Страница:
не будет, это уж точно, теперь учен стал, аж перетрухнул малость...
Однако Тайницкий молчал, а поэтому помалкивал и Игнатьев. Все, что
требовалось, объяснил, остальное -- твоя воля, комбат. Рядом солидно
вздохнул Морозюк. Игнатьев скосил на него глаза. Наверное, улыбается в усы.
Эх, мировой мужик... Вот оно, мое главное преимущество!..
Тайницкий перехватил взгляд Игнатьева, согласно покачал головой и
наконец нарушил молчание.'
-- Да, да, -- сказал устало Тайницкий, -- ему скажи спасибо, старшина.
Слышишь, Иван Петрович, спасибо тебе, -- он повернулся к Морозюку и
поклонился.
-- Та що я? Я... -- смешался тот. -- Взаимодействие, товарищ майор, чи
як?..
-- Да, да... -- кивнул Тайницкий. -- А ты, -- возвысив голос, он
поднялся и шагнул к Игнатьеву, -- а ты отогрелся, отъелся... -- И, видно не
сдержав себя, рявкнул: -- А ну, с глаз долой!
Игнатьев метнулся в дверь, довольный таким окончанием разговора: могло
быть и хуже. Морозюк поспешил за ним. А вслед несся крик: Тайницкий отводил
душу. Впрочем, в этом, кроме громких звуков, ни для кого ничего устрашающего
не было. Он выкрикивал, лишь меняя интонацию, свою обычную и казавшуюся
только ему весьма суровой угрозой: "Я вам завязки-то завяжу!" Что под этим
подразумевалось, кому и какие завязки Тайницкий собирался завязывать, для
всех и по сей день неизвестно.
Когда Отто Бабуке очнулся, его удивила тишина. Отто испугался: оглох?
После грохота мин, минут пятнадцать взрывавшихся, право же, не только вокруг
и рядом, но и в нем самом, тишина давила на уши. Действительно, почему не
слышно ни звука? Может быть, он и очнулся от этой наступившей внезапно
тишины?
До него долетел невнятный, торопливый и прерывистый, похожий на стрекот
кузнечика, перестук. Отто напряг слух. Часы! Его часы. Их слегка
позванивающий ход успокаивал: жив, жив, жив.
Отто открыл глаза. Над ним пламенел закат. Оказывается, его швырнуло в
полузасыпанный окоп. Он лежал на спине, раскинув руки, а ноги, задранные
вверх, упирались в обломки бревен рухнувшего блиндажного перекрытия.
Вероятно, мина, а может быть, и не одна, взорвалась рядом. Комки земли были
большие и твердые, тело, избитое ими, ныло и дергалось. Однако резкой боли
Отто не чувствовал, как будто не ранен. Он шевельнулся, проверяя это. Не
ранен! Но двигаться было невыразимо трудно, и он лежал, соображая, что
делать теперь. Позвать на помощь? Мальчики-артиллеристы недалеко, могут
услышать. Но если русский снайпер все еще тут и услышит тоже? Не он ли и
навел своих минометчиков на цель? Вероятно, разумнее полежать, не подавая
признаков жизни, до наступления темноты, прийти в себя и лишь тогда
попытаться выползти из окопа, если хватит сил, разумеется.
Долго ли он пробыл в таком положении? Наверное, часа два, не меньше,
потому что, когда начался обстрел, солнце еще было относительно высоко.
Странно, однако, что холода Отто не чувствовал. Перед самым обстрелом он
чертовски замерз. Этот русский, вероятно, превосходно экипирован, у них ведь
чудесные меха, иначе не объяснить, почему Отто в своем толстом трико из
лебяжьего пуха и альпинистском костюме так замерз, что в отчаянии был уже
готов на рискованный шаг, а русский снайпер даже не пошевелился, продолжая
испытывать его, Отто, выносливость.
Если бы русский вел себя иначе, Отто справился с этой задачей
самоуправления легче. Но поразительно -- русский избрал точно такую же
тактику, как и он, Отто Бабуке! Единственно возможную и поэтому правильную!
Русский выжидал. Русский испытывал его. Это был вызов. И это было
невыносимо! Нарочитая бездеятельность русского постепенно превратилась для
Отто в нестерпимое издевательство, в оскорбление. Отто понимал, конечно, что
неподвижность, обманчивая безжизненность противника подобны заряду
взрывчатки: тронешь -- погибнешь. Но его тянуло сделать это, потому что он
был не в силах терпеть это непостижимое равенство бесконечно! Так можно было
сойти с ума.
Грохот русских мин оборвал страшную дуэль... Да, страшную, признался
Отто. Однако, бог мой, время тянется и тянется, а сколько еще придется
лежать, притворяясь мертвым, чтобы остаться в живых! Лежать вниз головой,
чувствуя, как приливает к ней кровь, затуманивая тяжелеющий мозг... Лежать
под холодными и рваными, как куски железа, комьями земли, изнывая бт
наполнившей тело боли.
Оберсту Хунду, несомненно, уже доложили о случившемся. Наверное,
думает, что Отто погиб. Как он воспринял это? Притворился растроганным?
Отдал распоряжение вытащить тело "славного героя рейха"? А сам равнодушен,
как покойник...
Наконец закат погас. Вначале Отто сполз вниз и, отдышавшись, стал
медленно, превозмогая боль, выкарабкиваться из окопа. Обсыпавшаяся мерзлая
земля была скользкой, он сорвался на дно окопа, едва удержавшись от крика,
и, передохнув, снова полез. Как он ненавидел в эти минуты всех! И этого
русского, который мог в любое мгновение появиться здесь и добить его, и
этого Хунда, и этих дрезденских мальчишек, которым не составляло бы никакого
труда уже прибежать к нему на помощь, и тех, других, кто видел, как били по
нему русские, и кто отсиживается сейчас в своих норах, дрожа за свои шкуры.
Отто ненавидел их всех, всех. И даже свое тело, не повинующееся ему,
ненавидел и презирал Отто Бабуке.
И все-таки он поднялся наверх. И долго лежал, глотая снег. И, дрожа от
холода и страха, прислушивался, не идет ли тот, русский...
Отто пополз. Потом поднялся и пошел, спотыкаясь и припадая на руки.
Потом, тяжко ступая, приблизился к врытой в землю противотанковой пушке.
-- Кто это? -- визгливым, дрожащим шепотом спросили из темноты, но он
все-таки узнал голос мальчика, подпевавшего ему бархатным баритоном. _.
Кажется, Отто ответил ему, А может быть, и промолчал. Однако вскоре увидел
себя в их землянке, и они одинаково испуганно и до удивления похожими
выпученными глазами смотрели на него, ничего не говоря. Три пары пустых
круглых глаз...
Увидев, что Отто дрожит, кто-то из них поднес ему стакан. Он выпил. Это
был шнапс. Ему дали поесть. Он ел что-то напоминающее бумагу.
Мальчик с бархатным баритоном положил перед ним футляр с флейтой.
-- Чтобы вы не забыли, госпедин капитан, -- сказал он. И спросил: -- А
где ваша винтовка, господин капитан?
Действительно, где? Флейта, вот она, рядом. В футляре вместе с нею
должен лежать его снайперский перископ. Его душа и его глаза. А винтовка?
