— Митюша, ты помнишь Корнеева?! Митюша, я с кем разговариваю?..
Если этот хряк через минуту не скажет что-нибудь, я развернусь и заору: «Дальше читай, стерва!»
— Ну, помню. Он помогал Илье наладить бизнес.
— Так вот его убили!
— Илью? За что?
Она привезла его в Бразилию, как мне кажется, с одной целью — проветриться. С такими мужьями невыносимо жить в тесной Москве. Но теперь для нее должно быть очевидно, что океанское побережье совершило с ней злую шутку. Ветер выдул из него остатки ума.
— Да при чем здесь Илья? Корнеева убили!
— Кто убил?
— Не знаю! Тут написано: подозреваемая в организации убийства женщина арестована в Москве и находится в следственном изоляторе, а мужчина арестован в Израиле. Фамилии скрываются, потому что это тайна следствия.
Пережевывая остатки бекона, я развернулся и в упор спросил:
— Корнеев — это тот мужчина лет пятидесяти со шрамом на лбу в виде буквы «Г», что живет в Барвихе, ездит на «Майбахе», презирает очки и носит линзы, и любит гулять по Красногорскому парку?
— Здравствуйте, — сказала мне она без особой, как мне показалось, надобности.
Я кивнул.
— Вы тоже его знаете? — спросила она не без сожаления, и я догадался, что на самом деле ей наплевать на то, что Корнеева убили.
Я кивнул и стал выковыривать языком мясо из зуба.
— Уму непостижимо, — как своему сообщила мне она. — За что можно убить такого милого человека?
— Подонок он, — неожиданно встрял в наш интимный диалог мужик. — Сам бы убил, да сидеть неохота.
— Митюша!.. — прикрикнула на него жена. — Думай, что говоришь при посторонних! Интересно, кому теперь уйдет «Майбах»… дуре этой, наверное, Верочке…
Всякий раз, когда до меня доходит весть о чьей-то кончине, меня начинает немного давить, и дело тут вовсе не в человечности. Мне вдруг представляется, что вот так же и я когда-нибудь уйду, оставив кучу долгов, так и не понявших мой внутренний мир детей и мнение о себе. Это мнение будет звучать целый день в разных интерпретациях, а назавтра обо мне уже никто не вспомнит. И мир от этой несправедливости не прекратит свое существование.
Еще вчера я думал о том, что было бы неплохо, если бы Белан, Треер и Корнеев встретились. Общего языка они найти не смогут по ряду причин, и остается только свара. Победителя в ней не будет. Я ждал этого и жаждал. А сейчас мне почему-то грустно.
Корнеев ушел. Но остались Машенька и Треер. Сколько они пробудут в изоляторе — день или десять лет, неизвестно, но я уверен в другом. Сколько бы их ни держала тюремная решка, и та и другой будут жить одной только мыслью — выйти на волю и найти Медведева. То есть — свои деньги. И первый, кто выйдет, займется этим, не тратя времени на душ и переодевание. А это значит, что жизнь продолжается, и в планах моих ничего не меняется…
А через час после того, как я отобедал и когда собирался в туристическую полицию для продления визы, меня согнуло в три погибели. Думаю, проблема была в фейджоаду.
Четверть часа я лежал с грелкой на животе и с иглой в вене и на ломаном английском выслушивал курс лекций о Рио и правилах и порядке поведения в этом городе.
«Верните меня к жизни, я дам вам миллион!» — хотелось крикнуть мне, но сил не было.
И поэтому я лежал, как проглотивший свинью питон, и слушал рассказы о кварталах Сауди и Санту-Кристи, в которые белому приличному человеку заходить не следует, потому что там приличных людей не терпят на дух. Я сразу вспомнил Белан, от которой нельзя было скрыться ни в ЦАО, ни в Бирюлеве. Здесь белым жить проще.
Потом мне рассказали, и я сразу подумал о том, что русские здесь, видимо, бывают часто, о том, на каких пляжах можно находиться без плавок, а на каких нет. Это меня взволновало, поскольку раз речь идет о плавках, то под этим следует понимать, стало быть, и купальники.
