Страница:
Это было новое интервью и с ним история повторилась почти один в один.
Ирина опять не стеснялась в выражениях, я опять ревела, Огурцов снова кормил меня супом, а утром начинался цирк со звонками.
И опять. Так за пару месяцев я обошла целую кучу знаменитостей.
Точно также она обращалась и с Наташкой.
Мы даже с ней повадились кормить друг друга обедами после каждого разноса, отставив от этой обязанности доброго Огурцова.
Так, весело в общем-то, прошел месяц. Ирина гоняла меня в хвост и в гриву, пока я просто не выучила наизусть все ее придирки.
Наконец, она заявила:
– Хватит тебя учить. Экзамен. Баранович. Готовься.
Из всего что я слышала об Барановиче, можно было составить только один портрет – серая клякса на сером фоне.
– Так и есть, – сказала Ирина, – вот ты и сделай его интересным. Столько народу брало у него интервью, а все чушь какую-то несли.
И я пошла делать Рому «интересным».
Созвонилась я с его аппаратом быстро, и через полчаса к нашему подъезду за мной подъехал высланный за мной микроавтобус с зеркальными окнами.
– Удивительно, – сказала я Ирине, – Ведь с нему чуть ли не за полгода записываются.
– А я полгода назад тебя к нему на прием и записала, – подмигнула Ирина и сунула мне в руки какую-то папку: – Пригодится.
Когда я села в автобус, увидела двух мужиков. Двое из ларца, совершенно одинаковых с лица, видимо близнецы были. Они приветливо поздоровались, после чего вежливо, но настойчиво действуя, натянули мне на голову мешок, а сумочку отняли. И папку – я даже не успела посмотреть, что там было.
Машина после этого еще долго ездила и постоянно сворачивала, видимо чтобы я не запомнила дорогу.
Повороты я считала, но потом сбилась.
Когда мешок сняли, то я увидела, что мы находимся в закрытом помещении и понять где это, совершенно невозможно.
– А моя сумочка?
– На обратной дороге получите обратно.
– Но там же диктофон!
– Мы Вам выдадим свой.
Они сопроводили меня в комнату без названия. Там сидел еще один тип – вовсе не Абрамович. Начальником его охраны представился.
Допрос, последовавший после этого я буду помнить всю жизнь. Он просто вывернул меня наизнанку, выведывая всё что со мной было от четырех лет. Пришлось перечислить одноклассников, соседей, родственников вплоть до тети Капы. Тянулись часы, я обливалась потом, во рту пересохло, спина болела, глаза жгло, а он все спрашивал и спрашивал. Я впала в транс – начала вспоминать казалось бы навсегда забытые события, а потом вообще принялась сочинять что попало.
Подловив этот момент, он, наконец, прекратил мои мучения.
– Вы допущены к проведению интервью. Возьмите Вашу папку, кстати.
– А что в папке?
– Вы разве не знаете? Ваши медицинские данные. Мы требуем это от всех посетителей. Иначе полный медосмотр. Нельзя же, чтобы сюда притащили какую-нибудь заразу.
На несгибающихся ногах я зашла в следующий кабинет.
Там сидела дама в очках, похожая на злую училку.
Я, не спрашивая разрешения, схватила с ее стола графин и осушила его одним залпом.
– Садитесь, милочка, – сказала она.
Я села. Мы посидели. Она смотрела на меня, я смотрела в никуда, отходила от допроса.
Время шло.
Она ничего не говорила, только рассматривала меня. Изучала вроде. Потом подсела поближе и долго пялилась мне прямо в глаза. У самой-то глазищи как у змеи. Брр. Близко так придвигалась, нюхала что-то. Мне было все равно, до того я устала после допроса, но все-таки странно.
– Ладно, даю вам 20 минут, – вдруг сказала она, – и помните, милочка, дверь будет открыта, я отсюда все слышу. Только интервью, никакой самодеятельности, никаких муси-пуси. За муси-пуси будет сильное атата и аяяй. А еше ферфлюхтер дрек и полное шайзе. Понятно?
– За что, за что шайзе?
Вместо ответа мне брызнула в лицо струя какой-то гадости из баллончика. Я было возмутилась, но тут мне стало совершенно все равно. Впрочем, сознание и координация не отключались, и диктофон, любезно сунутый мне в руки, я даже сумела включить.
Передо мной, как во сне, открылась настежь следующая дверь. И не закрылась, как и было обещано.
Я попала в тупиковый коридор. В конце стоял стул. Одна сторона коридора была стеклянная. Я доплелась до стула и грохнулась на него, умильно улыбаясь не поймешь чему. Если бы я вдыхала, а не выдыхала в момент брызгания, я бы, наверное, вообще уснула бы сразу. Но видимо в легкие попала ничтожная часть наркотика, и поэтому я держалась.
За стеклянной стеной я разглядела роскошный кабинет. Сам Баранович сидел в глубине, улыбаясь еще глупее, чем я.
Коварная секретарша, оказавшаяся у него за спиной, подкатила его кресло прямо к стеклу.
– Пуленепробиваемое, – сказала она мне зачем-то.
Слышимость была отличная. Она ушла вглубь кабинета, затем ее шаги раздались сзади, из ее кабинета.
– 20 минут. И помните, милочка, дверь не закрыта. Я все слышу.
Я совершенно забыла, что хотела спросить. Мне было абсолютно все равно. Барановичу судя по всему тоже было абсолютно все равно, что отвечать. Мы некоторое время сидели напротив друг друга. С уголка его губ стекала слюна. Я стала суетливо вытирать запястьем свой собственный рот – видимо, все-таки не все равно мне было, течет ли слюна у меня тоже.
Вдруг Баранович подмигнул мне, приставил палец к губам и указал куда-то на стену.
Я обернулась. В стене, где был тупик, медленно и бесшумно отодвигалась скрытая дверь. Баранович сделал мне знак, и я вошла туда. Через пару секунд я оказалась по ту сторону стекла. Баранович, хитро подмигивая, достал из кармана диктофон, такой же как у меня, включил его и положил перед стеклом.
Помещение наполнилось двумя голосами – женский задавал вопросы, мужской принадлежал самому Барановичу.
Была хоть и неполная, но добротная иллюзия того, интервью началось. Женский голос был немножко пьяный – видимо предыдущую интервьюершу тоже обрызгали успокаивающим. Но и голос Барановича был тягучим, речь сбивалась и перемежалась глупым хихиканьем.
Меня же от отвел меня в глубину необъятного кабинета и усадил в кресло за один из дальних столиков.
– Если говорить тихо, то там ничего не услышат, – прошептал он.
– А что это все значит? – спросила я.
– Охрана. Они меня так берегут. Чтобы меня не украли, не соблазнили, не заразили, не убили и так далее. Нате, выпейте это, через минуту очухаетесь.
