Страница:
Это характеристика устойчивого образа жизни человека вполне довольного, уверенного в себе. «За обедом Модест Алексеич ел очень много и говорил о политике, о назначениях, переговорах и наградах, о том, что надо трудиться, что семейная жизнь есть не удовольствие, а долг, что копейка рубль бережет и что выше всего на свете он ставит религию и нравственность».
Вторая особенность его лица полностью лишает юную Анну возможности обрести хотя бы лояльность по отношению к супругу. Подбородок – признак мужественности на лице – у престарелого молодожена похож…на пятку. Несомненно снижающая деталь! Она поддерживается и ещё одним штрихом, окончательно лишающим облик Модеста Алексеича даже налёта одухотворенности. Не лицо, а «голое место», на котором самым запоминающимся являются… желеобразные щёки и отсутствие усов под носом. Обратите внимание, нет ни описания лба (признака интеллекта), ни намека на глаза (зеркало души), ни зарисовки губ (пристанища страстей). И в самом деле, не лицо, а голое место с пяткой.
А что же очаровательная Анна? – «Ещё утром сегодня (в день венчания – Н.Т.) она была в восторге, что всё так хорошо устроилось», и только после церемонии впечатление несколько испортил этот «пожилой, неинтересный господин» – её муж: уж слишком он оказался неловким и неинтересным. К тому же явно не спешит давать ей деньги. Итак, Анна разочаровалась, но в чём? В том, что муж обманул её, как последнюю дурочку, что он манипулировал ею, что денег она имеет меньше, чем в родительском доме. Вот и всё! Барынька бесится от безделья. В течение дня она либо «играла на рояле, или плакала от скуки, или ложилась на кушетку и читала романы и рассматривала модный журнал».
Что-то не хочется сочувствовать девушке, которая слишком быстро забывает о вещах, беспокоящих память и совесть (смерть матери, пьянство отца, нужда младших братьев), и вообще очень она похожа на красивую, но бездушную куклу (кстати, в тексте есть и это упоминание: «Её покойная мать сама одевалась всегда по последней моде и всегда возилась с Аней и одевала её изящно,как куклу, и научила её говорить по-французски и превосходно танцевать мазурку»). Вот, собственно, и вся коллизия: как вещь её купили, как вещь её и используют: я – тебе, ты – мне. Перед ответственным балом муж ей это прямо и сформулировал: «Я тебя осчастливил, а сегодня ты можешь осчастливить меня». Что, в общем, и было исполнено. Вскоре Модест Алексеич получил искомый орден – Анну второй степени.
Сделка состоялась. Положение дорогой безделушки полностью устраивает героиню. Страдания Ларисы Огудаловой ей не свойственны. Анна и впрямь устроилась на шее своего мужа, полностью оправдывая каламбур его сиятельства: «Значит, у вас теперь три Анны… одна в петлице, две на шее». И развеселая светская жизнь Анны есть не что иное, как «вложения» Модеста Алексеича в следующую награду – Владимира IV степени.
«Дом с мезонином» (1896)
«Дама с собачкой» (1899)
«Ионыч» (1898)
Вторая особенность его лица полностью лишает юную Анну возможности обрести хотя бы лояльность по отношению к супругу. Подбородок – признак мужественности на лице – у престарелого молодожена похож…на пятку. Несомненно снижающая деталь! Она поддерживается и ещё одним штрихом, окончательно лишающим облик Модеста Алексеича даже налёта одухотворенности. Не лицо, а «голое место», на котором самым запоминающимся являются… желеобразные щёки и отсутствие усов под носом. Обратите внимание, нет ни описания лба (признака интеллекта), ни намека на глаза (зеркало души), ни зарисовки губ (пристанища страстей). И в самом деле, не лицо, а голое место с пяткой.
А что же очаровательная Анна? – «Ещё утром сегодня (в день венчания – Н.Т.) она была в восторге, что всё так хорошо устроилось», и только после церемонии впечатление несколько испортил этот «пожилой, неинтересный господин» – её муж: уж слишком он оказался неловким и неинтересным. К тому же явно не спешит давать ей деньги. Итак, Анна разочаровалась, но в чём? В том, что муж обманул её, как последнюю дурочку, что он манипулировал ею, что денег она имеет меньше, чем в родительском доме. Вот и всё! Барынька бесится от безделья. В течение дня она либо «играла на рояле, или плакала от скуки, или ложилась на кушетку и читала романы и рассматривала модный журнал».
Что-то не хочется сочувствовать девушке, которая слишком быстро забывает о вещах, беспокоящих память и совесть (смерть матери, пьянство отца, нужда младших братьев), и вообще очень она похожа на красивую, но бездушную куклу (кстати, в тексте есть и это упоминание: «Её покойная мать сама одевалась всегда по последней моде и всегда возилась с Аней и одевала её изящно,
Сделка состоялась. Положение дорогой безделушки полностью устраивает героиню. Страдания Ларисы Огудаловой ей не свойственны. Анна и впрямь устроилась на шее своего мужа, полностью оправдывая каламбур его сиятельства: «Значит, у вас теперь три Анны… одна в петлице, две на шее». И развеселая светская жизнь Анны есть не что иное, как «вложения» Модеста Алексеича в следующую награду – Владимира IV степени.
«Дом с мезонином» (1896)
Это «рассказ художника», как явствует из подзаголовка. Рассказ о несостоявшейся любви, о нерешенных (а может быть и нерешаемых) вопросах жизни: о смысле труда, творчества, искусства, политики. О том, как сложно соединить отдаленные цели человечества и задачи текущей жизни. И чем должен руководствоваться порядочный человек: принесением малой, но осязаемой пользы или, не отвлекаясь на «злобу дня», обязан настойчиво решать стратегические общественные задачи? Этот маленький рассказ – воспоминание об одном дорогом эпизоде, случившемся с художником, когда несколько лет назад он жил в одном из российских уездов и там познакомился с семейством Волчаниновых: двумя сестрами – Лидией и Женей, прозванной в семье Мисюсь, и их матерью Екатериной Павловной. Семья эта жила круглый год в имении, от которого повеяло на художника «очарованием чего-то родного, очень знакомого». Да и милые лица сестер после первой же встречи оставили у художника ощущение давнего знакомства, как будто увидел он хороший сон.