-- Она там, -- вспомнил Отто, -- там, на "Вольте", Сходите кто-нибудь.
Они не ответили. Им не хотелось идти. Так же, как им не хотелось идти
туда до того, как он пришел к ним,
-- Вы боитесь? -- спросил он.
И тогда тот, с баритоном, сказал, как бы извиняясь:
-- Каждый обязан думать и думает, господин ка-питан, о себе. Вы об этом
знаете, господин капитан.
Отто Бабуке знал об этом. Он не знал о другом: что это относится и к
нему в такой же мере, как и к остальным. У него закружилась голова, и он,
слабея, повалился на пол...
Отто был уверен, что оберст придет. И он пришел! Санитар отступил на
шаг, пропуская его в палату, и Хунд, одетый в застегнутый на все пуговицы
наглаженный медицинский халат и поэтому изменившийся, непохожий на самого
себя, подошел к кровати.
Санитар, неслышно подставив оберсту табурет, прикрыл за собою дверь.
-- Добрый день, -- прошептал оберст, косясь на соседнюю кровать, где
лежал, укрывшись с головой, пехотный лейтенант, раненный, как объяснили
Отто, в обе ноги; весь вчерашний день он пролежал так, молча, прячась под
одеялом; только ночью, уснув, застонал однажды коротко. Лейтенант был,
вероятно, небольшого роста, он занимал лишь половину кровати, и Отто подумал
с досадой о том, что уже приходится призы-
47
вать в армию таких коротышек, да к тому же и юнцов, наверное. Оказалось
же, что у лейтенанта обе ноги были ампутированы.
-- Добрый день, -- ответил Отто оберегу. -- Благодарю за посещение.
-- Что вы, какая благодарность? -- Кончики губ у оберста дрогнули, это
означало улыбку. -- Я ваш должник.
-- Ах, оставьте, господин оберст! -- с усталостью в голосе сказал Отто.
-- Какой долг?
-- Долг боевого товарища, мой капитан, -- послышались в ответ
торжественные звуки, -- долг старшего офицера, долг человека, наконец! --
оберст даже слегка приподнялся, собираясь, кажется, встать по команде
"смирно". -- К тому же, -- вздохнул он, -- на душе у меня чувство вины...
-- Какой вины?! -- спросил Отто, на этот раз постаравшись придать
голосу не только расслабленность, но и удивление. -- О какой вине вы
говорите, господин оберст?
Тот опять покосился на соседнюю кровать. "Боишься свидетелей? --
мысленно позлорадничал Отто. -- Ничего, ничего, придется начать..."
-- Во-первых, -- пожевав губами, шепнул оберст, -- я не могу простить
себе этого... -- он помедлил, подбирая выражение, -- этого безответственного
пари... Если бы не оно, вам не пришлось бы... Вы больше не должны из-за
этого подвергать свою жизнь опасности, мой юноша!--твердо и, как прежде,
торжественно произнес оберст. -- Хочу также обрадовать, мой капитан, ваша
винтовка в полной сохранности и ждет вас.
-- Передайте, пожалуйста, моим однополчанам -- моим! -- сказал с
чувством Отто, -- что я не забуду этого. Спасибо вам за мое оружие. Как
только смогу, я вернусь в ваши ряды, чтобы вместе с вами продол-.жить борьбу
за победу идей фюрера, за честь великой Германии. Хайль Гитлер! -- заключил
он.
-- Хайль Гитлер, -- вставая, как эхо, повторил оберст. -- Да, но я
хотел бы... -- промямлил он.
-- Чтобы я убрался отсюда к чертовой матери? -- рассм-еялся Отто.
-- Ну не так грубо... -- улыбнулся оберст. -- Однако... пожелание
господина генерала...
-- Господин оберст,-- с пафосом начал Отто, и,
48
прислушиваясь, Хунд склонился над кроватью, -- уважаемые представители
медицины считают необходимым продолжить мое лечение вне расположения вашей
доблестной части, с которой опасности и лишения связали меня узами
искреннего братского чувства.
-- Да, да! -- с радостью подтвердил Хунд, откровенно имея в виду не
упомянутые Отто узы и чувства, а факт его эвакуации.
-- Но эти господа, -- Отто обвел презрительным взглядом палату, словно
видя перед собой врачей, и сказал жестко: -- Эти господа, как ни странно,
оставили без внимания такие высокие понятия, как долг солдата, обязанности
национал-социалиста, ответственность патриота великой Германии, которые
объединяют и делают нас непобедимыми.
-- Я слушаю вас, -- голос оберста дрогнул.
-- Я требую немедленного возвращения в полк, ибо намерен продолжать
борьбу с врагами, не теряя ни минуты!
-- Но мнение врачей... Мы обязаны... -- растерянно пробормотал Хунд.
Отто вскинул голову:
-- Сколько еще не хватает русских, чтобы все убедились в моем выигрыше
пари?
Оберст неопределенно пожал плечами:
-- Сколько хотите, мой дорогой гауптман, теперь считайте сами...
-- Известные нам с вами печальные обстоятельства, -- сказал Отто, -- не
позволили мне своевременно представить вторую схему расположения моих новых
позиций. Но я уже тогда присмотрел весьма неплохое местечко, и ваши саперы
смогут оборудовать его в течение одной ночи.
-- Где, прошу вас? -- Хунд расстегнул халат, достал карту.
-- Обратите внимание на ваш просчет, господин оберст, -- сказал Отто.
-- Вот здесь, -- он ткнул пальцем в центр полковых позиций, -- перед вашим
вторым батальоном тянется, почти по всему фронту, как видите, небольшая,
но'очень коварная возвышенность. За нею -- "мертвая полоса". Как можно было
допустить это, господин оберст? Батальон лишен возможности видеть
значительную часть незанятой зоны в непосредственной близости от себя!
49
4 Приключения-76
Оберст с угрюмым согласием кивнул:
-- Так сложилось в процессе оборонительных боев... Эту возвышенность
удержать не удалось. Однако и рус-ские ее не взяли.
-- Слабое утешение, господин оберст! -- прищурился Отто.
-- Что вы предлагаете? -- вздохнул оберст.
---- На этой длинной возвышенности -- назовем ее "Змея" -- вот здесь и
здесь, -- Отто показал на кар" те, -- ваши саперы оборудуют для меня два
поста с траншейными выходами ко второму батальону. Я прибуду к вам завтра
вечером, работать намерен послезавт ра, один день. Позиции удобные: лишь сто
метров до противника. Надеюсь на большой успех.
Оберст, конечно, отлично понял Бабуке,
-- И все-таки вечером, перед тем, как я выйду на позицию, -- сказал
Отто, -- необходимо неожиданно обстрелять прилегающий к ней участок. Если не
артиллерией, то из пулеметов хотя бы.
-- На всякий случай? -- поднял глаза оберст.
-- Нет, господин оберст, -- улыбнулся Отто. -- Для того, чтобы мне
пристреляться, выявить русские позиции...
Во время перестрелки прежний блиндаж бронебойщиков был разрушен, и
Мамеда перевели на правый фланг роты Петрухина, где высвободился большой
блиндаж пулеметного расчета; пулеметчикам нашли место с широким сектором
обстрела.