Вечером я вошел в контакт с президентом Банка Бразилии Сальваторе Гарсиа и привел его в легкое оживление, сообщив о желании перевести триста пятьдесят тысяч долларов из «Бэнк оф Нью-Йорк» в «Банко до Бразил». Поменяв там же оставшиеся еще с Москвы доллары на чеки «Тревелерс» и «Амэрикан Экспресс», я оставил немного наличных для общения с теми, кто чеки, как и кредитные карты, презирает. Так началась моя жизнь в Бразилии без определенных планов и намерений. Из моей адженты выпало несколько листов. Я видел свои стратегические умыслы, но тактические мероприятия никак не могли сформироваться. Загорелые лица бразильянок, солнце и жаркий песок после дождливой Москвы сбивали мои мысли, как кегли, и я всякий раз, понимая между тем, чем рискую, сам напрашиваясь на встречу с Корнеевым и людьми из «Харизма-банка», откладывал мероприятия на завтрашний день. Встретиться с Машенькой и ее соратником по уничтожению «Вижуэл» Треером я не боялся. Они уже встретились с другим человеком. Корнеев не из тех людей, кто будет оставлять за спиной разговорчивых свидетелей. В общем, я вел праздную и приятную во всех отношениях жизнь туриста, оказавшегося в Рио впервые.
Но в больнице Miguel Couto Gavea побывать все-таки пришлось. Фейджоаду и кайпиринья нанесли по мне сокрушительный удар, и целый день я лечился, если так можно назвать возлежание под капельницей перед телевизором. Опытным взглядом оценивая местную рекламу, я нашел в ней одно слабое место. Бразильцы, как и русские, уверены в том, что покупать будут, если с этим связана баба. Еда, спиртное, таблетки от запора, машины и зонты — все это рекламировали девушки, с которыми хотелось переспать. В этом вся беда. Главная ошибка создателя рекламы всех времен и народов заключается, как ни странно, в том, что секс является приоритетным фактором жизни человека. И когда полунагая девка, которую хочется прямо сейчас и прямо здесь, советует купить средство от гнуса, то в конце такой рекламы остается только чувство неудовлетворенности, как от прерванного оргазма. О товаре вообще никакой речи не идет. Никто не вспомнит, о чем шла речь, поскольку перед глазами до сих пор трясутся силиконовые сиськи, тугая задница и загорелое, покрытое росой тело. И над подбородком трепещут силиконовые губы: «Этот спрей убивает гнус наповал…» Какой гнус?! Иди сюда!..
Очень скоро я понял, что бразильцы любят американские доллары, но немного недолюбливают американцев. В Рио местные делают все наоборот от того, что делают янки. У них даже телефон полиции выглядит как средний палец, выставленный в сторону северного континента — 199. И когда до меня дошла эта простая, плохо замаскированная истина, я стал представляться на пляжах русским, и в глазах девочек появилась теплота. Мужики стали относиться ко мне с некоторым доверием, спрашивали на ломаном английском о ценах на мясо, кофе, квартиры и кто на самом деле Иванов и Медведев. Когда я говорил, что Медведев — это я, они весело хохотали и предлагали выпить. Вскоре меня стали узнавать в ресторанах и даже на улицах. Я вел разбитную жизнь развеселого парня, многих угощал, что же касается девочек, то больше всего мне нравились красотки из Сауди. Из того квартала, в который мне категорически рекомендовал не заходить персонал отеля. О том, какие нравы в ходу у местных мачо, я узнал, случайно познакомившись с неким Орландо. Вообще случайностью эту встречу назвать очень трудно, поскольку все к тому и шло.
Раз пять или шесть, словно турист, отбившийся от группы, я бродил по кварталу, встречал недоуменные взгляды пожилых женщин и читал вызовы в глазах сопляков. Эта жизнь нравилась мне, я ходил по лезвию бритвы в белых брюках, в карманах которых лежал бумажник с крупной суммой, и улыбался, когда заходил в грязные, пропахшие текилой и бренди забегаловки.
Орландо, Орландо,— это имя звучало здесь так же часто, как слышится слово «трихомониаз» в кожно-венерологическом диспансере.
Мне советовали, меня предупреждали, мне всячески давали понять, что девочка в красном платье, с тугой грудью и упругой попкой — девочка не для меня. Ее не раз видели на заднем сиденье «Кадиллака» Орландо, и одно это должно было насторожить меня и отказаться от идеи дружбы с Розалиндой. Но познавая местные обычаи, я жил по своим, а первый закон Евгения Медведева гласит, что девочка, которая не замужем, — ничья девочка, и я имею на нее столько же прав, как и виртуальный Орландо, которым меня пугают, как Бармалеем.
