Страница:
Было так невыносимо все это видеть, что я посетила фонд театральных принадлежностей City Opera.
Мне хотелось поговорить с продюсером и попросить его, по меньшей мере, изменить кое-какие детали, ибо в Японии не ходят в одежде вьетнамских беженцев на свадьбу своих родственников, и японский головной убор невесты выглядит совершенно иначе. Однако я смогла поговорить лишь с парикмахером и костюмером.
— Мы делаем так уже четырнадцать лет и не можем взять все сразу и поменять. Mind your own business1, — объяснили мне.
Что бы я ни говорила, это не имело никакого действия. Очень жаль.
Поэтому, работая консультантом, я поставляла все реквизиты сама. Мне пришлось принести с собой белое свадебное кимоно, верхнее кимоно, головной убор невесты, необходимую для обрядового чоканья новобрачных посуду для сакэ, домашний буддийский алтарь, колокольчики, поминальную табличку и, естественно, черное кимоно для матери мадам Баттерфляй и ее родственниц, хаори и хокалш для мужчин, а кроме того, кадило, заварной чайник — все, вплоть до подставок для японских чайных чашек.
Многие газеты поместили хвалебные отзывы: «Впервые мы видим по-настоящему японскую „Мадам Баттерфляй“», или «Сегодня я впервые без чувства неловкости смотрел „Мадам Баттерфляй“, или „Работа консультанта отличается добротностью. Хвала продюсеру, у которого хватило ума обратиться за советом к японке“.
Я очень радовалась, но и господин Кальбано, введший меня в мир оперы, похоже, тоже был горд за меня.
В промежутках между представлениями я продолжала работать в школе для неполноценных детей и помогала приюту для престарелых. Работа подгоняла меня, и все же я находила время для собственных занятий. Поскольку я очень любила шить и вязать, то с пользой для себя проводила выдававшееся летом свободное время.
Как раз тогда судьба преподнесла мне чудесный подарок. Это случилось 2 июня 1974 года.
Первая репетиция «Мадам Баттерфляй» состоялась в большом католическом соборе итальянского квартала Бруклина, и я отправилась туда с постановщиком Франко Джентилеска в его машине. Священник встречал нас у входа, и, когда мы все стали здороваться с ним, я сказала по-итальянски: «Виол giorno, padre»1. Настоятель был тронут тем, что японка в кимоно заговорила с ним по-итальянски. Я рассказала на ломаном итальянском, что являюсь хореографическим консультантом «Мадам Баттерфляй».
Священник сам бывал в Японии и любил эту страну. Мы вошли в храм. Сзади церкви находился внутренний дворик, а еще дальше располагалось место для отдыха с чудесной сценой. Пианист был уже за роялем, все главные исполнители поднялись на сцену, и началось предварительное прослушивание. В этой постановке партию мадам Баттерфляй исполняла певица-сопрано, которую я уже консультировала.
Поставили несколько рядов складных стульев, и я замерла в ожидании, когда Джентилеска даст знак приступить к репетиции. Было начало лета, и поэтому я надела ярко-голубое летнее хаори из тонкого шелка. Разгорячившись, я сняла хаори и беззаботно положила его на стул рядом с собой.
Наконец началось прослушивание. Сорокалетний тучный мужчина запел слегка резким тенором. Рядом с ним стоял молодой, рослый, симпатичный баритон, который то и дело вступал своим голосом.
Сорокалетнего толстяка звали Гаэтано, и он пел партию Пинкертона, а молодой привлекательный баритон — американского генерального консула Шарплеса. Но все сидящие рядом приняли бы толстяка за Шарплеса, а красивого юношу — за Пинкертона.
Через некоторое время объявили перерыв.
— У вас должны быть седые волосы и борода, по возможности тоже убеленная сединой. Постарайтесь выглядеть старше, — сказал режиссер молодому человеку.
Глядя на сцену, я поражалась, почему толстяк должен был играть любовника, тогда как молодому Адонису отвели роль старика.
Вскоре после обсуждения мы прервались на чашку кофе. Молодой симпатичный мужчина спустился со сцены и, по-видимому, стал что-то искать на стульях. У него действительно был восхитительный профиль. Когда он поравнялся со мной, я спросила, что же он ищет.
— Свои ноты. Я их где-то здесь оставил, но теперь не вижу, — ответил он.
Тут я и вспомнила. Бросая свое хаори на стул, я тем самым прикрыла ноты в зеленом переплете.
— Вот, простите великодушно. — Я подняла свое хаори, взяла пропавшие ноты и еще раз извинилась.
— Что вы, что вы. — Он улыбнулся, видя, как я расстроилась. — Меня зовут Эндрю. Я баритон.
Я тоже представилась.
— Да, вы мисс Накамура. Я уже наслышан о вас. Вы чудесный консультант. Только вчера вас хвалила сопрано Мария.
Меня обрадовало, что он знает мое имя. Я повесила свое хаори на спинку стула, он взял ноты и сел рядом. Со своими густыми каштановыми волосами и темно-зелеными глазами он выглядел потрясающе. Мы немного поболтали, и он поведал мне, что ему двадцать пять лет и у него нет ни родителей, ни братьев с сестрами. Я сказала, что у меня тоже нет родителей и братьев с сестрами.
Вскоре началась сцена, где поют Мария (мадам Баттерфляй), Синди (Судзуки) и хор. Репетиция первого действия под умелым руководством Джен-тилеска подошла к концу. Я поднялась на сцену и объяснила хору, как нужно закрывать зонтик от солнца и обращаться с рукавами кимоно, показала, как следует раскланиваться и обходиться с веером.
— Повторим все сначала, но прежде прервемся на пятнадцать минут, — решил Джентилеска, после чего все покинули сцену.
Священник принес кофейник и налил всем кофе.
— Мисс Накамура, не хотите ли молока с сахаром? — Эндрю принес мне чашку.
Мы вместе пили наш кофе. Незадолго до возобновления репетиции он спросил меня, свободна ли я завтра в полдень. Я не могла поверить — он хотел со мной пообедать! От радости я чуть было не подпрыгнула.
— Если вы свободны, встретимся в половине первого в Fontana di Trevi, что перед «Карнеги-холл».
На следующий день моросил дождь. Под плащом глициниевого цвета на мне было фиолетовое кимоно с речным узором. К тому же я раскрыла лиловый японский зонт «змеиный глаз».
Когда я вошла в Fontana di Trevi, расположенный как раз напротив «Карнеги-холл», Эндрю был уже там. Похоже, мой лиловый зонт и плащ ему очень понравились.