Морозюк, весь день и к случаю и без того вспоминавший своего дружка, к
вечеру уговорил Игнатьева посетить "сердешного хлопца". Они шли то
извилистыми и мелкими -- по пояс, а иногда и по колено, то ровными и
глубокими, похожими на темные коридоры, только без потолка, траншеями и
ходами. Вдруг послышался тяжелый топот ног.
-- Эй, осторожней на поворотах! -- негромко окликнул Игнатьев.
-- Кто идет? -- спросил неуверенный тенорок, --
Стой!
-- Мы стоим, а ты бежишь... -- В голосе Игнатьева угадывалась улыбка,
-- Вздремнул, что ли, по нехватке лет?
50
Обменявшись паролями, сошлись. Это был командир здешнего стрелкового
взвода, молодой, узкий в плечах старшина. За ним темно маячил рослый
солдат-автоматчик.
-- Где у вас тут бронебойщик, черный такой? Проведите, Мамедом зовут,
-- сказал Игнатьев.
-- А, новый! Ступай, -- оказал старшина бойцу-автоматчику, -- покажи.
Они вылезли из траншеи и пошли бугром, спускаясь.
-- А хода к нему нет? -- спросил Игнатьев. Боец не ответил, да и без
того было яснЧ), что нет, и это был просчет: если немцы обнаружат блиндаж,
уходить придется вверх по бугру, на виду.
Наконец боец остановился. Игнатьев пригляделся: за большим валуном
чернела узкая канава.
-- Здесь, -- сказал боец. -- Разрешите идти? -- Голос его был тонкий,
по-мальчишески срывающийся, не устоявшийся. Роста боец был огромного, а
голос -- такой вот.
-- Идите, -- сказал Игнатьев, и тот неслышно пропал во тьме.
-- Мамед! -- шепотом позвал Морозюк.
-- Вот Мамед, чего кричишь! -- тотчас и тоже шепотом отозвался знакомый
голос.
Игнатьев решил и заночевать тут, на новой позиции Мамеда: расположенная
близко от вражеских окопов, она могла оказаться кстати как запасная. Да и
блиндаж был большой, обитый тесом, теплый, с хорошей площадкой для стрельбы
у амбразуры: на ней еще оставались канавки от колес "максима".
Игнатьев и Мамед вздремнули, бодрствовать вызвался Морозюк.
Долог ли, короток ли был сон Игнатьева, но проснул
ся он как по заказу. Приподнявшись, Игнатьев понял,
что светает: он привык пробуждаться в эту пору -- за
гадает с вечера и встает, будто по сигналу, -- часы
проверяй. ''"-
Морозюк предостерегающе приложил палец к усам:
-- Послухайте, Микола Якыч...
Похрапывал Мамед, мешая слушать, однако до Игнатьева с немецкой стороны
донесся отчетливый свист флейты.
451
м
liiiJIi
-- Помните?.. -- прошептал Морозюк. Флейта, не закончив мелодии,
стихла.
-- Помню, -- шепнул Игнатьев, и по спине его пробежали мурашки.
Чертовщина -- опять эта флейта!
-- Даже интересно, -- сказал Морозюк.
-- Да, -- сказал Игнатьев и почему-то подумал об Отто Бабуке: флейта,
что ли, виновата?.. Он посмотрел вверх: сквозь узкую щель амбразуры чуть
брезжил смутный свет.
Морозюк растолкал Мамеда.
-- Вставай, вояк'а, всех немцев проспишь!
Игнатьев оправил капюшон маскировочного халата, опустил марлевую
"паранджу" на лицо, взял винтовку, протиснулся к амбразуре.
Светало быстро. Теперь Игнатьев мог уже осмотреть лежащую перед
блиндажом местность. Блиндаж был отрыт так, что огромный валун, который
вечером показался Игнатьеву не таким уж и большим, закрывал убежище
наполовину. Это делало блиндаж, укрепленный еще и шпалами, достаточно
безопасным. Амбразура была под изгибом камня и днем наверняка терялась в его
тени. "Хитро", -- отметил
Игнатьев.
-- Что видно, товарищ старшина? -- спросил снизу
Мамед. -- Смотри в оба.
-- Пока ничего, -- успокоил Игнатьев.
Однако замечание Мамеда напомнило Игнатьеву, что глядеть надо, и верно,
в оба. Перед собой он увидел длинную под снегом гряду. Чтобы узнать, что по
сторонам, он немного подвинулся вперед. Гряда далеко тянулась и влево, и
вправо, скрывая собою немецкие окопы. Но ведь их-то и хотелось видеть
Игнатьеву, и блиндаж должен быть приспособлен для этого. Однако, как ни
тщился Игнатьев -- и становился на цыпочки, рискованно вытягивая голову в
амбразуру, и заглядывая сбоку, -- вражеские позиции не просматривались. Как
же так? Неужто блиндаж пулеметчиков, отлично оборудованный и
замаскированный, -- пустое дело? Обзор отсюда был никудышный, сектор
обстрела -- бесполезный: какой от него толк -- гряда! Блиндаж находился во
впадине на скате холма, и хотя сам скат господствовал над низиной, где
располагались вражеские траншеи, и они должны были неплохо просматриваться с
него, впадина была настолько глубокой, что лишала на-
52
I блюдателя этой возможности. Словом, блиндаж был в "мертвой" зоне.
-- Менять позицию надо, -- сказал Игнатьев с досадой солдатам.
Узнав, в чем дело, Мамед вспылил:
-- Я еще вчера сказал: зачем пэтээр сюда, зачем? Сиди, говорят, пойдут,
говорят, танки -- стрелять будешь. Где танки? Куда стрелять?
-- Зараз, Микола Якыч, не вылезаемо: свитло, -- заметил Морозюк.
-- Будем до вечера загорать, -- зло отозвался Игнатьев. Он вновь обежал
биноклем по-прежнему пустынную гряду ("А какой ей быть еще, черт возьми?")
и, заметив слева на гребне приземистый корявый куст, решил пристрелять его
для ориентировки.
Услышав выстрел, Морозюк и Мамед кинулись к Игнатьеву:
-- Чего там?
-- Для порядка, -- объяснил Игнатьев.
Немцы обстреливали правый фланг батальона, как по часам, ровно пять
минут. Это был упорный, непрерывный налет, по одному небольшому участку.
Казалось, немцы засекли очень важную цель и решили разнести ее в клочья.
Несколько многоствольных минометов, перекликаясь и соперничая в скорости и
вое, обрушили на этот участок из-за темнеющего на горизонте леса столько
металла, огня и грохота, что Тай-мицкий переполошился, подумав, не вздумают
ли немцы после такой подготовки атаковать.
-- Что у вас?! Эй, Петрухин! Что вы там?! -- стараясь перекричать шум
взрывов, неистово и недовольно орал Тайницкий в трубку, будто виновником
случившегося был не противник, а командир третьей роты, подвергшейся
обстрелу. Петрухин отвечал, но Тайницко-му не было слышно, и он продолжал
спрашивать, при-I крывая трубку ладонью: -- Чего? Чего?
Грохот оборвался так же неожиданно, как начался, и в тишине одиноко
повис громкий возглас Тайницкого:
-- Чего?!
Пораженный тишиной, комбат чертыхнулся, недоуменно оглядываясь, -- что,
мол, стряслось? -- и снова прилип к трубке. Теперь он молчал, слушая
объяснения! Петрухина, и Зина заметила, как затрепетала огромная его рука.