– А Вы?
– А меня это уже давно не берет. Но я пока имитирую.
– Классно имитируете.
– Вы мне должны кое-что рассказать. У Вас 19 минут.
– А интервью?
– Ой, да напишите, что вам угодно. Мне все равно.
Его истинное лицо, свободное от идиотической маски, оказалось вполне интеллигентным и живым. Я же почувствовав, что антидот берет верх на наркотиком, приободрилась.
– Как там? – спросил он.
– Где?
– Ну там, – он ткнул рукой вверх, – на воле.
– Вы по-прежнему один из богатейших людей России. И мира. Но…
– Это радует.
– Но вы же появляетесь на публике. Вы что, при этом ничего не соображаете?
– Эти охранники сообразили, что я для них золотое дно и счастливый билет. И сразу как они мне брызнули в лицо этой дрянью, я уже ничего не помнил. Где-то ходил, что-то говорил. Вроде они мне все это надиктовывали по наушнику. Глупо получалось, да?
– Ага. Но как вы это терпите? – возмутилась я шепотом.
– Сам виноват. Слишком большую зарплату им положил. Но ничего, у меня теперь иммунитет выработался, выкручусь. А как наши – Гусик, Ваграныч? Как Дороховский?
– В опале. Раскидало их… Да у нас уже новый президент давно!
– Ничего себе!
– А вы зато – в фаворе. Новый президент вами очень доволен.
– Ух ты! Гм… Это надо обдумать… А каков этот новый президент?
– Авторитарный хам, тянущий страну в прошлое. Народ его ненавидит.
– Гм… наверное, мне стоит поприкидываться идиотом и далее. Ну ладно, разберусь.
– А как вы стали таким богатым?
– Ха! Отличный вопрос. Я ведь и сам не пойму.
– Да ну!
– Точно. История удивительная. Сказочная. Ну, в общем так. Был я Роман Баранович скромным бизнесменом, торговал игрушками. Не шибко прибыльное дело было, возни много прибыли пшик. Но хоть и малые денежки, зато свои кровные. И взял я их как-то в карман – тогда они туда все помещались – и поехал в Москву за чем-то – не помню даже зачем, какие-то бумаги выправлять, с кем-то встречаться, в общем ерунда какая-то.
Искал я тогда какую-то конторку, чтобы бумаги выправить. Ходил, ходил по-центру, да и заблудился немного. Сел на лавку, да и вздохнул.
И вдруг откуда ни возьмись, какая-то баба рядом оказывается, вроде цыганка.
– Что же ты касатик, вздыхаешь так тяжко? – говорит, – неужто горе какое? Или дела плохие?
– Да нет, мамаша, – говорю я ей, – все у меня нормально, даже хорошо. Только вот денег немного не хватает.
– Смешно сказал, касатик, – заулыбалась она, – денег-то всем не хватает.
– Но не у всех все хорошо, – парировал я, – В общем, на тебе 50 рублей, погадай мне что ли. Буду ли я богат?
Села она рядом, глянула на ладонь мою и говорит:
– Вижу, парень ты хороший, добрый. Отца и мать почитаешь, зла на людей не таишь, Бога боишься. Будут тебе деньги, да такие, какие за всю жизнь человек честным трудом не заработает. Завтра придут. Сюда приходи в это же время и жди. И не отказывайся ни от чего. Все будет хорошо, только морока бойся. А контора, которую ты ищешь – вот она за углом.
Глянул я за угол – и действительно, вывеска та, которая нужно. Откуда же цыганка про то знала? Вернулся я, а ее и след простыл.
Ну и ладно, думаю, хотя прикольно получилось. И так бы и забыл про нее, но в конторе мне сказали прийти завтра. Пришел я назавтра, выправил бумаги, потом нашел ту лавочку и жду.
И вдруг прямо надо мной открывается окно, высовываются какой-то тип и говорит:
– О! Слышь, мужик, ты местный?
– Из Сибири я.
– Паспорт с собой?
– Да.
– Отлично. Ты-то нам и нужен. В нефтянке разбираешься?
– Нет.
– Ну и ладно, разберешься. Заходи вон в тот подъезд и иди с комнату 17.
Боязливо мне стало. Но вспомнил, как цыганка говорила «не отказывайся», вот я и пошел.
Вхожу, а там тот тип меня за стол сажает, и говорит:
– Объяснять все долго и сложно, а времени нет. Нам тут срочно понадобился человек ниоткуда. Надо на кого-то нефтяную компанию записать, а кого не возьмешь, – все с кем-то уже связаны. Так что ты порулишь немного нефтью. Ничего сложного, там все само работает, главное не вмешиваться. Подписывай. И паспортные данные сюда запиши.
Я и читать не стал. Подписал. И номер паспорта проставил. Тип тот глянул в бумаги.
– А ты еще и еврей у нас что ли?
– Да, а что?
– Ничего. Так даже смешнее. Недаром говорят, что вам везет. Поехали.
Вышли, а у подъезда уже мерс стоит с правительственными номерами. И поехали мы в Кремль. Ну а дальше все уже по телику показали. Выстроили нас, пересчитали и назначили первыми русскими олигархами.
– Так прямо ни за что и отдали нефтяную компанию? – удивилась я.
– А я тем более удивился. Такое вот оно, еврейское счастье. Я потом сам разобрался – олигархи позарез нужны были, чтобы на Западе видели, что у нас капитализм, как у взрослых. Но такие олигархи, чтобы не пытались своими деньгами власть повалить. Ведь деньги – это сила. Каждый по одному был уже опасен. А если бы двое объединили капиталы – вообще бы преград им не было. Вот и пришлось им совершенно постороннего человека в олигархи записать, чтобы на подставную фигуру не нарваться. Меня потом Ваграныч к себе звал. Ох как звал, прямо в ногах валялся. Но Бог миловал, не пошел я к нему сразу, а потом уже не до того мне стало.
Но сначала страшновато было. А деньги-то сразу как повалят – ну как лавина. Первые полгода сидел тихо, думал, придут сейчас и отнимут все. Да и еще боялся, что убьют. Ведь вся эта затея с олигархами не нужная оказалась совершенно. Но не трогали они меня, денег не отбирали. Потом вроде я осмелел, в свет выходить стал. Да вот нарвался с непривычки, – охрану эту дурацкую нанял, да еще деньги им немереные положил. Вот они и постарались. Два года я под наркозом ихним ходил. Что делал, что говорил – не помню. Как цыганка и говорила – морок напал. Я точно за это время не отчебучил?
– Ничего. Очень странно смотрелись, правда. И лицо у Вас все время было… Ну… идиотское в общем. И что вы теперь будете делать?
– Вообще или сейчас?
– Вообще. И сейчас.
– Вообще не знаю. Буду жить как простой миллиардер. Деньги-то при мне все остались. За минусом гонорара охране.
