Страница:
— Она, — уныло сказал Степан, — Анна Казимировна…
— Ну-ка, как это все случилось? Выкладывай, — потребовал Скворецкий.
— Можно, я по порядку? — робко спросил Савин и, уловив знак согласия, продолжал свой рассказ.
Да, говорил он, действительно, Войцеховская его не балует своим отношением. Почему? Он и сам не знает. Нет, порой она бывает с ним ласкова, нежна, он уже говорил об этом, но не больше. Временами ему кажется, что чем-то она в нем заинтересована, что-то ей от него надо. Поэтому и ведет себя так: держит его на коротком поводке. И гнать не гонит, и приближать не приближает.
Зачем он может быть ей нужен? Он и сам не раз ломал над этим голову. Бывало, у него возникали глухие, страшные подозрения: а что, если ей нужен вовсе не он, а его работа, его знание современной военной техники, самого секретного из секретов? Нет, никогда прямо она его ни о чем не расспрашивала, но наводить разговоры на разные темы, связанные с его полетами, с оснащением боевых самолетов, их летными качествами, наводила. И если он что начинал рассказывать, слушала внимательно, хотя, казалось, ей-то это к чему? Вот в такие минуты она и не скупилась на авансы. Но он, если он и начинал говорить, так больше о своих личных ощущениях в воздухе. Когда же он замолкал, она не приставала с расспросами. Поэтому он и гнал от себя подозрения, старался не думать. Тогда, в тот злосчастный вечер, он пришел к ней чуть под хмельком и между делом сболтнул, что одна из боевых машин их части очутилась в гражданском аэропорту. «Шляпы, — со злостью говорил он, — тюфяки! Посадить боевую машину на гражданский аэродром! И что смотрит командование?»
Что? Почему он был под хмельком? Почему болтал с Войцеховской о боевом самолете, почему вообще ходил к ней, не портил отношений, если все складывалось так неладно? В этом-то и загвоздка! Он же и говорит, что она его словно приворожила. Когда он с ней, то порой готов задушить ее собственными руками, а стоит пробыть без нее — нет жизни: она кажется такой желанной, такой хорошей… Опять возникает надежда, и он мчится к ней…
Да, об этой истории в аэропорту… Так вот, едва он рассказал Анне Казимировне о самолете, как она загорелась: «Степочка, Степанчик, в жизни не летала на военных самолетах. Милый, хороший, полетим? Что тебе стоит? Знаю я там порядки, в этом аэропорту. Никто толком ничего и не узнает. Покрутимся над Крайском, ты мне покажешь этот самый, как его, высший пилотаж, и обратно. А?» При этом она на него так смотрела, так говорила, что он понял: сделай по ее и она ему ни в чем не откажет… Будь он, конечно, трезвый, может, ничего бы и не случилось, но ведь хмель… В голову ударило…
Да, хмель!.. И пить-то он из-за нее начал, с горя… Интересно, между прочим, судите сами, она, Анна Казимировна, ругала ведь его за пьянки, и как! Даже стала избегать, как он начал выпивать: все требовала, чтобы вел себя образцово, не перечил начальству. Вроде бы заботилась о нем, а сама с ним никуда. Все у нее дома и дома, разговоры и разговоры. Вот и пойди разберись в ней…
Как? Что было в тот вечер дальше? А вот дальше и стряслась беда. Он дал согласие. Как они пробрались на летное поле, как очутились в кабине самолета, он не помнит. Действовал как в тумане. Ну конечно, и охрана там — из рук вон. Лопухи! Пришел он в себя только в тот момент, когда, запустив двигатели, увидел за стеклами кабины перекошенное ужасом лицо пожилого дяди из аэродромной службы. Молнией мелькнула мысль: «Что же это я делаю?»
Ну конечно, двигатели выключил — и на землю. Помог ей из кабины выбраться. А она шипит: «Трус, слизняк, подлец…» Почему слизняк? Почему подлец? Нет, он не подлец. Он, Степан Савин, немножко пошумел, чтобы охрана в него вцепилась, принял, как говорится, огонь на себя и этим помог ей скрыться. Потом, конечно, когда началось расследование, имени ее не называл. Зачем? Ведь вина-то его, его. При чем она здесь? Что она без него могла сделать? Вот, собственно говоря, и вся история.
— Эх, ты, — покачал головой Скворецкий. — Герой! Значит, и при расследовании опять «взял огонь на себя»? Н-да, герой…
Степан, потупив глаза, сокрушенно молчал.
— А ты о том подумал, — жестко сказал полковник, — что мог явиться слепым орудием в руках Войцеховской, простым исполнителем ее воли? Подумал? А туда же — «моя вина», «беру огонь на себя»! Тоже мне рыцарь, черт бы тебя побрал.
— Позвольте, товарищ полковник, — робко спросил Савин, — что значит «орудие»? Какой это воли я исполнитель? Вам что, что-нибудь известно… об Анне Казимировне?
— Мне? Допустим, ничего не известно, если не считать того, что ты сам рассказал. А этого, по-твоему, мало? Боюсь, неспроста оберегала тебя Войцеховская от пьянок, требовала хороших отношений с начальством, старалась не афишировать своих с тобой отношений. Ох, неспроста!.. Но не об этом речь. «Известно», «неизвестно»!.. Ты о другом подумай: в какое положение ты поставил расследование? Ведь ты не только ничем не мог, но запутал все на свете. «Взял огонь на себя»! Ишь ты! Это-то тебе ясно?
— Я… я об этом как-то не думал, — смущенно сказал Степан. — Как же теперь быть, что делать?
— А вообще-то что ты собираешься делать, как думаешь жить дальше? — вопросом на вопрос ответил Скворецкий.
— Право, не знаю, — махнул рукой Савин. — Совсем запутался. Один конец…
— Что, может, пулю в лоб пустишь? — зло, с издевкой спросил полковник.
— Вы не смейтесь, — взмолился Савин, — но я действительно не вижу выхода.
— Да уж какой тут смех! Только винить-то тебе некого: сама себя раба бьет, что нечисто жнет. Ты вот что скажи: только честно — понял? — что такое эта самая Войцеховская? Понял? Или опять к ней побежишь?
— Нет, — твердо указал Савин, — теперь уж не побегу. Если надо — не побегу!
— То есть как это «если надо»? — взорвался полковник. — А сам ты как считаешь, сам? Это уж, брат, тебе решать. Нечего за чужую спину прятаться.
Савин встал.
— Товарищ полковник… памятью отца… — На глазах его выступили слезы. — Разрешите идти?
— Постой, постой. Куда ты?
— В часть, конечно, к командованию. Расскажу все, как было. Ну… ну… и буду проситься на какую-нибудь работу… — Голос Степана дрогнул. — На аэродром. Хоть грузчиком, вольнонаемным…
— Опять геройствуешь? — сурово сказал Скворецкий. — Смотрите, мол, какой я несчастненький. Каюсь. Готов в чернорабочие.