Захотелось познакомиться поближе. Главной в семье, несомненно, была старшая сестра Лидия, «тонкая, бледная, очень красивая, с целой копной каштановых волос на голове, с маленьким упрямым ртом». Она работала учительницей в земской школе и тратила на себя только те деньги, что зарабатывала сама. Эта целеустремленная, искренняя, убежденная девушка без остатка отдала себя общественно-полезному труду: учила и лечила крестьян, организовывала честные выборы, помогала погорельцам, – одним словом, ни минуты не сидела сложа руки.
«Лида никогда не ласкалась, говорила только о серьезном; она жила своей особенною жизнью и для матери и для сестры была такою же священной, немного загадочной особой, как для матросов адмирал, который всё сидит у себя в каюте».
Говорила она «не торопясь и громко», передвигалась «с деловым, озабоченным видом», на все вопросы имела самые четкие ответы и была убеждена в главном: «нужно же делать что-нибудь!» А потому «самую несовершенную из всех библиотечек и аптечек» она ставила выше «всех пейзажей на свете», и к художнику, который жил и думал иначе, она испытывала стойкую неприязнь.
На фоне этого мировоззренческого конфликта с Лидией у художника возникает и развивается нежное чувство к Жене. Она, как и художник, проводила свою жизнь в полной праздности: много читала, гуляла в лесу, каталась в лодке.
Она восхищалась его этюдами и верила в него как художника. «Ей хотелось, чтобы я ввел её в область вечного и прекрасного, в этот высший свет, в котором, по её мнению, я был своим человеком, и она говорила со мной о Боге, о вечной жизни, о чудесном».
В отношении художника к Жене много нежности и поэзии, но, одновременно, много интеллигентского эгоизма и инфантильной беспомощности.
И Чехов не скрывает этого. В переживаниях художника на первом месте – он сам, а Женю он любит и ценит, во многом, потому, что она помогла ему наполниться нежностью, тишиной и довольством собою. Он доволен, что «сумел увлечься и полюбить». Не правда ли, как-то излишне рассудочно «увлекся» герой? Вот почему после признания «я любил её» – следует странноватая мотивация: – «за то, что она встречала и провожала меня, за то, что смотрела на меня нежно и с восхищением». Даже недюжинный ум и широту воззрений «подозревал» художник у Жени, «быть может потому, что она мыслила иначе, чем строгая, красивая Лида, которая не любила меня».
Что-то не очень это похоже на пылкое чувство, кажется, поспешил он себя похвалить за влюбленность! Вряд ли переполненный чувством человек после любовного признания «тихо поплетется» домой, а за решением своей судьбы придет лишь «после обеда». Вряд ли он молчаливо согласится с потерей любимой, и совсем не похоже на отчаяние «трезвое, будничное настроение», вернувшее героя в привычную скуку жизни. И не совсем понятно, чего это всего стало стыдно герою? «…И мне стало стыдно всего, что я говорил у Волчаниновых».
Женя, между прочим, тоже Волчанинова. Ну, да каждый любит так, как умеет. Обратимся же к сути идейных споров, которые вел художник с Лидией.
Сюжеты для них российская жизнь поставляет исправно: в селе Сиянове сгорело множество домов; на прошлой неделе умерла от родов Анна, а если бы поблизости был медицинский пункт, то она осталась бы жива; председатель управы все должности раздал своим племянникам и зятьям и делает что хочет. Количество проблем и бед бесконечно. Они взывают к действию, к соучастию. И можно, понимая, конечно, всю мизерность успехов, по мере сил бороться с ними, а можно, ничего не предпринимая, искать теоретический выход из всех проблем сразу.
Точку зрения Лидии, земской деятельницы, убежденной поборницы «малых дел», мы уже знаем. Теперь вдумаемся в аргументы её оппонента:
«не то важно, что Анна умерла от родов, а то, что все эти Анны, Мавры, Пелагеи с раннего утра до потемок гнут спины, болеют от непосильного труда… Весь ужас их положения в том, что им некогда о душе подумать…»
«Мужицкая грамотность, книжки с жалкими наставлениями и прибаутками и медицинские пункты не могут уменьшить ни невежества, ни смертности так же, как свет из ваших окон не может осветить этого громадного сада».
«Нужно освободить людей от тяжелого физического труда». Для этого труд этот надо поделить между всеми людьми, городскими и деревенскими. И тогда бы пришлось работать только 2-3– часа в день.
«Сделайте же для них ненужным грубый, животный труд, дайте им почувствовать себя на свободе», – и тогда люди начнут искать духовного удовлетворения в религии, науке, искусстве.
«Не грамотность нужна, а свобода для широкого проявления духовных способностей».
«Если уж лечить, то не болезни, а причины их».
Надо всем миром искать правду и смысл жизни, – и тогда человек избавится от мучительного, угнетающего страха смерти, а может быть и от неё самой. Во всяком случае, только устремленность к вечному делает жизнь человека осмысленной, а его творчество – нужным, прежде всего самому художнику.
А пока этого нет, пока «человек по-прежнему остается самым хищным и самым нечистоплотным животным, и всё клонится к тому, чтобы человечество в своем большинстве выродилось и утеряло навсегда всякую жизнеспособность», – жизнь и творчество талантливого человека утрачивают всякий смысл.
Вот, кстати, и объяснение того, почему художник, как он говорит о себе в начале рассказа, «обреченный судьбой на постоянную праздность, ¼ не делал решительно ничего».
Итак, Чехов знакомит нас с двумя позициями, с двумя правдами. Каждая из них имеет смысл и логику. Отношение к каждой точке зрения окрашено отношением автора к носителю того или иного убеждения.