– А сейчас?
– А сейчас я тебя изнасилую.
– Хаха… Вы это что, серьезно?
Повисла пауза.
В том конце комнаты лениво текло монотонное псевдоинтервью. Открытая дверь бдительной секретарши виднелась за стеклом.
Баранович придвинулся поближе и, продолжая мило улыбаться, прошептал:
– У этого проклятого наркотика побочное действие такое. Если его перестать принимать, то жуткая похоть разгорается. Я ничего не могу с собой сделать. У нас еще 10 минут есть. А я два года ждал. Не бойся, все будет хорошо, я быстро.
И он схватил меня за руку и потянул к себе. Рука его была сильной. Я поняла, что мне не вырваться.
Я изрядно опешила. Звать на помощь – значит выдавать Барановича его охране. А если не звать… И стать потом мадам Баранович? Дети мадам Баранович. Машина мадам Баранович. Самолет мадам Баранович. Яхта. Бриллианты. Футбольная команда. Чем плохо? Я быстро метнула на него взгляд. Эти сильные руки. Эта застенчивая улыбка. Эти внимательные серые глаза. И эти бабки…
А он уже завелся не на шутку. Мы не сражались – он надвигался, я пыталась отползать, все еще не решив, как себя вести. При этом мы оба старались ничего не уронить и вообще поменьше шуметь.
И тут мой взгляд, в отчаянии метавшийся по комнате, остановился на золотой статуэтке, стоявшей рядом на столе. Статуэтка как статуэтка. Полуобнаженная девушка с лампой в руке. А ведь у меня фигурка-то получше будет, автоматически заметила я про себя. И бедра покруче. И талия у меня есть. И вообще…
Но она – золотая. А я?
Все эти размышления заняли лишь долю секунды. Решение было принято.
Ах, будь что будет! Я остановила свое попятное движение и тут же почувствовала на себе его руки. Я закусила губу – очень даже ничего ощущение оказалось. Вот он рванул мою блузку. Пуговицы так и посыпались на пол…
Это и было нашей ошибкой.
Сирена ударила в уши, в комнату ворвалась охрана. Меня зафиксировали как есть – с расстегнутой блузкой и полуспущенным чулком.
Вошла, цокая копытами, эта ужасная секретарша.
– Шшшшшайзе! Все-таки просочилась, дрянь, – процедила она, – Так-так…
Она принялась осматривать и обнюхивать Барановича. Тот сидел спокойненько так, снова пуская слюну и классно имитируя идиотизм. Только подмигнул мне почти незаметно. Фашистская мымра закончила исследование и изрекла:
– Фу, вроде пронесло. Успели. Компенсатор в вену. Два кубика. Ванна, массаж, сон.
Она, не оборачиваясь, указала в мою сторону.
– А эту – на медосмотр. И вон отсюда.
– Вы не имеете пра…, – глупо заверещала я, но мне брызнули в лицо из баллончика…
… очухалась я в машине без окон. Меня везли обратно. Напротив сидели те же охранники-близнецы, которые везли меня туда.
– Вам легче? – участливо спросили они?
– …ва! Это противозаконно! Я буду жаловаться! Вы за это ответите! – докончила я фразу и набрала воздуха для следующей.
Но они смотрели на меня с такой неподдельной добротой, что я заткнулась.
– Вы себя хорошо чувствуете?
– А что такое? – с вызовом ответила я.
– Вы в ходе интервью вдруг упали в обморок. Врач сказал, что это духоты. Ну и от волнения, наверное. Вы что-то кричали в бессознательном состоянии. Но ничего. Врач сказал, что у Вас все в порядке и просто надо отвезти Вас обратно.
– Но я не закончила интервью. Отвезите меня обратно.
– К сожалению босс срочно улетел в Цюрих.
– А когда он вернется?
– Мы не знаем. Но вы можете подать повторную заявку. У него очень напряженное расписание, но наверное месяца через три для Вас снова найдется окошко.
Я провела рукой по блузке – пуговицы были на месте.
В сумочке лежала папка с медсправками и мой так и незадействованный диктофон и еще один из конторы Барановича. Последний и включать не понадобилось, чтобы понять, что это тот самый прибор, с помощью которого Баранович пытался обмануть охрану. Бесполезные, то есть, оба.
Машина остановилась, дверь отъехала в сторону.
Тут же всунулась Ирина:
– У тебя все в порядке? Мне позвонили, сказали, что ты отрубилась.
Я растерянно оглядывалась. Я ничего не докажу. Я и себя-то не смогу убедить, что мне это все не приснилось. Близнецы продолжали приторно лыбиться мне прямо в лицо.
– Ну, – не терпелась Ирине? – ты ходить-то можешь?
Я молча кивнула и вылезла. За спиной лопнула дверь, взревел мотор и машина уехала.
– Интервью хоть успела взять? – спросили Ирина.
– Типа да.
– Давай, обрабатывай. Жду к вечеру.
Не помню, что я там написала в интервью – злоба и растерянность занимали меня тогда целиком. Просто лепила материалы и сплетни друг к другу, а недостающие места заполняла сочиненными тут же якобы откровениями Барановича. Это оказалось одно из самых ярких и смелых интервью с ним, к тому же совпавшим с его повторным выходом в свет волной интереса к нему.
Ирина открыто признала это моим крупным успехом, но я грустила. Мой поезд ушел и я отлично понимала, что предназначенное для меня купе вот-вот займут. Когда крепость готова к сдаче изнутри, ее не спасет никакая охрана.
Так и вышло. Немногим позже я встретила Барановича на одном из приемов. Он меня не узнал, он продолжал идиотски улыбаться глядя в никуда, может, снова имитировал. Но красивая блондинка, которую он вел под руку жестко скрестила со мной взгляды.
В ее чистых и больших, как озера, глазах я прочитала все, и даже увидела как растерянная секретарша произнесла свое «шайзе» в последний раз.
Погоревала я еще немного, да и успокоилась. Будет еще на моей улице праздник.
«Работай честно, на совесть, и карьера пойдет» – так учил меня отец. И я работала. Сама работа была интересной и отнимала все время, некогда было думать о карьере.
Однако предсказания папы скоро сбылись.
В тот вечер я собиралась идти домой, но Ирина тормознула меня:
– Сиди. По твою душу придут.
– Кто?
– Абзац.
– А зачем?
– Зайдет она ко мне, но я ее попросила еще и для тебя небольшой мастер-класс провести.
Мне было и страшно, и интересно одновременно. Сама Евгения Абзац, легенда российской журналистики, самый слушаемый диктор на Vox Moscovitem, лично будет рассказывать мне то, чего я, наверное, нигде больше не узнаю. Я уже была ей представлена – Ирина представляла меня всем своим именитым гостям. Видимо сейчас Ирина решила, что настал момент, я созрела и меня пора продвинуть на ступеньку выше.