Лицо комбата побагровело.
-- Сейчас приду сам... -- прохрипел он.
-- Ну что, товарищ майор? -- забеспокоилась Зина..
Тайницкий, опустив голову, стоял над телефоном, не отвечал.
-- Товарищ майор! -- окликнула Зина.
-- Собирайтесь со мной, -- глухо откликнулся Тайницкий. -- Снайперов
наших накрыли...
-- Каких снайперов?.. Тайницкий дернулся нервно:
-- Кричать зачем? Игнатьева нашего. Собирайтесь, -- кратко приказал
Тайницкий. -- Быстрее! -- нахмурился он, видя, что Зина не двигается.
-- Я сейчас.
Тайницкий поднял с полу ее сумку.
-- Идем! -- прикрикнул он, нахлобучивая шапку. -- Бинтов здесь много?
-- он потряс сумкой.
-- Да, а что?.. -- взяла у него сумку Зина.
-- А то! -- отрубил Тайницкий и пошел к выходу.
-- Может быть, не накрыли? А, товарищ майор? -- бросилась за ним Зина.
Тайницкий шел быстро, в траншеях ему, большому и широкому, было узко,
он протискивался боком, обдирая полушубок об острые выступы и камни, видно,
не замечая этого. Когда кто-нибудь встречался на пути и приветствовал его,
Тайницкий буркал "да, да", продолжая идти напролом, и тому ничего не
оставалось, как либо вжиматься в стенку траншеи, уступая дорогу свирепому
комбату, либо семенить впереди, чтобы юркнуть в первое попавшееся
ответвление.
-- Товарищ майор, -- взмолилась Зина, -- что
было-то?
-- Петрухин говорит: били по его третьему взводу, только с недолетом. А
там блиндаж этот с ребятами...
-- И... попали? -- задохнулась Зина. Тайницкий встал, развернулся в
траншее, будто раздвигая ее плечами.
-- Послушайте, Зина, -- сказал он с укоризной, ---вы медицинская
сестра. Медицинская!
Смущенный и растерянный, Петрухин сбивчиво объяснял Тайницкому, что
произошло. Докладывая, он надоедливо переспрашивал: "Ясно? Понятно?"
Тайницкий слушал, осторожно приподнявшись над бруствером окопа и
рассматривая в бинокль скат холма перед собою, темные, неровные пятна
воронок от немецких мин, заляпавших неглубокий снег, и молчал. Тайницкий
видел: блиндажу досталось крепко, и если ребята живы еще, то долго ли
продержатся, придавленные шпалами и землей, а может, и раненые? Он посмотрел
на часы, сплюнул, негодуя и на то, что светит солнце, и что нельзя ни собой,
ни кем другим рискнуть, отправив сию минуту к блиндажу, и что Петрухин
ничего не может подсказать толкового и вообще все получилось скверно,
безобразно, ужасно.
-- Стой, стой! Куда? -- вдруг закричал Петрухин, испуганно показывая за
спину Тайницкого. Оглянувшись, комбат увидел Зину. Не рядом, не с застывшими
огромными глазами. Она была уже там, там, внизу, на скате холма, на открытом
скате, видная не только ему и Петрухину, но и всем, со всех сторон.
Слева, из-за высоты, оголтело и быстро затарахтел немецкий пулемет, и
всем сразу стало ясно, что немцы стреляют по Зине, и все рванулись в ту
сторону, прижавшись к передним стенкам окопов, и, вытянув шеи, прилипли
глазами к маленькой фигурке, мелькающей среди камней.
Пулемет тарахтел долго, и пули то взбивали фонтанчики снега перед Зиной
или позади нее, то ударялись в камни и с визгом разлетались в беспорядке.
-- Петрухин! -- дернулся Тайницкий. -- Что же это?.. Как ты допустил?
Петрухин закричал ближнему пулеметному расчету, чтобы открывали
ответный огонь, и оттуда вынеслась лихорадочная очередь, но немецкий пулемет
продолжал грохотать, потому что был скрыт высотой, и снежный вихрь
закружился вокруг Зины.
-- А, черт! -- заорал Тайницкий.
Но тут случилось то, чего ожидали и чего все боялись. В нескольких
шагах от разрушенного блиндажа с последним выстрелом, прилетевшим из-за
высоты, Зи-па упала. Словно ударилась о невидимую преграду.
В куче земли, завалившей вход в блиндаж, Петрухин увидел вдруг черное
отверстие, его раньше не было.
В глубине блиндажа чувствовалось движение. И еще! увидел Петрухин,
вздрогнув, что Зина боком, не поднимая головы, медленно подползает к серой
каменной глыбине.
Оберст вызвал майора Вульфа и приказал обеспечить гауптмана минометной
поддержкой -- по его указаниям и по мере надобности. Хунд был настолько
предупреди телен и любезен, что предоставил Отто для отдыха свою землянку,
переселившись после обеда к Вульфу, сам разбудил гауптмана в пять часов утра
и, неся его саквояж, прошествовал, сгибаясь в три погибели, впереди по
траншее до места, откуда саперы проложили ход к позиции снайпера.
Когда они подошли, солдаты заканчивали работу. Оберст осторожно
скользнул по ним узким лучом электрофонаря. Стекло было зеленоватое, и луч
был зеленоватый, призрачный. Один солдат, коренастый, широкоплечий, с
длинными, как у гориллы, до колен, руками ловко и сильно вырубал лопатой
мерзлую землю, аккуратно сгребал ее в ящик.
-- Сразу видно сапера, -- похвалил Отто. -- Молодец, отлично работаешь!
Солдат выпрямился, оберст осветил его лицо -- оно было худое,
землистое, как в тине. На Отто из-под косматых седых бровей уставились
неестественно большие, продолговатые, зеленые глаза.
-- Я не сапер, -- тихо и глухо, как из-под земли, сказал солдат, -- я
могильщик.
Отто передернуло, оберст в смущении погасил фонарь.
-- Я в Котбусе на кладбище двадцать лет работал, а сейчас в похоронной
команде, -- добавил солдат.
-- Молчать! -- зашипел оберст.
...Как ни мимолетна была эта встреча, она испортила настроение Отто, он
долго не мог отделаться от неприятного ощущения тревоги, вызванного
придавленным голосом солдата. Он холодно пожал Хунду руку и, сопровождаемый
каким-то лейтенантом, отправился в свой блиндаж. Светало, и надо было
торопиться. Когда лейтенант, шепотом пожелав ему успеха, ушел, Отто по
глубокому лазу пробрался на огневую позицию. Она выглядела точной копией
той, которая была на "Вольте", и Отто, смягчаясь, похвалил Хунда: старый
индюк постарался. Набросив на голову белый капюшон и приподнявшись над
бруствером, Отто проверил, нет ли вокруг каких-либо огрехов, которые могут
демаскировать его. Все было сделано идеально. Окоп находился на самой
вершине и был выкопан так аккуратно, что снег, словно нетронутый, свисал с
краев; на его поверхности не было видно ни горсти земли; несколько торчащих
из-под снега толстых сучков впереди окопа были весьма кстати -- пусть
кто-нибудь попробует отличить похожий на палку перископ от сучка!