Черты созерцательности и нарциссизма, отмеченные Чеховым в художнике, заставляют несколько усомниться, нет, не в поставленном им социальном диагнозе, он абсолютно точен, а в способах лечения: уж слишком они утопичны и категоричны – всё катится в тартарары, искусство там не нужно, следовательно, работать я не буду ни как художник, ни как общественный деятель. Буду лишь думать, терять, огорчаться и элегически восклицать: «Мисюсь, где ты?»
Думается, что для автора, который всю жизнь совмещал напряженную писательскую работу с реальным и плодотворным участием в жизни своей семьи и окрестных крестьян (выращивает на приусадебном участке урожай, бесплатно лечит больных, построил три образовательные школы, много работает в земстве, «ловит холеру за хвост», а пришел голод – устраивает для голодающих губерний столовые), – так вот, думается, что точку зрения художника он разделяет только в той её части, где говорится о необходимости для человека «высших и отдаленных целей». При этом сам Чехов видел в них, скорее, мечту, понимая, что до их осуществления ещё очень далеко. Взгляд на проблему с высоты птичьего полета, когда не различимы слезы страдающей Анны, Чехову был не свойствен.
Впрочем, писатель видел и то, что решительная и деятельная Лидия в своем бескомпромиссном энтузиазме превращается в черствого, бездумного человека,
который на ниве общественного созидания утрачивает такие женские (человеческие!) свойства, как деликатность и чуткость.
Такой и остается она в нашей памяти: уверенная в себе, с хлыстом в руках, деловая, привычно и решительно вмешивающаяся в дела, в том числе её и не касающиеся. Неслучайно последние фразы, вылетевшие из её уст, наполнены грубой «вороньей» окраской: «Вороне где-то Бог послал кусочек сыру», – многократно повторяет она диктовку, не останавливаясь ни на минуту, чтобы сообщить художнику о его рухнувших надеждах на счастье. А между тем, считал Чехов, именно любовь придает жизни смысл и подлинность.
Захотелось познакомиться поближе. Главной в семье, несомненно, была старшая сестра Лидия, «тонкая, бледная, очень красивая, с целой копной каштановых волос на голове, с маленьким упрямым ртом». Она работала учительницей в земской школе и тратила на себя только те деньги, что зарабатывала сама. Эта целеустремленная, искренняя, убежденная девушка без остатка отдала себя общественно-полезному труду: учила и лечила крестьян, организовывала честные выборы, помогала погорельцам, – одним словом, ни минуты не сидела сложа руки.
«Лида никогда не ласкалась, говорила только о серьезном; она жила своей особенною жизнью и для матери и для сестры была такою же священной, немного загадочной особой, как для матросов адмирал, который всё сидит у себя в каюте».
Говорила она «не торопясь и громко», передвигалась «с деловым, озабоченным видом», на все вопросы имела самые четкие ответы и была убеждена в главном: «нужно же делать что-нибудь!» А потому «самую несовершенную из всех библиотечек и аптечек» она ставила выше «всех пейзажей на свете», и к художнику, который жил и думал иначе, она испытывала стойкую неприязнь.
На фоне этого мировоззренческого конфликта с Лидией у художника возникает и развивается нежное чувство к Жене. Она, как и художник, проводила свою жизнь в полной праздности: много читала, гуляла в лесу, каталась в лодке.
Она восхищалась его этюдами и верила в него как художника. «Ей хотелось, чтобы я ввел её в область вечного и прекрасного, в этот высший свет, в котором, по её мнению, я был своим человеком, и она говорила со мной о Боге, о вечной жизни, о чудесном».
В отношении художника к Жене много нежности и поэзии, но, одновременно, много интеллигентского эгоизма и инфантильной беспомощности.
И Чехов не скрывает этого. В переживаниях художника на первом месте – он сам, а Женю он любит и ценит, во многом, потому, что она помогла ему наполниться нежностью, тишиной и довольством собою. Он доволен, что «сумел увлечься и полюбить». Не правда ли, как-то излишне рассудочно «увлекся» герой? Вот почему после признания «я любил её» – следует странноватая мотивация: – «за то, что она встречала и провожала меня, за то, что смотрела на меня нежно и с восхищением». Даже недюжинный ум и широту воззрений «подозревал» художник у Жени, «быть может потому, что она мыслила иначе, чем строгая, красивая Лида, которая не любила меня».
Что-то не очень это похоже на пылкое чувство, кажется, поспешил он себя похвалить за влюбленность! Вряд ли переполненный чувством человек после любовного признания «тихо поплетется» домой, а за решением своей судьбы придет лишь «после обеда». Вряд ли он молчаливо согласится с потерей любимой, и совсем не похоже на отчаяние «трезвое, будничное настроение», вернувшее героя в привычную скуку жизни. И не совсем понятно, чего это всего стало стыдно герою? «…И мне стало стыдно всего, что я говорил у Волчаниновых».
Женя, между прочим, тоже Волчанинова. Ну, да каждый любит так, как умеет. Обратимся же к сути идейных споров, которые вел художник с Лидией.
Сюжеты для них российская жизнь поставляет исправно: в селе Сиянове сгорело множество домов; на прошлой неделе умерла от родов Анна, а если бы поблизости был медицинский пункт, то она осталась бы жива; председатель управы все должности раздал своим племянникам и зятьям и делает что хочет. Количество проблем и бед бесконечно. Они взывают к действию, к соучастию. И можно, понимая, конечно, всю мизерность успехов, по мере сил бороться с ними, а можно, ничего не предпринимая, искать теоретический выход из всех проблем сразу.
Точку зрения Лидии, земской деятельницы, убежденной поборницы «малых дел», мы уже знаем. Теперь вдумаемся в аргументы её оппонента:
«не то важно, что Анна умерла от родов, а то, что все эти Анны, Мавры, Пелагеи с раннего утра до потемок гнут спины, болеют от непосильного труда… Весь ужас их положения в том, что им некогда о душе подумать…»
«Мужицкая грамотность, книжки с жалкими наставлениями и прибаутками и медицинские пункты не могут уменьшить ни невежества, ни смертности так же, как свет из ваших окон не может осветить этого громадного сада».