Я терпеливо ждала, от волнения перепила кофе.
В это время в редакцию, пряча глаза, приходили всякие чиновники и офицеры силовых структур, приносили компроматы на начальство и жаловались Ирине на свою тяжкую вертухайскую и лизоблюдскую жизнь. Это были те самые «анонимные источники», рассказывавшие Ирине подноготную и позволявшую ей наносить удары в самые чувствительные места власти.
Ирина пила с ними водку и терпеливо выслушивала их стенания. Меня же от них мутило.
Видимо, чтобы не видеть это позорище, Евгения пришла с заметным опозданием.
На лице царапина, палец был перевязан.
– Что это с вами?
– Спустила с лестницы одного мерзавца. Прямо у нас, на радио.
– Прямо в эфире?
– Практически да. Пришлось его от микрофона оттаскивать. Тяжелый, гад. Потом бегала фиксировать повреждения в травмпункт, а то он потом развоняется, налжет с три короба, и не докажешь ничего.
– А что он такого сделал?
– Не сделал, а сказал. Мерзость, повторять не хочется. Грязная фашистская мразь. Я давно подозревала, что он в глубине своей душонки обыкновенный фашист и антисемит. А ведь сколько лет прикидывался порядочным человеком! Гнать таких надо беспощадно из профессии, из порядочного общества гнать. Иначе загадят все.
– А что он такого сказал-то?
– Передача была про Косово. Он сказал, что Милошевич – жертва обстоятельств. Это Милошевич-то, коммунистический ублюдок, у которого руки по локоть в крови албанских детей, подонок, хуже Гитлера, его терпели-то в Европе так долго только из вежливости – и он жертва?
– Но…– я порядком опешила от взрыва ее знаменитого темперамента – а антисемтитзм-то где?
– А я что, сказала про антисемитизм? Значит, был и антисемитизм. Такие скоты, они всегда антисемиты. Вот увидишь, скоро мы увидим, как он братается со всякими патриотами, имперцами, скинхедами и прочей еще большей мерзостью, чем он сам. Ну да ладно, хрен с ними. Показывай.
Я достала папку с моими последними статьями. Евгения за пару минут прочитала их все по диагонали, хмыкая в нужных местах.
Потом перечитала несколько статей повнимательнее и отдала мне.
– Все ясно. Чувствуется школа «Гражданина» и твердая рука Ирины. Это вам не журфак сопливый. Но… Все равно макулатура.
– Вам не понравилось? – я снова опешила от такого поворота, даже забыв, что надо бы расплакаться.
– Дело не в этом. Языком ты владеешь. Слог легкий, читается незаметно. Но ты слишком добрая. Ты все еще наивная добрая русская девочка. Ты пытаешься оправдать обе стороны. А надо жестче. Мы – правы. Они – нет.
– А как же объективность?
Евгения вздохнула и взяла меня за руку. На меня глядели ее черные глаза, полные вековой печали и мудрости. Она устало произнесла.
– Идет борьба. Борьба требует других орудий. И других личных качеств. Противники не брезгуют ничем. Они люто ненавидят нас, свободных и независимых, и дай им волю, они убьют нас всех, как в 37-ом. И они уже убивают нас, когда им это удается. По-настоящему, до смерти. У них спецслужбы, армия, милиция, власть, государственные СМИ, послушное и агрессивное быдло. Помнишь: «Чудище обло, озорно, огромно и лаяй».
– Стозевно еще.
– Да-да. А у нас – только правда, нравственность и культура. Но этого мало. Чтобы выстоять, чтобы победить, ты тоже должна научиться ненавидеть.
Она сказала это с той же интонацией, как моя мама произносила: «Дочка, надо уметь любить».
Так Евгения Абзац фактически стала моей второй мамой.
Статьи после этого у меня пошли веселее.
Взгляд на происходящее в политическим медиапространстве, как на перипетии борьбы, значительно упрощал понимание многих вещей и открывал новые важные детали, на которые я до этого легкомысленно не обращала внимания.
Я почти безошибочно научилась с первой строки отличать настоящих рыцарей свободы от тех, кто, освоив устоявшуюся в нашем кругу лексику, пытается придать своей писанине некое общественное звучание.
И, разумеется, за версту было видно платных кремлевских провокаторов и лизоблюдов.
Последних я раньше не читала, полагая скучными, но теперь, когда я поняла их функцию, читать их пришлось дословно. Меня просто выворачивало иногда наизнанку от того, как они раболепствуют и холуйствуют перед властью, оправдывают любые ее преступления, превозносят любой идиотизм.
Впервые я обратила внимание на них еще во время операции НАТО против режима Югославии. Тогда, вопреки очевидным фактам зверств клики Милошевича, в тот момент, когда сербские генералы, отдававшие приказы об убийствах сотен тысяч албанских женщин и детей по национальному признаку, они особенно рьяно выполняли идеологический заказ и загадили все газетные площади и эфир пропагандистскими завываниями.
А ведь достаточно было залезть в Интернет и перечитать материалы мировых агентств или отчёты международных гуманитарных организаций, пестревшие сообщениями об очередных найденных массовых захоронениях расстрелянных мирных албанцев – и все становилось на свои места. Но страх потерять кормушку лишал их всего человеческого, даже остатков совести и рассудка.
Тогда за ними стоял блок Жулькова-Трюмакова, рвавшийся к власти в Кремле на волне имперского угара. Их победа означала бы установление в стране невидимого фашизма – страшного авторитарно-тоталитарного строя, хуже немецкого. С поражением их стратегии ползучего переворота псевдо-патриотическое камлание должно было кончиться также неожиданно, как и началось.
Однако их примитивные, но броские лозунги подхватило самое низкопробное быдло. Антизападная истерия стала выгодным трамплином для многих больших и маленьких политиканов, готовых пожертвовать добрыми отношениями с цивилизованным миром ради удовлетворения своих властных амбиций.
Для образа врага они избрали интеллигенцию, называя ее интеллегИенцией и даже интеллигНИенций. Ненависть к тем, кто принес им свободу, которой они не смогли воспользоваться, была страшной. Особенно ядовитой она была к эмигрантам, закономерно и даже как-то буднично преуспевавшим в свободной демократической среде западного общества. Им псевдо-патриоты из-за своего мелкокорыстного устройства мозгов не могли простить этот естественный жизненный успех. Стоило эмигрантам сунуться в Интернет и сказать что-нибудь, не вписывающееся в кремлевские методички, как их, инакомыслящих и даже инакоживущих обвиняли в «предательстве» и «русофобии», как когда-то обвиняли диссидентов «антисоветчине». А затем возникла новая мода – гомофобные наезды на секс-меньшинства, отказ им в правах на безобидные и красочные парады и мирную пропаганду нетрадиционной любви. Казалось, этому не будет конца.