Эта ночь в бунгало была незабываема. На глазах у многих, кто тут же ретировался и сделал вид, что не узнает ни меня, ни Розалинду, мы укрылись с нею в домике на берегу, и это была самая короткая ночь в моей жизни… Она хохотала, говорила мне si, и я пользовался этим на всю катушку. Когда говорят и пишут о том, насколько сексуальны женщины Бразилии, сразу вспоминаешь карнавал в Рио. Розалинда была из тех, кто любил в праздник танцевать самбу до исступления. Эта женщина поедала мою любовь без остатка, и даже когда наступил рассвет, она дышала мне в лицо мятой своего дыхания и говорила si.
Мы расстались, когда над океаном стало появляться солнце. Решив набраться сил в постели, я остался лежать под измятой за ночь простыней, а девочка, которую я называл то Линдой, то Розой — в зависимости от настроения, сказала на деформированном английском «Гуд бай», но спросить, когда мы увидимся снова, или не решилась, или не смогла.
Она выбежала, а я закрыл глаза, вспоминая ущербность и бесталанность московских проституток. Но тут же вынужден был разлепить ресницы и вскочить, потому что на улице послышался испуганный вскрик Розы. Линда кричала, словно ее ужалила змея…
Быстро натянув джинсы, я выбежал и едва не упал, когда столкнулся с высоким пожилым негром. Бугрящиеся мышцы выглядели на пятидесятилетнем мужчине, как некий дефект. Наткнувшись на его деревянный взгляд, я шагнул назад.
И когда стало ясно, что меня просто заводят обратно в бунгало, я все понял и успокоился. За все в этой жизни нужно платить. А если тебе заплатили, то будь добр ответить услугой. Я провел двенадцать дней беспечной жизни в Рио, и теперь приходится за это платить.
Из-за спины огромного негра вышел человек к темных очках и, в последний раз посмотрев на задницу своей девочки, лениво спросил:
— Тебе известно, русский, что оскорбление в Бразилии смывают кровью?
Отступив вглубь комнаты, я вдохнул воздух океана и нащупал на тумбочке пачку сигарет.
— Orlando, no, no!..
Этот крик Линды словно разрезал тишину рассвета. Я слышал, как она кричала и билась в истерике и как хлопали дверцы машины. Дверцы знаменитого белого «Кадиллака-Визон» Орландо.
Крикнув что-то на испанском в сторону запертой двери, Орландо вынул из-за пояса тяжелую «беретту» и, нервно дергая щекой, повторил для меня, по-английски:
— Она должна это слышать, русский.
Когда я увидел черный зрачок среза ствола, душа моя умерла за мгновение до выстрела. И жизнь промчалась передо мной рекламными роликами самых ярких эпизодов…
Последнее, что я увидел, была вспышка огня, которым озарился зрачок…
— Черт!.. — прокричал я, хватаясь за глаз. — Да неужто ты стрелял в меня, кретин?!
В мозг ударила такая боль, что я уже не обращал внимания на другие выстрелы, оглушающие шелест прилива.
Усевшись на пол, я дождался, пока стихнут истеричные крики Линды — ее увозили на «Кадиллаке» подальше от этого места. Все, что она должна была увидеть и услышать, она увидела и услышала. Все остальное не ее ума дело.
— Это гильза, — виновато, словно это он стрелял, объяснил негр и заботливо поднял меня с пола. — Синьору в глаз попала гильза.
Прослезившись, я посмотрел на этих двоих. Парочка дебилов…
— Вы не будете возражать, если я открою окно? — спросил Орландо. И объяснил, почему это его так волнует: — Меня всегда подташнивает от пороховой гари.
Я кивнул и снова занялся глазом. Промыв его под краном, я осмотрел рану в зеркале. Синяка не будет. Будет кровоподтек во все глазное яблоко.
— Вы сделали то, что я просил? — я смирился с видом и щелкнул зажигалкой.
— Паспорт на имя гражданина Австралии Джека Берда. Страховка, водительское удостоверение, — Орландо бросил на стол серый пакет и срезал карманными ножницами конец сигары. — Как договаривались. Чем похвастаетесь вы?