— Зачем вы так? Куда же мне, кроме аэродрома? Ведь если не в воздухе, то рядом, там мое место. Я с вами, как… как с отцом, а вы…
— Дурак, право дурак, — перебил его полковник. — Садись. Держи бумагу. Пиши.
— Что писать, — робко спросил Степан, усаживаясь на место. — Куда?
— Первое: пиши подробное объяснение, как все произошло в аэропорту. Что и почему ты утаивал раньше, при расследовании. Пиши мне, на мое имя: начальнику Крайского управления КГБ.
— А вы… вы начальник Управления КГБ?
— Да, именно так. Второе — главному командованию Военно-Воздушных Сил. Рапорт. Пиши, что вину свою осознал полностью, ну и всякое такое. Одним словом, пиши так, как находишь нужным. Подсказывать не буду. Учти одно — в рапорте о Войцеховской не распространяйся. Укажи, что ряд обстоятельств, связанных с твоими поступками, сообщил полностью органам государственной безопасности. Сошлись на меня. Ясно?
— Ясно. Только… только… стоит ли? Ну зачем я буду обращаться к главному командованию? Вы правильно сказали: сам виноват, сам и расплачиваться должен. И зачем я буду на вас ссылаться? Вы же меня почти не знаете…
— Да, тебя я не знаю, но знал Сергея Савина, сына которого в беде не брошу. Да и соображать кое-что соображаю. Я тебя, паршивца, вытащу из грязи, в которую ты сдуру залез. Вытащу…
— Товарищ полковник, — всхлипнул Степан. — Товарищ полковник…
— Ладно, ладно, пиши…
Когда оба документа были написаны, полковник Скворецкий внимательно их прочитал.
— Хорошо, — сказал он Савину, — вот теперь можешь идти. Явись к командиру части и доложи, что вину свою признаешь, что обратился с рапортом к главному командованию. Расскажи, конечно, о чем пишешь в рапорте. Доложи, что был в КГБ. Но вот уж насчет объяснения, которое мне адресовано, в подробности не вдавайся. Если командир или замполит будут интересоваться, пусть прямо мне звонят. Понятно?
— Так точно, товарищ полковник. Вас понял.
— Один вопрос: как думаешь вести себя дальше с Войцеховской?
— Хватит об этом, — с мольбой сказал Савин. — Знать ее больше не желаю. Встречу на улице — не подойду.
— Вот и напрасно, — спокойно сказал Скворецкий. — Так бы оно, конечно, было проще, но мне хочется верить, что тебе по плечу будет нечто более трудное…
— Более трудное? — повторил Савин. — Я вас не понимаю, товарищ полковник.
— Слушай, тогда поймешь. Ты говорил, что Войцеховская порой вызывала у тебя подозрение. Так?
— Да, товарищ полковник, говорил.
— Видишь ли, подозрительность — штука скверная. Очень скверная и очень опасная. Дорого она нам, советскому народу, обошлась в свое время. Что такое подозрительность? Это когда начинают сомневаться в людях, в отдельном человеке без должных к тому оснований. Но судя по тому, что ты рассказывал о Войцеховской, оснований присмотреться к ней больше чем достаточно. Присмотреться — я подчеркиваю. Не более того. Этого требует бдительность. Бдительность, а не подозрительность. Понятно?
Савин молча кивнул.
— Представь себе, — продолжал Скворецкий, — что вот так, с бухты-барахты, ничего толком не объяснив, ты с ней порвешь. Встретишь — и не поздороваешься. Как ты думаешь, не покажется ей это странным, не насторожит ее?
— Пожалуй, вы правы, — согласился Савин. — Она, конечно, удивится.
— Вот видишь, — сказал Скворецкий. — Следовательно, рвать с ней не к чему. Но и бегать за ней, как прежде, не бегай. Если встретишь, держи себя так, будто ничего не произошло. Сумеешь?
— Раз надо, товарищ полковник, сумею.
— Надо. Ты и сам толком не понимаешь, до чего надо. Глаза, конечно, держи открытыми. Не вздумай задавать ей какие-либо вопросы — упаси бог! — но замечай все. Если что насторожит, покажется странным — сразу ко мне. Ясно?
— Ясно, — твердо сказал Степан.
— Справишься, по силам задача?
— Товарищ полковник, я уже сказал: раз надо…
— Отлично! Ну, вот теперь, кажется, все, теперь можешь идти.
— Спасибо, товарищ полковник, спасибо за все, — взволнованно сказал Савин и стремительно вышел из кабинета.
Глава 23
— Ну-ка, как это все случилось? Выкладывай, — потребовал Скворецкий.
— Можно, я по порядку? — робко спросил Савин и, уловив знак согласия, продолжал свой рассказ.
Да, говорил он, действительно, Войцеховская его не балует своим отношением. Почему? Он и сам не знает. Нет, порой она бывает с ним ласкова, нежна, он уже говорил об этом, но не больше. Временами ему кажется, что чем-то она в нем заинтересована, что-то ей от него надо. Поэтому и ведет себя так: держит его на коротком поводке. И гнать не гонит, и приближать не приближает.
Зачем он может быть ей нужен? Он и сам не раз ломал над этим голову. Бывало, у него возникали глухие, страшные подозрения: а что, если ей нужен вовсе не он, а его работа, его знание современной военной техники, самого секретного из секретов? Нет, никогда прямо она его ни о чем не расспрашивала, но наводить разговоры на разные темы, связанные с его полетами, с оснащением боевых самолетов, их летными качествами, наводила. И если он что начинал рассказывать, слушала внимательно, хотя, казалось, ей-то это к чему? Вот в такие минуты она и не скупилась на авансы. Но он, если он и начинал говорить, так больше о своих личных ощущениях в воздухе. Когда же он замолкал, она не приставала с расспросами. Поэтому он и гнал от себя подозрения, старался не думать. Тогда, в тот злосчастный вечер, он пришел к ней чуть под хмельком и между делом сболтнул, что одна из боевых машин их части очутилась в гражданском аэропорту. «Шляпы, — со злостью говорил он, — тюфяки! Посадить боевую машину на гражданский аэродром! И что смотрит командование?»
