Наумович Иоанн. Кто стреляет последним (текст невычитан)

пожалел солдат: чего им с лопатами мучиться, когда вот-вот вперед идти?
Теперь за эту беспечность расплачивались люди, и долг командира состоял в
том, чтобы быстрее исправить огрех.
-- Приду проверю, -- стукнул кулаком по столу Тайницкий, -- не
зароешься по уши -- пеняй на себя,
Петрухин!
Случилось так, что в эти горькие для всех часы в батальон возвратился
из госпиталя снайпер старшина Николай Игнатьев. Настроение у него было
веселое, радостное, ведь возвращался человек после ранения к своим, в свой
батальон.
Игнатьев вошел в землянку Тайницкого как раз в тот момент разноса
Петрухина и успел подхватить падавший со стола котелок с холодной кашей.
-- Зачем провиант губить, товарищ комбат? -- сказал он, улыбаясь.
Тайницкий так и облапил его огромными руками.
-- Толкуй быстро, парень, как, что, хорошо ли отремонтировали, выписали
или сам удрал, чувствуешь как?
-- Порядок! -- засмеялся Игнатьев. -- Выписали, не волнуйтесь, товарищ
комбат. Почистили, заштопали и зажило, как на той собаке. Порядок! А у вас
тут что? С чего это вы на товарища Петрухина ногами топали?
-- Не ногами, руками, -- нахмурился Тайницкий. -- Тут у нас такая
заваруха, деваться некуда,
-- Чего так?
-- Снайпер, понимаешь, ихний жизни не дает, И в буквальном, и в
переносном... Бьет -- дышать нечем. А мы ушами хлодаем, -- Тайницкий сердито
поглядел на Петрухина.
-- Да расскажите толком! -- Игнатьев придержал тяжелую руку Тайницкого.
-- Мы этого снайпера отправим на удобрение с лету!
-- Не спеши, старшина. Тут дело серьезное. Подставить себя успеешь...
...Разные у нас бывали на фронте снайперы, неутомимая, беспокойная
"лейб-гвардия" царицы полей -- пехоты. Хотя в боевом уставе и говорилось,
что снайпер-- это, во-первых, хороший, меткий стрелок, отличающийся к тому
же высокими физическими, моральными качествами, хотя в специальных
инструкциях и наставлениях определялись и общие, и частные снайперские
обязанности, правила и задачи, -- каждый был прежде всего человек. Со своим,
только ему присущим характером. Со своими привычками, возрастом, ростом,
голосом и глазами, наконец. Потому-то и война отмеряла им судьбы разным и
слишком часто недолгим счетом.
Были снайперы, которых Игнатьев называл "копушами". Спокойные и даже
будто медлительные, а попросту говоря -- рассудительные и здраво осторожные
люди, великие работяги, они плели по ночам за передней линией подразделений
на ничейной полосе, между нашими и вражескими окопами, свою "оборону".
Оборудовали мудрено замаскированные канавки, резервные и ложные, для обмана,
и десятки других, каким и названия не подбер&шь, сооружений -- ямок,
лазов, щелей: земляных, каменных, деревянных... Таким образом обезопасив
себя, "копуша" мог, едва займется рассвет, незаметно передвигаться в разных
направлениях, стрелять в самых непредвиденных местах и превращался в грозную
"силу.
Иные снайперы, не утруждая себя мозолями, предпочитали использовать для
засад, как говорится в военной литературе, естественные укрытия. Излюбленным
приютом "кукушки" становилось густое дерево: скроется в листве и быстро
выскажет врагу, сколь мало ему на роду написано. Зимой использовались
подбитые танки, полусгоревшие автомашины и другая брошенная на поле боя
техника. И день, и пять дней маячит перед глазами перевернутый вверх
тормашками, скрюченный, как старый керосиновый бидон, заснеженный
"мерседес", и невдомек бывшим его хозяевам, что именно из-под этой
молчаливой развалины высматривает подходящую цель прищуренное снайперское
око. В населенных пунктах отсиживались на чердаках, среди развалин, били из
подвальных окон.
Другие снайперы, исходя из обстановки, не гнушались и привычек "копуш",
и повадок легких на подъем "кукушек", не потому ли и войне было труднее
свести с ними грозные счеты?