«Нужно освободить людей от тяжелого физического труда». Для этого труд этот надо поделить между всеми людьми, городскими и деревенскими. И тогда бы пришлось работать только 2-3– часа в день.
«Сделайте же для них ненужным грубый, животный труд, дайте им почувствовать себя на свободе», – и тогда люди начнут искать духовного удовлетворения в религии, науке, искусстве.
«Не грамотность нужна, а свобода для широкого проявления духовных способностей».
«Если уж лечить, то не болезни, а причины их».
Надо всем миром искать правду и смысл жизни, – и тогда человек избавится от мучительного, угнетающего страха смерти, а может быть и от неё самой. Во всяком случае, только устремленность к вечному делает жизнь человека осмысленной, а его творчество – нужным, прежде всего самому художнику.
А пока этого нет, пока «человек по-прежнему остается самым хищным и самым нечистоплотным животным, и всё клонится к тому, чтобы человечество в своем большинстве выродилось и утеряло навсегда всякую жизнеспособность», – жизнь и творчество талантливого человека утрачивают всякий смысл.
Вот, кстати, и объяснение того, почему художник, как он говорит о себе в начале рассказа, «обреченный судьбой на постоянную праздность, ¼ не делал решительно ничего».
Итак, Чехов знакомит нас с двумя позициями, с двумя правдами. Каждая из них имеет смысл и логику. Отношение к каждой точке зрения окрашено отношением автора к носителю того или иного убеждения.
Черты созерцательности и нарциссизма, отмеченные Чеховым в художнике, заставляют несколько усомниться, нет, не в поставленном им социальном диагнозе, он абсолютно точен, а в способах лечения: уж слишком они утопичны и категоричны – всё катится в тартарары, искусство там не нужно, следовательно, работать я не буду ни как художник, ни как общественный деятель. Буду лишь думать, терять, огорчаться и элегически восклицать: «Мисюсь, где ты?»
Думается, что для автора, который всю жизнь совмещал напряженную писательскую работу с реальным и плодотворным участием в жизни своей семьи и окрестных крестьян (выращивает на приусадебном участке урожай, бесплатно лечит больных, построил три образовательные школы, много работает в земстве, «ловит холеру за хвост», а пришел голод – устраивает для голодающих губерний столовые), – так вот, думается, что точку зрения художника он разделяет только в той её части, где говорится о необходимости для человека «высших и отдаленных целей». При этом сам Чехов видел в них, скорее, мечту, понимая, что до их осуществления ещё очень далеко. Взгляд на проблему с высоты птичьего полета, когда не различимы слезы страдающей Анны, Чехову был не свойствен.
Впрочем, писатель видел и то, что решительная и деятельная Лидия в своем бескомпромиссном энтузиазме превращается в черствого, бездумного человека,
который на ниве общественного созидания утрачивает такие женские (человеческие!) свойства, как деликатность и чуткость.
Такой и остается она в нашей памяти: уверенная в себе, с хлыстом в руках, деловая, привычно и решительно вмешивающаяся в дела, в том числе её и не касающиеся. Неслучайно последние фразы, вылетевшие из её уст, наполнены грубой «вороньей» окраской: «Вороне где-то Бог послал кусочек сыру», – многократно повторяет она диктовку, не останавливаясь ни на минуту, чтобы сообщить художнику о его рухнувших надеждах на счастье. А между тем, считал Чехов, именно любовь придает жизни смысл и подлинность.
«Дама с собачкой» (1899)
Рассказ это о том, как немолодой уже Дмитрий Дмитрич Гуров, отдыхая в Ялте, встретил там Анну Сергеевну, даму с собачкой, и неожиданно для себя глубоко полюбил её. Произведение это соединило в себе всё, что свойственно самой жизни: пошлую инерцию и поэзию переживаний, скуку «горького опыта» и счастливую неожиданность судьбы. До встречи с Анной Сергеевной Гуров и не предполагал, что живет постой, иллюзорной жизнью. Он просто привык к ней, потому что ничего другого и не знал. Привык бояться свою неизящную жену с шевелящимися темными бровями, привык изменять ей и дурно думать о ней и женщинах вообще. Он, филолог по образованию, в юности готовящийся петь в частной опере, смирился с тем, что вынужден служить в банке. Да и весь образ жизни: рестораны, званые обеды, юбилеи, карты, – окружал его плотным кольцом житейской пошлости, из которой до встречи с Анной Сергеевной он и не думал выбираться. Он флиртовал, объедался, лгал, жил с нелюбимой женой, поддерживал престижные знакомства. Так бы и не узнал Гуров ни настоящей жизни, ни любви, ни себя самого, но ему повезло: он встретил Анну Сергеевну – и как пелена упала с глаз: всё то, что было обычно и привычно, обрело подлинный смысл – оказывается, оно было унизительным и нечистым. Как слова обожравшегося партнера по картам в ответ на гуровское откровение: «Если б вы знали, с какой очаровательной женщиной я познакомился в Ялте!» – «А давеча вы были правы – осетрина-то с душком!»
Как одна фраза не стыкуется с другой, так и Гуров – нынешний не совпадает с Гуровым – прежним.
Как же описывает Чехов это поистине волшебное чувство, зародившееся поначалу в условиях пошлого «курортного романа»? Как рисует он Анну Сергеевну? – «Молодая дама, невысокого роста, блондинка, в берете; на нею бежал белый шпиц». «Её выражение, походка, платье, прическа говорили ему, что она из порядочного общества, замужем, в Ялте в первый раз и одна, что ей скучно здесь». И впечатление, которое она поначалу произвела на Гурова: «Вспомнил он её тонкую, слабую шею, красивые серые глаза. Что-то в ней есть жалкое всё-таки».
Между тем, кроме располагающей к сближению курортной праздности, было между ними одно общее свойство: оба они были подспудно не удовлетворены своей жизнью, обоим, говоря словами Анны Сергеевны, «хотелось чего-нибудь получше».