Что? Почему он был под хмельком? Почему болтал с Войцеховской о боевом самолете, почему вообще ходил к ней, не портил отношений, если все складывалось так неладно? В этом-то и загвоздка! Он же и говорит, что она его словно приворожила. Когда он с ней, то порой готов задушить ее собственными руками, а стоит пробыть без нее — нет жизни: она кажется такой желанной, такой хорошей… Опять возникает надежда, и он мчится к ней…
Да, об этой истории в аэропорту… Так вот, едва он рассказал Анне Казимировне о самолете, как она загорелась: «Степочка, Степанчик, в жизни не летала на военных самолетах. Милый, хороший, полетим? Что тебе стоит? Знаю я там порядки, в этом аэропорту. Никто толком ничего и не узнает. Покрутимся над Крайском, ты мне покажешь этот самый, как его, высший пилотаж, и обратно. А?» При этом она на него так смотрела, так говорила, что он понял: сделай по ее и она ему ни в чем не откажет… Будь он, конечно, трезвый, может, ничего бы и не случилось, но ведь хмель… В голову ударило…
Да, хмель!.. И пить-то он из-за нее начал, с горя… Интересно, между прочим, судите сами, она, Анна Казимировна, ругала ведь его за пьянки, и как! Даже стала избегать, как он начал выпивать: все требовала, чтобы вел себя образцово, не перечил начальству. Вроде бы заботилась о нем, а сама с ним никуда. Все у нее дома и дома, разговоры и разговоры. Вот и пойди разберись в ней…
Как? Что было в тот вечер дальше? А вот дальше и стряслась беда. Он дал согласие. Как они пробрались на летное поле, как очутились в кабине самолета, он не помнит. Действовал как в тумане. Ну конечно, и охрана там — из рук вон. Лопухи! Пришел он в себя только в тот момент, когда, запустив двигатели, увидел за стеклами кабины перекошенное ужасом лицо пожилого дяди из аэродромной службы. Молнией мелькнула мысль: «Что же это я делаю?»
Ну конечно, двигатели выключил — и на землю. Помог ей из кабины выбраться. А она шипит: «Трус, слизняк, подлец…» Почему слизняк? Почему подлец? Нет, он не подлец. Он, Степан Савин, немножко пошумел, чтобы охрана в него вцепилась, принял, как говорится, огонь на себя и этим помог ей скрыться. Потом, конечно, когда началось расследование, имени ее не называл. Зачем? Ведь вина-то его, его. При чем она здесь? Что она без него могла сделать? Вот, собственно говоря, и вся история.
— Эх, ты, — покачал головой Скворецкий. — Герой! Значит, и при расследовании опять «взял огонь на себя»? Н-да, герой…
Степан, потупив глаза, сокрушенно молчал.
— А ты о том подумал, — жестко сказал полковник, — что мог явиться слепым орудием в руках Войцеховской, простым исполнителем ее воли? Подумал? А туда же — «моя вина», «беру огонь на себя»! Тоже мне рыцарь, черт бы тебя побрал.
— Позвольте, товарищ полковник, — робко спросил Савин, — что значит «орудие»? Какой это воли я исполнитель? Вам что, что-нибудь известно… об Анне Казимировне?
— Мне? Допустим, ничего не известно, если не считать того, что ты сам рассказал. А этого, по-твоему, мало? Боюсь, неспроста оберегала тебя Войцеховская от пьянок, требовала хороших отношений с начальством, старалась не афишировать своих с тобой отношений. Ох, неспроста!.. Но не об этом речь. «Известно», «неизвестно»!.. Ты о другом подумай: в какое положение ты поставил расследование? Ведь ты не только ничем не мог, но запутал все на свете. «Взял огонь на себя»! Ишь ты! Это-то тебе ясно?
— Я… я об этом как-то не думал, — смущенно сказал Степан. — Как же теперь быть, что делать?
— А вообще-то что ты собираешься делать, как думаешь жить дальше? — вопросом на вопрос ответил Скворецкий.
— Право, не знаю, — махнул рукой Савин. — Совсем запутался. Один конец…
— Что, может, пулю в лоб пустишь? — зло, с издевкой спросил полковник.
— Вы не смейтесь, — взмолился Савин, — но я действительно не вижу выхода.
— Да уж какой тут смех! Только винить-то тебе некого: сама себя раба бьет, что нечисто жнет. Ты вот что скажи: только честно — понял? — что такое эта самая Войцеховская? Понял? Или опять к ней побежишь?
— Нет, — твердо указал Савин, — теперь уж не побегу. Если надо — не побегу!
— То есть как это «если надо»? — взорвался полковник. — А сам ты как считаешь, сам? Это уж, брат, тебе решать. Нечего за чужую спину прятаться.
Савин встал.
— Товарищ полковник… памятью отца… — На глазах его выступили слезы. — Разрешите идти?
— Постой, постой. Куда ты?
— В часть, конечно, к командованию. Расскажу все, как было. Ну… ну… и буду проситься на какую-нибудь работу… — Голос Степана дрогнул. — На аэродром. Хоть грузчиком, вольнонаемным…
— Опять геройствуешь? — сурово сказал Скворецкий. — Смотрите, мол, какой я несчастненький. Каюсь. Готов в чернорабочие.
— Зачем вы так? Куда же мне, кроме аэродрома? Ведь если не в воздухе, то рядом, там мое место. Я с вами, как… как с отцом, а вы…
— Дурак, право дурак, — перебил его полковник. — Садись. Держи бумагу. Пиши.
— Что писать, — робко спросил Степан, усаживаясь на место. — Куда?
— Первое: пиши подробное объяснение, как все произошло в аэропорту. Что и почему ты утаивал раньше, при расследовании. Пиши мне, на мое имя: начальнику Крайского управления КГБ.
— А вы… вы начальник Управления КГБ?
— Да, именно так. Второе — главному командованию Военно-Воздушных Сил. Рапорт. Пиши, что вину свою осознал полностью, ну и всякое такое. Одним словом, пиши так, как находишь нужным. Подсказывать не буду. Учти одно — в рапорте о Войцеховской не распространяйся. Укажи, что ряд обстоятельств, связанных с твоими поступками, сообщил полностью органам государственной безопасности. Сошлись на меня. Ясно?
— Ясно. Только… только… стоит ли? Ну зачем я буду обращаться к главному командованию? Вы правильно сказали: сам виноват, сам и расплачиваться должен. И зачем я буду на вас ссылаться? Вы же меня почти не знаете…
— Да, тебя я не знаю, но знал Сергея Савина, сына которого в беде не брошу. Да и соображать кое-что соображаю. Я тебя, паршивца, вытащу из грязи, в которую ты сдуру залез. Вытащу…
— Товарищ полковник, — всхлипнул Степан. — Товарищ полковник…
— Ладно, ладно, пиши…
Когда оба документа были написаны, полковник Скворецкий внимательно их прочитал.
— Хорошо, — сказал он Савину, — вот теперь можешь идти. Явись к командиру части и доложи, что вину свою признаешь, что обратился с рапортом к главному командованию. Расскажи, конечно, о чем пишешь в рапорте. Доложи, что был в КГБ. Но вот уж насчет объяснения, которое мне адресовано, в подробности не вдавайся. Если командир или замполит будут интересоваться, пусть прямо мне звонят. Понятно?
— Так точно, товарищ полковник. Вас понял.
— Один вопрос: как думаешь вести себя дальше с Войцеховской?
— Хватит об этом, — с мольбой сказал Савин. — Знать ее больше не желаю. Встречу на улице — не подойду.