Игнатьев, человек решительный и рисковый, начинал в роли, как
называется у снайперов, "любителя легкой жизни". Опасности не сразу научили
его воинскому уму-разуму: все выходил сухим из воды. Замрет, бывало, сердце
наблюдателя при виде облака снарядного разрыва на том самом месте, где залег
Игнатьев, рассеется дым, вот и он, целехонький!
Тайницкий, души не чаявший в Игнатьеве и друживший с ним не по чину,
однажды взгрел его за безрассудство. Игнатьеву вручили саперную лопатку,
категорически запретив выходы за передний край без предварительной
подготовки.
-- Слушаюсь! -- кротко отвечал Тайницкому Игнатьев.
И, вернувшись с ничейной полосы в батальон, подробно и красочно
живописал:
-- Всю ночь копал -- страсть! Очи повылазили, ручки-ножки гудят, а
копаю. Ой, копа-а-ю!.. Основную ячейку сделал. Раз. Еще, про запас. Два.
Глубина -- у!.. -- И он, поднявшись на цыпочки, показывал рукой выше головы.
-- А вот тут, внизу, тут вот ступенечку оборудовал, -- он приседал и жестом
любовно обрисовывал контуры ступенечки. -- Ладно, думаю, для себя работаю...
А светло стало -- благодать! Сидишь, как на завалинке, никакого волнения!
-- То-то и оно! -- благодушно соглашался довольный комбат. И лишь потом
выяснилось, что все эти "ячейки" и "ступенечки" -- выдумка, что лопатка,
притороченная Игнатьевым к ремню, так и лоснится первозданной смазкой, ни
разу не вынутая из чехла... Только ручку -- ведь она на виду -- Игнатьев,
готовясь к докладу, накануне тщательно вымазал глиной у незамерзшего
ключа...
Так и доигрался Игнатьев до ранения -- хорошо, что и на этот раз
отделался, в сущности, легко, мог и погибнуть...
Чисто, аккуратно смазанная винтовка и оптический прицел, спрятанный в
плотный кожаный футляр, были в полном порядке.
-- Спасибо, комбат, -- сказал Игнатьев.
-- Я ее, как милую, берег, -- кивнул Тайницкий. -- Были тут желающие:
дай, постреляю. Не дал!
В землянке потемнело, в нее, загораживая вход, протиснулся
широкоплечий, пожилой, усатый солдат в шинели с поднятым воротником и шапке
с опущенными ушами.
-- Рядовой Морозюк по приказу комроты, -- с мягким украинским акцентом
доложил он. -- Кого сопровождать треба?
Они вышли из землянки.
Солнце было высоко и косой тенью делило глубокие траншеи надвое. Хоть и
узко, неудобно было в этих тесных, как щели, ходах, они шли быстро, стараясь
скорее выйти туда, где, как предупредил Морозюк, "брюхом зашагаемо, бо нимец
стреляет"...
Траншея вползла на бугор и оборвалась: дальше был небрежно вырытый,
мелкий, как борозда, ход сообщения. Морозюк выглянул из-за насыпи.
-- До кустика дополземо, -- объяснил он, -- чуток левее подадимся по-за
бугром. А тамотки -- бачите? Песок накидан, то наше укрытие и будет.
-- Бачу, бачу. -- Игнатьев окинул взглядом округу.
Плавными ухабами, то сближаясь, то словно оттолкнувшись друг от друга,
расползались белые холмы. С вражеской стороны, должно быть, хорошо
просматривались ротные позиции. Двигаться дальше, хотя до блиндажа
бронебойщиков и оставалась сотня метров, не больше, надо было осторожно.
Игнатьев скосился на Морозюка. Тот побледнел и, сняв рукавицы,
завязывал на подбородке шнурки ушанки. Пальцы Морозюка дрожали.
-- Ты чего это, солдат? Или простыл? -- успокоительно дотронулся до
него Игнатьев. Морозюк зябко повел плечом:
-- Це так,. Тилько оттиля в тыл як бы легче бу-ло, всэ пидальше... А
зараз навстречу ему... -- И признался: -- Боязно, товарищ старшина...
-- Ну, вояки! -- крикнул Игнатьев с досадой и решительно вылез из
траншеи. -- Двигай за мной! Голову ниже!
Они поползли. Игнатьев, рывками подтягивая тело, вскоре был уже у
куста, на который указывал Морозюк, и оглянулся.