Утро обещало быть солнечным, восточная сторона совершенно безоблачного
неба быстро светлела, и Отто вернулся в блиндаж: вести из окопа наблюдение
Однако Тайницкий молчал, а поэтому помалкивал и Игнатьев. Все, что
требовалось, объяснил, остальное -- твоя воля, комбат. Рядом солидно
вздохнул Морозюк. Игнатьев скосил на него глаза. Наверное, улыбается в усы.
Эх, мировой мужик... Вот оно, мое главное преимущество!..
Тайницкий перехватил взгляд Игнатьева, согласно покачал головой и
наконец нарушил молчание.'
-- Да, да, -- сказал устало Тайницкий, -- ему скажи спасибо, старшина.
Слышишь, Иван Петрович, спасибо тебе, -- он повернулся к Морозюку и
поклонился.
-- Та що я? Я... -- смешался тот. -- Взаимодействие, товарищ майор, чи
як?..
-- Да, да... -- кивнул Тайницкий. -- А ты, -- возвысив голос, он
поднялся и шагнул к Игнатьеву, -- а ты отогрелся, отъелся... -- И, видно не
сдержав себя, рявкнул: -- А ну, с глаз долой!
Игнатьев метнулся в дверь, довольный таким окончанием разговора: могло
быть и хуже. Морозюк поспешил за ним. А вслед несся крик: Тайницкий отводил
душу. Впрочем, в этом, кроме громких звуков, ни для кого ничего устрашающего
не было. Он выкрикивал, лишь меняя интонацию, свою обычную и казавшуюся
только ему весьма суровой угрозой: "Я вам завязки-то завяжу!" Что под этим
подразумевалось, кому и какие завязки Тайницкий собирался завязывать, для
всех и по сей день неизвестно.
Когда Отто Бабуке очнулся, его удивила тишина. Отто испугался: оглох?
После грохота мин, минут пятнадцать взрывавшихся, право же, не только вокруг
и рядом, но и в нем самом, тишина давила на уши. Действительно, почему не
слышно ни звука? Может быть, он и очнулся от этой наступившей внезапно
тишины?
До него долетел невнятный, торопливый и прерывистый, похожий на стрекот
кузнечика, перестук. Отто напряг слух. Часы! Его часы. Их слегка
позванивающий ход успокаивал: жив, жив, жив.
Отто открыл глаза. Над ним пламенел закат. Оказывается, его швырнуло в
полузасыпанный окоп. Он лежал на спине, раскинув руки, а ноги, задранные
вверх, упирались в обломки бревен рухнувшего блиндажного перекрытия.
Вероятно, мина, а может быть, и не одна, взорвалась рядом. Комки земли были
большие и твердые, тело, избитое ими, ныло и дергалось. Однако резкой боли
Отто не чувствовал, как будто не ранен. Он шевельнулся, проверяя это. Не
ранен! Но двигаться было невыразимо трудно, и он лежал, соображая, что
делать теперь. Позвать на помощь? Мальчики-артиллеристы недалеко, могут
услышать. Но если русский снайпер все еще тут и услышит тоже? Не он ли и
навел своих минометчиков на цель? Вероятно, разумнее полежать, не подавая
признаков жизни, до наступления темноты, прийти в себя и лишь тогда
попытаться выползти из окопа, если хватит сил, разумеется.
Долго ли он пробыл в таком положении? Наверное, часа два, не меньше,
потому что, когда начался обстрел, солнце еще было относительно высоко.
Странно, однако, что холода Отто не чувствовал. Перед самым обстрелом он
чертовски замерз. Этот русский, вероятно, превосходно экипирован, у них ведь
чудесные меха, иначе не объяснить, почему Отто в своем толстом трико из
лебяжьего пуха и альпинистском костюме так замерз, что в отчаянии был уже
готов на рискованный шаг, а русский снайпер даже не пошевелился, продолжая
испытывать его, Отто, выносливость.
Если бы русский вел себя иначе, Отто справился с этой задачей
самоуправления легче. Но поразительно -- русский избрал точно такую же
тактику, как и он, Отто Бабуке! Единственно возможную и поэтому правильную!
Русский выжидал. Русский испытывал его. Это был вызов. И это было
невыносимо! Нарочитая бездеятельность русского постепенно превратилась для
Отто в нестерпимое издевательство, в оскорбление. Отто понимал, конечно, что
неподвижность, обманчивая безжизненность противника подобны заряду
взрывчатки: тронешь -- погибнешь. Но его тянуло сделать это, потому что он
был не в силах терпеть это непостижимое равенство бесконечно! Так можно было
сойти с ума.
Грохот русских мин оборвал страшную дуэль... Да, страшную, признался
Отто. Однако, бог мой, время тянется и тянется, а сколько еще придется
лежать, притворяясь мертвым, чтобы остаться в живых! Лежать вниз головой,
чувствуя, как приливает к ней кровь, затуманивая тяжелеющий мозг... Лежать
под холодными и рваными, как куски железа, комьями земли, изнывая бт
наполнившей тело боли.
Оберсту Хунду, несомненно, уже доложили о случившемся. Наверное,
думает, что Отто погиб. Как он воспринял это? Притворился растроганным?
Отдал распоряжение вытащить тело "славного героя рейха"? А сам равнодушен,
как покойник...
Наконец закат погас. Вначале Отто сполз вниз и, отдышавшись, стал
медленно, превозмогая боль, выкарабкиваться из окопа. Обсыпавшаяся мерзлая
земля была скользкой, он сорвался на дно окопа, едва удержавшись от крика,
и, передохнув, снова полез. Как он ненавидел в эти минуты всех! И этого
русского, который мог в любое мгновение появиться здесь и добить его, и
этого Хунда, и этих дрезденских мальчишек, которым не составляло бы никакого
труда уже прибежать к нему на помощь, и тех, других, кто видел, как били по
нему русские, и кто отсиживается сейчас в своих норах, дрожа за свои шкуры.
Отто ненавидел их всех, всех. И даже свое тело, не повинующееся ему,
ненавидел и презирал Отто Бабуке.
И все-таки он поднялся наверх. И долго лежал, глотая снег. И, дрожа от
холода и страха, прислушивался, не идет ли тот, русский...
Отто пополз. Потом поднялся и пошел, спотыкаясь и припадая на руки.
Потом, тяжко ступая, приблизился к врытой в землю противотанковой пушке.
-- Кто это? -- визгливым, дрожащим шепотом спросили из темноты, но он
все-таки узнал голос мальчика, подпевавшего ему бархатным баритоном. _.
Кажется, Отто ответил ему, А может быть, и промолчал. Однако вскоре увидел
себя в их землянке, и они одинаково испуганно и до удивления похожими
выпученными глазами смотрели на него, ничего не говоря. Три пары пустых
круглых глаз...
Увидев, что Отто дрожит, кто-то из них поднес ему стакан. Он выпил. Это
был шнапс. Ему дали поесть. Он ел что-то напоминающее бумагу.
Мальчик с бархатным баритоном положил перед ним футляр с флейтой.
-- Чтобы вы не забыли, госпедин капитан, -- сказал он. И спросил: -- А
где ваша винтовка, господин капитан?
Действительно, где? Флейта, вот она, рядом. В футляре вместе с нею
должен лежать его снайперский перископ. Его душа и его глаза. А винтовка?
-- Она там, -- вспомнил Отто, -- там, на "Вольте", Сходите кто-нибудь.