— Вот и напрасно, — спокойно сказал Скворецкий. — Так бы оно, конечно, было проще, но мне хочется верить, что тебе по плечу будет нечто более трудное…
— Более трудное? — повторил Савин. — Я вас не понимаю, товарищ полковник.
— Слушай, тогда поймешь. Ты говорил, что Войцеховская порой вызывала у тебя подозрение. Так?
— Да, товарищ полковник, говорил.
— Видишь ли, подозрительность — штука скверная. Очень скверная и очень опасная. Дорого она нам, советскому народу, обошлась в свое время. Что такое подозрительность? Это когда начинают сомневаться в людях, в отдельном человеке без должных к тому оснований. Но судя по тому, что ты рассказывал о Войцеховской, оснований присмотреться к ней больше чем достаточно. Присмотреться — я подчеркиваю. Не более того. Этого требует бдительность. Бдительность, а не подозрительность. Понятно?
Савин молча кивнул.
— Представь себе, — продолжал Скворецкий, — что вот так, с бухты-барахты, ничего толком не объяснив, ты с ней порвешь. Встретишь — и не поздороваешься. Как ты думаешь, не покажется ей это странным, не насторожит ее?
— Пожалуй, вы правы, — согласился Савин. — Она, конечно, удивится.
— Вот видишь, — сказал Скворецкий. — Следовательно, рвать с ней не к чему. Но и бегать за ней, как прежде, не бегай. Если встретишь, держи себя так, будто ничего не произошло. Сумеешь?
— Раз надо, товарищ полковник, сумею.
— Надо. Ты и сам толком не понимаешь, до чего надо. Глаза, конечно, держи открытыми. Не вздумай задавать ей какие-либо вопросы — упаси бог! — но замечай все. Если что насторожит, покажется странным — сразу ко мне. Ясно?
— Ясно, — твердо сказал Степан.
— Справишься, по силам задача?
— Товарищ полковник, я уже сказал: раз надо…
— Отлично! Ну, вот теперь, кажется, все, теперь можешь идти.
— Спасибо, товарищ полковник, спасибо за все, — взволнованно сказал Савин и стремительно вышел из кабинета.
Глава 23
Ознакомившись с запиской начальника управления, Миронов отправился на розыски проводника поездов дальнего следования Ивана Петровича Семенова.
Задача, которую пришлось решать Андрею, оказалась нетрудной: Семенов работал на Крайской железной дороге давно, знали его многие, и Миронов сравнительно быстро получил более или менее полную характеристику Семенова.
Иван Петрович Семенов появился в Крайске вскоре после окончания войны, сразу после демобилизации из армии. Как явствовало из материалов его личного дела, он работал проводником еще в довоенные годы, в Минске. С первых дней войны — на фронте. Начал войну рядовым, рядовым и кончил. Вся его семья — жена, трое детей погибли во время бомбежки еще в Минске, в начале войны. Семенов остался на свете один как перст. Жил бобылем и поныне. Квартировал он в небольшом домике, невдалеке от вокзала, у пожилой одинокой женщины, сдавшей комнату внаем. У нее же и столовался.
Ничем Семенов примечателен не был: проводник и проводник, как и многие другие. Службу он нес исправно, ни в чем предосудительном замечен не бывал, но и передовиком не числился. Был Иван Петрович нелюдим, угрюм, замкнут.
Вот, собственно говоря, и все, что удалось выяснить Миронову. Под предлогом поисков комнаты, которую на время можно было бы снять, Андрей побывал в доме, где жил Семенов. Домишко был старый, ветхий. Кроме владелицы дома и Семенова, никто в нем не жил. Узнать что-либо у хозяйки Миронов не смог: она была на редкость неразговорчива, под стать Семенову, каким он рисовался в рассказах сослуживцев.
Повидать проводника Миронову не удалось: он был в отъезде и должен был вернуться только через трое суток.
Возвращаясь в управление, Миронов решил навестить в больнице Сергея Савельева.
Савельева, к его удивлению, в палате не оказалось: как сообщила словоохотливая нянечка, он сегодня впервые был выпущен «на волю», гулял в больничном саду. Андрей нашел его на одной из усыпанных пожелтевшими листьями дорожек: опираясь на палку, Сергей ковылял от скамейки к скамейке.
— Ну, как, — радостно вскричал он, завидев Миронова, — как я хожу? Нормально? Вот только палка…
— Ладно, ладно, — потряс ему руку майор. — Ты, брат, молодцом. Глядишь, через неделю-другую и на выписку. А там — на юг, в санаторий. Красота!
Савельев помрачнел, на лбу его обозначились упрямые складки.
— Думал я, Андрей Иванович, об этом самом курорте. Ни к чему все это. Ведь еще несколько дней, и я буду здоров. Мне не лечиться, мне работать надо. Лечением я сыт по самое горло…
— Ну знаешь, Сергей, — возразил Миронов, — врачам виднее… Да и куда тебе торопиться, что за месяц-полтора изменится?
— Андрей Иванович, — укоризненно сказал Савельев, — и вы туда же? А я-то думал, вы поймете. «Месяц-полтора»! Легко сказать! Но за эти полтора месяца с делом Черняева будет кончено… Без меня. Без меня, вы понимаете?! А ведь это первое серьезное дело, в котором я участвовал…
Савельев горестно вздохнул и уселся на скамейку. Миронов задумался: а что, если Сергей прав? Не слишком ли жестоко лишать молодого чекиста права и возможности вернуться к расследованию, участие в котором чуть не стоило ему жизни?
— Ладно, подумаю, — сказал он наконец. — Может, и замолвлю за тебя словечко. Да ты постой, постой, — схватил он за рукав пытавшегося вскочить Сергея. — Не хочешь на курорт, так тут сил набирайся, зря не прыгай. Я ведь тебе пока ничего не обещал: сначала с врачами посоветуюсь, а там, если они будут не против, доложу полковнику.
Из больницы Миронов прошел в управление. Зайдя по дороге за Лугановым, он вместе с ним отправился к Скворецкому.
Кирилл Петрович был полон впечатлений от беседы с Савиным, результатами которой он был, как видно, доволен.
— А не такой уж он плохой парень, — говорил он о Савине, — честный, прямой. Свихнулся, конечно, основательно, запутался, но совесть не утратил. Нет, не утратил. Поможем мы ему сейчас, поддержим — выправится. У него еще все впереди, вся жизнь… — Полковник вздохнул. — Ну, а что насчет Семенова?
Миронов коротко доложил добытые им сведения, оговорившись, что Семенов в отъезде. Вот когда вернется…
— Как только вернется, — перебил Скворецкий, — займемся этим самым Семеновым всерьез.
— Да чем, собственно говоря, он интересен? — задал вопрос Андрей. — Какое отношение имеет к нашему делу?
— Представь себе, имеет, — многозначительно сказал полковник. — Савину удалось проследить за одной встречей Семенова с Войцеховской. Встреча, доложу я вам, прелюбопытная. Есть еще одна деталь… — Скворецкий хитро прищурился и замолк.