-- Поползаешь, чемпионом по акробатике станешь... -- Игнатьев засмеялся
и, увидев на кусте оставшиеся с осени кирпичные ягоды шиповника, протянул к
ним руку.
И -- отдернул ее, яростно и быстро прильнул к земле. Почти в тот же миг
откуда-то донесся винтовочный выстрел. Пуля твердо ударила в ствол шиповника
и лопнула. Куст закачался, сбрасывая снег.
-- Тикай, старшина! -- охнул Морозюк, вскакивая на колени.
-- Лежать! -- Игнатьев изо всех сил толкнул солдата, повалил.
И вовремя. Снова будто треснуло на морозе бревно, и рядом с Игнатьевым
ударилась в мерзлую кочку вторая пуля. Брызнув острыми комками земли, она
срикошетировала и, уходя в темнеющее небо, запела, как сорвавшаяся пила...
Игнатьев лежал неподвижно, прислушиваясь к тому, как торопливо стучит
сердце прижавшегося к нему человека.
Время бежало -- и полчаса, и час. Солнце, покраснев, уходило за
горизонт. Они по-прежнему лежали у куста, и уродливая тень росла от них по
борозде.
-- Может, пополземо, товарищ старшина? -- спросил Морозюк.
-- Не на того мы нарвались, друг. Нельзя. Теперь лежи до темноты.
Когда оранжевая кромка волнистого горизонта погасла, Игнатьев зашагал в
сторону блиндажа.
Морозюк грузно топал за ним.
Их окликнули. Игнатьев остановился.
-- Напарник мой,--пояснил Морозюк.
-- То я, Мамед, -- негромко отозвались из темноты.
По корявым земляным ступенькам они ощупью сползли к блиндажу. От стены
отделилась невысокая фигура второго бронебойщика.
-- Раз кричу -- почему молчишь? Два кричу -- опять молчишь, -- сердясь,
фальцетом сказал Мамед. -- Стрелять хотел.
-- А стрелять, солдат, после третьего оклика полагается, -- заметил
Игнатьев.
-- Сам знаю. Потому не стрелял, -- отрубил Мамед. -- А ты кто?
Морозюк пояснил. Мамед рассмеялся, хлопнул Игнатьева по плечу:
-- Хороший человек! Я гааету читал -- смелый человек. Теперь с нами
будешь?
-- Пока с вами... -- улыбнулся Игнатьев. -- Что слышно, что видно,
Мамед?
-- Все слышно, товарищ старшина. Послушай, пожалуйста. С немецкой
стороны долетали неясные, приглушенные расстоянием голоса. Там пели, видно,
хором. Песня была игривая, похожая на польку. Потом донесся эбрывок плавной,
печальной мелодии, исполняемой на инструменте с высоким певучим тембром.
-- Немцы, что ли? -- удивился Игнатьев. -- Да рядом!
-- Двести метров. Я считал, -- доложил Мамед. -- Все слышно. Сейчас
флейта играла. Уже три дня играла. Точно говорю. Я знаю. Сам играл, в кружке
был. Все слышно, видно плохо.
-- Что так?
-- Немец на горе, мы под горой. Слышу -- часа два будет -- стреляют.
Еще стреляют. Откуда? Кругом смотрю. Ничего не видно.
-- Це вин нас с товарищем старшиной споймав, -- вздохнул из угла
Морозник.
-- Так и знал, так и знал! -- воскликнул Мамед. -- Почему, думаю, долго
нет? Час нет, два нет. Искать хотел. Не могу искать -- один остался.
-- А не с бугра ли, где бочка пустая валяется, он стрелял, Мамед? Мамед
задумался.
-- Вчора, колысь одного хлопчика ранило, я чув: оттиля пальнул, от
бички, -- подал голос Морозюк, -- тильки левее да к их укреплениям ближе.
-- Так, так! -- обрадованно подтвердил Мамед.
Теперь задумался Игнатьев. Лежа под кустом шиповника, чуть было не
ставшим для него и Морозюка роковым, и загадывая, где находится вражеский
снайпер, он и тогда подумал, что опасность пришла оттуда, с этого
пустынного, присыпанного снегом бугра с темной бочкой посередине. Да, да, и
чуточку дальше, метров на двадцать, и в створе с бочкой. Это впечатление
совпадало с мнением Мамеда и Морозюка. И но-иенькая санинструктор, которую
тоже задела пуля, го-иорила Тайницкому о том же... А почему бы, собственно,
немцу не устроиться там? Место удобное. Шестерых за три дня -- куда удобнее!
