Наумович Иоанн. Кто стреляет последним (текст невычитан)

---------------------------------------------------------------
OCR: Алексей Верховский
---------------------------------------------------------------

Эта повесть, в сущности своей, -- быль. Несколько изменены имена и
типизированы характеры людей, участвовавших в событиях. И сами события
смещены во времени и пространстве, как бы сфокусированы в одной точке.
Допущены и некоторые другие "отклонения" от истинных фактов, ибо это не
хроника, не отчет, а повесть. Все, что в ней рассказывается, было в
действительности. И появлялся на фронте вражеский снайпер-ас, и вел он свой
дневник, оказавшийся потом в наших руках, и случился у него роковой поединок
с советским стрелком -- гвардии старшиной Николаем Яковлевичем Ильиным,
незабвенной памяти которого и посвящается этот рассказ.
Своеобразие подвига любого советского снайпера -- в повседневном
воинском труде, всегда опасном и тяжком. Каждый выстрел, поразивший врага,
-- подвиг. Сколько таких попаданий -- столько подвигов. И легко ли
рассказать сразу обо всех, если их было около полутысячи? Ведь именно таким
-- 494-м, более, чем у других снайперов нашей армии, -- был боевой счет
Николая Ильина.
На вершину Мамаева кургана над Волгой к статуе Победы ведут, подобно
ступеням в бессмертие, мраморные плиты с вычеканенными золотом именами
храбрейших защитников Сталинграда. На одной из плит -- имя Николая Ильина.
Он навечно зачислен и в Н-скую гвардейскую часть, а винтовку его,
израненную в боях, каждый может увидеть в Центральном музее Вооруженных Сил
СССР как символ доблести советского воина.





Гауптман Отто Бабуке прибыл в полк "Штандарт" на рассвете, не изменив и
теперь своему правилу ездить по фронтовым дорогам только в темноте. Он
терпеть не мог сюрпризов, подобных неожиданно свалившимся с неба вражеским
самолетам. Под их огнем или бомбами он чувствовал себя униженным и
ничтожным, как муравей под мужицким сапогом: противодействовать было
бессмысленно, оставалось прятаться и ждать, раздавят тебя или нет. Это не
снайперская засада, когда ты скрытно подбираешься к противнику и сам
на-носишь ему неожиданный удар, зная, что он уже не сможет ответить; если же
встретится сильный соперник -- шансы на успех и неудачу будут, по крайней
мере, равными; не грех и отступить на время, чтобы ваять свое попозже или в
другом месте...
Командир полка, высокий худощавый, бесстрастный оберст со смешной
фамилией Хунд (собака), встретил Отто неприветливо. Возможно, оберст не
выспался, белесые и тусклые, как два стершихся алюминиевых пфеннига, глаза
неподвижно уставились на прибывшего. Но, возможно, оберст был недоволен
появлением заезжей знаменитости и по иной причине: Отто чувствовал неприязнь
фронтовиков, они -- знал он -- за глаза называли его и гастролером и
авантюристом. Ведь им, в отличие от него, главного инструктора берлинской
снайперской школы, приходилось подвергать себя постоянной опасности.
Впрочем, Отто было в высшей степени безразлично, как они к нему относятся:
три Железных креста, один из которых ему вручал сам фюрер, и покровительство
высшего командования освобождали его от какой бы то ни было зависимости:
злитесь не злитесь, господа, а принимать будете. И заискивать тоже...
-- Располагайтесь, пожалуйста, сейчас принесут завтрак, -- вяло сказал
оберст и равнодушно зевнул. -- Тут у нас тихо и мирно, как в Баден-Бадене,
если не считать этого проклятого мороза. Словом, все располагает к отдыху...
-- Спасибо, господин оберст, -- мягко отпарировал Отто. -- Разумеется,
я прибыл к вам именно потому, что у вас, -- он подчеркнул последние слова,
-- что у вас здесь и тихо, и мирно, но, к сожалению, не для того, чтобы
отдыхать, а, наоборот, чтобы несколько нарушить и тишину, и мир. Я
снайпер...
Отто помолчал и, решив совсем смутить оберста, тоже зевнул и как бы
случайно обронил:
-- Фюрер, прикрепляя к моему мундиру орден, сказал по этому поводу
замечательно. О его слова!.. Они прозучали, господин оберст, приблизительно
так: "Неиссякаемой жестокостью и неослабевающей беспощадностью к врагу --
вот чем прежде всего отличается снайпер от обыкновенного солдата".