Это желание побуждало Гурова заводить многочисленные романы, приносящие лишь поначалу иллюзию счастья и рождающие в итоге презрительное отношение к женщинам («Низшая раса!» – называл их Дмитрий Дмитрич). А между тем – «хотелось жить» – и всё повторялось сначала.
И Анна Сергеевна в браке несчастна. О своей семейной жизни она говорит так: «Мой муж, быть может, честный, хороший человек, но ведь он лакей! ¼Мне, когда я вышла за него, было двадцать лет, меня томило любопытство, мне хотелось чего-нибудь получше; ведь есть же, – говорила я себе, – другая жизнь. Хотелось жить! Пожить и пожить…» С этим желанием она и приехала в Ялту, где встретила Гурова, который показался ей «добрым, необыкновенным, возвышенным». И началось это «сладкое забытье, безумие», которое от начала и до конца их ялтинского романа каждый, впрочем, воспринимал по-разному. Она относилась к происшедшему «как-то особенно, очень серьезно, точно к своему падению». Он же, со своим вульгарным любовным опытом, не сразу понял, что встретил главную женщину своей жизни. Не вписывалась она в изобретенную им классификацию завоёванных дам. «Анна Сергеевна была трогательна, от неё веяло чистотой порядочной, наивной, мало жившей женщины…» Вот почему после сближения, с аппетитом поедая арбуз, Гуров пребывает в некотором недоумении, ему «было уже скучно слушать, его раздражал наивный тон, это покаяние, такое неожиданное и неуместное; если бы не слезы на глазах, то можно было бы подумать, что она шутит или играет роль.
«– Я не понимаю, – сказал он тихо, – что же ты хочешь?»
Не сразу поймет он Анну Сергеевну, как не сразу поймет и себя самого.
А пока герой переживает сложную гамму чувств: «он был растроган, грустен и испытывал легкое раскаяние». Ведь эта молодая женщина не могла быть с ним счастлива, в его отношении к ней всё-таки «сквозила тенью легкая насмешка, грубоватое высокомерие», и если она не почувствовала этого, то, значит, «он казался ей не тем, чем был на самом деле, значит, невольно обманывал её…»
Расставшись навсегда, потому что, как сказала на прощанье Анна Сергеевна, – «не следовало бы вовсе встречаться», – каждый из них вернулся к своей прежней жизни: Гуров – в суетную Москву, Анна Сергеева – в казенный город С.
И вот тогда-то вместо того, чтобы навсегда исчезнуть из памяти, Анна Сергеевна, неожиданно для Гурова, прочно проросла в его душе. Нет, она не снилась ему, просто она всюду сопровождала его, как тень. Не смогли московские снега замести ярких красок ялтинского приключения. Всё, оказывается, осталось с ним: и раннее утро с туманом в горах, и поцелуи украдкой, и встреча парохода из Феодосии. Более того, всё начинало приобретать свой глубокий смысл, который тогда Гурову был неведом. Теперь в полной мере он смог понять, что он встретил редкую, очаровательную женщину, что всё происшедшее с ним в Ялте было красиво, поэтично, интересно.
И это открытие так завладело его душой, что московская сутолока – эти бестолковые ночи и незаметные дни – стала невыносимой. Стала невозможной жизнь без любви. И хотя даже про себя Гуров не произносит ещё этого слова, хотя мотивирует свою странную поездку в город С. весьма неопределенно: «Зачем? Он и сам не знал хорошо. Ему хотелось повидаться с Анной Сергеевной…» – ясно, что ведет теперь его по жизни сила властная. Именно она теперь будет определять все его мысли, дела и поступки. Имя этой силы – любовь.
А что же Анна Сергеевна? Как живет она со своим фон Дидерицем в доме за длинным серым забором с гвоздями? – Она несчастна. Её любовь к Гурову – единственный яркий эпизод в жизни, где всё, кажется, подернуто серой пеленой скуки и безысходности. «Серый» – основная характеристика казенного города, который, как в ловушку, поймал мечты Анны Сергеевны о лучшей жизни.
В гостиничном номере, в котором остановился Гуров, «весь пол был обтянут серым солдатским сукном», на столе стояла чернильница «серая от пыли», постель была покрыта «дешевым серым, точно больничным, одеялом». Про серый, будто ощерившийся гвоздями забор мы уже упоминали. Что же прояснила короткая встреча Гурова с Анной Сергеевной в театре? Он при первом же взгляде на неё со всей очевидностью понял: «…для него теперь на всем свете нет ближе, дороже и важнее человека». Он испытал неведомые доселе сильнейшие эмоции: «сердце у него сжалось», у него «сильно билось сердце»; обращаясь к ней на людях, он говорил «дрожащим голосом, улыбаясь насильно».
Она пребывает в таком же состоянии: «взглянула на него и побледнела, потом ещё раз взглянула с ужасом, не веря глазам». Она борется с собой, чтобы не упасть в обморок. Бледная, ошеломленная, Анна Сергеевна глядит на него «со страхом, с мольбой, с любовью». Она умоляет его уехать, обещая, что вскоре они встретятся в Москве. Теперь любовь очевидна для них обоих. Непонятно только, как теперь быть?
Они начинают тайно от других видеться друг с другом, ведут двойную жизнь: одну – полную условностей и обмана, огражденную безысходным серым забором. И другую – настоящую, единственно важную и интересную. Именно в ней заключен для них смысл жизни. Здесь они до конца искренни и правдивы.
С годами они всё больше привязываются друг к другу и всё невозможней становится жизнь в разлуке. «Анна Сергеевна и он любили друг друга, как очень близкие, родные люди, как муж и жена, как нежные друзья; им казалось, что сама судьба предназначила их друг для друга, и было непонятно, для чего он женат, а она замужем; и точно это были две перелетные птицы, самец и самка, которых поймали и заставили жить в отдельных клетках». Так, любовь, открыв для Гурова «зерно жизни», упрятала его под покров тайны. Сделав героя искренним и нежным, поставила перед необходимостью прятаться, обманывать, жить с любимой в разных городах, не видеться подолгу.