— Кирилл Петрович, — первым не выдержал Миронов. — Какая еще там деталь? Не томите!
— Видите ли, рассказывая о своей беседе с Савиным, я упустил из виду одну деталь: Савин мне сообщил, что Семенов, с которым встречалась Войцеховская, что этот Семенов… левша!
— Что?! — Андрей даже подскочил. — Левша!..
— Левша-а? — удивленно произнес Луганов и слегка присвистнул. — Вот это номер!
— Теперь мне ясно, почему этот Семенов вызвал у вас такой интерес, — с облегчением сказал Миронов. — Значит, вы полагаете, что Сережу Савельева…
— До чего же вы все шустрые, — ворчливо перебил Скворецкий, — чуть что, так и выводы готовы. «Полагаете»! Полагать пока рано, но и не принимать во внимание, что нападение на Савельева совершил левша, мы не можем. Заключение-то экспертизы помните?
— Как не помнить, — сказал Луганов.
— Еще бы, — заметил Миронов.
— Теперь так, — продолжал полковник. — Можно ли что-нибудь предпринять, чтобы вынудить Войцеховскую как-то раскрыться, обнаружить свою связь с Черняевым, если таковая была или, по меньшей мере, заинтересованность в его судьбе? Думал я над этим и пришел к выводу, что кое-что в этом направлении сделать можно.
— Например? — спросил Миронов. — Что-то я ничего не вижу.
— Не видишь? Зря. А почему бы нам не пустить в ход самого Черняева?
— Черняева? — удивился Андрей. — Вы шутите! Впрочем… Впрочем… Черт возьми! Кирилл Петрович, это же просто здорово! Обыск?
— Угадал, — улыбнулся Скворецкий. — Именно обыск. По месту работы. В служебном кабинете. Этим мы рассекретим арест Черняева. Теперь можно. Даже нужно. Если Войцеховская была с ним связана, известие об аресте до нее неминуемо дойдет и произведет определенное впечатление. Она вынуждена будет что-то предпринять, а это значит — в какой-то мере открыться. Ну-с, что скажете?
— Меня тут смущает одно, — неуверенно начал Луганов, — как бы не переиграть. Ведь, узнав, что Черняев арестован КГБ, Войцеховская, если она была с ним связана, может такое выкинуть, так оборвать концы, что и не уследишь.
— А при чем тут КГБ? — возразил Скворецкий. — Разве я говорил, что обыск будут производить сотрудники КГБ? Милиция, мой дорогой, милиция. Арест Черняева милицией и впечатление произведет, и не напугает Войцеховскую сверх меры.
Утром следующего дня на строительство, где работал Черняев, нагрянула группа оперативных работников, все в милицейской форме. Потолкавшись в приемной начальника строительства, оперативные работники прошли в кабинет Черняева и провели обыск. В качестве понятых было приглашено несколько сотрудников строительства, которым разъяснили, что обыск производится в отсутствие Черняева, так как тот арестован по месту командировки. Короче говоря, все было сделано так, что весть об аресте Черняева распространилась по всей стройке.
Слухи об этом событии в тот же день поползли по Крайску. Но ни в тот день, ни на следующий Войцеховская ничем себя не проявила. Между тем прошло уже трое суток, и под вечер в Крайск вернулся из своего очередного рейса Иван Петрович Семенов.
С момента возвращения Семенова в Крайск два специально проинструктированных оперативных работника находились постоянно возле него. Действовали они так ловко, так умело, что Семенов и не догадывался об их присутствии. В первый же вечер по возвращении Семенова оперативным работникам потребовалась вся их сноровка, опыт, сообразительность. И не зря! Доклад, который они представили, не на шутку встревожил Скворецкого и Миронова с Лугановым.
Оперативные работники докладывали полковнику, что, придя с вокзала домой, Семенов пробыл там часа два, а затем отправился бродить по городу. Давно уже стемнело (как-никак октябрь!), глухие улочки окраины, едва освещавшиеся редкими фонарями, тонули во мраке. Семенов шел медленно, вразвалку, временами останавливался, оглядывался по сторонам. Сначала казалось, что он направляется к вокзалу, но неожиданно Семенов пошел к центру города. Потолкавшись в шумной толпе, запрудившей центральные улицы, он зашел в магазин «Гастронома».
В магазине в этот вечерний час было полно народу, Семенов ходил от прилавка к прилавку, нигде не задерживаясь, как бы обдумывая, что купить. Наконец, словно решившись, он встал в очередь в гастрономический отдел. Перед ним стояла… Войцеховская. Оперативные работники узнали ее по фотографии, которую им показывал полковник Скворецкий.
Войцеховская не обращала, казалось, никакого внимания на человека, стоявшего у нее за спиной. Постояв минуту-другую, она повернулась к Семенову, что-то ему сказала и, выйдя из очереди, направилась к кассе. Заплатив деньги и получив чек, она вернулась на свое место, впереди Семенова, и вновь перекинулась с ним несколькими словами.
Взяв покупку, Войцеховская не спеша направилась к выходу из магазина. Очутившись на улице, она остановилась и стала закуривать. В этот момент появился Семенов. Выйдя из магазина, он достал папиросу, сунул в рот и оглянулся по сторонам. Заметив Войцеховскую, которой никак не удавалось прикурить от гасших на ветру спичек, Семенов не спеша подошел к ней. Она, любезно улыбнувшись, протянула ему спичечный коробок. Взяв коробок, Семенов левой рукой чиркнул спичкой, ловко прикрыл ее ладонями, дал закурить Войцеховской, закурил сам, и они разошлись.
Могло показаться, что ничего особенного не произошло, но оперативные работники отчетливо видели, что, взяв у Войцеховской коробок спичек и закурив, Семенов опустил этот коробок к себе в карман.
Расставшись с Войцеховской, Семенов несколько раз прошелся по одной из главных улиц, затем завернул на городской телеграф. Вынув из кармана листок бумаги и заглядывая в него, он заполнил телеграфный бланк, сдал его в окошечко, а бумагу порвал на мелкие клочки и бросил в корзину для мусора.
Записку, с которой он списывал текст телеграммы, удалось восстановить. Из нее явствовало, что телеграмма была адресована в Москву, главпочтамт, до востребования, Григорию Макаровичу Макарову, Текст телеграммы был следующий:
Выслушав доклад и внимательно прочитав текст телеграммы, Скворецкий задумался: что могла она означать? Тетя? Какая тетя? У Семенова, как и у Войцеховской, никакой тети в Крайске не было. Кто же подразумевается под «тетей», чье состояние ухудшилось? Может, самой Войцеховской? Не исключено. Но температура? Пульс?
Полковник велел срочно разыскать Миронова и Луганова, а сам связался с генералом Васильевым.
Сообщение Скворецкого заинтересовало генерала самым живейшим образом.