Алюминиевые глазки блеснули. Это были уже не пфенниги, а колючие
льдинки. Оберст понял намек и с показной готовностью согласился:
-- Естественно, естественно! Командир дивизии генерал Штейнбергер
оповестил меня о вашей миссии. Я уже отдал необходимые распоряжения, и для
вас солдаты готовят в удобном месте безопасную позицию. Кроме того, вам
будут помогать четыре лучших стрелка...
-- О господин оберст, -- наклонил голову Отто, -- благодарю вас! Но я
предпочитаю заниматься своим скромным делом самостоятельно, без помощников.
Позицию мне хотелось бы выбрать также после визуального ознакомления с
укреплениями противника. При этом придется, вероятно, подготовить несколько
вариантов, в разных точках.
Оберст пожал плечами:
-- Я считал своим долгом предложить вам это. Земля уже промерзла, и
работать лопаткой трудно, особенно одному. Тем более если вы намерены
выбрать несколько позиций.
Подали завтрак. В небольшом, обитом досками блиндаже оберста собрались
начальник штаба полка, тощий майор с желтым, наверное от болезни печени,
лицом, высокий черноволосый уполномоченный контрразведки в пушистом темном
свитере, похожий на спортсмена, еще какие-то офицеры, которых оберст не
представил и которые держались с Отто, не скрывая недружелюбия. Один,
знакомясь, трижды щелкнул каблуками, другой приветствовал Отто, подняв два
пальца к виску, хотя и был без фуражки, третий искусственно улыбнулся,
несколько раз коротко оскалив рот с вставными металлическими зубами. "Шуты!"
-- злился про себя Отто.
Разговор за столом не клеился, все молча, словно нехотя, ели, и это
безразличие было непонятно, потому что Отто, как их, конечно же, известили,
прибыл прямо из Берлина и мог рассказать уйму новостей.
-- А в минувшее воскресенье возле имперской канцелярии произошел
любопытнейший случай...
Никто, однако, не обратил на эти слова Отто внимания.
Молчание затягивалось, поэтому оберст сказал:
-- Пока гауптман гостит у нас, наш долг -- сделать его пребывание не
только приятным и безопасным, но и максимально эффективным...
Оберст окинул стол тусклым взглядом и добавил с неуловимой иронией:
-- Эффективным в боевом отношении, разумеется.
Оберст, несомненно, намекал на анахронизм снайпин-га в условиях
современной войны с ее автоматическим оружием, танками, реактивной
артиллерией, авиацией. Отто уже приходилось, и неоднократно, слышать нечто
подобное от других фронтовиков. Но это противоречило, во-первых, установке
фюрера и, во-вторых, умаляло значение единственной военной профессии,
которой Отто владел в совершенстве и благодаря которой прославился. Можно ли
было пропустить мимо ушей такое замечание?
-- Да, господа офицеры, -- сказал Отто, улыбаясь и умышленно обращаясь
ко всем, а не к одному обер-сту, -- да, господа, я действительно рассчитываю
на боевой успех. И, по возможности, да поможет мне бог, значительный.
-- На какой именно? -- вежливо, но скептически спросил кто-то.
Отто быстро оглядел их всех и не угадал спрашивающего: рты у них были
сжаты, лица неподвижны, глаза одинаково равнодушны.
-- До пяти большевиков в день! И, если хотите, предлагаю пари! --
выпалил Отто. Однако, сообразив, что хватил через край, торопливо
поправился: -- При соответствующих условиях, разумеется.
-- Ну знаете ли... -- всплеснул худыми руками майор, и желтое лицо его
стало коричневым. -- Пятерых в день? Я не верю. Не могу, нет... В условиях
такой обороны, когда противник тщательно окопался... Да знаете ли вы, что за
минувшие десять дней весь наш полк едва ли вывел из строя троих вражеских
солдат? Весь полк!
Отто резко повернулся к майору и, снова забыв об осторожности, отрубил:
-- Это зависит от боеспособности полка!
-- Пари! -- тотчас поднялся оберст. Он побагровел, щеки его тряслись от
негодования, тусклые глаза потемнели.-- Пари, гауптман! Пари хотя бы на трех
русских в день и пари, что из двух заданий, которые я предложу, вы не
выполните два. -- Он снял с пальцев два золотых кольца с бриллиантами и
азартно бросил их на стол. -- Это мой заклад, гауптман!
Отступать было нельзя. Отто помедлил, подыскивая достойный ответ, взял
одно кольцо, другое, повертел их, делая вид, что любуется игрой камней.
-- Я готов, -- наконец сказал Отто. -- Тем более что оспаривается нечто
более драгоценное -- моя честь. -- Отто достал из чехла винтовку, оптический
прибор и необходимые инструменты. Он долго и тщательно подготавливал
винтовку к стрельбе. Оберст и другие молча следили за ним.