У него оказался фотоаппарат, и он уговорил меня сфотографироваться. Мы вновь вышли на улицу, и он не раз заснял меня перед входом в ресторан. Мы далее попросили заведующего рестораном сделать пару снимков нас двоих. Поскольку рост Эндрю более метра восьмидесяти, я едва доставала ему до плеча.
Администратор провела нас к столику в задней части ресторана, где нам никто не мешал. На столе стояла одна алая роза с розовой лентой.
Этот дожливый день пришелся на 3 июня.
С той поры мы всегда отмечали 3 июня как годовщину нашей встречи.
Несмотря на все наши разъезды, нам всегда удавалось встречаться, по крайней мере два раза в неделю. На приемах у моих друзей, его друзей или же на приемах в опере или у наших общих друзей. Ведь ньюйоркцы больше всего обожают приемы.
Мы постоянно были вместе. На Рождество и, разумеется, на Пасху. На День благодарения, на дни рождения друзей и на благотворительных представлениях оперной гильдии. Если я где-то появлялась одна, меня тотчас спрашивали, где Эндрю. Если же он приходил без меня, его сразу спрашивали обо мне.
Он полностью перевернул мою повседневную жизнь. Он каждый вечер звонил мне, и, когда у меня появлялось новое кимоно, я непременно хотела сначала показать его Эндрю. Я получала материю из Японии, а поскольку шила сама, то в первую очередь хотела услышать его мнение. Даже будучи где-то, мы постоянно созванивались. Я сопровождала его в турне по Европе и в самой Америке.
Это случилось 14 апреля следующего года. Нас пригласили на день рождения нашего друга Карла, уроженца Германии и знаменитого художника по костюмам. Он проектировал костюмы для Барышникова, очень известного к тому времени и в Японии. Карлу исполнялось сорок два, и нас, естественно, пригласили.
Я надела праздничное светло-голубое кимоно с широкими рукавами и рисунком из цветов вишни. Была пора цветения вишни (в Вашингтоне начался праздник любования цветением вишни). Мое кимоно, все в цветах вишни, произвело фурор, и меня часто фотографировали.
Когда же я сообщила, что и у меня нынче день рождения, то Франко выпил за мое и Карла сорокадвухлетие и известил всех об этом. Он, похоже, принял «тот же день» за «тот же год». Должно быть, в своем по-весеннему нарядном кимоно я выглядела помолодевшей (в ту пору мне было шестьдесят). Разумеется, и Эндрю выпил за мое сорокадвухлетие.
С того времени Карл и я каждый год отмечаем вместе дни рождения. Все наши друзья из балета, оперы и музыкального цеха думают, что Карл и я ровесники. Уже и я сама почти уверовала в это.
Благодаря неоценимой дружбе Эндрю я во многих отношениях стала богаче. Он брал меня на все оперы, фильмы и мюзиклы, которые считал стоящими того, чтобы их посмотреть. Разумеется, сюда входили и всем известные мюзиклы вроде A Chorus Line («Кордебалет»), или Cats («Кошки»), но мы посещали и менее громкие постановки, наподобие блестящего спектакля «Пиаф», где одна французская звезда показывает зрителям жизнь Эдит Пиаф.
Он брал меня с собой на аргентинское танцевальное шоу, где звучало танго, а также на многие замечательные фильмы. Это не были популярные развлекательные кинокартины, но он выбирал фильмы и шоу, которые ценила критика, и объяснял их мне. За это я ему очень благодарна. Для меня было настоящим подарком иметь рядом такого учителя, который мог доступным языком рассказать о музыке, живописи и эстраде.
Когда я была в Японии, меня особенно радовали его звонки по утрам из Нью-Йорка, Канады, Франции, Испании — всех тех мест, где он как раз находился.
Каждое утро я исключительно для Эндрю делала прическу, красила губы и надевала какое-нибудь особое кимоно. Когда мы договаривались о встрече, то накануне вечером я волновалась, словно младенец перед прогулкой, примеряя различные воротники и выбирая вязаный шнур для оби.
Каждый год 22 декабря оперная гильдия устраивала прием в зале Crystal Room нью-йокрской гостиницы Waldorf-Astoria. Эндрю в ладно сидящем на нем смокинге выглядел просто блестяще. Я, естественно, надевала выходное кимоно с широкими рукавами. Когда мы вместе вальсировали, все невольно останавливались и смотрели на нас.
Мать Эндрю умерла, когда тому было семь лет. Он жил один со своим отцом и пожилой немкой-экономкой в огромном особняке. Его отец был англичанином и работал адвокатом в Техасе. Он умер, когда Эндрю исполнилось тринадцать.
Юношу определили в швейцарский интернат. Поскольку подростком он неплохо играл на фортепиано, то решил стать пианистом. Однако ввиду прекрасного голоса учитель музыки посоветовал ему брать уроки пения. После окончания школы Эндрю вернулся обратно в Америку.
Он начал изучать музыку в Техасском университете, а затем стал посещать музыкальную школу Джильяра (Juilliard School of Music) в Нью-Йорке. Благодаря одному профессору, который заботился о нем как о собственном сыне и управлял оставленным отцом наследством, его учеба в Техасе и Нью-Йорке была успешной, и по окончании перед ним, как профессионалом, открылось много возможностей.
Профессор и его жена и в самом деле трогательно заботились о нем. Я часто встречала эту супружескую пару на различных приемах. Ему стукнуло уже почти восемьдесят, но он каждый месяц ездил в Италию и Лондон дирижировать оперными спектаклями. Его жена пятьдесят лет назад была примадонной, но теперь страдала сильным ревматизмом, так что с трудом передвигалась, и у нее был тяжелый характер. Однако ко мне она относилась довольно приязненно.
В Японии о нашей связи с Эндрю уже раззвонили бы повсюду, но здесь относились к нам благожелательно, так что разница в возрасте совершенно не смущала нас.
Иногда я наведывалась к профессору и его жене. Один раз я принесла им куклу-гейшу, и она так им понравилась, что они поставили ее на пианино.
Когда были занятия у Эндрю, я часто заходила за ним к профессору. Затем мы иногда вместе с профессором отправлялись в центральный парк и ели суси, которые я приносила с собой (в коробке для завтраков, что в Японии берут с собой на цветочные выставки). Порой мы садились на берегу пруда или под кроной цветущей вишни, все как при вылазке в Японии на природу в пору любования цветением вишни. Прекрасно было устроить пикник или среди разноцветной осенней листвы, или на пригорке, где бегала белочка.