Только один вопрос на своих долгожданных свиданиях пытаются разрешить Гуров и Анна Сергеевна: «Как освободиться от этих невыносимых пут?»
Но поскольку очевидно, что врозь им жить нельзя, что любовь их изменила обоих, – не угасает надежда, что «ещё немного – и решение будет найдено, и тогда начнется новая, прекрасная жизнь…» Ясно также, что «самое сложное и трудное только ещё начинается».
У рассказа этого открытый финал, автор оставляет своих героев на распутье. Однако закрываем мы это произведение со светлым убеждением, что любовь есть, что она существует на свете, и лишь она придает жизни аромат подлинности, только она способна изменить человека к лучшему. Вот почему любовь с полным основанием можно отнести к высшим целям бытия, о которых как-то задумался на ялтинском берегу Гуров, очарованный молодой женщиной и сказочной обстановкой – морем, горами, облаками, широким небом:
«Гуров думал о том, как в сущности, если вдуматься, всё прекрасно на этом свете, всё, кроме того, что мы мыслим и думаем, когда забываем о высших целях бытия, о своем человеческом достоинстве».
И это очень созвучно мыслям самого Чехова. Человеку вообще не следует предавать в себе человека.
Как одна фраза не стыкуется с другой, так и Гуров – нынешний не совпадает с Гуровым – прежним.
Как же описывает Чехов это поистине волшебное чувство, зародившееся поначалу в условиях пошлого «курортного романа»? Как рисует он Анну Сергеевну? – «Молодая дама, невысокого роста, блондинка, в берете; на нею бежал белый шпиц». «Её выражение, походка, платье, прическа говорили ему, что она из порядочного общества, замужем, в Ялте в первый раз и одна, что ей скучно здесь». И впечатление, которое она поначалу произвела на Гурова: «Вспомнил он её тонкую, слабую шею, красивые серые глаза. Что-то в ней есть жалкое всё-таки».
Между тем, кроме располагающей к сближению курортной праздности, было между ними одно общее свойство: оба они были подспудно не удовлетворены своей жизнью, обоим, говоря словами Анны Сергеевны, «хотелось чего-нибудь получше».
Это желание побуждало Гурова заводить многочисленные романы, приносящие лишь поначалу иллюзию счастья и рождающие в итоге презрительное отношение к женщинам («Низшая раса!» – называл их Дмитрий Дмитрич). А между тем – «хотелось жить» – и всё повторялось сначала.
И Анна Сергеевна в браке несчастна. О своей семейной жизни она говорит так: «Мой муж, быть может, честный, хороший человек, но ведь он лакей! ¼Мне, когда я вышла за него, было двадцать лет, меня томило любопытство, мне хотелось чего-нибудь получше; ведь есть же, – говорила я себе, – другая жизнь. Хотелось жить! Пожить и пожить…» С этим желанием она и приехала в Ялту, где встретила Гурова, который показался ей «добрым, необыкновенным, возвышенным». И началось это «сладкое забытье, безумие», которое от начала и до конца их ялтинского романа каждый, впрочем, воспринимал по-разному. Она относилась к происшедшему «как-то особенно, очень серьезно, точно к своему падению». Он же, со своим вульгарным любовным опытом, не сразу понял, что встретил главную женщину своей жизни. Не вписывалась она в изобретенную им классификацию завоёванных дам. «Анна Сергеевна была трогательна, от неё веяло чистотой порядочной, наивной, мало жившей женщины…» Вот почему после сближения, с аппетитом поедая арбуз, Гуров пребывает в некотором недоумении, ему «было уже скучно слушать, его раздражал наивный тон, это покаяние, такое неожиданное и неуместное; если бы не слезы на глазах, то можно было бы подумать, что она шутит или играет роль.
«– Я не понимаю, – сказал он тихо, – что же ты хочешь?»
Не сразу поймет он Анну Сергеевну, как не сразу поймет и себя самого.
А пока герой переживает сложную гамму чувств: «он был растроган, грустен и испытывал легкое раскаяние». Ведь эта молодая женщина не могла быть с ним счастлива, в его отношении к ней всё-таки «сквозила тенью легкая насмешка, грубоватое высокомерие», и если она не почувствовала этого, то, значит, «он казался ей не тем, чем был на самом деле, значит, невольно обманывал её…»
Расставшись навсегда, потому что, как сказала на прощанье Анна Сергеевна, – «не следовало бы вовсе встречаться», – каждый из них вернулся к своей прежней жизни: Гуров – в суетную Москву, Анна Сергеева – в казенный город С.
И вот тогда-то вместо того, чтобы навсегда исчезнуть из памяти, Анна Сергеевна, неожиданно для Гурова, прочно проросла в его душе. Нет, она не снилась ему, просто она всюду сопровождала его, как тень. Не смогли московские снега замести ярких красок ялтинского приключения. Всё, оказывается, осталось с ним: и раннее утро с туманом в горах, и поцелуи украдкой, и встреча парохода из Феодосии. Более того, всё начинало приобретать свой глубокий смысл, который тогда Гурову был неведом. Теперь в полной мере он смог понять, что он встретил редкую, очаровательную женщину, что всё происшедшее с ним в Ялте было красиво, поэтично, интересно.
И это открытие так завладело его душой, что московская сутолока – эти бестолковые ночи и незаметные дни – стала невыносимой. Стала невозможной жизнь без любви. И хотя даже про себя Гуров не произносит ещё этого слова, хотя мотивирует свою странную поездку в город С. весьма неопределенно: «Зачем? Он и сам не знал хорошо. Ему хотелось повидаться с Анной Сергеевной…» – ясно, что ведет теперь его по жизни сила властная. Именно она теперь будет определять все его мысли, дела и поступки. Имя этой силы – любовь.
А что же Анна Сергеевна? Как живет она со своим фон Дидерицем в доме за длинным серым забором с гвоздями? – Она несчастна. Её любовь к Гурову – единственный яркий эпизод в жизни, где всё, кажется, подернуто серой пеленой скуки и безысходности. «Серый» – основная характеристика казенного города, который, как в ловушку, поймал мечты Анны Сергеевны о лучшей жизни.