Ирина опять не стеснялась в выражениях, я опять ревела, Огурцов снова кормил меня супом, а утром начинался цирк со звонками.
И опять. Так за пару месяцев я обошла целую кучу знаменитостей.
Точно также она обращалась и с Наташкой.
Мы даже с ней повадились кормить друг друга обедами после каждого разноса, отставив от этой обязанности доброго Огурцова.
Так, весело в общем-то, прошел месяц. Ирина гоняла меня в хвост и в гриву, пока я просто не выучила наизусть все ее придирки.
Наконец, она заявила:
– Хватит тебя учить. Экзамен. Баранович. Готовься.
Из всего что я слышала об Барановиче, можно было составить только один портрет – серая клякса на сером фоне.
– Так и есть, – сказала Ирина, – вот ты и сделай его интересным. Столько народу брало у него интервью, а все чушь какую-то несли.
И я пошла делать Рому «интересным».
Созвонилась я с его аппаратом быстро, и через полчаса к нашему подъезду за мной подъехал высланный за мной микроавтобус с зеркальными окнами.
– Удивительно, – сказала я Ирине, – Ведь с нему чуть ли не за полгода записываются.
– А я полгода назад тебя к нему на прием и записала, – подмигнула Ирина и сунула мне в руки какую-то папку: – Пригодится.
Когда я села в автобус, увидела двух мужиков. Двое из ларца, совершенно одинаковых с лица, видимо близнецы были. Они приветливо поздоровались, после чего вежливо, но настойчиво действуя, натянули мне на голову мешок, а сумочку отняли. И папку – я даже не успела посмотреть, что там было.
Машина после этого еще долго ездила и постоянно сворачивала, видимо чтобы я не запомнила дорогу.
Повороты я считала, но потом сбилась.
Когда мешок сняли, то я увидела, что мы находимся в закрытом помещении и понять где это, совершенно невозможно.
– А моя сумочка?
– На обратной дороге получите обратно.
– Но там же диктофон!
– Мы Вам выдадим свой.
Они сопроводили меня в комнату без названия. Там сидел еще один тип – вовсе не Абрамович. Начальником его охраны представился.
Допрос, последовавший после этого я буду помнить всю жизнь. Он просто вывернул меня наизнанку, выведывая всё что со мной было от четырех лет. Пришлось перечислить одноклассников, соседей, родственников вплоть до тети Капы. Тянулись часы, я обливалась потом, во рту пересохло, спина болела, глаза жгло, а он все спрашивал и спрашивал. Я впала в транс – начала вспоминать казалось бы навсегда забытые события, а потом вообще принялась сочинять что попало.
Подловив этот момент, он, наконец, прекратил мои мучения.
– Вы допущены к проведению интервью. Возьмите Вашу папку, кстати.
– А что в папке?
– Вы разве не знаете? Ваши медицинские данные. Мы требуем это от всех посетителей. Иначе полный медосмотр. Нельзя же, чтобы сюда притащили какую-нибудь заразу.
На несгибающихся ногах я зашла в следующий кабинет.
Там сидела дама в очках, похожая на злую училку.
Я, не спрашивая разрешения, схватила с ее стола графин и осушила его одним залпом.
– Садитесь, милочка, – сказала она.
Я села. Мы посидели. Она смотрела на меня, я смотрела в никуда, отходила от допроса.
Время шло.
Она ничего не говорила, только рассматривала меня. Изучала вроде. Потом подсела поближе и долго пялилась мне прямо в глаза. У самой-то глазищи как у змеи. Брр. Близко так придвигалась, нюхала что-то. Мне было все равно, до того я устала после допроса, но все-таки странно.
– Ладно, даю вам 20 минут, – вдруг сказала она, – и помните, милочка, дверь будет открыта, я отсюда все слышу. Только интервью, никакой самодеятельности, никаких муси-пуси. За муси-пуси будет сильное атата и аяяй. А еше ферфлюхтер дрек и полное шайзе. Понятно?
– За что, за что шайзе?
Вместо ответа мне брызнула в лицо струя какой-то гадости из баллончика. Я было возмутилась, но тут мне стало совершенно все равно. Впрочем, сознание и координация не отключались, и диктофон, любезно сунутый мне в руки, я даже сумела включить.
Передо мной, как во сне, открылась настежь следующая дверь. И не закрылась, как и было обещано.
Я попала в тупиковый коридор. В конце стоял стул. Одна сторона коридора была стеклянная. Я доплелась до стула и грохнулась на него, умильно улыбаясь не поймешь чему. Если бы я вдыхала, а не выдыхала в момент брызгания, я бы, наверное, вообще уснула бы сразу. Но видимо в легкие попала ничтожная часть наркотика, и поэтому я держалась.
За стеклянной стеной я разглядела роскошный кабинет. Сам Баранович сидел в глубине, улыбаясь еще глупее, чем я.
Коварная секретарша, оказавшаяся у него за спиной, подкатила его кресло прямо к стеклу.
– Пуленепробиваемое, – сказала она мне зачем-то.
Слышимость была отличная. Она ушла вглубь кабинета, затем ее шаги раздались сзади, из ее кабинета.
– 20 минут. И помните, милочка, дверь не закрыта. Я все слышу.
Я совершенно забыла, что хотела спросить. Мне было абсолютно все равно. Барановичу судя по всему тоже было абсолютно все равно, что отвечать. Мы некоторое время сидели напротив друг друга. С уголка его губ стекала слюна. Я стала суетливо вытирать запястьем свой собственный рот – видимо, все-таки не все равно мне было, течет ли слюна у меня тоже.
Вдруг Баранович подмигнул мне, приставил палец к губам и указал куда-то на стену.
Я обернулась. В стене, где был тупик, медленно и бесшумно отодвигалась скрытая дверь. Баранович сделал мне знак, и я вошла туда. Через пару секунд я оказалась по ту сторону стекла. Баранович, хитро подмигивая, достал из кармана диктофон, такой же как у меня, включил его и положил перед стеклом.
Помещение наполнилось двумя голосами – женский задавал вопросы, мужской принадлежал самому Барановичу.
Была хоть и неполная, но добротная иллюзия того, интервью началось. Женский голос был немножко пьяный – видимо предыдущую интервьюершу тоже обрызгали успокаивающим. Но и голос Барановича был тягучим, речь сбивалась и перемежалась глупым хихиканьем.
Меня же от отвел меня в глубину необъятного кабинета и усадил в кресло за один из дальних столиков.
– Если говорить тихо, то там ничего не услышат, – прошептал он.
– А что это все значит? – спросила я.
– Охрана. Они меня так берегут. Чтобы меня не украли, не соблазнили, не заразили, не убили и так далее. Нате, выпейте это, через минуту очухаетесь.
– А Вы?