Чудесно было также совершить круг по заснеженным аллеям парка в конном экипаже. Колесный след то и дело засыпал густо падающий снег. Карета представляла собой старый одноконный экипаж с высоким верхом, а облаченный в накидку возница носил старую треуголку, как у Наполеона. Под равномерный цокот копыт мы степенно двигались по парку. У меня на голову был наброшен фиолетовый палантин (японцы считают это старомодным), и я, прильнув к теплой груди Эндрю, смотрела на кружащие снаружи крупные снежные хлопья.
Когда Эндрю было шесть лет, отец взял его с собой в Нью-Йорк, и вот так же они ездили в экипаже…
Еще тогда маленький мальчик задумал, став взрослым, прокатиться по снегу в центральном парке со своей возлюбленной. Так что мы каждый год непременно ждали снега и затем отправлялись кататься в экипаже по заснеженным аллеям парка.
Я пребывала на седьмом небе от счастья. Когда мы были вместе, я чувствовала себя просто девочкой. Он учил меня всему, так что представлялся мне взрослее меня.
Когда у немолодой женщины оказывается юный возлюбленный, она всегда чувствует себя обремененной. В таких случаях в Японии и даже в Америке это часто приводит к тому, что более взрослая женщина содержит своего возлюбленного. Эндрю зарабатывал значительно больше меня и из каждого своего турне привозил мне какой-нибудь подарок: из Испании прекрасный веер и заколку для волос, из Италии камею (которую я использую как брошку для оби), из Франции покрытую эмалью клуазонне заколку для волос и т.д. К ним он обязательно прикреплял небольшую открытку, где значилось: «Той, о ком я непрестанно думаю». Благодаря Эндрю моя жизнь стала действительно полноценной. С момента нашей первой встречи прошло десять лет, из которых у меня не сохранилось ни одного неприятного воспоминания. Сколь многому я, необразованная, научилась у Эндрю, который, несмотря на свою молодость, был так умен…
За эти десять лет я крайне много почерпнула от него в области живописи, музыки, литературы и театра. Он давал читать мне книги, которые сам ценил, брал меня с собой в театр, на музыкальные концерты, на выставки и в кино.
Он брал меня на постановки, которые уже видел сам и которые затем мне рекомендовал, так что я почти не ходила на пьесы, фильмы или концерты, где пришлось бы скучать.
Конечно, и здесь меня не оставляли в покое любопытные японские жены.
В одном японском клубе я познакомилась с тремя сорокалетними японками, имеющими высшее образование. Наше знакомство до сих пор ограничивалось лишь обменом любезностями. Мне их чаще доводилось встречать на американских приемах. Какие посты занимали их мужья в одной фирме, я не знаю. Во всяком случае, что касается жен, у меня сложилось впечатление, что это была довольно спетая компания.
Однажды они отвели меня в сторону.
— Где же сегодня Эндрю? — поинтересовалась одна.
— У него выступление в Мичигане, — ответила я, на что госпожа Н., ухмыляясь, сказала:
— Накамура-сан всегда там, где и Эндрю-сан.
— Ну, сегодня мы у нее и спросим, — наседала госпожа О.
— Нет, не годится спрашивать о таких вещах, — противилась третья.
— Но ведь именно вы так хотели знать об этом.
С каким удовольствием я прикрикнула бы на них, чтобы те не совали нос не в свое дело, однако проявила выдержку и, улыбаясь, сказала:
— Ну, в чем дело? Спрашивайте.
— Что нас больше всего интересует, так это какие у вас отношения с Эндрю и насколько они интимны, — вымолвила госпожа О.
Будь я из Осаки, то сказала бы одно: «Проваливайте». Мои отношения с Эндрю касались только меня одной. Эти вопросы не задавали мне даже самые близкие американские друзья. Какой же все-таки бестактный вопрос! Вопрос, достойный вульгарной прессы, сплетниц и обывателей.
— Думайте, что хотите, — только и сказала со смехом я.
В колонках сплетен то и дело встречаешь, что сорокалетняя кинозвезда любит двадцатилетнего актера. Почему японцев постоянно должны занимать подобные пересуды? Ведь есть вещи поважнее…
Однако эти жены служащих фирмы, похоже, не знают, чем заняться, и многие из них поэтому разве что со скуки бесстыже интересуются делами чужих им людей. Какой ответ ожидали услышать от меня эти дамы, когда так беспардонно распрашивали об Эндрю ?
К счастью, Эндрю и я живем в Нью-Йорке. В Японии наши светлые чувства уже давно растоптали бы и десять лет не были бы столь безоблачными.
Рождество мы, как всегда, праздновали на организуемом оперной гильдией приеме, а на Новый год нас к себе пригласил Карл. На этом самом приеме, устраиваемом в Plaza Hotel, Эндрю не давала прохода одна отвратительная тридцатилетняя американекая пианистка, которая была совершенно обескуражена, видя, как я спокойно реагирую на ее выходки. Несмотря ни на что, праздники прошли весело.
Затем мне нужно было уехать на десять дней в один университет города Мидленд, и в Нью-Йорк я возвратилась 22 января. Когда мне позвонил Эндрю, у меня как раз были четыре японские ученицы, которым я давала уроки японского пения.
— Я позвонила тебе сразу, как только вернулась, и все записал автоответчик, — сказала я.
— Я до сих пор еще в Коннектикуте, но с удовольствием сегодня вечером отужинал бы с тобой, — сказал Эндрю.
Мои ученицы пришли издалека, да к тому же давно не занимались. Мне не хотелось вновь отправлять их домой ни с чем. Я не могла себе позволить отменить занятия.
Он меня сразу же понял:
— Тогда поужинаем позже, ведь мы не виделись целых две недели.
На том и порешили.
В тот вечер одна из моих учениц доставила меня на машине прямо к итальянскому ресторану Соп-trapunto на Шестидесятой улице, где мы договаривались встретиться. Сам Эндрю был уже там.
Я извинилась за столь поздний приход и даже не ожидала от себя, что вообще изъявлю желание выйти из дома в такой далеко не ранний час. Обычно мы встречались около шести или семи часов вечера, и, даже когда мы ужинали у него, происходило это не в столь позднее время. На следующий день нас обоих ждала работа, и, кроме того, вечер выдался холодным, один из тех, что предвещает снег… Как всегда, мы обсудили нашу нынешнюю работу и поболтали о том о сем. Когда он доставил меня домой, было уже двенадцать.
Как обычно, я смотрела вслед его машине, пока та не исчезла из виду. Нам не суждено было больше свидеться. Утром двадцать пятого он погиб. В автомобильной аварии. Смерть была мгновенной.
Когда мне позвонил Карл и сказал: «Эндрю мертв» — я посчитала это шуткой, и только сказала: «Ну и ну…» Но когда Карл серьезным тоном попросил меня немедленно приехать в больницу Рузвельта, меня всю затрясло, словно в лихорадке.
