом с моим громадным драконом, могучие разноцветные крылья которого лениво взбивали облака, это зло казалось пустяковой угрозой. Чешуя негромко звенела, лопатки мерно вздымались и опадали в такт движениям. Мой глаз, глаз современного человека, восхищался природной аэродинамикой чешуйчатого, огнедышащего исполина. Какая горячая у него чешуя! Время от времени дракон ронял каплю ядовитой слюны, которая улетала к невидимой поверхности, опаляя, должно быть, деревья, прожигая камни и даже воспламеняя воду. По какой прихоти судьбы мы оказались вместе? Когда стали союзниками? Между нами установилась — я чувствовал — та же связь, какая возникает у обыкновенных людей с обыкновенными животными, связь почти телепатическая, когда один становится продолжением другого, когда сердца бьются в унисон, а души сливаются воедино. На какой заре времен мы повстречались, когда успели достичь такого согласия?
Дракон поднимался все выше, и воздух становился все холоднее и разреженнее. От моего скакуна шел пар, а движения его немного замедлились, когда мы достигли потолка — я понял, что выше он взлететь не может. Земля раскинулась под нами точно карта. Я испытывал непередаваемый восторг, смешанный с ужасом. Наверное, подобные ощущения посещают курильщиков опиума или тех, кто употребляет гашиш. Мир без конца и без смысла. Пылающий мир. Мир беспрерывных сражений. Мир, который вполне мог быть моим собственным, миром двадцатого столетия, но — я твердо это знал — все же им не был. Армия за армией, стяги за стягами. А за спинами воинов — груды тел, невинные жертвы, во имя которых и вздымались стяги и собирались армии. Во имя которых солдаты клялись сражаться и мстить, мстить и сражаться…
Облака остались позади, и я увидел, что мы в небе не одни, что кругом полным-полно драконов — целое войско крылатых рептилий, крыльях которых были по меньшей мере около десяти метров в размахе. И это войско парило в небесах, ожидая моего приказа атаковать врага.
Накатил страх, я проснулся — и увидел над собой лицо лейтенанта Клостерхейма.
— Прошу прощения, граф фон Бек, но дела требуют нашего присутствия в Берлине. Мы выезжаем через час. Возможно, вы хотите что-то нам сказать?
Смущенный сновидениями, разгневанный бесцеремонностью Клостерхейма, я коротко ответил, что спущусь через пять минут.
В столовой один из моих слуг, засыпавший на ходу, кормил гостей завтраком. Они уплетали ветчину с хлебом и, когда я вошел, как раз потребовали себе яиц и кофе.
Гейнор приветственно помахал мне.
— Кузен, как любезно с твоей стороны присоединиться к нам! Мы получили весточку из Берлина и должны срочно уехать. Извини, если мы нарушили твои планы.
Интересно, откуда он получил свою весточку? Или у него в машине радиопередатчик?
— Что ж, отозвался я, — у каждого свои дела, свои заботы.
Клостерхейм внимательно поглядел на меня, покачал головой и уткнулся носом в тарелку. На его губах — с ума сойти! — заиграла усмешка.
— Что насчет меча, кузен? — Гейнор взмахом руки велел слуге разбить яйцо. — Согласен ли ты препоручить его попечению государства?
— Не думаю, что мой меч представляет ценность для государства, ответил я. — Мне не хотелось бы с ним расставаться.
Гейнор свел брови и приподнялся на стуле.
Кузен, если в Берлине узнают о твоем решении, ты лишишься и меча, и дома! На твоем месте я бы прислушался к голосу разума.
Знаешь, я человек старомодный. Для меня честь и долг не пустые слова, и я ставлю их выше личной безопасности. Гитлеру этого не понять, он ведь австриец, и из тех вдобавок, кто привык, что все само падает им в руки.
Похоже, Гейнора позабавил мой сарказм. А вот Клостерхейм снова разозлился.
— Хотя бы покажи нам меч, Ульрик, — попросил Гейнор. — Дай убедиться, что это именно тот клинок, который разыскивает Берлин. Может, мы зря тебе докучаем.
Показать меч? Ну уж нет, дружок, не дождешься. Кому-то мои страхи могут показаться необоснованными, но я ничуть не сомневался, что у капитана фон Минкта и его лейтенанта хватит наглости стукнуть меня по голове и удрать вместе с мечом.