-- Свет у вас есть какой? -- спросил Игнатьев. -- Только так, чтобы
незаметно...
В стене блиндажа была глубокая, как нора, ниша для отдыха, и Морозюк,
шурша соломой, зажег там засунутую в ящик самодельную коптилку из гильзы
бронебойного снаряда.
-- Займемся геометрией, -- сказал Игнатьев.
Подвинувшись в лаз, Игнатьев гвоздем нацарапал на притоптанном глиняном
полу схему расположения батальона, отметил кружками то место, где они
отлеживались с Морозюком, блиндаж бронебойщиков и бочку. Затем через нее
процарапал прямую линию, обозначавшую предполагаемое направление вражеских
выстрелов в сторону первого кружка. Потом прочертил -- "тильки левее да к их
укреплениям ближе" -- линию к блиндажу. Две бороздки скрестились.
Игнатьев воткнул в пересечение гвоздь: -- Вот!
Морозюк, с любопытством наблюдавший за ним, так и крякнул:
-- Оно!
Игнатьев усмехнулся:
-- Это, солдат, гвоздь, а попробуй возьми его пулей...
-- Це правда...
Они помолчали, следя за тусклым пламенем коптилки.
-- Стой! Кто идет? Кто идет, говорю? -- встрепенулся вдруг Мамед,
хватая автомат и высовываясь наружу. _ Второй раз говорю, третий стрелять
буду!
Погасив свет, Игнатьев и Морозюк тоже вылезли из ниши.
-- Все в порядке, -- успокоил их Мамед. -- Пароль отвечает.
К ним быстро приблизилась неясная тень.
-- Кто такой? -- окликнул Мамед.-- Почему не знаю?
-- Не такой, а такая, -- послышался в ответ женский смешок. --
Принимайте медицину, хлопчики, Зина я, Смирнова, санинструктор. -- И,
сползая по ступенькам, передразнила Мамеда: -- "Почему не знаю?". Кто это у
вас незнайка такой?
Она присела на корточки, расстегивая повешенную через плечо сумку.
-- Я бинты принесла, йод, вазелин от мороза и еще кое-что. Да, чуть не
забыла, хлопчики: с сегодняшнего вечера принимать по две таблетки кальцекса.
Для профилактики. От гриппа.
-- Так на войне, я чув, хворобы не бывает! -- Морозюк с неудовольствием
принял из рук Смирновой небольшой сверток.
-- Вы чуйте, что я говорю! -- оборвала она. -- Для профилактики,
соображай.
В небе совсем близко громко хлопнула белая ракета. Зина, невольно
отшатнувшись к стене, изумленными глазами проводила мерцающую светящуюся
дугу.
Игнатьев увидел ее лицо и уже... не видел ничего, кроме этого лица, по
которому торопливо скользили смутные блики... И даже когда ракета погасла и
тьма снова поглотила их, он видел это лицо...
-- Я пойду, -- сказала Зина.
Он встрепенулся. Хотел что-то сказать, а что -- и сам не знал теперь...
Она сказала: "Пока!" -- и растворилась в ночи. Только скрипнул снег под
ногами.
Игнатьев живо представил себе холм с бочкой, расположение роты
Петрухина. Да, если бы ему самому предложили выбрать на этом холме позицию,
он, Игнатьев, устроил бы ее ближе к вершине. Игнатьев представил даже, как
бы он оборудовал ее окоп с вогнутым к середине бруствером, чтобы при
стрельбе не выделяться над холмом, а для отхода -- траншейку, выводящую за
вершину холма: ушел туда -- и ищи-свищи...
Только бы не сбежал фашист, не спугнуть его раньше срока...
-- Вот что, Мамед, -- сказал Игнатьев. -- Слетай к лейтенанту
Петрухину, скажи: Игнатьев с "рассвета к бочке выйдет, просит, мол, взводных
предупредить и прикрыть огнем, когда потребуется. И еще скажи: прошу траншею
дальше бугра не трогать пока. Иначе немец услышит-увидит и тягу даст.
Усвоил?
-- Усвоил, товарищ старшина, -- глаза Мамеда сверкнули. -- Вы -- к
бочке, они -- прикрыть, траншею за бугром не копать. А вы его, немца, --
тук, и нет немца, да?