Я не помню, как села в такси, как добралась до больницы и когда вернулась домой. Прибыв в больницу, я узнала, что он уже умер. «Нет, нет», — запричитала я и не решилась посмотреть на него. Увидеть собственными глазами, что Эндрю мертв, было выше моих сил. Я только твердила: «Нет, нет» — выбежала на улицу и на такси вернулась домой.
Я просто не могла поверить, что он мертв.
Дома я сидела не двигаясь, только вся дрожала, а в голове царила полнейшая пустота. Сколько я так просидела, не знаю. Постепенно я стала приходить в себя. Небеса ниспослали мне столь драгоценный дар и после десяти коротких лет его отобрали. И все же я должна быть благодарна, что в мои годы еще целых десять лет я была столь счастлива.
Я рада, что не могу представить мертвое лицо Эндрю. К счастью, я его так и не увидела. Его прекрасные глаза, шелковистые каштановые волосы, сильное, мускулистое тело — до самой смерти я буду хранить в своей памяти этот облик молодого и прекрасного Эндрю.
Я расставила фотографии, где он дружески улыбается мне, и совершила поминальное бдение. Я зажгла самые дорогие курительные палочки… Эндрю особенно их любил и не уставал повторять, как чудесно они пахнут.
Супруги Б. и Карл поздно вечером позвонили мне и сообщили, когда будет прощание и похороны. Я извинилась, сославшись на жар, и не пошла. Как я буду вести себя на прощании и похоронах? Я просто не хотела верить в смерть Эндрю.
Свои занятия и лекции я отменила, сославшись на простуду, и все время оставалась дома. Я поставила телефон прямо перед собой (все еще почему-то ожидая, что позвонит Эндрю)… Мной все сильнее овладевало отчаяние. Не было никакого настроения вставать, готовить еду или есть.
В таком положении был лишь один человек, перед которым я, не стесняясь, могла бы излить свою душу, — Роберт. В Америке есть выражение «поплакаться в жилетку». Когда я с отсутствующим взглядом приходила к нему, даже не в состоянии плакать, именно Роберт готовил мне, гладил по голове и утешал, тогда как я только и делала, что заливалась слезами.
«Эндрю мертв». Поскольку до этой поры я все держала в себе, то теперь выла, как сумасшедшая. Роберт ничего не говорил и только гладил по спине. Тогда он был моим спасением. Он не говорил бесполезных слов утешения, а просто молчал, и это было для меня самое лучшее.
Позже я узнала от Карла, что Эндрю, возвращаясь после выступления в одной церкви Нью-Джерси, на полной скорости из-за неожиданно появившегося сбоку автомобиля врезался в автобус, курсировавший по скоростной автостраде Parkway State Garden, ведущей в Нью-Йорк. За рулем оказался шестнадцатилетний негр без водительских прав, а сама машина была краденой. Похоже, подросток как раз угнал автомобиль и, страшась погони, мчался как угорелый.
Благодаря общим дням рождения Карла и моего Эндрю не знал моего настоящего возраста. В этом году мы 14 апреля справляли мое «пятидесятитрехлетие». Таким образом, Эндрю полагал, что мне немного за пятьдесят. К счастью. Этому обстоятельству я очень была благодарна.
Эндрю находился лишь в начале своей успешной карьеры. Ему было всего тридцать пять.
Как вы знаете, оперные певцы, особенно баритоны, лишь после сорока добиваются славы. К нему как раз начинал приходить успех. Его смерть означала горестную утрату не только для меня.
Когда меня спустя четыре с половиной месяца оперировали по поводу перелома, а немного погодя в Токио вырезали опухоль, я молила лишь, чтобы Эндрю защитил меня. Поэтому страха как такового не было. В случае смерти я вновь увижусь с Эндрю. Уже одно это развеивало все мои страхи.
Когда я иду по улицам Нью-Йорка, мне порой становится так тяжело, что я просто не могу двигаться дальше. На Пятой авеню, в центральном парке, в Greenwich Village, в Lincoln Centre, в Rockefeller Center — повсюду мне видится Эндрю.
Мы были лишь десять лет вместе. Но для меня они оказались величайшим подарком судьбы…
Послесловие к третьей части
Мне хотелось поговорить с продюсером и попросить его, по меньшей мере, изменить кое-какие детали, ибо в Японии не ходят в одежде вьетнамских беженцев на свадьбу своих родственников, и японский головной убор невесты выглядит совершенно иначе. Однако я смогла поговорить лишь с парикмахером и костюмером.
— Мы делаем так уже четырнадцать лет и не можем взять все сразу и поменять. Mind your own business1, — объяснили мне.
Что бы я ни говорила, это не имело никакого действия. Очень жаль.
Поэтому, работая консультантом, я поставляла все реквизиты сама. Мне пришлось принести с собой белое свадебное кимоно, верхнее кимоно, головной убор невесты, необходимую для обрядового чоканья новобрачных посуду для сакэ, домашний буддийский алтарь, колокольчики, поминальную табличку и, естественно, черное кимоно для матери мадам Баттерфляй и ее родственниц, хаори и хокалш для мужчин, а кроме того, кадило, заварной чайник — все, вплоть до подставок для японских чайных чашек.
Многие газеты поместили хвалебные отзывы: «Впервые мы видим по-настоящему японскую „Мадам Баттерфляй“», или «Сегодня я впервые без чувства неловкости смотрел „Мадам Баттерфляй“, или „Работа консультанта отличается добротностью. Хвала продюсеру, у которого хватило ума обратиться за советом к японке“.
Я очень радовалась, но и господин Кальбано, введший меня в мир оперы, похоже, тоже был горд за меня.
В промежутках между представлениями я продолжала работать в школе для неполноценных детей и помогала приюту для престарелых. Работа подгоняла меня, и все же я находила время для собственных занятий. Поскольку я очень любила шить и вязать, то с пользой для себя проводила выдававшееся летом свободное время.
Как раз тогда судьба преподнесла мне чудесный подарок. Это случилось 2 июня 1974 года.
Первая репетиция «Мадам Баттерфляй» состоялась в большом католическом соборе итальянского квартала Бруклина, и я отправилась туда с постановщиком Франко Джентилеска в его машине. Священник встречал нас у входа, и, когда мы все стали здороваться с ним, я сказала по-итальянски: «Виол giorno, padre»1. Настоятель был тронут тем, что японка в кимоно заговорила с ним по-итальянски. Я рассказала на ломаном итальянском, что являюсь хореографическим консультантом «Мадам Баттерфляй».