— Я бы с радостью выполнил твою просьбу, кузен, — сказал я. — Но меч в Миренбурге, у родственников старого фон Аша. Я отдал его почистить и подновить.
— У фон Аша остались родственники в Миренбурге? — Клостерхейм отчего-то забеспокоился.
— Да, — подтвердил я. — На Баудиссингартен. А вы что, были знакомы с фон Ашем?
— Он ведь пропал, верно? — вопросом на вопрос ответил Гейнор.
— К несчастью. Это случилось в начале войны. Он хотел побывать на некоем ирландском острове, где якобы есть залежи металла, обладающего особыми свойствами. Из этого металла, как он говорил, получится отличный меч. Думаю, путешествие подорвало его силы — он был слишком уже стар… Во всяком случае, мы в Беке о нем более не слыхали.
— И даже он не рассказывал тебе про твой меч?
— Кое-что рассказывал — пару-тройку легенд, но я их, признаться, подзабыл. Ничего особенного, обычные байки.
— О клинке-близнеце в них не упоминалось?
— Ни единым словом. По-моему, кузен, вы напали не на тот след.
— Боюсь, ты прав. Я приложу все силы, чтобы убедить в этом Берлин, но предупреждаю — твое поведение может не понравиться.
— Что ж… Ваши вожаки твердят о духе древней Германии. Не пристало им, в таком случае, принижать этот дух и пытаться подчинить его своим дурным наклонностям.
— А нам, господин капитан, еще как пристало доложить об этих словах графа фон Бека, пока не оказалось слишком поздно, — процедил Клостерхейм, не сводя с меня ледяного взгляда.
Гейнор решил, похоже, немного разрядить обстановку.
— Позволь напомнить, кузен, что фюрер весьма благоволит тем, кто ставит государственные интересы выше личных, — что-то подсказывало мне, что Гейнор близок к отчаянию. Он прокашлялся:
— И твой дар освободит тебя от малейших подозрений в измене новой Германии и Третьему рейху.
Он почти бессознательно говорил на языке своих начальников — языке скрытых угроз и откровенной лжи. Когда человек начинает выражаться подобным образом, это означает, что у него не осталось совести. Как бы Гейнор ни отпирался, сколько бы красивых слов и пышных фраз ни произносил, он стал законченным нацистом.
Я проводил гостей до двери и встал на крыльце, наблюдая, как они усаживаются в предупредительно подогнанный водителем «мерседес». Было еще темно, над горизонтом висел бледный месяц. Хромированная машина медленно покатила к воротам, над которыми восседали изъеденные временем статуи. Огненные драконы…
Сразу вспомнился сон.
Никогда не думал, что действительность может оказаться страшнее кошмарного сна.
Ну да ладно, что сделано, то сделано. Рано или поздно нацисты пожалуют вновь, и остается только гадать, удастся ли спровадить их восвояси с той же легкостью, с какой я избавился от Гейнора с Клостерхеймом.
Глава 3
Странные гости
Тем же самым вечером наконец-то позвонила загадочная Герти. Мы договорились, что на закате я спущусь к реке, протекавшей вдоль северной границы поместья. «Там, — сказала она, — ко мне подойдут» Воздух был словно наэлектризован. Замечательный вечерок для прогулки. Я спустился по покатому склону к мостику за калиткой, от которой начиналась проселочная дорога, некогда соединявшая поместье с городком Бек. Древние колеи возвышались подобием горных кряжей. Ныне этой дорогой пользовались редко — разве что влюбленные назначали на ней романтические свидания да старики выгуливали собак.
В самый миг сумерек, когда день перетекает в ночь, над рекой заклубился туман — и я заметил на мостике высокого человека; он стоял и терпеливо дожидался, пока я открою ему калитку. Я ускорил шаг, мысленно коря себя за то, что не заметил гостя раньше. Откуда он появился, между прочим? Распахнул калитку и жестом пригласил незнакомца вступить на территорию поместья. Он кивнул и шагнул мне навстречу, а следом за ним — второй, более грациозный в движениях, должно быть, оруженосец, если судить по луку и колчану со стрелами.
— Вы друзья Герти? — задал я заранее заготовленный вопрос.