— Это не все, — не расслышав последней фразы, заметил я, усаживаясь на тумбочку и потирая глаз.
— Я забрал из больницы для бездомных труп. Ему тридцать лет, он белый. Какой-то швед, мечтавший разбогатеть в Бразилии и кончивший запоем. Через час его сожгут на берегу, но прежде чем он переместится из рая в ад, мне нужно получить от вас кое-что.
Я с наглостью русского выложил на стол свой заграничный паспорт, бумажник с мелочью и водительское удостоверение.
— Признаться, я не это хотел бы сейчас увидеть, — выдержав паузу, Орландо смахнул все и уложил в свой карман.
Найдя здоровым глазом пепельницу на столе, я дошел до вешалки и сдернул с нее пиджак.
— Это чек, — разочарованно констатировал Орландо. Его гавайская рубашка нервно заиграла на мышцах.
— Верно, это чек, — согласился я. — Неужели ты думал, что я соглашусь быть сожженным вместе с этим бродягой?
В бунгало повисла такая тугая тишина, что ее можно было резать ножом. И все расслабились, когда Орландо расхохотался и пригрозил мне пальцем.
— Ты умный парень, русский!
— Я подпишу чек за мгновение до того, как подам у стойки регистрации документы на рейс до Нью-Йорка.
Негр похлопал меня по плечу, Орландо покачал головой.
— Но что ты будешь говорить, когда тебе начнут задавать вопросы о Розалинде и дерзком русском? — спросил я, любуясь огоньком сигареты в полумраке комнаты.
— Пятьдесят тысяч долларов помогут шефу полиции Рио начать бесконечный розыск неизвестного лица, совершившего убийство русского туриста, — объяснил Орландо тоном человека, хорошо разбирающегося в мотивациях поведения представителей полиции Рио.
— Господи, я как будто и не уезжал из Москвы…
Аэропорт Рио похож на муравейник. Выражаясь языком начинающих беллетристов, можно сказать, что он был большой и шумный.
— Мне нужно позвонить.
Орландо кивнул негру, который с самого утра сопровождал меня даже на толчок, и тот поплелся следом, как мастино неаполитано Щура. Сняв трубку, я сверился с цифрами на визитке и набрал номер. Минуту трубка молчала, после чего раздался знакомый мне голос.
— Hello!
— Кэрри, здравствуйте! Это ваш московский друг Джек. Как поживаете?
— Джек! Боже мой, вы позвонили! — и, чуть глуше: — Фрэнк, спеши сюда, это Джек!..
— Вы обещали показать свой дом в Нью-Йорке, Кэрри, — напомнил я.
— Вы собираетесь в Нью-Йорк? — спросил по параллельной линии Фрэнк.
— Я буду в «Большом Яблоке» через пятнадцать часов. Хотел вас спросить, Фрэнк, не хотите ли принять в свою компанию партнера с долевым участием миллионов в семьдесят?
— Этот вопрос требует разборчивого диалога…
— Я для того и лечу.
— Тогда до скорой встречи, Джек.
И я поставил под чеком подпись за мгновение до того, как отдал регистратору билет до Нью-Йорка.
— Триста тысяч долларов, Орландо, — протягивая серый купон местному дракону, сказал я. — Было очень, очень неприятно познакомиться.
— Удачи, русский, — он хлопнул меня по плечу и, обрастая с каждым шагом свитой, пошел к выходу.
Любуясь, как тают подо мной облака, мне почему-то навернулись воспоминания Бунина о Чехове. Уже став тем, кем мы его знаем, Антон Палыч сказал Ивану Лексеичу:
— По-моему, написав роман, следует вычеркивать его начало и конец. Тут мы, беллетристы, больше всего врем… И короче, как можно короче надо писать!
Как будет выглядеть конец этой истории, я представления не имею, а потому и врать не буду. Что же касается второго совета Чехова, то я принимаю его незамедлительно.
До свидания, Рио. Здравствуй, Нью-Йорк.
Если этот хряк через минуту не скажет что-нибудь, я развернусь и заору: «Дальше читай, стерва!»
— Ну, помню. Он помогал Илье наладить бизнес.
— Так вот его убили!