– А меня это уже давно не берет. Но я пока имитирую.
– Классно имитируете.
– Вы мне должны кое-что рассказать. У Вас 19 минут.
– А интервью?
– Ой, да напишите, что вам угодно. Мне все равно.
Его истинное лицо, свободное от идиотической маски, оказалось вполне интеллигентным и живым. Я же почувствовав, что антидот берет верх на наркотиком, приободрилась.
– Как там? – спросил он.
– Где?
– Ну там, – он ткнул рукой вверх, – на воле.
– Вы по-прежнему один из богатейших людей России. И мира. Но…
– Это радует.
– Но вы же появляетесь на публике. Вы что, при этом ничего не соображаете?
– Эти охранники сообразили, что я для них золотое дно и счастливый билет. И сразу как они мне брызнули в лицо этой дрянью, я уже ничего не помнил. Где-то ходил, что-то говорил. Вроде они мне все это надиктовывали по наушнику. Глупо получалось, да?
– Ага. Но как вы это терпите? – возмутилась я шепотом.
– Сам виноват. Слишком большую зарплату им положил. Но ничего, у меня теперь иммунитет выработался, выкручусь. А как наши – Гусик, Ваграныч? Как Дороховский?
– В опале. Раскидало их… Да у нас уже новый президент давно!
– Ничего себе!
– А вы зато – в фаворе. Новый президент вами очень доволен.
– Ух ты! Гм… Это надо обдумать… А каков этот новый президент?
– Авторитарный хам, тянущий страну в прошлое. Народ его ненавидит.
– Гм… наверное, мне стоит поприкидываться идиотом и далее. Ну ладно, разберусь.
– А как вы стали таким богатым?
– Ха! Отличный вопрос. Я ведь и сам не пойму.
– Да ну!
– Точно. История удивительная. Сказочная. Ну, в общем так. Был я Роман Баранович скромным бизнесменом, торговал игрушками. Не шибко прибыльное дело было, возни много прибыли пшик. Но хоть и малые денежки, зато свои кровные. И взял я их как-то в карман – тогда они туда все помещались – и поехал в Москву за чем-то – не помню даже зачем, какие-то бумаги выправлять, с кем-то встречаться, в общем ерунда какая-то.
Искал я тогда какую-то конторку, чтобы бумаги выправить. Ходил, ходил по-центру, да и заблудился немного. Сел на лавку, да и вздохнул.
И вдруг откуда ни возьмись, какая-то баба рядом оказывается, вроде цыганка.
– Что же ты касатик, вздыхаешь так тяжко? – говорит, – неужто горе какое? Или дела плохие?
– Да нет, мамаша, – говорю я ей, – все у меня нормально, даже хорошо. Только вот денег немного не хватает.
– Смешно сказал, касатик, – заулыбалась она, – денег-то всем не хватает.
– Но не у всех все хорошо, – парировал я, – В общем, на тебе 50 рублей, погадай мне что ли. Буду ли я богат?
Села она рядом, глянула на ладонь мою и говорит:
– Вижу, парень ты хороший, добрый. Отца и мать почитаешь, зла на людей не таишь, Бога боишься. Будут тебе деньги, да такие, какие за всю жизнь человек честным трудом не заработает. Завтра придут. Сюда приходи в это же время и жди. И не отказывайся ни от чего. Все будет хорошо, только морока бойся. А контора, которую ты ищешь – вот она за углом.
Глянул я за угол – и действительно, вывеска та, которая нужно. Откуда же цыганка про то знала? Вернулся я, а ее и след простыл.
Ну и ладно, думаю, хотя прикольно получилось. И так бы и забыл про нее, но в конторе мне сказали прийти завтра. Пришел я назавтра, выправил бумаги, потом нашел ту лавочку и жду.
И вдруг прямо надо мной открывается окно, высовываются какой-то тип и говорит:
– О! Слышь, мужик, ты местный?
– Из Сибири я.
– Паспорт с собой?
– Да.
– Отлично. Ты-то нам и нужен. В нефтянке разбираешься?
– Нет.
– Ну и ладно, разберешься. Заходи вон в тот подъезд и иди с комнату 17.
Боязливо мне стало. Но вспомнил, как цыганка говорила «не отказывайся», вот я и пошел.
Вхожу, а там тот тип меня за стол сажает, и говорит:
– Объяснять все долго и сложно, а времени нет. Нам тут срочно понадобился человек ниоткуда. Надо на кого-то нефтяную компанию записать, а кого не возьмешь, – все с кем-то уже связаны. Так что ты порулишь немного нефтью. Ничего сложного, там все само работает, главное не вмешиваться. Подписывай. И паспортные данные сюда запиши.
Я и читать не стал. Подписал. И номер паспорта проставил. Тип тот глянул в бумаги.
– А ты еще и еврей у нас что ли?
– Да, а что?
– Ничего. Так даже смешнее. Недаром говорят, что вам везет. Поехали.
Вышли, а у подъезда уже мерс стоит с правительственными номерами. И поехали мы в Кремль. Ну а дальше все уже по телику показали. Выстроили нас, пересчитали и назначили первыми русскими олигархами.
– Так прямо ни за что и отдали нефтяную компанию? – удивилась я.
– А я тем более удивился. Такое вот оно, еврейское счастье. Я потом сам разобрался – олигархи позарез нужны были, чтобы на Западе видели, что у нас капитализм, как у взрослых. Но такие олигархи, чтобы не пытались своими деньгами власть повалить. Ведь деньги – это сила. Каждый по одному был уже опасен. А если бы двое объединили капиталы – вообще бы преград им не было. Вот и пришлось им совершенно постороннего человека в олигархи записать, чтобы на подставную фигуру не нарваться. Меня потом Ваграныч к себе звал. Ох как звал, прямо в ногах валялся. Но Бог миловал, не пошел я к нему сразу, а потом уже не до того мне стало.
Но сначала страшновато было. А деньги-то сразу как повалят – ну как лавина. Первые полгода сидел тихо, думал, придут сейчас и отнимут все. Да и еще боялся, что убьют. Ведь вся эта затея с олигархами не нужная оказалась совершенно. Но не трогали они меня, денег не отбирали. Потом вроде я осмелел, в свет выходить стал. Да вот нарвался с непривычки, – охрану эту дурацкую нанял, да еще деньги им немереные положил. Вот они и постарались. Два года я под наркозом ихним ходил. Что делал, что говорил – не помню. Как цыганка и говорила – морок напал. Я точно за это время не отчебучил?
– Ничего. Очень странно смотрелись, правда. И лицо у Вас все время было… Ну… идиотское в общем. И что вы теперь будете делать?
– Вообще или сейчас?
– Вообще. И сейчас.
– Вообще не знаю. Буду жить как простой миллиардер. Деньги-то при мне все остались. За минусом гонорара охране.
– А сейчас?