— Мы с ней достаточно близко знакомы, — отозвался лучник. Точнее лучница. Голос у нее был низкий, по тону чувствовалось, что она привыкла отдавать распоряжения. Перехватив мой недоуменный взгляд, она выступила из-за спины своего спутника, откинула капюшон, скрывавший ее лицо от вечерней прохлады, и пожала мне руку. Крепкое рукопожатие, крепкое и одновременно женственное. Плащ лучницы и видневшаяся из-под него блуза мерцали в лучах закатного солнца, переливаясь оттенками. Надо признать, ее костюм изрядно смахивал на сценический наряд актрисы из пьесы про средневековье. Ни дать ни взять германская полубогиня из тех якобы «народных» пьесок, которыми наслаждались нацисты.
Я пригласил гостей подняться в дом, но мужчина отказался. При взгляде на него возникало ощущение, будто его окутывает некая темная аура. Высокий, худощавый, относительно молодой; он глядел сквозь меня, и глаза его отливали изумрудной зеленью. Казалось, будто он провидит будущее — жуткое, жестокое, чудовищное будущее, от которого не укрыться никому и нигде.
— У меня есть основания полагать, что ваш дом прослушивается, — пояснил он. — Даже если я и ошибаюсь, все равно стоит принять меры предосторожности. Если не возражаете, поговорим здесь, а когда покончим с делами, мы с удовольствием воспользуемся вашим приглашением поужинать. Как скажете.
Судя по легкому акценту, мой гость был австрийцем. Он назвался герром Элем, и с ним мы тоже обменялись рукопожатием. Я догадывался, что передо мной человек дела. Темно-зеленые плащ и шляпа служили ему отличной маскировкой: во-первых, в те годы их носили многие немецкие охотники, а во-вторых, одежда — если поплотнее запахнуть ворот и надвинуть шляпу на глаза — почти полностью скрывала лицо. В нем было что-то знакомое; я почти не сомневался, что мы с ним встречались раньше — быть может, в Миренбурге.
В самый миг сумерек, когда день перетекает в ночь, над рекой заклубился туман — и я заметил на мостике высокого человека; он стоял и терпеливо дожидался, пока я открою ему калитку. Я ускорил шаг, мысленно коря себя за то, что не заметил гостя раньше. Откуда он появился, между прочим? Распахнул калитку и жестом пригласил незнакомца вступить на территорию поместья. Он кивнул и шагнул мне навстречу, а следом за ним — второй, более грациозный в движениях, должно быть, оруженосец, если судить по луку и колчану со стрелами.
— Вы друзья Герти? — задал я заранее заготовленный вопрос.
— Мы с ней достаточно близко знакомы, — отозвался лучник. Точнее лучница. Голос у нее был низкий, по тону чувствовалось, что она привыкла отдавать распоряжения. Перехватив мой недоуменный взгляд, она выступила из-за спины своего спутника, откинула капюшон, скрывавший ее лицо от вечерней прохлады, и пожала мне руку. Крепкое рукопожатие, крепкое и одновременно женственное. Плащ лучницы и видневшаяся из-под него блуза мерцали в лучах закатного солнца, переливаясь оттенками. Надо признать, ее костюм изрядно смахивал на сценический наряд актрисы из пьесы про средневековье. Ни дать ни взять германская полубогиня из тех якобы «народных» пьесок, которыми наслаждались нацисты.
Я пригласил гостей подняться в дом, но мужчина отказался. При взгляде на него возникало ощущение, будто его окутывает некая темная аура. Высокий, худощавый, относительно молодой; он глядел сквозь меня, и глаза его отливали изумрудной зеленью. Казалось, будто он провидит будущее — жуткое, жестокое, чудовищное будущее, от которого не укрыться никому и нигде.
— У меня есть основания полагать, что ваш дом прослушивается, — пояснил он. — Даже если я и ошибаюсь, все равно стоит принять меры предосторожности. Если не возражаете, поговорим здесь, а когда покончим с делами, мы с удовольствием воспользуемся вашим приглашением поужинать. Как скажете.
Судя по легкому акценту, мой гость был австрийцем. Он назвался герром Элем, и с ним мы тоже обменялись рукопожатием. Я догадывался, что передо мной человек дела. Темно-зеленые плащ и шляпа служили ему отличной маскировкой: во-первых, в те годы их носили многие немецкие охотники, а во-вторых, одежда — если поплотнее запахнуть ворот и надвинуть шляпу на глаза — почти полностью скрывала лицо. В нем было что-то знакомое; я почти не сомневался, что мы с ним встречались раньше — быть может, в Миренбурге.