— Илью? За что?
Она привезла его в Бразилию, как мне кажется, с одной целью — проветриться. С такими мужьями невыносимо жить в тесной Москве. Но теперь для нее должно быть очевидно, что океанское побережье совершило с ней злую шутку. Ветер выдул из него остатки ума.
— Да при чем здесь Илья? Корнеева убили!
— Кто убил?
— Не знаю! Тут написано: подозреваемая в организации убийства женщина арестована в Москве и находится в следственном изоляторе, а мужчина арестован в Израиле. Фамилии скрываются, потому что это тайна следствия.
Пережевывая остатки бекона, я развернулся и в упор спросил:
— Корнеев — это тот мужчина лет пятидесяти со шрамом на лбу в виде буквы «Г», что живет в Барвихе, ездит на «Майбахе», презирает очки и носит линзы, и любит гулять по Красногорскому парку?
— Здравствуйте, — сказала мне она без особой, как мне показалось, надобности.
Я кивнул.
— Вы тоже его знаете? — спросила она не без сожаления, и я догадался, что на самом деле ей наплевать на то, что Корнеева убили.
Я кивнул и стал выковыривать языком мясо из зуба.
— Уму непостижимо, — как своему сообщила мне она. — За что можно убить такого милого человека?
— Подонок он, — неожиданно встрял в наш интимный диалог мужик. — Сам бы убил, да сидеть неохота.
— Митюша!.. — прикрикнула на него жена. — Думай, что говоришь при посторонних! Интересно, кому теперь уйдет «Майбах»… дуре этой, наверное, Верочке…
Всякий раз, когда до меня доходит весть о чьей-то кончине, меня начинает немного давить, и дело тут вовсе не в человечности. Мне вдруг представляется, что вот так же и я когда-нибудь уйду, оставив кучу долгов, так и не понявших мой внутренний мир детей и мнение о себе. Это мнение будет звучать целый день в разных интерпретациях, а назавтра обо мне уже никто не вспомнит. И мир от этой несправедливости не прекратит свое существование.
Еще вчера я думал о том, что было бы неплохо, если бы Белан, Треер и Корнеев встретились. Общего языка они найти не смогут по ряду причин, и остается только свара. Победителя в ней не будет. Я ждал этого и жаждал. А сейчас мне почему-то грустно.
Корнеев ушел. Но остались Машенька и Треер. Сколько они пробудут в изоляторе — день или десять лет, неизвестно, но я уверен в другом. Сколько бы их ни держала тюремная решка, и та и другой будут жить одной только мыслью — выйти на волю и найти Медведева. То есть — свои деньги. И первый, кто выйдет, займется этим, не тратя времени на душ и переодевание. А это значит, что жизнь продолжается, и в планах моих ничего не меняется…
А через час после того, как я отобедал и когда собирался в туристическую полицию для продления визы, меня согнуло в три погибели. Думаю, проблема была в фейджоаду.
Четверть часа я лежал с грелкой на животе и с иглой в вене и на ломаном английском выслушивал курс лекций о Рио и правилах и порядке поведения в этом городе.
«Верните меня к жизни, я дам вам миллион!» — хотелось крикнуть мне, но сил не было.
И поэтому я лежал, как проглотивший свинью питон, и слушал рассказы о кварталах Сауди и Санту-Кристи, в которые белому приличному человеку заходить не следует, потому что там приличных людей не терпят на дух. Я сразу вспомнил Белан, от которой нельзя было скрыться ни в ЦАО, ни в Бирюлеве. Здесь белым жить проще.
Потом мне рассказали, и я сразу подумал о том, что русские здесь, видимо, бывают часто, о том, на каких пляжах можно находиться без плавок, а на каких нет. Это меня взволновало, поскольку раз речь идет о плавках, то под этим следует понимать, стало быть, и купальники.