Священник сам бывал в Японии и любил эту страну. Мы вошли в храм. Сзади церкви находился внутренний дворик, а еще дальше располагалось место для отдыха с чудесной сценой. Пианист был уже за роялем, все главные исполнители поднялись на сцену, и началось предварительное прослушивание. В этой постановке партию мадам Баттерфляй исполняла певица-сопрано, которую я уже консультировала.
Поставили несколько рядов складных стульев, и я замерла в ожидании, когда Джентилеска даст знак приступить к репетиции. Было начало лета, и поэтому я надела ярко-голубое летнее хаори из тонкого шелка. Разгорячившись, я сняла хаори и беззаботно положила его на стул рядом с собой.
Наконец началось прослушивание. Сорокалетний тучный мужчина запел слегка резким тенором. Рядом с ним стоял молодой, рослый, симпатичный баритон, который то и дело вступал своим голосом.
Сорокалетнего толстяка звали Гаэтано, и он пел партию Пинкертона, а молодой привлекательный баритон — американского генерального консула Шарплеса. Но все сидящие рядом приняли бы толстяка за Шарплеса, а красивого юношу — за Пинкертона.
Через некоторое время объявили перерыв.
— У вас должны быть седые волосы и борода, по возможности тоже убеленная сединой. Постарайтесь выглядеть старше, — сказал режиссер молодому человеку.
Глядя на сцену, я поражалась, почему толстяк должен был играть любовника, тогда как молодому Адонису отвели роль старика.
Вскоре после обсуждения мы прервались на чашку кофе. Молодой симпатичный мужчина спустился со сцены и, по-видимому, стал что-то искать на стульях. У него действительно был восхитительный профиль. Когда он поравнялся со мной, я спросила, что же он ищет.
— Свои ноты. Я их где-то здесь оставил, но теперь не вижу, — ответил он.
Тут я и вспомнила. Бросая свое хаори на стул, я тем самым прикрыла ноты в зеленом переплете.
— Вот, простите великодушно. — Я подняла свое хаори, взяла пропавшие ноты и еще раз извинилась.
— Что вы, что вы. — Он улыбнулся, видя, как я расстроилась. — Меня зовут Эндрю. Я баритон.
Я тоже представилась.
— Да, вы мисс Накамура. Я уже наслышан о вас. Вы чудесный консультант. Только вчера вас хвалила сопрано Мария.
Меня обрадовало, что он знает мое имя. Я повесила свое хаори на спинку стула, он взял ноты и сел рядом. Со своими густыми каштановыми волосами и темно-зелеными глазами он выглядел потрясающе. Мы немного поболтали, и он поведал мне, что ему двадцать пять лет и у него нет ни родителей, ни братьев с сестрами. Я сказала, что у меня тоже нет родителей и братьев с сестрами.
Вскоре началась сцена, где поют Мария (мадам Баттерфляй), Синди (Судзуки) и хор. Репетиция первого действия под умелым руководством Джен-тилеска подошла к концу. Я поднялась на сцену и объяснила хору, как нужно закрывать зонтик от солнца и обращаться с рукавами кимоно, показала, как следует раскланиваться и обходиться с веером.
— Повторим все сначала, но прежде прервемся на пятнадцать минут, — решил Джентилеска, после чего все покинули сцену.
Священник принес кофейник и налил всем кофе.
— Мисс Накамура, не хотите ли молока с сахаром? — Эндрю принес мне чашку.
Мы вместе пили наш кофе. Незадолго до возобновления репетиции он спросил меня, свободна ли я завтра в полдень. Я не могла поверить — он хотел со мной пообедать! От радости я чуть было не подпрыгнула.
— Если вы свободны, встретимся в половине первого в Fontana di Trevi, что перед «Карнеги-холл».
На следующий день моросил дождь. Под плащом глициниевого цвета на мне было фиолетовое кимоно с речным узором. К тому же я раскрыла лиловый японский зонт «змеиный глаз».
Когда я вошла в Fontana di Trevi, расположенный как раз напротив «Карнеги-холл», Эндрю был уже там. Похоже, мой лиловый зонт и плащ ему очень понравились.
У него оказался фотоаппарат, и он уговорил меня сфотографироваться. Мы вновь вышли на улицу, и он не раз заснял меня перед входом в ресторан. Мы далее попросили заведующего рестораном сделать пару снимков нас двоих. Поскольку рост Эндрю более метра восьмидесяти, я едва доставала ему до плеча.
Администратор провела нас к столику в задней части ресторана, где нам никто не мешал. На столе стояла одна алая роза с розовой лентой.
Этот дожливый день пришелся на 3 июня.
С той поры мы всегда отмечали 3 июня как годовщину нашей встречи.
Несмотря на все наши разъезды, нам всегда удавалось встречаться, по крайней мере два раза в неделю. На приемах у моих друзей, его друзей или же на приемах в опере или у наших общих друзей. Ведь ньюйоркцы больше всего обожают приемы.
Мы постоянно были вместе. На Рождество и, разумеется, на Пасху. На День благодарения, на дни рождения друзей и на благотворительных представлениях оперной гильдии. Если я где-то появлялась одна, меня тотчас спрашивали, где Эндрю. Если же он приходил без меня, его сразу спрашивали обо мне.
Он полностью перевернул мою повседневную жизнь. Он каждый вечер звонил мне, и, когда у меня появлялось новое кимоно, я непременно хотела сначала показать его Эндрю. Я получала материю из Японии, а поскольку шила сама, то в первую очередь хотела услышать его мнение. Даже будучи где-то, мы постоянно созванивались. Я сопровождала его в турне по Европе и в самой Америке.
Это случилось 14 апреля следующего года. Нас пригласили на день рождения нашего друга Карла, уроженца Германии и знаменитого художника по костюмам. Он проектировал костюмы для Барышникова, очень известного к тому времени и в Японии. Карлу исполнялось сорок два, и нас, естественно, пригласили.
Я надела праздничное светло-голубое кимоно с широкими рукавами и рисунком из цветов вишни. Была пора цветения вишни (в Вашингтоне начался праздник любования цветением вишни). Мое кимоно, все в цветах вишни, произвело фурор, и меня часто фотографировали.
Когда же я сообщила, что и у меня нынче день рождения, то Франко выпил за мое и Карла сорокадвухлетие и известил всех об этом. Он, похоже, принял «тот же день» за «тот же год». Должно быть, в своем по-весеннему нарядном кимоно я выглядела помолодевшей (в ту пору мне было шестьдесят). Разумеется, и Эндрю выпил за мое сорокадвухлетие.