— Насчет адресата, я имею в виду этого самого Макарова, — заверил генерал, — не беспокойтесь. Разыщем. А вот Семенов, Войцеховская… За Семенова и Войцеховскую вы отвечаете. Головой, Что-то они, по-видимому, затевают.
— Да, — со вздохом согласился Скворецкий, — затевать, конечно, затевают. Только что именно? Дорого бы я дал, чтобы знать…
— Ну знаете ли, — усмехнулся в трубку генерал, — если кто по этому вопросу и может дать вам справку, так только Семенов или Войцеховская. Разве что к ним обратиться?
— Смейтесь, смейтесь, Семен Фаддеевич, — возразил Скворецкий, — а Войцеховская меня волнует не на шутку. Да и Семенов тоже… Особенно Войцеховская. Думаю, она этому делу голова, а у нас, по существу, к ней никакого подхода.
— Знаю, — сказал генерал, — знаю. Сам об этом думаю. Может, «вернем» Миронова в Крайск, к Войцеховской? Вы там посоветуйтесь с товарищами, подумайте и позвоните. Договорились?
Закончив разговор, полковник принялся расхаживать по кабинету. Злополучная телеграмма не выходила у него из головы. Температура, что могла означать температура? И коробка. Опять спичечная коробка…
Размышления полковника прервали Миронов и Луганов, явившиеся по его вызову. Быстро введя их в курс дела, Скворецкий предложил:
— Давайте-ка, друзья, подумаем вместе, что нам предпринимать. Может, тебе, Андрей, действительно опять «появиться» в Крайске, как советует Семен Фаддеевич? Что по этому поводу скажешь?
К удивлению Скворецкого, Миронов не отвечал. Казалось, он и не слышал последних слов полковника. Рассеянно вертя в руках листок бумаги, на котором был записан текст телеграммы, Андрей сосредоточенно думал.
— Что? — иронически спросил полковник, обратив внимание на отсутствующий взгляд Миронова. — Чего, красный молодец, пригорюнился?
— Как? — словно очнувшись, спросил Андрей. — Что вы сказали? Ах да. Не «появиться» ли мне опять в Крайске? Постойте. Погодите. Ну да. Конечно! Сегодня у нас какой день? Среда?
— Среда, — подтвердил Скворецкий, с недоумением переглядываясь с Лугановым. — А в чем, собственно говоря, дело? Какую это играет роль?
— Очень большую. Можно сказать, решающую, — отозвался Миронов. — Сегодня — среда. Телеграмма отправлена когда? Вечером? Значит, сегодняшний день не в счет. Завтра — четверг, послезавтра — пятница, второй день, считая с момента отправления телеграммы. А в пятницу в Москву отправляется поезд № 38, в составе которого идет вагон, где проводником Семенов. Это я знаю точно: когда был на вокзале, поинтересовался графиком его поездок. Телеграммой Семенов, очевидно, уведомляет какого-то Макарова, что в пятницу выезжает в Москву и назначает ему встречу. Таков, по-моему, смысл слов «второй день тридцать восемь желателен приезд». Что же касается того места, где речь идет о пульсе — вот оно: «пульс обычный», — то тут, надо полагать, имеются в виду условия встречи — обычные, то есть такие, как и всегда, как и в предыдущие разы.
— А что? — сказал Скворецкий. — Пожалуй, верно. Ай да Андрей, ну и молодец! Прочел-таки телеграмму! Какие же в связи с этим будут предложения?
— Предложения? — пожал плечами Миронов. — Тут, по-моему, все ясно. Пока Семенов не доедет до Москвы, глаз с него спускать нельзя. В Москве встретить. Глядеть за ним вовсю, вплоть до встречи с Макаровым, которому адресована телеграмма. Ну, а затем… Затем действовать по обстановке.
— Так-то оно так, — задумчиво заметил Луганов. — С Семеновым ничего другого не придумаешь, а вот как быть с Войцеховской? Мне сдается, что новое «появление» Андрея Ивановича в Крайске не выход. Рано еще ему «возвращаться» в Крайск. Слишком мало времени прошло после так называемого отъезда Андрея Ивановича. Сами подумайте, ведь получается, что, едва доехав до столицы, этот самый «приятель» Войцеховской тотчас повернул обратно. Ну, почему он вернется, зачем? Везти Анну Казимировну с собой, выполнять ее просьбу? Но ведь этого не сделаешь, так с чем же он приедет? Боюсь, ничего, кроме подозрений, такое «возвращение» у Войцеховской не вызовет. Она ведь далеко не Дура.
Задача, которую пришлось решать Андрею, оказалась нетрудной: Семенов работал на Крайской железной дороге давно, знали его многие, и Миронов сравнительно быстро получил более или менее полную характеристику Семенова.
Иван Петрович Семенов появился в Крайске вскоре после окончания войны, сразу после демобилизации из армии. Как явствовало из материалов его личного дела, он работал проводником еще в довоенные годы, в Минске. С первых дней войны — на фронте. Начал войну рядовым, рядовым и кончил. Вся его семья — жена, трое детей погибли во время бомбежки еще в Минске, в начале войны. Семенов остался на свете один как перст. Жил бобылем и поныне. Квартировал он в небольшом домике, невдалеке от вокзала, у пожилой одинокой женщины, сдавшей комнату внаем. У нее же и столовался.
Ничем Семенов примечателен не был: проводник и проводник, как и многие другие. Службу он нес исправно, ни в чем предосудительном замечен не бывал, но и передовиком не числился. Был Иван Петрович нелюдим, угрюм, замкнут.
Вот, собственно говоря, и все, что удалось выяснить Миронову. Под предлогом поисков комнаты, которую на время можно было бы снять, Андрей побывал в доме, где жил Семенов. Домишко был старый, ветхий. Кроме владелицы дома и Семенова, никто в нем не жил. Узнать что-либо у хозяйки Миронов не смог: она была на редкость неразговорчива, под стать Семенову, каким он рисовался в рассказах сослуживцев.
Повидать проводника Миронову не удалось: он был в отъезде и должен был вернуться только через трое суток.
Возвращаясь в управление, Миронов решил навестить в больнице Сергея Савельева.
Савельева, к его удивлению, в палате не оказалось: как сообщила словоохотливая нянечка, он сегодня впервые был выпущен «на волю», гулял в больничном саду. Андрей нашел его на одной из усыпанных пожелтевшими листьями дорожек: опираясь на палку, Сергей ковылял от скамейки к скамейке.
— Ну, как, — радостно вскричал он, завидев Миронова, — как я хожу? Нормально? Вот только палка…
— Ладно, ладно, — потряс ему руку майор. — Ты, брат, молодцом. Глядишь, через неделю-другую и на выписку. А там — на юг, в санаторий. Красота!
Савельев помрачнел, на лбу его обозначились упрямые складки.
— Думал я, Андрей Иванович, об этом самом курорте. Ни к чему все это. Ведь еще несколько дней, и я буду здоров. Мне не лечиться, мне работать надо. Лечением я сыт по самое горло…
— Ну знаешь, Сергей, — возразил Миронов, — врачам виднее… Да и куда тебе торопиться, что за месяц-полтора изменится?