Вечером я вошел в контакт с президентом Банка Бразилии Сальваторе Гарсиа и привел его в легкое оживление, сообщив о желании перевести триста пятьдесят тысяч долларов из «Бэнк оф Нью-Йорк» в «Банко до Бразил». Поменяв там же оставшиеся еще с Москвы доллары на чеки «Тревелерс» и «Амэрикан Экспресс», я оставил немного наличных для общения с теми, кто чеки, как и кредитные карты, презирает. Так началась моя жизнь в Бразилии без определенных планов и намерений. Из моей адженты выпало несколько листов. Я видел свои стратегические умыслы, но тактические мероприятия никак не могли сформироваться. Загорелые лица бразильянок, солнце и жаркий песок после дождливой Москвы сбивали мои мысли, как кегли, и я всякий раз, понимая между тем, чем рискую, сам напрашиваясь на встречу с Корнеевым и людьми из «Харизма-банка», откладывал мероприятия на завтрашний день. Встретиться с Машенькой и ее соратником по уничтожению «Вижуэл» Треером я не боялся. Они уже встретились с другим человеком. Корнеев не из тех людей, кто будет оставлять за спиной разговорчивых свидетелей. В общем, я вел праздную и приятную во всех отношениях жизнь туриста, оказавшегося в Рио впервые.
Но в больнице Miguel Couto Gavea побывать все-таки пришлось. Фейджоаду и кайпиринья нанесли по мне сокрушительный удар, и целый день я лечился, если так можно назвать возлежание под капельницей перед телевизором. Опытным взглядом оценивая местную рекламу, я нашел в ней одно слабое место. Бразильцы, как и русские, уверены в том, что покупать будут, если с этим связана баба. Еда, спиртное, таблетки от запора, машины и зонты — все это рекламировали девушки, с которыми хотелось переспать. В этом вся беда. Главная ошибка создателя рекламы всех времен и народов заключается, как ни странно, в том, что секс является приоритетным фактором жизни человека. И когда полунагая девка, которую хочется прямо сейчас и прямо здесь, советует купить средство от гнуса, то в конце такой рекламы остается только чувство неудовлетворенности, как от прерванного оргазма. О товаре вообще никакой речи не идет. Никто не вспомнит, о чем шла речь, поскольку перед глазами до сих пор трясутся силиконовые сиськи, тугая задница и загорелое, покрытое росой тело. И над подбородком трепещут силиконовые губы: «Этот спрей убивает гнус наповал…» Какой гнус?! Иди сюда!..
Очень скоро я понял, что бразильцы любят американские доллары, но немного недолюбливают американцев. В Рио местные делают все наоборот от того, что делают янки. У них даже телефон полиции выглядит как средний палец, выставленный в сторону северного континента — 199. И когда до меня дошла эта простая, плохо замаскированная истина, я стал представляться на пляжах русским, и в глазах девочек появилась теплота. Мужики стали относиться ко мне с некоторым доверием, спрашивали на ломаном английском о ценах на мясо, кофе, квартиры и кто на самом деле Иванов и Медведев. Когда я говорил, что Медведев — это я, они весело хохотали и предлагали выпить. Вскоре меня стали узнавать в ресторанах и даже на улицах. Я вел разбитную жизнь развеселого парня, многих угощал, что же касается девочек, то больше всего мне нравились красотки из Сауди. Из того квартала, в который мне категорически рекомендовал не заходить персонал отеля. О том, какие нравы в ходу у местных мачо, я узнал, случайно познакомившись с неким Орландо. Вообще случайностью эту встречу назвать очень трудно, поскольку все к тому и шло.
Раз пять или шесть, словно турист, отбившийся от группы, я бродил по кварталу, встречал недоуменные взгляды пожилых женщин и читал вызовы в глазах сопляков. Эта жизнь нравилась мне, я ходил по лезвию бритвы в белых брюках, в карманах которых лежал бумажник с крупной суммой, и улыбался, когда заходил в грязные, пропахшие текилой и бренди забегаловки.
Орландо, Орландо,— это имя звучало здесь так же часто, как слышится слово «трихомониаз» в кожно-венерологическом диспансере.
Мне советовали, меня предупреждали, мне всячески давали понять, что девочка в красном платье, с тугой грудью и упругой попкой — девочка не для меня. Ее не раз видели на заднем сиденье «Кадиллака» Орландо, и одно это должно было насторожить меня и отказаться от идеи дружбы с Розалиндой. Но познавая местные обычаи, я жил по своим, а первый закон Евгения Медведева гласит, что девочка, которая не замужем, — ничья девочка, и я имею на нее столько же прав, как и виртуальный Орландо, которым меня пугают, как Бармалеем.