С того времени Карл и я каждый год отмечаем вместе дни рождения. Все наши друзья из балета, оперы и музыкального цеха думают, что Карл и я ровесники. Уже и я сама почти уверовала в это.
Благодаря неоценимой дружбе Эндрю я во многих отношениях стала богаче. Он брал меня на все оперы, фильмы и мюзиклы, которые считал стоящими того, чтобы их посмотреть. Разумеется, сюда входили и всем известные мюзиклы вроде A Chorus Line («Кордебалет»), или Cats («Кошки»), но мы посещали и менее громкие постановки, наподобие блестящего спектакля «Пиаф», где одна французская звезда показывает зрителям жизнь Эдит Пиаф.
Он брал меня с собой на аргентинское танцевальное шоу, где звучало танго, а также на многие замечательные фильмы. Это не были популярные развлекательные кинокартины, но он выбирал фильмы и шоу, которые ценила критика, и объяснял их мне. За это я ему очень благодарна. Для меня было настоящим подарком иметь рядом такого учителя, который мог доступным языком рассказать о музыке, живописи и эстраде.
Когда я была в Японии, меня особенно радовали его звонки по утрам из Нью-Йорка, Канады, Франции, Испании — всех тех мест, где он как раз находился.
Каждое утро я исключительно для Эндрю делала прическу, красила губы и надевала какое-нибудь особое кимоно. Когда мы договаривались о встрече, то накануне вечером я волновалась, словно младенец перед прогулкой, примеряя различные воротники и выбирая вязаный шнур для оби.
Каждый год 22 декабря оперная гильдия устраивала прием в зале Crystal Room нью-йокрской гостиницы Waldorf-Astoria. Эндрю в ладно сидящем на нем смокинге выглядел просто блестяще. Я, естественно, надевала выходное кимоно с широкими рукавами. Когда мы вместе вальсировали, все невольно останавливались и смотрели на нас.
Мать Эндрю умерла, когда тому было семь лет. Он жил один со своим отцом и пожилой немкой-экономкой в огромном особняке. Его отец был англичанином и работал адвокатом в Техасе. Он умер, когда Эндрю исполнилось тринадцать.
Юношу определили в швейцарский интернат. Поскольку подростком он неплохо играл на фортепиано, то решил стать пианистом. Однако ввиду прекрасного голоса учитель музыки посоветовал ему брать уроки пения. После окончания школы Эндрю вернулся обратно в Америку.
Он начал изучать музыку в Техасском университете, а затем стал посещать музыкальную школу Джильяра (Juilliard School of Music) в Нью-Йорке. Благодаря одному профессору, который заботился о нем как о собственном сыне и управлял оставленным отцом наследством, его учеба в Техасе и Нью-Йорке была успешной, и по окончании перед ним, как профессионалом, открылось много возможностей.
Профессор и его жена и в самом деле трогательно заботились о нем. Я часто встречала эту супружескую пару на различных приемах. Ему стукнуло уже почти восемьдесят, но он каждый месяц ездил в Италию и Лондон дирижировать оперными спектаклями. Его жена пятьдесят лет назад была примадонной, но теперь страдала сильным ревматизмом, так что с трудом передвигалась, и у нее был тяжелый характер. Однако ко мне она относилась довольно приязненно.
В Японии о нашей связи с Эндрю уже раззвонили бы повсюду, но здесь относились к нам благожелательно, так что разница в возрасте совершенно не смущала нас.
Иногда я наведывалась к профессору и его жене. Один раз я принесла им куклу-гейшу, и она так им понравилась, что они поставили ее на пианино.
Когда были занятия у Эндрю, я часто заходила за ним к профессору. Затем мы иногда вместе с профессором отправлялись в центральный парк и ели суси, которые я приносила с собой (в коробке для завтраков, что в Японии берут с собой на цветочные выставки). Порой мы садились на берегу пруда или под кроной цветущей вишни, все как при вылазке в Японии на природу в пору любования цветением вишни. Прекрасно было устроить пикник или среди разноцветной осенней листвы, или на пригорке, где бегала белочка.
Чудесно было также совершить круг по заснеженным аллеям парка в конном экипаже. Колесный след то и дело засыпал густо падающий снег. Карета представляла собой старый одноконный экипаж с высоким верхом, а облаченный в накидку возница носил старую треуголку, как у Наполеона. Под равномерный цокот копыт мы степенно двигались по парку. У меня на голову был наброшен фиолетовый палантин (японцы считают это старомодным), и я, прильнув к теплой груди Эндрю, смотрела на кружащие снаружи крупные снежные хлопья.
Когда Эндрю было шесть лет, отец взял его с собой в Нью-Йорк, и вот так же они ездили в экипаже…
Еще тогда маленький мальчик задумал, став взрослым, прокатиться по снегу в центральном парке со своей возлюбленной. Так что мы каждый год непременно ждали снега и затем отправлялись кататься в экипаже по заснеженным аллеям парка.
Я пребывала на седьмом небе от счастья. Когда мы были вместе, я чувствовала себя просто девочкой. Он учил меня всему, так что представлялся мне взрослее меня.
Когда у немолодой женщины оказывается юный возлюбленный, она всегда чувствует себя обремененной. В таких случаях в Японии и даже в Америке это часто приводит к тому, что более взрослая женщина содержит своего возлюбленного. Эндрю зарабатывал значительно больше меня и из каждого своего турне привозил мне какой-нибудь подарок: из Испании прекрасный веер и заколку для волос, из Италии камею (которую я использую как брошку для оби), из Франции покрытую эмалью клуазонне заколку для волос и т.д. К ним он обязательно прикреплял небольшую открытку, где значилось: «Той, о ком я непрестанно думаю». Благодаря Эндрю моя жизнь стала действительно полноценной. С момента нашей первой встречи прошло десять лет, из которых у меня не сохранилось ни одного неприятного воспоминания. Сколь многому я, необразованная, научилась у Эндрю, который, несмотря на свою молодость, был так умен…
За эти десять лет я крайне много почерпнула от него в области живописи, музыки, литературы и театра. Он давал читать мне книги, которые сам ценил, брал меня с собой в театр, на музыкальные концерты, на выставки и в кино.
Он брал меня на постановки, которые уже видел сам и которые затем мне рекомендовал, так что я почти не ходила на пьесы, фильмы или концерты, где пришлось бы скучать.
Конечно, и здесь меня не оставляли в покое любопытные японские жены.
В одном японском клубе я познакомилась с тремя сорокалетними японками, имеющими высшее образование. Наше знакомство до сих пор ограничивалось лишь обменом любезностями. Мне их чаще доводилось встречать на американских приемах. Какие посты занимали их мужья в одной фирме, я не знаю. Во всяком случае, что касается жен, у меня сложилось впечатление, что это была довольно спетая компания.