– А сейчас я тебя изнасилую.
– Хаха… Вы это что, серьезно?
Повисла пауза.
В том конце комнаты лениво текло монотонное псевдоинтервью. Открытая дверь бдительной секретарши виднелась за стеклом.
Баранович придвинулся поближе и, продолжая мило улыбаться, прошептал:
– У этого проклятого наркотика побочное действие такое. Если его перестать принимать, то жуткая похоть разгорается. Я ничего не могу с собой сделать. У нас еще 10 минут есть. А я два года ждал. Не бойся, все будет хорошо, я быстро.
И он схватил меня за руку и потянул к себе. Рука его была сильной. Я поняла, что мне не вырваться.
Я изрядно опешила. Звать на помощь – значит выдавать Барановича его охране. А если не звать… И стать потом мадам Баранович? Дети мадам Баранович. Машина мадам Баранович. Самолет мадам Баранович. Яхта. Бриллианты. Футбольная команда. Чем плохо? Я быстро метнула на него взгляд. Эти сильные руки. Эта застенчивая улыбка. Эти внимательные серые глаза. И эти бабки…
А он уже завелся не на шутку. Мы не сражались – он надвигался, я пыталась отползать, все еще не решив, как себя вести. При этом мы оба старались ничего не уронить и вообще поменьше шуметь.
И тут мой взгляд, в отчаянии метавшийся по комнате, остановился на золотой статуэтке, стоявшей рядом на столе. Статуэтка как статуэтка. Полуобнаженная девушка с лампой в руке. А ведь у меня фигурка-то получше будет, автоматически заметила я про себя. И бедра покруче. И талия у меня есть. И вообще…
Но она – золотая. А я?
Все эти размышления заняли лишь долю секунды. Решение было принято.
Ах, будь что будет! Я остановила свое попятное движение и тут же почувствовала на себе его руки. Я закусила губу – очень даже ничего ощущение оказалось. Вот он рванул мою блузку. Пуговицы так и посыпались на пол…
Это и было нашей ошибкой.
Сирена ударила в уши, в комнату ворвалась охрана. Меня зафиксировали как есть – с расстегнутой блузкой и полуспущенным чулком.
Вошла, цокая копытами, эта ужасная секретарша.
– Шшшшшайзе! Все-таки просочилась, дрянь, – процедила она, – Так-так…
Она принялась осматривать и обнюхивать Барановича. Тот сидел спокойненько так, снова пуская слюну и классно имитируя идиотизм. Только подмигнул мне почти незаметно. Фашистская мымра закончила исследование и изрекла:
– Фу, вроде пронесло. Успели. Компенсатор в вену. Два кубика. Ванна, массаж, сон.
Она, не оборачиваясь, указала в мою сторону.
– А эту – на медосмотр. И вон отсюда.
– Вы не имеете пра…, – глупо заверещала я, но мне брызнули в лицо из баллончика…
… очухалась я в машине без окон. Меня везли обратно. Напротив сидели те же охранники-близнецы, которые везли меня туда.
– Вам легче? – участливо спросили они?
– …ва! Это противозаконно! Я буду жаловаться! Вы за это ответите! – докончила я фразу и набрала воздуха для следующей.
Но они смотрели на меня с такой неподдельной добротой, что я заткнулась.
– Вы себя хорошо чувствуете?
– А что такое? – с вызовом ответила я.
– Вы в ходе интервью вдруг упали в обморок. Врач сказал, что это духоты. Ну и от волнения, наверное. Вы что-то кричали в бессознательном состоянии. Но ничего. Врач сказал, что у Вас все в порядке и просто надо отвезти Вас обратно.
– Но я не закончила интервью. Отвезите меня обратно.
– К сожалению босс срочно улетел в Цюрих.
– А когда он вернется?
– Мы не знаем. Но вы можете подать повторную заявку. У него очень напряженное расписание, но наверное месяца через три для Вас снова найдется окошко.
Я провела рукой по блузке – пуговицы были на месте.
В сумочке лежала папка с медсправками и мой так и незадействованный диктофон и еще один из конторы Барановича. Последний и включать не понадобилось, чтобы понять, что это тот самый прибор, с помощью которого Баранович пытался обмануть охрану. Бесполезные, то есть, оба.
Машина остановилась, дверь отъехала в сторону.
Тут же всунулась Ирина:
– У тебя все в порядке? Мне позвонили, сказали, что ты отрубилась.
Я растерянно оглядывалась. Я ничего не докажу. Я и себя-то не смогу убедить, что мне это все не приснилось. Близнецы продолжали приторно лыбиться мне прямо в лицо.
– Ну, – не терпелась Ирине? – ты ходить-то можешь?
Я молча кивнула и вылезла. За спиной лопнула дверь, взревел мотор и машина уехала.
– Интервью хоть успела взять? – спросили Ирина.
– Типа да.
– Давай, обрабатывай. Жду к вечеру.
Не помню, что я там написала в интервью – злоба и растерянность занимали меня тогда целиком. Просто лепила материалы и сплетни друг к другу, а недостающие места заполняла сочиненными тут же якобы откровениями Барановича. Это оказалось одно из самых ярких и смелых интервью с ним, к тому же совпавшим с его повторным выходом в свет волной интереса к нему.
Ирина открыто признала это моим крупным успехом, но я грустила. Мой поезд ушел и я отлично понимала, что предназначенное для меня купе вот-вот займут. Когда крепость готова к сдаче изнутри, ее не спасет никакая охрана.
Так и вышло. Немногим позже я встретила Барановича на одном из приемов. Он меня не узнал, он продолжал идиотски улыбаться глядя в никуда, может, снова имитировал. Но красивая блондинка, которую он вел под руку жестко скрестила со мной взгляды.
В ее чистых и больших, как озера, глазах я прочитала все, и даже увидела как растерянная секретарша произнесла свое «шайзе» в последний раз.
Погоревала я еще немного, да и успокоилась. Будет еще на моей улице праздник.
«Работай честно, на совесть, и карьера пойдет» – так учил меня отец. И я работала. Сама работа была интересной и отнимала все время, некогда было думать о карьере.
Однако предсказания папы скоро сбылись.
В тот вечер я собиралась идти домой, но Ирина тормознула меня:
– Сиди. По твою душу придут.
– Кто?
– Абзац.
– А зачем?
– Зайдет она ко мне, но я ее попросила еще и для тебя небольшой мастер-класс провести.
Мне было и страшно, и интересно одновременно. Сама Евгения Абзац, легенда российской журналистики, самый слушаемый диктор на Vox Moscovitem, лично будет рассказывать мне то, чего я, наверное, нигде больше не узнаю. Я уже была ей представлена – Ирина представляла меня всем своим именитым гостям. Видимо сейчас Ирина решила, что настал момент, я созрела и меня пора продвинуть на ступеньку выше.