— Андрей Иванович, — укоризненно сказал Савельев, — и вы туда же? А я-то думал, вы поймете. «Месяц-полтора»! Легко сказать! Но за эти полтора месяца с делом Черняева будет кончено… Без меня. Без меня, вы понимаете?! А ведь это первое серьезное дело, в котором я участвовал…
Савельев горестно вздохнул и уселся на скамейку. Миронов задумался: а что, если Сергей прав? Не слишком ли жестоко лишать молодого чекиста права и возможности вернуться к расследованию, участие в котором чуть не стоило ему жизни?
— Ладно, подумаю, — сказал он наконец. — Может, и замолвлю за тебя словечко. Да ты постой, постой, — схватил он за рукав пытавшегося вскочить Сергея. — Не хочешь на курорт, так тут сил набирайся, зря не прыгай. Я ведь тебе пока ничего не обещал: сначала с врачами посоветуюсь, а там, если они будут не против, доложу полковнику.
Из больницы Миронов прошел в управление. Зайдя по дороге за Лугановым, он вместе с ним отправился к Скворецкому.
Кирилл Петрович был полон впечатлений от беседы с Савиным, результатами которой он был, как видно, доволен.
— А не такой уж он плохой парень, — говорил он о Савине, — честный, прямой. Свихнулся, конечно, основательно, запутался, но совесть не утратил. Нет, не утратил. Поможем мы ему сейчас, поддержим — выправится. У него еще все впереди, вся жизнь… — Полковник вздохнул. — Ну, а что насчет Семенова?
Миронов коротко доложил добытые им сведения, оговорившись, что Семенов в отъезде. Вот когда вернется…
— Как только вернется, — перебил Скворецкий, — займемся этим самым Семеновым всерьез.
— Да чем, собственно говоря, он интересен? — задал вопрос Андрей. — Какое отношение имеет к нашему делу?
— Представь себе, имеет, — многозначительно сказал полковник. — Савину удалось проследить за одной встречей Семенова с Войцеховской. Встреча, доложу я вам, прелюбопытная. Есть еще одна деталь… — Скворецкий хитро прищурился и замолк.
— Кирилл Петрович, — первым не выдержал Миронов. — Какая еще там деталь? Не томите!
— Видите ли, рассказывая о своей беседе с Савиным, я упустил из виду одну деталь: Савин мне сообщил, что Семенов, с которым встречалась Войцеховская, что этот Семенов… левша!
— Что?! — Андрей даже подскочил. — Левша!..
— Левша-а? — удивленно произнес Луганов и слегка присвистнул. — Вот это номер!
— Теперь мне ясно, почему этот Семенов вызвал у вас такой интерес, — с облегчением сказал Миронов. — Значит, вы полагаете, что Сережу Савельева…
— До чего же вы все шустрые, — ворчливо перебил Скворецкий, — чуть что, так и выводы готовы. «Полагаете»! Полагать пока рано, но и не принимать во внимание, что нападение на Савельева совершил левша, мы не можем. Заключение-то экспертизы помните?
— Как не помнить, — сказал Луганов.
— Еще бы, — заметил Миронов.
— Теперь так, — продолжал полковник. — Можно ли что-нибудь предпринять, чтобы вынудить Войцеховскую как-то раскрыться, обнаружить свою связь с Черняевым, если таковая была или, по меньшей мере, заинтересованность в его судьбе? Думал я над этим и пришел к выводу, что кое-что в этом направлении сделать можно.
— Например? — спросил Миронов. — Что-то я ничего не вижу.
— Не видишь? Зря. А почему бы нам не пустить в ход самого Черняева?
— Черняева? — удивился Андрей. — Вы шутите! Впрочем… Впрочем… Черт возьми! Кирилл Петрович, это же просто здорово! Обыск?
— Угадал, — улыбнулся Скворецкий. — Именно обыск. По месту работы. В служебном кабинете. Этим мы рассекретим арест Черняева. Теперь можно. Даже нужно. Если Войцеховская была с ним связана, известие об аресте до нее неминуемо дойдет и произведет определенное впечатление. Она вынуждена будет что-то предпринять, а это значит — в какой-то мере открыться. Ну-с, что скажете?
— Меня тут смущает одно, — неуверенно начал Луганов, — как бы не переиграть. Ведь, узнав, что Черняев арестован КГБ, Войцеховская, если она была с ним связана, может такое выкинуть, так оборвать концы, что и не уследишь.
— А при чем тут КГБ? — возразил Скворецкий. — Разве я говорил, что обыск будут производить сотрудники КГБ? Милиция, мой дорогой, милиция. Арест Черняева милицией и впечатление произведет, и не напугает Войцеховскую сверх меры.
Утром следующего дня на строительство, где работал Черняев, нагрянула группа оперативных работников, все в милицейской форме. Потолкавшись в приемной начальника строительства, оперативные работники прошли в кабинет Черняева и провели обыск. В качестве понятых было приглашено несколько сотрудников строительства, которым разъяснили, что обыск производится в отсутствие Черняева, так как тот арестован по месту командировки. Короче говоря, все было сделано так, что весть об аресте Черняева распространилась по всей стройке.
Слухи об этом событии в тот же день поползли по Крайску. Но ни в тот день, ни на следующий Войцеховская ничем себя не проявила. Между тем прошло уже трое суток, и под вечер в Крайск вернулся из своего очередного рейса Иван Петрович Семенов.
С момента возвращения Семенова в Крайск два специально проинструктированных оперативных работника находились постоянно возле него. Действовали они так ловко, так умело, что Семенов и не догадывался об их присутствии. В первый же вечер по возвращении Семенова оперативным работникам потребовалась вся их сноровка, опыт, сообразительность. И не зря! Доклад, который они представили, не на шутку встревожил Скворецкого и Миронова с Лугановым.
Оперативные работники докладывали полковнику, что, придя с вокзала домой, Семенов пробыл там часа два, а затем отправился бродить по городу. Давно уже стемнело (как-никак октябрь!), глухие улочки окраины, едва освещавшиеся редкими фонарями, тонули во мраке. Семенов шел медленно, вразвалку, временами останавливался, оглядывался по сторонам. Сначала казалось, что он направляется к вокзалу, но неожиданно Семенов пошел к центру города. Потолкавшись в шумной толпе, запрудившей центральные улицы, он зашел в магазин «Гастронома».
В магазине в этот вечерний час было полно народу, Семенов ходил от прилавка к прилавку, нигде не задерживаясь, как бы обдумывая, что купить. Наконец, словно решившись, он встал в очередь в гастрономический отдел. Перед ним стояла… Войцеховская. Оперативные работники узнали ее по фотографии, которую им показывал полковник Скворецкий.