-- Видно будет...
Мамед убежал. Снег под его ногами скрипел долго. У девушки шаг был
легче..;
Снайперские сборы долги. С удивлением наблюдал Морозюк за тем, как
тщательно Игнатьев обматывал винтовку марлей, туго и аккуратно натягивал
каждый виток.
-- Чего смотришь? Делай то же. Это тебе не зайцев хлопать, солдат.
Игнатьев внимательно перебрал маскировочный халат Морозюка и отбросил
его.
---- Грязный. Снег-то выпал только что... У меня запасной халат есть,
его наденешь. И на рукавицы мои чехольчики примерь.
Придвинув коптилку, он с неудовольствием рассматривал Морозюка, когда
тот, считая себя экипированным, объявил о своей готовности.
-- И" куда спешишь, солдат? Если на тот свет, то мы с тобой еще успеем.
Гляди-ка, это что?
Пришлось Морозюку, забывшему перебинтовать брезентовый ремень винтовки,
снова взяться за работу. Халат Игнатьева был ему узок, и завязки, заменявшие
пуговицы, неплотно стягивали грудь: когда Морозюк приседал, в прорезь была
видна шинель.
-- Снимай, -- сказал Игнатьев. -- Полотенце есть? Покажи. Чистое?
Подшивай. Ты весь, до пятнышка, должен сливаться с местностью, а она белая.
Уразумел?
Когда Морозюк, уже порядком уставший, казалось, сделал все, Игнатьев, к
великому изумлению солдата, заставил его прыгать. Блиндаж был низкий, и
Морозюк встал на четвереньки.
-- Не таращи глаза, -- ухмыльнулся Игнатьев, -- слышишь, звякает у тебя
в кармане?
-- Це табакерка...
-- Сразу две беды. Идешь в снайперы -- о куреве забудь. Он, немец, тебе
прикурить и так даст. А "музыкальные" табакерки и все такое громкое только
покойники с собой берут.
Но и это было не все. Принялись за уяснение зада-
26
чи. Потом договорились о сигналах: левым глазом моргнет старшина --
смотреть влево; правым -- туда гляди; оба закроет...
-- Уперед, значит? -- переспрашивал Морозюк.
То же и с ногами: куда повернет старшина носок сапога -- туда,
получается, и очи навостряй. И пальцы "а варежках в ход пошли -- как
поднимет, и плечи -- каким как пожмет, и голова -- куда как наклонит...
Тем временем вернулся Мамед:
-- Приказ передал. Порядок будет. Комроты привет говорит!
Игнатьев и Морозюк залезли в йишу, чтобы поспать. Мамед остался наверху
у противотанкового ружья, он должен был разбудить их перед рассветом.
Они бесшумно проползли под проволочным заграждением. Игнатьев поразился
легкости движений своего напарника. Как многое значит для человека
настроение! Страх парализует. А сколько сил дает решимость!.. Морозюк
рассказал, что на этом участке мины никем еще не установлены, и они поползли
вверх, теперь уже по ничейной полосе.
Прежде чем отойти от блиндажа, Игнатьев остано-пил Морозюка:
-- Прости, друг, забыл спросить: зовут как?
-- Иваном... А вас я знаю: Николаем. По батько-"и: Яковлевич, Якыч,
значит.
-- Точно, Иван.:: А твое отчество?
-- Петро батько був.
-- Пошли. Как поползем -- в снегу постарайся вы-наляться. Для
маскировки,
-- Разумию...
Вот и бочка, опрокинутая на бок. Возле нее намело сугроб, пахнущий
бензином. Где-то впереди, если расчеты были верны, находилась вражеская
засада...
Дальше они действовали, как договорились еще там, в блиндаже.
Кругом было тихо. Сбоку, в полукилометре от них, (протарахтела
автоматная очередь, но выстрелы звучали, казалось, лениво и сонно.
Морозюк стал окапываться в сугробе.
Игнатьев ощупал холодное, мохнатое от инея тело бочки. Днищем она была
обращена к противнику. "Повезло!" -- отметил Игнатьев. Еще лучше, что в
днище оказалось несколько пробитых пулями дырок. Значит, высверливать их
припасенным буравчиком не надо. Теперь, забравшись в бочку, можно будет
видеть все.