В гостиничном номере, в котором остановился Гуров, «весь пол был обтянут серым солдатским сукном», на столе стояла чернильница «серая от пыли», постель была покрыта «дешевым серым, точно больничным, одеялом». Про серый, будто ощерившийся гвоздями забор мы уже упоминали. Что же прояснила короткая встреча Гурова с Анной Сергеевной в театре? Он при первом же взгляде на неё со всей очевидностью понял: «…для него теперь на всем свете нет ближе, дороже и важнее человека». Он испытал неведомые доселе сильнейшие эмоции: «сердце у него сжалось», у него «сильно билось сердце»; обращаясь к ней на людях, он говорил «дрожащим голосом, улыбаясь насильно».
Она пребывает в таком же состоянии: «взглянула на него и побледнела, потом ещё раз взглянула с ужасом, не веря глазам». Она борется с собой, чтобы не упасть в обморок. Бледная, ошеломленная, Анна Сергеевна глядит на него «со страхом, с мольбой, с любовью». Она умоляет его уехать, обещая, что вскоре они встретятся в Москве. Теперь любовь очевидна для них обоих. Непонятно только, как теперь быть?
Они начинают тайно от других видеться друг с другом, ведут двойную жизнь: одну – полную условностей и обмана, огражденную безысходным серым забором. И другую – настоящую, единственно важную и интересную. Именно в ней заключен для них смысл жизни. Здесь они до конца искренни и правдивы.
С годами они всё больше привязываются друг к другу и всё невозможней становится жизнь в разлуке. «Анна Сергеевна и он любили друг друга, как очень близкие, родные люди, как муж и жена, как нежные друзья; им казалось, что сама судьба предназначила их друг для друга, и было непонятно, для чего он женат, а она замужем; и точно это были две перелетные птицы, самец и самка, которых поймали и заставили жить в отдельных клетках». Так, любовь, открыв для Гурова «зерно жизни», упрятала его под покров тайны. Сделав героя искренним и нежным, поставила перед необходимостью прятаться, обманывать, жить с любимой в разных городах, не видеться подолгу.
Только один вопрос на своих долгожданных свиданиях пытаются разрешить Гуров и Анна Сергеевна: «Как освободиться от этих невыносимых пут?»
Но поскольку очевидно, что врозь им жить нельзя, что любовь их изменила обоих, – не угасает надежда, что «ещё немного – и решение будет найдено, и тогда начнется новая, прекрасная жизнь…» Ясно также, что «самое сложное и трудное только ещё начинается».
У рассказа этого открытый финал, автор оставляет своих героев на распутье. Однако закрываем мы это произведение со светлым убеждением, что любовь есть, что она существует на свете, и лишь она придает жизни аромат подлинности, только она способна изменить человека к лучшему. Вот почему любовь с полным основанием можно отнести к высшим целям бытия, о которых как-то задумался на ялтинском берегу Гуров, очарованный молодой женщиной и сказочной обстановкой – морем, горами, облаками, широким небом:
«Гуров думал о том, как в сущности, если вдуматься, всё прекрасно на этом свете, всё, кроме того, что мы мыслим и думаем, когда забываем о высших целях бытия, о своем человеческом достоинстве».
И это очень созвучно мыслям самого Чехова. Человеку вообще не следует предавать в себе человека.
«Ионыч» (1898)
Историю такого предательства узнаем в рассказе «Ионыч». Это горькое повествование о том, как молодой земский врач Дмитрий Ионыч Старцев превратился в грубого, обрюзгшего, жадного Ионыча. Как же происходила эта деградация? Что её обусловило?
Может быть традиционное: среда заела? Описанию этой «среды» в самом культурном и изысканном её проявлении (в масштабе города С., конечно!) отводит автор много места. Речь идет о самой приятной семье – семье Туркиных. И этому есть своё объяснение. Буквально с первых строк рассказа следует мотивация такого подхода: «Когда в губернском городе С. приезжие жаловались на скуку и однообразие жизни, то местные жители, как бы оправдываясь, говорили, что, напротив, в С. очень хорошо, что в С. есть библиотека, театр, клуб, бывают балы, что, наконец, есть умные, интересные, приятные семьи, с которыми можно завести знакомства. И указывали на семью Туркиных, как на самую образованную и талантливую».
Первое знакомство с ними доктора Старцева, кажется, это полностью подтверждает. И в самом деле, не в каждом семействе его глава отличается комическим дарованием, жена пишет романы, а дочь технично играет на фортепиано. Но что самое главное, «Туркины принимали гостей радушно и показывали им свои таланты весело, с сердечной простотой».
Эта семья, и в самом деле, резко контрастировала с основной массой обывателей, которые были мирными и благодушными, только когда играли в карты или обильно закусывали. Когда же поначалу Старцев пробовал заводить с ними разговор «о чём-нибудь несъедобном», например, о политике, философии или необходимости труда, то обнаруживал, что происходит резкая трансформация: сонный обыватель становится существом злобным и агрессивным.
Конечно, дарования Туркиных были не самого высокого полета. Иван Петрович, с его самодельным, будто бы комическим языком, с бесконечными «здравствуйте пожалуйста», «недурственно» и «покорчило вас благодарю», только поначалу производит впечатление «занятного» человека.
Вера Иосифовна, по сути, страдает графоманией. Её штампованные литературные изделия о том, как «мороз крепчал», а красивая и добродетельная графиня полюбила странствующего художника, так же далеки от жизни, как далека «Лучинушка» от выдуманного Верой Иосифовной путника, зачем-то идущего через снежную равнину. В романе нет того, что есть в народной песне, которой невольно заслушались посетители её литературного салона. «Эта песня передавала то, чего не было в романе и что бывает в жизни», – так лаконично прокомментировал Чехов разницу между талантом и дилетантством.