Эта ночь в бунгало была незабываема. На глазах у многих, кто тут же ретировался и сделал вид, что не узнает ни меня, ни Розалинду, мы укрылись с нею в домике на берегу, и это была самая короткая ночь в моей жизни… Она хохотала, говорила мне si, и я пользовался этим на всю катушку. Когда говорят и пишут о том, насколько сексуальны женщины Бразилии, сразу вспоминаешь карнавал в Рио. Розалинда была из тех, кто любил в праздник танцевать самбу до исступления. Эта женщина поедала мою любовь без остатка, и даже когда наступил рассвет, она дышала мне в лицо мятой своего дыхания и говорила si.
Мы расстались, когда над океаном стало появляться солнце. Решив набраться сил в постели, я остался лежать под измятой за ночь простыней, а девочка, которую я называл то Линдой, то Розой — в зависимости от настроения, сказала на деформированном английском «Гуд бай», но спросить, когда мы увидимся снова, или не решилась, или не смогла.
Она выбежала, а я закрыл глаза, вспоминая ущербность и бесталанность московских проституток. Но тут же вынужден был разлепить ресницы и вскочить, потому что на улице послышался испуганный вскрик Розы. Линда кричала, словно ее ужалила змея…
Быстро натянув джинсы, я выбежал и едва не упал, когда столкнулся с высоким пожилым негром. Бугрящиеся мышцы выглядели на пятидесятилетнем мужчине, как некий дефект. Наткнувшись на его деревянный взгляд, я шагнул назад.
И когда стало ясно, что меня просто заводят обратно в бунгало, я все понял и успокоился. За все в этой жизни нужно платить. А если тебе заплатили, то будь добр ответить услугой. Я провел двенадцать дней беспечной жизни в Рио, и теперь приходится за это платить.
Из-за спины огромного негра вышел человек к темных очках и, в последний раз посмотрев на задницу своей девочки, лениво спросил:
— Тебе известно, русский, что оскорбление в Бразилии смывают кровью?
Отступив вглубь комнаты, я вдохнул воздух океана и нащупал на тумбочке пачку сигарет.
— Orlando, no, no!..
Этот крик Линды словно разрезал тишину рассвета. Я слышал, как она кричала и билась в истерике и как хлопали дверцы машины. Дверцы знаменитого белого «Кадиллака-Визон» Орландо.
Крикнув что-то на испанском в сторону запертой двери, Орландо вынул из-за пояса тяжелую «беретту» и, нервно дергая щекой, повторил для меня, по-английски:
— Она должна это слышать, русский.
Когда я увидел черный зрачок среза ствола, душа моя умерла за мгновение до выстрела. И жизнь промчалась передо мной рекламными роликами самых ярких эпизодов…
Последнее, что я увидел, была вспышка огня, которым озарился зрачок…
— Черт!.. — прокричал я, хватаясь за глаз. — Да неужто ты стрелял в меня, кретин?!
В мозг ударила такая боль, что я уже не обращал внимания на другие выстрелы, оглушающие шелест прилива.
Усевшись на пол, я дождался, пока стихнут истеричные крики Линды — ее увозили на «Кадиллаке» подальше от этого места. Все, что она должна была увидеть и услышать, она увидела и услышала. Все остальное не ее ума дело.
— Это гильза, — виновато, словно это он стрелял, объяснил негр и заботливо поднял меня с пола. — Синьору в глаз попала гильза.
Прослезившись, я посмотрел на этих двоих. Парочка дебилов…
— Вы не будете возражать, если я открою окно? — спросил Орландо. И объяснил, почему это его так волнует: — Меня всегда подташнивает от пороховой гари.
Я кивнул и снова занялся глазом. Промыв его под краном, я осмотрел рану в зеркале. Синяка не будет. Будет кровоподтек во все глазное яблоко.
— Вы сделали то, что я просил? — я смирился с видом и щелкнул зажигалкой.
— Паспорт на имя гражданина Австралии Джека Берда. Страховка, водительское удостоверение, — Орландо бросил на стол серый пакет и срезал карманными ножницами конец сигары. — Как договаривались. Чем похвастаетесь вы?
— Это не все, — не расслышав последней фразы, заметил я, усаживаясь на тумбочку и потирая глаз.