Конечно, придется сидеть, скрючившись. А мороз! И железо у бочки не
броня: вон дырки какие! Заметит немец -- припечалишься. А что поделаешь?..
Вот бы возмутился комбат, обнаружив его здесь. Лопатку-то Игнатьев передал
Морозюку.... И, вспомнив Тайницко-го, Игнатьев стал руками разгребать
неширокую канавку от бочки вниз -- на случай, если нужно будет наружу
выползти...
Молва возвела на зайцев напраслину: де и глупы они, и трусливы. Зря!
Ведь вот разбежалось подальше от фронта другое зверье, улетели птицы. А что
это привлекло внимание Морозюка на запорошенном снежной крупой жнивье? Да
он, обыкновенный зайчишка! Ковыляет неторопливо вдоль линии фронта, услышит
выстрел -- замрет, а там опять -- прыг да скок, от куста к кусту или
вытянется столбиком и глядит кругом, кося глазами.
Застывший в изумлении Морозюк, не веря глазам своим, наблюдал, как
вошел заяц в бочку, обнюхал сидевшего там Игнатьева и, почистив лапами
морду, преспокойно удалился. "Це наука! -- в который уже раз пришел в
восторг Морозюк. -- Надо же так хо-
ваться!"
Когда появился заяц, было уже около полудня. Морозюк, не спускавший из
своего снежного окопа с Игнатьева глаз, увидел, что тот тихонько потер
подбородок, и смекнул: испугается зверюшка -- что немец подумает? И затаил
дыхание. А с каким бы удовольствием старый зайчатник задал бы этому ушастому
перцу! Тем более что сидели и мерзли они тут со старшиной -- теперь ясно, як
билый день, -- напрасно.
Часы текли, а кругом было и пустынно, и беззвучно. "Повымерли каты или
ишо что?" -- размышлял Морозюк. У него и глаза заболели на ярком солнце, и
оттого кусты, которым он от нечего делать стал давать смешные названия, уже
отсвечивали фиолетово-оранжевым. Вон "Козявка" извивается, как штопор
воткнули в бутылку с горилкой. А "Пупырь" торчком вылеза из сугроба.
Занятно: если солнце снизится, достанет ли тень от "Ухвата" до "Головешкщ"?
"Ухват" выше вскарабкался -- достанет!
Морозюк снова поглядел на Игнатьева сидя на Корточках, тот застыл там,
в бочке. Если бы не голова медленно поворачивающаяся вместе с биноклем
ей-ей, подумал бы Морозюк, что со старшиной беда. '"Qfl, терпенье у людины!"
-- поражался солдат, он уже готов был разозлиться на это бестолковое
безделье втравил его старшина в занятие! Мамед> наверное' уже скребет
ложкой в котелке, а тут сид^ да жуй 'уткнув усы в снег, сухую колбасу с
подмерзщим хлебом
И вдруг Морозюк насторожился: Тень от "Ухвата" легла мимо "Головешки" и
будто на ч>о-то указала Морозюку. Он напрягся. Так и есть! Брусгвер
окопа! Ошибки быть не могло. Невысокий снежныи бугорок искусно разровненный
чьими-то руками, а в середине выемка для оружия. Солнечный луч, ско^ЬЗНув
вниз, ясно выделил его.
Морозюк шевельнулся, моргнул правьга гла3ом. Игнатьев ответил так же: и
сам вижу, мол. И впрямь' он уже с полчаса глядит сквозь дырку в Ту сторону.
"Ой хлопец! Моторный хлопец!" -- похвалу Морозюк '
Прошло еще минут двадцать. Кац Ни вглядывался Морозюк в обнаруженный
бруствер окопа, держа винтовку наготове, там было пусто: "Шт^.то не
то\"_.ре_ шил он.
Но тут Игнатьев стал укладываться в бочке и вскоре по канавке сполз к
Морозюку. stq было проделано так тихо, что Морозюк глаза зажмурИЛ( не верЯ:
двигается человек, как на экране в немом кино...
-- Готовься, -- шепнул Игнатьев. QH установил прицел, прильнул к
прикладу. -- Надень на ствол в?н_ товки, -- он подал Морозюку тряпицу; _ и
как толк. ну -- высуни. Авось клюнет на наживку.
Не клюнул. Попробовали еще, потом, минут через пятнадцать -- еще. Не
помогло. Вражеский окоп безмолвствовал.