Что касается Екатерины Ивановны, Котика, как называют её любящие родители, то и она не чужда культуры, она и самом деле много и упорно музицирует. При описании того впечатления, которое музыка Екатерины Ивановны произвела на Старцева, Чехов использует самые энергичные глаголы. Екатерина Ивановна «села и обеими руками ударила по клавишам; и потом тотчас же опять ударила изо всей силы, и опять, и опять; плечи и грудь у неё содрогались, она упрямо ударяла всё по новому месту, и казалось, что она не перестанет, пока не вобьет клавишей внутрь рояля».
Самой первой ассоциацией, которая родилась в голове у несколько ошеломленного Старцева, была высокая гора, с которой сыплются и сыплются камни. Хотелось, чтобы они, наконец, перестали сыпаться. Хотя и этот музыкальный камнепад для измученного врачебной практикой земского лекаря был «культурными звуками». Да и девушка, худощавая, миловидная, сильная и энергичная, очень понравилась ему. Вот почему, возвращаясь к себе домой, в Дялиж, пройдя пешком девять верст, он, ложась спать, не чувствовал усталости, а напротив, готов был пройти ещё верст двадцать. И, прежде чем заснуть, он ещё раз улыбнулся шутке милейшего Ивана Петровича: «Недурственно…»
Вскоре обнаружится, что Старцев влюбился в Котика. Его речь становится страстной и нетерпеливой: «Ради Бога, умоляю вас, не мучайте меня!..»; Я не видел вас целую неделю, а если бы вы знали, какое это страдание!»; «Я страстно хочу, я жажду вашего голоса!» Он готов на совершенные безумства, вроде свидания в полночь на кладбище. Старцев влюблен, и в этом состоянии, умом понимая, что Котик его разыгрывает и смеется над ним, он всё-таки тешит себя слабой, пустой надеждой и едет на кладбище. (Заметим: едет, потому что к этому времени у него уже была своя пара лошадей и кучер Пантелеймон в бархатной жилетке.)
Может быть традиционное: среда заела? Описанию этой «среды» в самом культурном и изысканном её проявлении (в масштабе города С., конечно!) отводит автор много места. Речь идет о самой приятной семье – семье Туркиных. И этому есть своё объяснение. Буквально с первых строк рассказа следует мотивация такого подхода: «Когда в губернском городе С. приезжие жаловались на скуку и однообразие жизни, то местные жители, как бы оправдываясь, говорили, что, напротив, в С. очень хорошо, что в С. есть библиотека, театр, клуб, бывают балы, что, наконец, есть умные, интересные, приятные семьи, с которыми можно завести знакомства. И указывали на семью Туркиных, как на самую образованную и талантливую».
Первое знакомство с ними доктора Старцева, кажется, это полностью подтверждает. И в самом деле, не в каждом семействе его глава отличается комическим дарованием, жена пишет романы, а дочь технично играет на фортепиано. Но что самое главное, «Туркины принимали гостей радушно и показывали им свои таланты весело, с сердечной простотой».
Эта семья, и в самом деле, резко контрастировала с основной массой обывателей, которые были мирными и благодушными, только когда играли в карты или обильно закусывали. Когда же поначалу Старцев пробовал заводить с ними разговор «о чём-нибудь несъедобном», например, о политике, философии или необходимости труда, то обнаруживал, что происходит резкая трансформация: сонный обыватель становится существом злобным и агрессивным.
Конечно, дарования Туркиных были не самого высокого полета. Иван Петрович, с его самодельным, будто бы комическим языком, с бесконечными «здравствуйте пожалуйста», «недурственно» и «покорчило вас благодарю», только поначалу производит впечатление «занятного» человека.
Вера Иосифовна, по сути, страдает графоманией. Её штампованные литературные изделия о том, как «мороз крепчал», а красивая и добродетельная графиня полюбила странствующего художника, так же далеки от жизни, как далека «Лучинушка» от выдуманного Верой Иосифовной путника, зачем-то идущего через снежную равнину. В романе нет того, что есть в народной песне, которой невольно заслушались посетители её литературного салона. «Эта песня передавала то, чего не было в романе и что бывает в жизни», – так лаконично прокомментировал Чехов разницу между талантом и дилетантством.
Что касается Екатерины Ивановны, Котика, как называют её любящие родители, то и она не чужда культуры, она и самом деле много и упорно музицирует. При описании того впечатления, которое музыка Екатерины Ивановны произвела на Старцева, Чехов использует самые энергичные глаголы. Екатерина Ивановна «села и обеими руками ударила по клавишам; и потом тотчас же опять ударила изо всей силы, и опять, и опять; плечи и грудь у неё содрогались, она упрямо ударяла всё по новому месту, и казалось, что она не перестанет, пока не вобьет клавишей внутрь рояля».
Самой первой ассоциацией, которая родилась в голове у несколько ошеломленного Старцева, была высокая гора, с которой сыплются и сыплются камни. Хотелось, чтобы они, наконец, перестали сыпаться. Хотя и этот музыкальный камнепад для измученного врачебной практикой земского лекаря был «культурными звуками». Да и девушка, худощавая, миловидная, сильная и энергичная, очень понравилась ему. Вот почему, возвращаясь к себе домой, в Дялиж, пройдя пешком девять верст, он, ложась спать, не чувствовал усталости, а напротив, готов был пройти ещё верст двадцать. И, прежде чем заснуть, он ещё раз улыбнулся шутке милейшего Ивана Петровича: «Недурственно…»
Вскоре обнаружится, что Старцев влюбился в Котика. Его речь становится страстной и нетерпеливой: «Ради Бога, умоляю вас, не мучайте меня!..»; Я не видел вас целую неделю, а если бы вы знали, какое это страдание!»; «Я страстно хочу, я жажду вашего голоса!» Он готов на совершенные безумства, вроде свидания в полночь на кладбище. Старцев влюблен, и в этом состоянии, умом понимая, что Котик его разыгрывает и смеется над ним, он всё-таки тешит себя слабой, пустой надеждой и едет на кладбище. (Заметим: едет, потому что к этому времени у него уже была своя пара лошадей и кучер Пантелеймон в бархатной жилетке.)