Они не ответили. Им не хотелось идти. Так же, как им не хотелось идти
туда до того, как он пришел к ним,
-- Вы боитесь? -- спросил он.
И тогда тот, с баритоном, сказал, как бы извиняясь:
-- Каждый обязан думать и думает, господин ка-питан, о себе. Вы об этом
знаете, господин капитан.
Отто Бабуке знал об этом. Он не знал о другом: что это относится и к
нему в такой же мере, как и к остальным. У него закружилась голова, и он,
слабея, повалился на пол...
Отто был уверен, что оберст придет. И он пришел! Санитар отступил на
шаг, пропуская его в палату, и Хунд, одетый в застегнутый на все пуговицы
наглаженный медицинский халат и поэтому изменившийся, непохожий на самого
себя, подошел к кровати.
Санитар, неслышно подставив оберсту табурет, прикрыл за собою дверь.
-- Добрый день, -- прошептал оберст, косясь на соседнюю кровать, где
лежал, укрывшись с головой, пехотный лейтенант, раненный, как объяснили
Отто, в обе ноги; весь вчерашний день он пролежал так, молча, прячась под
одеялом; только ночью, уснув, застонал однажды коротко. Лейтенант был,
вероятно, небольшого роста, он занимал лишь половину кровати, и Отто подумал
с досадой о том, что уже приходится призы-
47
вать в армию таких коротышек, да к тому же и юнцов, наверное. Оказалось
же, что у лейтенанта обе ноги были ампутированы.
-- Добрый день, -- ответил Отто оберегу. -- Благодарю за посещение.
-- Что вы, какая благодарность? -- Кончики губ у оберста дрогнули, это
означало улыбку. -- Я ваш должник.
-- Ах, оставьте, господин оберст! -- с усталостью в голосе сказал Отто.
-- Какой долг?
-- Долг боевого товарища, мой капитан, -- послышались в ответ
торжественные звуки, -- долг старшего офицера, долг человека, наконец! --
оберст даже слегка приподнялся, собираясь, кажется, встать по команде
"смирно". -- К тому же, -- вздохнул он, -- на душе у меня чувство вины...
-- Какой вины?! -- спросил Отто, на этот раз постаравшись придать
голосу не только расслабленность, но и удивление. -- О какой вине вы
говорите, господин оберст?
Тот опять покосился на соседнюю кровать. "Боишься свидетелей? --
мысленно позлорадничал Отто. -- Ничего, ничего, придется начать..."
-- Во-первых, -- пожевав губами, шепнул оберст, -- я не могу простить
себе этого... -- он помедлил, подбирая выражение, -- этого безответственного
пари... Если бы не оно, вам не пришлось бы... Вы больше не должны из-за
этого подвергать свою жизнь опасности, мой юноша!--твердо и, как прежде,
торжественно произнес оберст. -- Хочу также обрадовать, мой капитан, ваша
винтовка в полной сохранности и ждет вас.
-- Передайте, пожалуйста, моим однополчанам -- моим! -- сказал с
чувством Отто, -- что я не забуду этого. Спасибо вам за мое оружие. Как
только смогу, я вернусь в ваши ряды, чтобы вместе с вами продол-.жить борьбу
за победу идей фюрера, за честь великой Германии. Хайль Гитлер! -- заключил
он.
-- Хайль Гитлер, -- вставая, как эхо, повторил оберст. -- Да, но я
хотел бы... -- промямлил он.
-- Чтобы я убрался отсюда к чертовой матери? -- рассм-еялся Отто.
-- Ну не так грубо... -- улыбнулся оберст. -- Однако... пожелание
господина генерала...
-- Господин оберст,-- с пафосом начал Отто, и,
48
прислушиваясь, Хунд склонился над кроватью, -- уважаемые представители
медицины считают необходимым продолжить мое лечение вне расположения вашей
доблестной части, с которой опасности и лишения связали меня узами
искреннего братского чувства.
-- Да, да! -- с радостью подтвердил Хунд, откровенно имея в виду не
упомянутые Отто узы и чувства, а факт его эвакуации.
-- Но эти господа, -- Отто обвел презрительным взглядом палату, словно
видя перед собой врачей, и сказал жестко: -- Эти господа, как ни странно,
оставили без внимания такие высокие понятия, как долг солдата, обязанности
национал-социалиста, ответственность патриота великой Германии, которые
объединяют и делают нас непобедимыми.
-- Я слушаю вас, -- голос оберста дрогнул.
-- Я требую немедленного возвращения в полк, ибо намерен продолжать
борьбу с врагами, не теряя ни минуты!
-- Но мнение врачей... Мы обязаны... -- растерянно пробормотал Хунд.
Отто вскинул голову:
-- Сколько еще не хватает русских, чтобы все убедились в моем выигрыше
пари?
Оберст неопределенно пожал плечами:
-- Сколько хотите, мой дорогой гауптман, теперь считайте сами...
-- Известные нам с вами печальные обстоятельства, -- сказал Отто, -- не
позволили мне своевременно представить вторую схему расположения моих новых
позиций. Но я уже тогда присмотрел весьма неплохое местечко, и ваши саперы
смогут оборудовать его в течение одной ночи.
-- Где, прошу вас? -- Хунд расстегнул халат, достал карту.
-- Обратите внимание на ваш просчет, господин оберст, -- сказал Отто.
-- Вот здесь, -- он ткнул пальцем в центр полковых позиций, -- перед вашим
вторым батальоном тянется, почти по всему фронту, как видите, небольшая,
но'очень коварная возвышенность. За нею -- "мертвая полоса". Как можно было
допустить это, господин оберст? Батальон лишен возможности видеть
значительную часть незанятой зоны в непосредственной близости от себя!
49
4 Приключения-76
Оберст с угрюмым согласием кивнул:
-- Так сложилось в процессе оборонительных боев... Эту возвышенность
удержать не удалось. Однако и рус-ские ее не взяли.
-- Слабое утешение, господин оберст! -- прищурился Отто.
-- Что вы предлагаете? -- вздохнул оберст.
---- На этой длинной возвышенности -- назовем ее "Змея" -- вот здесь и
здесь, -- Отто показал на кар" те, -- ваши саперы оборудуют для меня два
поста с траншейными выходами ко второму батальону. Я прибуду к вам завтра
вечером, работать намерен послезавт ра, один день. Позиции удобные: лишь сто
метров до противника. Надеюсь на большой успех.
Оберст, конечно, отлично понял Бабуке,
-- И все-таки вечером, перед тем, как я выйду на позицию, -- сказал
Отто, -- необходимо неожиданно обстрелять прилегающий к ней участок. Если не
артиллерией, то из пулеметов хотя бы.
-- На всякий случай? -- поднял глаза оберст.
-- Нет, господин оберст, -- улыбнулся Отто. -- Для того, чтобы мне
пристреляться, выявить русские позиции...
Во время перестрелки прежний блиндаж бронебойщиков был разрушен, и
Мамеда перевели на правый фланг роты Петрухина, где высвободился большой
блиндаж пулеметного расчета; пулеметчикам нашли место с широким сектором
обстрела.
Морозюк, весь день и к случаю и без того вспоминавший своего дружка, к
вечеру уговорил Игнатьева посетить "сердешного хлопца". Они шли то
извилистыми и мелкими -- по пояс, а иногда и по колено, то ровными и
глубокими, похожими на темные коридоры, только без потолка, траншеями и
ходами. Вдруг послышался тяжелый топот ног.