Однажды они отвели меня в сторону.
— Где же сегодня Эндрю? — поинтересовалась одна.
— У него выступление в Мичигане, — ответила я, на что госпожа Н., ухмыляясь, сказала:
— Накамура-сан всегда там, где и Эндрю-сан.
— Ну, сегодня мы у нее и спросим, — наседала госпожа О.
— Нет, не годится спрашивать о таких вещах, — противилась третья.
— Но ведь именно вы так хотели знать об этом.
С каким удовольствием я прикрикнула бы на них, чтобы те не совали нос не в свое дело, однако проявила выдержку и, улыбаясь, сказала:
— Ну, в чем дело? Спрашивайте.
— Что нас больше всего интересует, так это какие у вас отношения с Эндрю и насколько они интимны, — вымолвила госпожа О.
Будь я из Осаки, то сказала бы одно: «Проваливайте». Мои отношения с Эндрю касались только меня одной. Эти вопросы не задавали мне даже самые близкие американские друзья. Какой же все-таки бестактный вопрос! Вопрос, достойный вульгарной прессы, сплетниц и обывателей.
— Думайте, что хотите, — только и сказала со смехом я.
В колонках сплетен то и дело встречаешь, что сорокалетняя кинозвезда любит двадцатилетнего актера. Почему японцев постоянно должны занимать подобные пересуды? Ведь есть вещи поважнее…
Однако эти жены служащих фирмы, похоже, не знают, чем заняться, и многие из них поэтому разве что со скуки бесстыже интересуются делами чужих им людей. Какой ответ ожидали услышать от меня эти дамы, когда так беспардонно распрашивали об Эндрю ?
К счастью, Эндрю и я живем в Нью-Йорке. В Японии наши светлые чувства уже давно растоптали бы и десять лет не были бы столь безоблачными.
Рождество мы, как всегда, праздновали на организуемом оперной гильдией приеме, а на Новый год нас к себе пригласил Карл. На этом самом приеме, устраиваемом в Plaza Hotel, Эндрю не давала прохода одна отвратительная тридцатилетняя американекая пианистка, которая была совершенно обескуражена, видя, как я спокойно реагирую на ее выходки. Несмотря ни на что, праздники прошли весело.
Затем мне нужно было уехать на десять дней в один университет города Мидленд, и в Нью-Йорк я возвратилась 22 января. Когда мне позвонил Эндрю, у меня как раз были четыре японские ученицы, которым я давала уроки японского пения.
— Я позвонила тебе сразу, как только вернулась, и все записал автоответчик, — сказала я.
— Я до сих пор еще в Коннектикуте, но с удовольствием сегодня вечером отужинал бы с тобой, — сказал Эндрю.
Мои ученицы пришли издалека, да к тому же давно не занимались. Мне не хотелось вновь отправлять их домой ни с чем. Я не могла себе позволить отменить занятия.
Он меня сразу же понял:
— Тогда поужинаем позже, ведь мы не виделись целых две недели.
На том и порешили.
В тот вечер одна из моих учениц доставила меня на машине прямо к итальянскому ресторану Соп-trapunto на Шестидесятой улице, где мы договаривались встретиться. Сам Эндрю был уже там.
Я извинилась за столь поздний приход и даже не ожидала от себя, что вообще изъявлю желание выйти из дома в такой далеко не ранний час. Обычно мы встречались около шести или семи часов вечера, и, даже когда мы ужинали у него, происходило это не в столь позднее время. На следующий день нас обоих ждала работа, и, кроме того, вечер выдался холодным, один из тех, что предвещает снег… Как всегда, мы обсудили нашу нынешнюю работу и поболтали о том о сем. Когда он доставил меня домой, было уже двенадцать.
Как обычно, я смотрела вслед его машине, пока та не исчезла из виду. Нам не суждено было больше свидеться. Утром двадцать пятого он погиб. В автомобильной аварии. Смерть была мгновенной.
Когда мне позвонил Карл и сказал: «Эндрю мертв» — я посчитала это шуткой, и только сказала: «Ну и ну…» Но когда Карл серьезным тоном попросил меня немедленно приехать в больницу Рузвельта, меня всю затрясло, словно в лихорадке.
Я не помню, как села в такси, как добралась до больницы и когда вернулась домой. Прибыв в больницу, я узнала, что он уже умер. «Нет, нет», — запричитала я и не решилась посмотреть на него. Увидеть собственными глазами, что Эндрю мертв, было выше моих сил. Я только твердила: «Нет, нет» — выбежала на улицу и на такси вернулась домой.
Я просто не могла поверить, что он мертв.
Дома я сидела не двигаясь, только вся дрожала, а в голове царила полнейшая пустота. Сколько я так просидела, не знаю. Постепенно я стала приходить в себя. Небеса ниспослали мне столь драгоценный дар и после десяти коротких лет его отобрали. И все же я должна быть благодарна, что в мои годы еще целых десять лет я была столь счастлива.
Я рада, что не могу представить мертвое лицо Эндрю. К счастью, я его так и не увидела. Его прекрасные глаза, шелковистые каштановые волосы, сильное, мускулистое тело — до самой смерти я буду хранить в своей памяти этот облик молодого и прекрасного Эндрю.
Я расставила фотографии, где он дружески улыбается мне, и совершила поминальное бдение. Я зажгла самые дорогие курительные палочки… Эндрю особенно их любил и не уставал повторять, как чудесно они пахнут.
Супруги Б. и Карл поздно вечером позвонили мне и сообщили, когда будет прощание и похороны. Я извинилась, сославшись на жар, и не пошла. Как я буду вести себя на прощании и похоронах? Я просто не хотела верить в смерть Эндрю.
Свои занятия и лекции я отменила, сославшись на простуду, и все время оставалась дома. Я поставила телефон прямо перед собой (все еще почему-то ожидая, что позвонит Эндрю)… Мной все сильнее овладевало отчаяние. Не было никакого настроения вставать, готовить еду или есть.
В таком положении был лишь один человек, перед которым я, не стесняясь, могла бы излить свою душу, — Роберт. В Америке есть выражение «поплакаться в жилетку». Когда я с отсутствующим взглядом приходила к нему, даже не в состоянии плакать, именно Роберт готовил мне, гладил по голове и утешал, тогда как я только и делала, что заливалась слезами.
«Эндрю мертв». Поскольку до этой поры я все держала в себе, то теперь выла, как сумасшедшая. Роберт ничего не говорил и только гладил по спине. Тогда он был моим спасением. Он не говорил бесполезных слов утешения, а просто молчал, и это было для меня самое лучшее.