Солнце коснулось верхушки холмц и быстро побежало за гору. На них легла
холодная тень<
Тогда, поразмыслив недолго, Игнатьев выстрелил Они замерли, ожидая, что
теперь на,чнется. Не нача-
29
лось. Сверху, где уже резко выделялся на светлом еще небе горбик
бруствера, ответа не последовало. Только послышался вдалеке недолгий, как
вздох, звук, словно кто-то открыл и закрыл дверь.
-- Пропади пропадом! -- шепотом ругнулся Игнатьев. От холода ли, от
злости у него зуб на зуб не попадал. -- Наверное, ушел...
-- Ничего, ничего, -- успокаивал Морозюк. -- Не зараз -- пизднийше
найдемо.
-- Теперь ищи его, черта лысого! Морозюк ухмыльнулся:
-- А може, вин кучерявый?
-- Курчавый, говоришь? -- задумался Игнатьев на минуту. Слова Морозюка
навели его на неожиданное решение. -- А вот мы с тобой и проверим,. закрутим
чубчик ему! -- засмеялся Игнатьев.
-- Як так? -- не понял Морозюк.
-- А так, -- сказал Игнатьев. -- Мы тут вот дождемся немца. У его
окопа! Понятно? Сегодня он выходной взял, а к рассвету опять явится.
-- А не придет? Мабудь, сменил позицию...
-- Придет! Придет! Снайперы всегда так!
-- Ничь же будет! Стрелять як?
-- А ножом! Прикладом! Или живьем возьмем. Я его знаешь как обработаю?
-- Игнатьев вцепился в снег, пальцы хрустнули.
Морозюк пожевал губами:
-- Поснидать бы... А там хоть бы шо!
-- Согласен.
Игнатьев воодушевился своей внезапной идеей.
-- Вот что, Иван Петрович. Ты смотайся к нашим, предупреди. А то
поднимут панику! Я тут останусь, послушаю, разведаю. Возвращайся быстро, тем
же путем. Понял? Однако поснидай. И мне принеси.
Узнав от запыхавшегося Морозюка о затее, Тай-ницкий, и без того
нервничавший и уже поджидавший Игнатьева в блиндаже бронебойщиков,
возмутился.
-- Безрассудство! Дурачество! Под носом у немцев! -- кричал он. --
Пропадет ни за грош!
Морозюк виновато переминался с ноги на ногу.
Комбат прикинул, к каким последствиям может привести необдуманный шаг
Игнатьева, и ужаснулся. Обнаруженный окоп, прикидывал он, не обязательно
должен быть засадой вражеского снайпера. Во-вторых, если это даже так, то
опытный стрелок -- а этот снайпер был таким -- обзаводится несколькими
постами. В-третьих, любая попытка напасть на него вызовет у немцев гвалт, и
тогда...
Больше всего комбат казнил себя: как мог отпустить "эту отчаянную
голову", предварительно не взвесив все обстоятельства, не определив
совершенно точно задачу, не приказав, когда, где, что и как тот должен
делать?
Мамед, слушая комбата, вздыхал: "Ай, нехорошо!" Петрухин помалкивал.
Тайницкий вызвал двух разведчиков, опытных, бывалых, по многу раз
путешествовавших в расположение противника, и приказал им найти и вернуть
Игнатьева.
-- Где, он покажет, -- кивнул Тайницкий на Морозюка. -- Одно помните:
абсолютнейшая маскировка! В бой вступать только в крайней необходимости.
Потребуется -- поддержим. Главное -- быстрее назад.
Впереди -- Морозюк, за ним -- разведчики; они отошли от комбата
озабоченные и напряженные. Тайчиц-кий отправился на батальонный
наблюдательный пункт: мало ли что может случиться? Надо быть готовым ко
всему. И не видел комбат, как Зина Смирнова догнала разведчиков.
-- Хлопчики, я с вами., Комбат приказал, -- соврала она, не моргнув.
Впрочем, они и не заметили бы это-; го в чернильной ночи.
-- Ясно, -- сказал старший из разведчиков. -- Меня держись, сестренка.
И снова, вобрав голову в плечи, полз Морозюк, в минуту передышки, со
злостью утирая мокрое от снега лицо рукавицей. И снова сильными рывками
подтяги-гвался на локтях, толкая вперед уже уставшее тело... ' "Поснидал",