Я терпеливо ждала, от волнения перепила кофе.
В это время в редакцию, пряча глаза, приходили всякие чиновники и офицеры силовых структур, приносили компроматы на начальство и жаловались Ирине на свою тяжкую вертухайскую и лизоблюдскую жизнь. Это были те самые «анонимные источники», рассказывавшие Ирине подноготную и позволявшую ей наносить удары в самые чувствительные места власти.
Ирина пила с ними водку и терпеливо выслушивала их стенания. Меня же от них мутило.
Видимо, чтобы не видеть это позорище, Евгения пришла с заметным опозданием.
На лице царапина, палец был перевязан.
– Что это с вами?
– Спустила с лестницы одного мерзавца. Прямо у нас, на радио.
– Прямо в эфире?
– Практически да. Пришлось его от микрофона оттаскивать. Тяжелый, гад. Потом бегала фиксировать повреждения в травмпункт, а то он потом развоняется, налжет с три короба, и не докажешь ничего.
– А что он такого сделал?
– Не сделал, а сказал. Мерзость, повторять не хочется. Грязная фашистская мразь. Я давно подозревала, что он в глубине своей душонки обыкновенный фашист и антисемит. А ведь сколько лет прикидывался порядочным человеком! Гнать таких надо беспощадно из профессии, из порядочного общества гнать. Иначе загадят все.
– А что он такого сказал-то?
– Передача была про Косово. Он сказал, что Милошевич – жертва обстоятельств. Это Милошевич-то, коммунистический ублюдок, у которого руки по локоть в крови албанских детей, подонок, хуже Гитлера, его терпели-то в Европе так долго только из вежливости – и он жертва?
– Но…– я порядком опешила от взрыва ее знаменитого темперамента – а антисемтитзм-то где?
– А я что, сказала про антисемитизм? Значит, был и антисемитизм. Такие скоты, они всегда антисемиты. Вот увидишь, скоро мы увидим, как он братается со всякими патриотами, имперцами, скинхедами и прочей еще большей мерзостью, чем он сам. Ну да ладно, хрен с ними. Показывай.
Я достала папку с моими последними статьями. Евгения за пару минут прочитала их все по диагонали, хмыкая в нужных местах.
Потом перечитала несколько статей повнимательнее и отдала мне.
– Все ясно. Чувствуется школа «Гражданина» и твердая рука Ирины. Это вам не журфак сопливый. Но… Все равно макулатура.
– Вам не понравилось? – я снова опешила от такого поворота, даже забыв, что надо бы расплакаться.
– Дело не в этом. Языком ты владеешь. Слог легкий, читается незаметно. Но ты слишком добрая. Ты все еще наивная добрая русская девочка. Ты пытаешься оправдать обе стороны. А надо жестче. Мы – правы. Они – нет.
– А как же объективность?
Евгения вздохнула и взяла меня за руку. На меня глядели ее черные глаза, полные вековой печали и мудрости. Она устало произнесла.
– Идет борьба. Борьба требует других орудий. И других личных качеств. Противники не брезгуют ничем. Они люто ненавидят нас, свободных и независимых, и дай им волю, они убьют нас всех, как в 37-ом. И они уже убивают нас, когда им это удается. По-настоящему, до смерти. У них спецслужбы, армия, милиция, власть, государственные СМИ, послушное и агрессивное быдло. Помнишь: «Чудище обло, озорно, огромно и лаяй».
– Стозевно еще.
– Да-да. А у нас – только правда, нравственность и культура. Но этого мало. Чтобы выстоять, чтобы победить, ты тоже должна научиться ненавидеть.
Она сказала это с той же интонацией, как моя мама произносила: «Дочка, надо уметь любить».
Так Евгения Абзац фактически стала моей второй мамой.
Статьи после этого у меня пошли веселее.
Взгляд на происходящее в политическим медиапространстве, как на перипетии борьбы, значительно упрощал понимание многих вещей и открывал новые важные детали, на которые я до этого легкомысленно не обращала внимания.
Я почти безошибочно научилась с первой строки отличать настоящих рыцарей свободы от тех, кто, освоив устоявшуюся в нашем кругу лексику, пытается придать своей писанине некое общественное звучание.
И, разумеется, за версту было видно платных кремлевских провокаторов и лизоблюдов.
Последних я раньше не читала, полагая скучными, но теперь, когда я поняла их функцию, читать их пришлось дословно. Меня просто выворачивало иногда наизнанку от того, как они раболепствуют и холуйствуют перед властью, оправдывают любые ее преступления, превозносят любой идиотизм.
Впервые я обратила внимание на них еще во время операции НАТО против режима Югославии. Тогда, вопреки очевидным фактам зверств клики Милошевича, в тот момент, когда сербские генералы, отдававшие приказы об убийствах сотен тысяч албанских женщин и детей по национальному признаку, они особенно рьяно выполняли идеологический заказ и загадили все газетные площади и эфир пропагандистскими завываниями.
А ведь достаточно было залезть в Интернет и перечитать материалы мировых агентств или отчёты международных гуманитарных организаций, пестревшие сообщениями об очередных найденных массовых захоронениях расстрелянных мирных албанцев – и все становилось на свои места. Но страх потерять кормушку лишал их всего человеческого, даже остатков совести и рассудка.
Тогда за ними стоял блок Жулькова-Трюмакова, рвавшийся к власти в Кремле на волне имперского угара. Их победа означала бы установление в стране невидимого фашизма – страшного авторитарно-тоталитарного строя, хуже немецкого. С поражением их стратегии ползучего переворота псевдо-патриотическое камлание должно было кончиться также неожиданно, как и началось.
Однако их примитивные, но броские лозунги подхватило самое низкопробное быдло. Антизападная истерия стала выгодным трамплином для многих больших и маленьких политиканов, готовых пожертвовать добрыми отношениями с цивилизованным миром ради удовлетворения своих властных амбиций.
Для образа врага они избрали интеллигенцию, называя ее интеллегИенцией и даже интеллигНИенций. Ненависть к тем, кто принес им свободу, которой они не смогли воспользоваться, была страшной. Особенно ядовитой она была к эмигрантам, закономерно и даже как-то буднично преуспевавшим в свободной демократической среде западного общества. Им псевдо-патриоты из-за своего мелкокорыстного устройства мозгов не могли простить этот естественный жизненный успех. Стоило эмигрантам сунуться в Интернет и сказать что-нибудь, не вписывающееся в кремлевские методички, как их, инакомыслящих и даже инакоживущих обвиняли в «предательстве» и «русофобии», как когда-то обвиняли диссидентов «антисоветчине». А затем возникла новая мода – гомофобные наезды на секс-меньшинства, отказ им в правах на безобидные и красочные парады и мирную пропаганду нетрадиционной любви. Казалось, этому не будет конца.