— Я забрал из больницы для бездомных труп. Ему тридцать лет, он белый. Какой-то швед, мечтавший разбогатеть в Бразилии и кончивший запоем. Через час его сожгут на берегу, но прежде чем он переместится из рая в ад, мне нужно получить от вас кое-что.
Я с наглостью русского выложил на стол свой заграничный паспорт, бумажник с мелочью и водительское удостоверение.
— Признаться, я не это хотел бы сейчас увидеть, — выдержав паузу, Орландо смахнул все и уложил в свой карман.
Найдя здоровым глазом пепельницу на столе, я дошел до вешалки и сдернул с нее пиджак.
— Это чек, — разочарованно констатировал Орландо. Его гавайская рубашка нервно заиграла на мышцах.
— Верно, это чек, — согласился я. — Неужели ты думал, что я соглашусь быть сожженным вместе с этим бродягой?
В бунгало повисла такая тугая тишина, что ее можно было резать ножом. И все расслабились, когда Орландо расхохотался и пригрозил мне пальцем.
— Ты умный парень, русский!
— Я подпишу чек за мгновение до того, как подам у стойки регистрации документы на рейс до Нью-Йорка.
Негр похлопал меня по плечу, Орландо покачал головой.
— Но что ты будешь говорить, когда тебе начнут задавать вопросы о Розалинде и дерзком русском? — спросил я, любуясь огоньком сигареты в полумраке комнаты.
— Пятьдесят тысяч долларов помогут шефу полиции Рио начать бесконечный розыск неизвестного лица, совершившего убийство русского туриста, — объяснил Орландо тоном человека, хорошо разбирающегося в мотивациях поведения представителей полиции Рио.
— Господи, я как будто и не уезжал из Москвы…
Аэропорт Рио похож на муравейник. Выражаясь языком начинающих беллетристов, можно сказать, что он был большой и шумный.
— Мне нужно позвонить.
Орландо кивнул негру, который с самого утра сопровождал меня даже на толчок, и тот поплелся следом, как мастино неаполитано Щура. Сняв трубку, я сверился с цифрами на визитке и набрал номер. Минуту трубка молчала, после чего раздался знакомый мне голос.
— Hello!
— Кэрри, здравствуйте! Это ваш московский друг Джек. Как поживаете?
— Джек! Боже мой, вы позвонили! — и, чуть глуше: — Фрэнк, спеши сюда, это Джек!..
— Вы обещали показать свой дом в Нью-Йорке, Кэрри, — напомнил я.
— Вы собираетесь в Нью-Йорк? — спросил по параллельной линии Фрэнк.
— Я буду в «Большом Яблоке» через пятнадцать часов. Хотел вас спросить, Фрэнк, не хотите ли принять в свою компанию партнера с долевым участием миллионов в семьдесят?
— Этот вопрос требует разборчивого диалога…
— Я для того и лечу.
— Тогда до скорой встречи, Джек.
И я поставил под чеком подпись за мгновение до того, как отдал регистратору билет до Нью-Йорка.
— Триста тысяч долларов, Орландо, — протягивая серый купон местному дракону, сказал я. — Было очень, очень неприятно познакомиться.
— Удачи, русский, — он хлопнул меня по плечу и, обрастая с каждым шагом свитой, пошел к выходу.
Любуясь, как тают подо мной облака, мне почему-то навернулись воспоминания Бунина о Чехове. Уже став тем, кем мы его знаем, Антон Палыч сказал Ивану Лексеичу:
— По-моему, написав роман, следует вычеркивать его начало и конец. Тут мы, беллетристы, больше всего врем… И короче, как можно короче надо писать!
Как будет выглядеть конец этой истории, я представления не имею, а потому и врать не буду. Что же касается второго совета Чехова, то я принимаю его незамедлительно.
До свидания, Рио. Здравствуй, Нью-Йорк.
For I’m sleeping under strange strange skies…
Just another mad, mad day on the road —
My dreams are fading down the railway line,
I’m just about a moonlight mile down the road…
Yeah, yeah, yeah, yeah…
— стонет в моих наушниках Мик Джаггер.
Ведь я сплю под чужим, чужим небом…
Лишь еще один безумный,
безумный день в дороге —
Мои мечты исчезают вдали,
как железнодорожные рельсы,
Я лишь где-то в миле лунного света пути…
Да, да, да, да…