-- Эй, осторожней на поворотах! -- негромко окликнул Игнатьев.
-- Кто идет? -- спросил неуверенный тенорок, --
Стой!
-- Мы стоим, а ты бежишь... -- В голосе Игнатьева угадывалась улыбка,
-- Вздремнул, что ли, по нехватке лет?
50
Обменявшись паролями, сошлись. Это был командир здешнего стрелкового
взвода, молодой, узкий в плечах старшина. За ним темно маячил рослый
солдат-автоматчик.
-- Где у вас тут бронебойщик, черный такой? Проведите, Мамедом зовут,
-- сказал Игнатьев.
-- А, новый! Ступай, -- оказал старшина бойцу-автоматчику, -- покажи.
Они вылезли из траншеи и пошли бугром, спускаясь.
-- А хода к нему нет? -- спросил Игнатьев. Боец не ответил, да и без
того было яснЧ), что нет, и это был просчет: если немцы обнаружат блиндаж,
уходить придется вверх по бугру, на виду.
Наконец боец остановился. Игнатьев пригляделся: за большим валуном
чернела узкая канава.
-- Здесь, -- сказал боец. -- Разрешите идти? -- Голос его был тонкий,
по-мальчишески срывающийся, не устоявшийся. Роста боец был огромного, а
голос -- такой вот.
-- Идите, -- сказал Игнатьев, и тот неслышно пропал во тьме.
-- Мамед! -- шепотом позвал Морозюк.
-- Вот Мамед, чего кричишь! -- тотчас и тоже шепотом отозвался знакомый
голос.
Игнатьев решил и заночевать тут, на новой позиции Мамеда: расположенная
близко от вражеских окопов, она могла оказаться кстати как запасная. Да и
блиндаж был большой, обитый тесом, теплый, с хорошей площадкой для стрельбы
у амбразуры: на ней еще оставались канавки от колес "максима".
Игнатьев и Мамед вздремнули, бодрствовать вызвался Морозюк.
Долог ли, короток ли был сон Игнатьева, но проснул
ся он как по заказу. Приподнявшись, Игнатьев понял,
что светает: он привык пробуждаться в эту пору -- за
гадает с вечера и встает, будто по сигналу, -- часы
проверяй. ''"-
Морозюк предостерегающе приложил палец к усам:
-- Послухайте, Микола Якыч...
Похрапывал Мамед, мешая слушать, однако до Игнатьева с немецкой стороны
донесся отчетливый свист флейты.
451
м
liiiJIi
-- Помните?.. -- прошептал Морозюк. Флейта, не закончив мелодии,
стихла.
-- Помню, -- шепнул Игнатьев, и по спине его пробежали мурашки.
Чертовщина -- опять эта флейта!
-- Даже интересно, -- сказал Морозюк.
-- Да, -- сказал Игнатьев и почему-то подумал об Отто Бабуке: флейта,
что ли, виновата?.. Он посмотрел вверх: сквозь узкую щель амбразуры чуть
брезжил смутный свет.
Морозюк растолкал Мамеда.
-- Вставай, вояк'а, всех немцев проспишь!
Игнатьев оправил капюшон маскировочного халата, опустил марлевую
"паранджу" на лицо, взял винтовку, протиснулся к амбразуре.
Светало быстро. Теперь Игнатьев мог уже осмотреть лежащую перед
блиндажом местность. Блиндаж был отрыт так, что огромный валун, который
вечером показался Игнатьеву не таким уж и большим, закрывал убежище
наполовину. Это делало блиндаж, укрепленный еще и шпалами, достаточно
безопасным. Амбразура была под изгибом камня и днем наверняка терялась в его
тени. "Хитро", -- отметил
Игнатьев.
-- Что видно, товарищ старшина? -- спросил снизу
Мамед. -- Смотри в оба.
-- Пока ничего, -- успокоил Игнатьев.
Однако замечание Мамеда напомнило Игнатьеву, что глядеть надо, и верно,
в оба. Перед собой он увидел длинную под снегом гряду. Чтобы узнать, что по
сторонам, он немного подвинулся вперед. Гряда далеко тянулась и влево, и
вправо, скрывая собою немецкие окопы. Но ведь их-то и хотелось видеть
Игнатьеву, и блиндаж должен быть приспособлен для этого. Однако, как ни
тщился Игнатьев -- и становился на цыпочки, рискованно вытягивая голову в
амбразуру, и заглядывая сбоку, -- вражеские позиции не просматривались. Как
же так? Неужто блиндаж пулеметчиков, отлично оборудованный и
замаскированный, -- пустое дело? Обзор отсюда был никудышный, сектор
обстрела -- бесполезный: какой от него толк -- гряда! Блиндаж находился во
впадине на скате холма, и хотя сам скат господствовал над низиной, где
располагались вражеские траншеи, и они должны были неплохо просматриваться с
него, впадина была настолько глубокой, что лишала на-
52
I блюдателя этой возможности. Словом, блиндаж был в "мертвой" зоне.
-- Менять позицию надо, -- сказал Игнатьев с досадой солдатам.
Узнав, в чем дело, Мамед вспылил:
-- Я еще вчера сказал: зачем пэтээр сюда, зачем? Сиди, говорят, пойдут,
говорят, танки -- стрелять будешь. Где танки? Куда стрелять?
-- Зараз, Микола Якыч, не вылезаемо: свитло, -- заметил Морозюк.
-- Будем до вечера загорать, -- зло отозвался Игнатьев. Он вновь обежал
биноклем по-прежнему пустынную гряду ("А какой ей быть еще, черт возьми?")
и, заметив слева на гребне приземистый корявый куст, решил пристрелять его
для ориентировки.
Услышав выстрел, Морозюк и Мамед кинулись к Игнатьеву:
-- Чего там?
-- Для порядка, -- объяснил Игнатьев.
Немцы обстреливали правый фланг батальона, как по часам, ровно пять
минут. Это был упорный, непрерывный налет, по одному небольшому участку.
Казалось, немцы засекли очень важную цель и решили разнести ее в клочья.
Несколько многоствольных минометов, перекликаясь и соперничая в скорости и
вое, обрушили на этот участок из-за темнеющего на горизонте леса столько
металла, огня и грохота, что Тай-мицкий переполошился, подумав, не вздумают
ли немцы после такой подготовки атаковать.
-- Что у вас?! Эй, Петрухин! Что вы там?! -- стараясь перекричать шум
взрывов, неистово и недовольно орал Тайницкий в трубку, будто виновником
случившегося был не противник, а командир третьей роты, подвергшейся
обстрелу. Петрухин отвечал, но Тайницко-му не было слышно, и он продолжал
спрашивать, при-I крывая трубку ладонью: -- Чего? Чего?
Грохот оборвался так же неожиданно, как начался, и в тишине одиноко
повис громкий возглас Тайницкого:
-- Чего?!
Пораженный тишиной, комбат чертыхнулся, недоуменно оглядываясь, -- что,
мол, стряслось? -- и снова прилип к трубке. Теперь он молчал, слушая
объяснения! Петрухина, и Зина заметила, как затрепетала огромная его рука.
Лицо комбата побагровело.