Позже я узнала от Карла, что Эндрю, возвращаясь после выступления в одной церкви Нью-Джерси, на полной скорости из-за неожиданно появившегося сбоку автомобиля врезался в автобус, курсировавший по скоростной автостраде Parkway State Garden, ведущей в Нью-Йорк. За рулем оказался шестнадцатилетний негр без водительских прав, а сама машина была краденой. Похоже, подросток как раз угнал автомобиль и, страшась погони, мчался как угорелый.
Благодаря общим дням рождения Карла и моего Эндрю не знал моего настоящего возраста. В этом году мы 14 апреля справляли мое «пятидесятитрехлетие». Таким образом, Эндрю полагал, что мне немного за пятьдесят. К счастью. Этому обстоятельству я очень была благодарна.
Эндрю находился лишь в начале своей успешной карьеры. Ему было всего тридцать пять.
Как вы знаете, оперные певцы, особенно баритоны, лишь после сорока добиваются славы. К нему как раз начинал приходить успех. Его смерть означала горестную утрату не только для меня.
Когда меня спустя четыре с половиной месяца оперировали по поводу перелома, а немного погодя в Токио вырезали опухоль, я молила лишь, чтобы Эндрю защитил меня. Поэтому страха как такового не было. В случае смерти я вновь увижусь с Эндрю. Уже одно это развеивало все мои страхи.
Когда я иду по улицам Нью-Йорка, мне порой становится так тяжело, что я просто не могу двигаться дальше. На Пятой авеню, в центральном парке, в Greenwich Village, в Lincoln Centre, в Rockefeller Center — повсюду мне видится Эндрю.
Мы были лишь десять лет вместе. Но для меня они оказались величайшим подарком судьбы…
Послесловие к третьей части
После того как вы прочитали и третью часть моих воспоминаний, мне хотелось бы поблагодарить вас за проявленное терпение.
После выхода в свет первых двух частей, из которых вторая, повествующая о послевоенном времени, заканчивается моим отъездом в Америку, многие читатели просили меня написать продолжение, что я с удовольствием и сделала.
Историю своей жизни я начала с описания Сим-баси в начале эпохи Сева, поставив себе целью, хоть я раньше и не думала писать об этом, показать довоенный «мир цветов и ив».
Собственно, я просто писала о себе и вслед за последовавшим успехом решила взяться за написание книги о послевоенном времени. Моя жизнь в ту пору была и в самом деле полна событий.
Тридцать лет, что я провела в Америке, прошли мирно и по сравнению с моей предыдущей жизнью были не очень бурными. Здесь я жила счастливо и спокойно в кругу своих друзей.
То, что и за границей японцы могут быть злопамятными, очень опечалило меня. Даже сейчас, спустя тридцать лет, для них многое значит то, кто какой заканчивал университет. Оказывается, что самое большое значение японцы придают бумажке, а не человеку. Такое положение в последние годы немного исправилось, но сами японцы по сути своей не изменились. Когда они приезжают в Америку, им просто приходится немного образумиться. Разве я не права?
Я тридцать лет была счастлива, потому что американцы оказались столь добросердечными. Поэтому, возможно, раздел об Америке по сравнению с двумя остальными частями покажется менее интересным и не столь драматичным.
Я хотела показать климатические, географические и мировоззренческие различия между Америкой и Японией. Все те тридцать лет, что я живу в Америке, свою задачу я видела в том, чтобы хоть что-то рассказать американцам о подлинной японской культуре.
Работая консультантом оперы, а также читая лекции в университетах, я старалась как могла ради достижения данной цели.
Я всегда стремилась не уронить честь Японии. Ничего не изменилось и сегодня, и я предпринимаю все, что в моих силах, чтобы сделать японскую культуру более близкой для американцев. В этом заключается смысл моей жизни.
В последнее время тех, что ругают Америку, считают людьми прогрессивных взглядов, однако мне Америка безоговорочно нравится. Поэтому я и живу здесь уже тридцать лет. Я без ума от Америки, и особенно от Нью-Йорка, вот и пыталась показать, почему Америка так мне нравится. На эту тему я вскоре напишу следующую книгу и прошу вас ознакомиться с ней, как только она выйдет.
Май 1987-го, опять Нью-Йорк
После выхода в свет первых двух частей, из которых вторая, повествующая о послевоенном времени, заканчивается моим отъездом в Америку, многие читатели просили меня написать продолжение, что я с удовольствием и сделала.
Историю своей жизни я начала с описания Сим-баси в начале эпохи Сева, поставив себе целью, хоть я раньше и не думала писать об этом, показать довоенный «мир цветов и ив».
Собственно, я просто писала о себе и вслед за последовавшим успехом решила взяться за написание книги о послевоенном времени. Моя жизнь в ту пору была и в самом деле полна событий.
Тридцать лет, что я провела в Америке, прошли мирно и по сравнению с моей предыдущей жизнью были не очень бурными. Здесь я жила счастливо и спокойно в кругу своих друзей.
То, что и за границей японцы могут быть злопамятными, очень опечалило меня. Даже сейчас, спустя тридцать лет, для них многое значит то, кто какой заканчивал университет. Оказывается, что самое большое значение японцы придают бумажке, а не человеку. Такое положение в последние годы немного исправилось, но сами японцы по сути своей не изменились. Когда они приезжают в Америку, им просто приходится немного образумиться. Разве я не права?
Я тридцать лет была счастлива, потому что американцы оказались столь добросердечными. Поэтому, возможно, раздел об Америке по сравнению с двумя остальными частями покажется менее интересным и не столь драматичным.
Я хотела показать климатические, географические и мировоззренческие различия между Америкой и Японией. Все те тридцать лет, что я живу в Америке, свою задачу я видела в том, чтобы хоть что-то рассказать американцам о подлинной японской культуре.
Работая консультантом оперы, а также читая лекции в университетах, я старалась как могла ради достижения данной цели.
Я всегда стремилась не уронить честь Японии. Ничего не изменилось и сегодня, и я предпринимаю все, что в моих силах, чтобы сделать японскую культуру более близкой для американцев. В этом заключается смысл моей жизни.
В последнее время тех, что ругают Америку, считают людьми прогрессивных взглядов, однако мне Америка безоговорочно нравится. Поэтому я и живу здесь уже тридцать лет. Я без ума от Америки, и особенно от Нью-Йорка, вот и пыталась показать, почему Америка так мне нравится. На эту тему я вскоре напишу следующую книгу и прошу вас ознакомиться с ней, как только она выйдет.
Май 1987-го, опять Нью-Йорк