Войцеховская не обращала, казалось, никакого внимания на человека, стоявшего у нее за спиной. Постояв минуту-другую, она повернулась к Семенову, что-то ему сказала и, выйдя из очереди, направилась к кассе. Заплатив деньги и получив чек, она вернулась на свое место, впереди Семенова, и вновь перекинулась с ним несколькими словами.
Взяв покупку, Войцеховская не спеша направилась к выходу из магазина. Очутившись на улице, она остановилась и стала закуривать. В этот момент появился Семенов. Выйдя из магазина, он достал папиросу, сунул в рот и оглянулся по сторонам. Заметив Войцеховскую, которой никак не удавалось прикурить от гасших на ветру спичек, Семенов не спеша подошел к ней. Она, любезно улыбнувшись, протянула ему спичечный коробок. Взяв коробок, Семенов левой рукой чиркнул спичкой, ловко прикрыл ее ладонями, дал закурить Войцеховской, закурил сам, и они разошлись.
Могло показаться, что ничего особенного не произошло, но оперативные работники отчетливо видели, что, взяв у Войцеховской коробок спичек и закурив, Семенов опустил этот коробок к себе в карман.
Расставшись с Войцеховской, Семенов несколько раз прошелся по одной из главных улиц, затем завернул на городской телеграф. Вынув из кармана листок бумаги и заглядывая в него, он заполнил телеграфный бланк, сдал его в окошечко, а бумагу порвал на мелкие клочки и бросил в корзину для мусора.
Записку, с которой он списывал текст телеграммы, удалось восстановить. Из нее явствовало, что телеграмма была адресована в Москву, главпочтамт, до востребования, Григорию Макаровичу Макарову, Текст телеграммы был следующий:
СОСТОЯНИЕ ТЕТИ УХУДШИЛОСЬ ТЕМПЕРАТУРА ВТОРОЙ ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ ВОСЕМЬ ПУЛЬС ОБЫЧНЫЙ ЖЕЛАТЕЛЕН ПРИЕЗД.Подписи не было.
Выслушав доклад и внимательно прочитав текст телеграммы, Скворецкий задумался: что могла она означать? Тетя? Какая тетя? У Семенова, как и у Войцеховской, никакой тети в Крайске не было. Кто же подразумевается под «тетей», чье состояние ухудшилось? Может, самой Войцеховской? Не исключено. Но температура? Пульс?
Полковник велел срочно разыскать Миронова и Луганова, а сам связался с генералом Васильевым.
Сообщение Скворецкого заинтересовало генерала самым живейшим образом.
— Насчет адресата, я имею в виду этого самого Макарова, — заверил генерал, — не беспокойтесь. Разыщем. А вот Семенов, Войцеховская… За Семенова и Войцеховскую вы отвечаете. Головой, Что-то они, по-видимому, затевают.
— Да, — со вздохом согласился Скворецкий, — затевать, конечно, затевают. Только что именно? Дорого бы я дал, чтобы знать…
— Ну знаете ли, — усмехнулся в трубку генерал, — если кто по этому вопросу и может дать вам справку, так только Семенов или Войцеховская. Разве что к ним обратиться?
— Смейтесь, смейтесь, Семен Фаддеевич, — возразил Скворецкий, — а Войцеховская меня волнует не на шутку. Да и Семенов тоже… Особенно Войцеховская. Думаю, она этому делу голова, а у нас, по существу, к ней никакого подхода.
— Знаю, — сказал генерал, — знаю. Сам об этом думаю. Может, «вернем» Миронова в Крайск, к Войцеховской? Вы там посоветуйтесь с товарищами, подумайте и позвоните. Договорились?
Закончив разговор, полковник принялся расхаживать по кабинету. Злополучная телеграмма не выходила у него из головы. Температура, что могла означать температура? И коробка. Опять спичечная коробка…
Размышления полковника прервали Миронов и Луганов, явившиеся по его вызову. Быстро введя их в курс дела, Скворецкий предложил:
— Давайте-ка, друзья, подумаем вместе, что нам предпринимать. Может, тебе, Андрей, действительно опять «появиться» в Крайске, как советует Семен Фаддеевич? Что по этому поводу скажешь?
К удивлению Скворецкого, Миронов не отвечал. Казалось, он и не слышал последних слов полковника. Рассеянно вертя в руках листок бумаги, на котором был записан текст телеграммы, Андрей сосредоточенно думал.
— Что? — иронически спросил полковник, обратив внимание на отсутствующий взгляд Миронова. — Чего, красный молодец, пригорюнился?
— Как? — словно очнувшись, спросил Андрей. — Что вы сказали? Ах да. Не «появиться» ли мне опять в Крайске? Постойте. Погодите. Ну да. Конечно! Сегодня у нас какой день? Среда?
— Среда, — подтвердил Скворецкий, с недоумением переглядываясь с Лугановым. — А в чем, собственно говоря, дело? Какую это играет роль?
— Очень большую. Можно сказать, решающую, — отозвался Миронов. — Сегодня — среда. Телеграмма отправлена когда? Вечером? Значит, сегодняшний день не в счет. Завтра — четверг, послезавтра — пятница, второй день, считая с момента отправления телеграммы. А в пятницу в Москву отправляется поезд № 38, в составе которого идет вагон, где проводником Семенов. Это я знаю точно: когда был на вокзале, поинтересовался графиком его поездок. Телеграммой Семенов, очевидно, уведомляет какого-то Макарова, что в пятницу выезжает в Москву и назначает ему встречу. Таков, по-моему, смысл слов «второй день тридцать восемь желателен приезд». Что же касается того места, где речь идет о пульсе — вот оно: «пульс обычный», — то тут, надо полагать, имеются в виду условия встречи — обычные, то есть такие, как и всегда, как и в предыдущие разы.
— А что? — сказал Скворецкий. — Пожалуй, верно. Ай да Андрей, ну и молодец! Прочел-таки телеграмму! Какие же в связи с этим будут предложения?
— Предложения? — пожал плечами Миронов. — Тут, по-моему, все ясно. Пока Семенов не доедет до Москвы, глаз с него спускать нельзя. В Москве встретить. Глядеть за ним вовсю, вплоть до встречи с Макаровым, которому адресована телеграмма. Ну, а затем… Затем действовать по обстановке.
— Так-то оно так, — задумчиво заметил Луганов. — С Семеновым ничего другого не придумаешь, а вот как быть с Войцеховской? Мне сдается, что новое «появление» Андрея Ивановича в Крайске не выход. Рано еще ему «возвращаться» в Крайск. Слишком мало времени прошло после так называемого отъезда Андрея Ивановича. Сами подумайте, ведь получается, что, едва доехав до столицы, этот самый «приятель» Войцеховской тотчас повернул обратно. Ну, почему он вернется, зачем? Везти Анну Казимировну с собой, выполнять ее просьбу? Но ведь этого не сделаешь, так с чем же он приедет? Боюсь, ничего, кроме подозрений, такое «возвращение» у Войцеховской не вызовет. Она ведь далеко не Дура.