-- Сейчас приду сам... -- прохрипел он.
-- Ну что, товарищ майор? -- забеспокоилась Зина..
Тайницкий, опустив голову, стоял над телефоном, не отвечал.
-- Товарищ майор! -- окликнула Зина.
-- Собирайтесь со мной, -- глухо откликнулся Тайницкий. -- Снайперов
наших накрыли...
-- Каких снайперов?.. Тайницкий дернулся нервно:
-- Кричать зачем? Игнатьева нашего. Собирайтесь, -- кратко приказал
Тайницкий. -- Быстрее! -- нахмурился он, видя, что Зина не двигается.
-- Я сейчас.
Тайницкий поднял с полу ее сумку.
-- Идем! -- прикрикнул он, нахлобучивая шапку. -- Бинтов здесь много?
-- он потряс сумкой.
-- Да, а что?.. -- взяла у него сумку Зина.
-- А то! -- отрубил Тайницкий и пошел к выходу.
-- Может быть, не накрыли? А, товарищ майор? -- бросилась за ним Зина.
Тайницкий шел быстро, в траншеях ему, большому и широкому, было узко,
он протискивался боком, обдирая полушубок об острые выступы и камни, видно,
не замечая этого. Когда кто-нибудь встречался на пути и приветствовал его,
Тайницкий буркал "да, да", продолжая идти напролом, и тому ничего не
оставалось, как либо вжиматься в стенку траншеи, уступая дорогу свирепому
комбату, либо семенить впереди, чтобы юркнуть в первое попавшееся
ответвление.
-- Товарищ майор, -- взмолилась Зина, -- что
было-то?
-- Петрухин говорит: били по его третьему взводу, только с недолетом. А
там блиндаж этот с ребятами...
-- И... попали? -- задохнулась Зина. Тайницкий встал, развернулся в
траншее, будто раздвигая ее плечами.
-- Послушайте, Зина, -- сказал он с укоризной, ---вы медицинская
сестра. Медицинская!
Смущенный и растерянный, Петрухин сбивчиво объяснял Тайницкому, что
произошло. Докладывая, он надоедливо переспрашивал: "Ясно? Понятно?"
Тайницкий слушал, осторожно приподнявшись над бруствером окопа и
рассматривая в бинокль скат холма перед собою, темные, неровные пятна
воронок от немецких мин, заляпавших неглубокий снег, и молчал. Тайницкий
видел: блиндажу досталось крепко, и если ребята живы еще, то долго ли
продержатся, придавленные шпалами и землей, а может, и раненые? Он посмотрел
на часы, сплюнул, негодуя и на то, что светит солнце, и что нельзя ни собой,
ни кем другим рискнуть, отправив сию минуту к блиндажу, и что Петрухин
ничего не может подсказать толкового и вообще все получилось скверно,
безобразно, ужасно.
-- Стой, стой! Куда? -- вдруг закричал Петрухин, испуганно показывая за
спину Тайницкого. Оглянувшись, комбат увидел Зину. Не рядом, не с застывшими
огромными глазами. Она была уже там, там, внизу, на скате холма, на открытом
скате, видная не только ему и Петрухину, но и всем, со всех сторон.
Слева, из-за высоты, оголтело и быстро затарахтел немецкий пулемет, и
всем сразу стало ясно, что немцы стреляют по Зине, и все рванулись в ту
сторону, прижавшись к передним стенкам окопов, и, вытянув шеи, прилипли
глазами к маленькой фигурке, мелькающей среди камней.
Пулемет тарахтел долго, и пули то взбивали фонтанчики снега перед Зиной
или позади нее, то ударялись в камни и с визгом разлетались в беспорядке.
-- Петрухин! -- дернулся Тайницкий. -- Что же это?.. Как ты допустил?
Петрухин закричал ближнему пулеметному расчету, чтобы открывали
ответный огонь, и оттуда вынеслась лихорадочная очередь, но немецкий пулемет
продолжал грохотать, потому что был скрыт высотой, и снежный вихрь
закружился вокруг Зины.
-- А, черт! -- заорал Тайницкий.
Но тут случилось то, чего ожидали и чего все боялись. В нескольких
шагах от разрушенного блиндажа с последним выстрелом, прилетевшим из-за
высоты, Зи-па упала. Словно ударилась о невидимую преграду.
В куче земли, завалившей вход в блиндаж, Петрухин увидел вдруг черное
отверстие, его раньше не было.
В глубине блиндажа чувствовалось движение. И еще! увидел Петрухин,
вздрогнув, что Зина боком, не поднимая головы, медленно подползает к серой
каменной глыбине.
Оберст вызвал майора Вульфа и приказал обеспечить гауптмана минометной
поддержкой -- по его указаниям и по мере надобности. Хунд был настолько
предупреди телен и любезен, что предоставил Отто для отдыха свою землянку,
переселившись после обеда к Вульфу, сам разбудил гауптмана в пять часов утра
и, неся его саквояж, прошествовал, сгибаясь в три погибели, впереди по
траншее до места, откуда саперы проложили ход к позиции снайпера.
Когда они подошли, солдаты заканчивали работу. Оберст осторожно
скользнул по ним узким лучом электрофонаря. Стекло было зеленоватое, и луч
был зеленоватый, призрачный. Один солдат, коренастый, широкоплечий, с
длинными, как у гориллы, до колен, руками ловко и сильно вырубал лопатой
мерзлую землю, аккуратно сгребал ее в ящик.
-- Сразу видно сапера, -- похвалил Отто. -- Молодец, отлично работаешь!
Солдат выпрямился, оберст осветил его лицо -- оно было худое,
землистое, как в тине. На Отто из-под косматых седых бровей уставились
неестественно большие, продолговатые, зеленые глаза.
-- Я не сапер, -- тихо и глухо, как из-под земли, сказал солдат, -- я
могильщик.
Отто передернуло, оберст в смущении погасил фонарь.
-- Я в Котбусе на кладбище двадцать лет работал, а сейчас в похоронной
команде, -- добавил солдат.
-- Молчать! -- зашипел оберст.
...Как ни мимолетна была эта встреча, она испортила настроение Отто, он
долго не мог отделаться от неприятного ощущения тревоги, вызванного
придавленным голосом солдата. Он холодно пожал Хунду руку и, сопровождаемый
каким-то лейтенантом, отправился в свой блиндаж. Светало, и надо было
торопиться. Когда лейтенант, шепотом пожелав ему успеха, ушел, Отто по
глубокому лазу пробрался на огневую позицию. Она выглядела точной копией
той, которая была на "Вольте", и Отто, смягчаясь, похвалил Хунда: старый
индюк постарался. Набросив на голову белый капюшон и приподнявшись над
бруствером, Отто проверил, нет ли вокруг каких-либо огрехов, которые могут
демаскировать его. Все было сделано идеально. Окоп находился на самой
вершине и был выкопан так аккуратно, что снег, словно нетронутый, свисал с
краев; на его поверхности не было видно ни горсти земли; несколько торчащих
из-под снега толстых сучков впереди окопа были весьма кстати -- пусть
кто-нибудь попробует отличить похожий на палку перископ от сучка!
Утро обещало быть солнечным, восточная сторона совершенно безоблачного
неба быстро светлела, и Отто вернулся в блиндаж: вести из окопа наблюдение