– Прочесть их, – приказал Король.
   Белый Кролик надел очки.
   – Откуда, Ваше Величество, прикажете начать? – спросил он.
   – Начни с начала, – глубокомысленно ответил Король, – и продолжай пока не дойдешь до конца. Тогда остановись.
   В зале стояла мертвая тишина, пока Кролик читал следующие стихи:
 
При нем беседовал я с нею
О том, что он и ей, и мне
Сказал, что я же не умею
Свободно плавать на спине.
Хоть я запутался – не скрою, –
Им ясно истина видна;
Но что же станется со мною,
Когда вмешается она?
Я дал ей семь, ему же десять,
Он ей – четыре или пять.
Мы не успели дело взвесить,
Как все вернулись к нам опять.
Она же высказалась даже
(Пред тем, как в обморок упасть)
За то, что надо до продажи
Ей выдать целое, нас часть.
Не говорите ей об этом
Во избежанье худших бед.
Я намекнул вам по секрету,
Что это, знаете, секрет.
 
   – Вот самое важное показание, которое мы слышали, – сказал Король. – Итак, пускай присяжные…
   – Если кто-нибудь из них может объяснить эти стихи, я дам ему полтинник, – проговорила Аня, которая настолько выросла за время чтения, что не боялась перебивать. – В этих стихах нет и крошки смысла – вот мое мнение.
   Присяжники записали: “Нет и крошки смысла – вот ее мненье”, но ни один из них не попытался дать объяснение.
   – Если в них нет никакого смысла, – сказал Король, – то это только, знаете, облегчает дело, ибо тогда и смысла искать не нужно. Но как-никак, мне кажется, – продолжал он, развернув листок на коленях и глядя на него одним глазом, – мне кажется, что известное значенье они все же имеют. “Сказал, что я же не умею свободно плавать на спине”. Ты же плавать не умеешь? – обратился он к Валету.
   Валет с грустью покачал головой.
   – Разве, глядя на меня, можно подумать, что я хорошо плаваю? – спросил он. (Этого, конечно, подумать нельзя было, так как он был склеен весь из картона и в воде расклеился бы.)
   – Пока что – правильно, – сказал Король и принялся повторять стихи про себя: “…Им ясно истина видна” – это, значит, присяжным. “…Когда вмешается она…” – это, должно быть, Королева. “Но что же станется со мною?”…да, это действительно вопрос! “…Я дал ей семь, ему же десять…”…ну, конечно, это насчет пирожков.
   – Но дальше сказано, что “все вернулись к нам опять”, – перебила Аня.
   – Так оно и есть – вот они! – с торжеством воскликнул Король, указав на блюдо с пирожками на столе. – Ничего не может быть яснее! Будем продолжать: “…Пред тем, как в обморок упасть…” Ты, кажется, никогда не падала в обморок, моя дорогая? – обратился он к Королеве.
   – Никогда! – рявкнула с яростью Королева и бросила чернильницей в Ящерицу. (Бедный маленький Яша уже давно перестал писать пальцем, видя, что следа не остается, а тут он торопливо начал сызнова, употребляя чернила, струйками текущие у него по лицу.)
   – В таком случае это не совпадает, – сказал Король, с улыбкой обводя взглядом присутствующих. Гробовое молчанье.
   – Это – игра слов! – сердито добавил он, и все стали смеяться.
   – Пусть присяжные обсудят приговор, – сказал Король в двадцатый раз.
   – Нет, нет, – прервала Королева. – Сперва казнь, а потом уж приговор!
   – Что за ерунда? – громко воскликнула Аня. – Как это возможно?
   – Прикуси язык! – гаркнула Королева, густо побагровев.
   – Не прикушу! – ответила Аня.
   – Отрубить ей голову, – взревела Королева. Никто не шевельнулся.
   – Кто вас боится? – сказала Аня. (Она достигла уже обычного своего роста.) – Ведь все вы – только колода карт.
   И внезапно карты взвились и посыпались на нее: Аня издала легкий крик – не то ужаса, не то гнева – и стала от них защищаться и… очнулась… Голова ее лежала на коленях у сестры, которая осторожно смахивала с ее лица несколько сухих листьев, слетевших с ближнего дерева.
   – Проснись же, Аня, пора! – сказала сестра. – Ну и хорошо же ты выспалась!
   – Ах, у меня был такой причудливый сон! – воскликнула Аня и стала рассказывать сестре про все те странные приключения, о которых вы только что читали. Когда она кончила, сестра поцеловала ее и сказала:
   – Да, действительно, сон был причудливый. А теперь ступай, тебя чай ждет; становится поздно.
   И Аня встала и побежала к дому, еще вся трепещущая от сознанья виденных чудес.
 
* * *
 
   А сестра осталась сидеть на скате, опершись на вытянутую руку. Глядела она на золотой закат и думала о маленькой Ане и обо всех ее чудесных приключениях и сама в полудреме стала грезить.
   Грезилось ей сперва лицо сестренки, тонкие руки, обхватившие голое колено, яркие, бойкие глаза, глядящие ей в лицо. Слышала она все оттенки детского голоса, видела, как Аня по обыкновению своему нет, нет, да и мотнет головой, откидывая волосы, которые так настойчиво лезут на глаза. Она стала прислушиваться, и все кругом словно ожило, словно наполнилось теми странными существами, которые причудились Ане.
   Длинная трава шелестела под торопливыми шажками Белого Кролика; испуганная Мышь барахталась в соседнем пруду; звякали чашки – то Мартовский Заяц со своими приятелями пили нескончаемый чай; раздавался резкий окрик Королевы, приказывавшей казнить несчастных гостей своих; снова поросенок-ребенок чихал на коленях у Герцогини, пока тарелки и блюда с грохотом разбивались кругом; снова вопль Грифа, поскрипыванье карандаша в руках Ящерицы и кряхтенье подавляемых Морских Свинок наполняли воздух, мешаясь с отдаленными всхлипываниями горемычной Чепупахи.
   Так грезила она, прикрыв глаза, и почти верила в страну чудес, хотя знала, что стоит глаза открыть – и все снова превратится в тусклую явь: в шелестенье травы под ветром, в шуршанье камышей вокруг пруда, сморщенного дуновеньем, – и звяканье чашек станет лишь перезвоном колокольчиков на шеях пасущихся овец, а резкие крики Королевы – голосом пастуха. И все остальные звуки превратятся (знала она) в кудахтанье и лай на скотном дворе, и дальнее мычанье коров займет место тяжелого всхлипыванья Чепупахи.
   И затем она представила себе, как эта самая маленькая Аня станет взрослой женщиной, и как она сохранит в зрелые годы свое простое и ласковое детское сердце, и как она соберет вокруг себя других детей и очарует их рассказом о том, что приснилось ей когда-то, и как она будет понимать их маленькие горести и делить все простые радости их, вспоминая свое же детство и длинные, сладкие летние дни.

1923