-- Пойдемте, -- сказал оберст. -- За лесом большое поле...
Они оделись и вышли.
Оберст приказал шоферу завести "опель" и ехать за ними. Среди
слонявшихся солдат быстро распространилась весть о пари командира полка с
приезжим снайпером, и многие потянулись за ними.
Наконец оберст остановился. Дорога, по которой они шли, уперлась в
шоссе, и оберст знаком приказал шоферу выехать на него.
-- Вы займете позицию в ста метрах от этого перекрестка, -- сказал он
Отто. -- Машина пойдет по шоссе со скоростью восемьдесят километров в час.
Вы должны попасть вот в это, -- он достал из кармана большие серебряные часы
на цепочке и коротко привязал их К заднему бамперу автомобиля. -- Конечно,
они будут крутиться, но... -- оберст, смеясь, посмотрел на Отто, -- это
первое упражнение, гауптман, а честь офицера, как вы заметили, нечто весьма
дорогое, не так ли?
Стоявшие вокруг ждали, что скажет Отто. Задача, которую ему назначили,
была, по их разумению, невыполнимой, Невероятную трудность ее понимал и
Отто. Конечно, он был вправе возразить оберсту, отказаться. Ясно -- оберст
решил посрамить его, но не менее ясно было и то, что отказ означал поражение
без борьбы, и это выглядело бы постыдно. Отто мастер своего дела. Работая до
войны стрелком в цирке, он, бывало, выполнял такие сложные номера, что
вызывал восторг зрителей. Но разве сравнить это с тем, что предлагалось
теперь?
М все-таки Отто решил попробовать. Искусство искусством, но есть и
счастье и везение, в .конце концов. -- Пожалуйста, господин оберст, --
сказал он. -- :Бсли позволите, стрелять буду лежа. Кроме того, прошу шофера
дважды проехать передо мной на одной и той же скорости. В третий раз я
разобью часы, если .вам их не жаль.
В толпе загудели. Спектакль обещал быть интересным.
Солдаты отмерили рулеткой ровно сто метров от шоссе. Отто каблуком
отбил от земли примерзший камень, принес его в указанное место для упора,
положил на камень винтовку и залег, широко раскинув ноги.
"Опель" рванулся по шоссе и, развернувшись в полукилометре, встал,
ожидая сигнала. Отто сразу махнул шоферу рукой.
"Опель" помчался. Отто установил прицел, как требовалось -- с учетом
скоротай автомобиля, ветра, тем-лературы воздуха и, поймав .на перекрестие
оптического прибора насы, повел ствол винтовки вслед так, чтобы изображение
их по возможности не соскакивало с перекрестия. По возможности. Часы
вертелись, блестели, как бы подмигивая снайперу.
И вдруг Отто ощутил непреодолимое желание выстрелить, в нем внезапно
возникла уверенность, что если выстрелить сейчас же, не делая никаких
прикидок, выстрелить не мешкая, то попадет в цель. Он всегда слушался этого
внутреннего призыва и никогда не ошибался. Неужели сейчас будет иначе?
Часы блеснули еще раз, Отто выстрелил.
Он уже не видел, что произошло с часами, только блеск их погас, и Отто
лежал за камнем, закрыв глаза, потому что они вмиг устали, словно
ослепленные вспышкой яркого света.
По возгласам за спиной Отто понял, что победил. Он поднялся, отряхнул с
шинели снег, взял винтовку и медленно пошел к оберсту.
Видимо, из уважения к Хунду или из страха перед ним все молча стояли на
месте, однако в глазах многих Отто прочел восхищение. Подкатил; "опель",
шофер стал отвязывать от бампера изуродованные чаши, но никто не подошел к
нему.
-- Каковым будет второе упражнение, господин оберст? -- спросил Отто,
стараясь говорить, тихо, скрывая радость.
Оберст учтиво произнес:
-- А вы, гауптман, стрелок необычайный:
-- Благодарю, -- картинно склонил голову Отто. -- Однако я жду нового
распоряжения.
Глаза оберста вспыхнули недобрым огнем.
-- Поскольку вы блестяще расправились с моими часами, теперь придется
стрелять по живой: мишени, которая, естественно, постарается ускользнуть от
смержи. Привезите пленного, -- приказал он подчиненным.
Пленный исподлобья смотрел на Отто. Руки он держал за спиной, словно
они были связаны. Его знобило -- стоял сильный мороз, а он был без шинели и
шапки. Он переминался с ноги на ногу в ботинках с обмотками и молчал. Это
был худощавый, небольшого роста юноша лет двадцати, с коротко остриженными,
как у боксера, светлыми волосами. Типичный славянин -- круглое лицо,
короткий широкий нос. Видно> ему несладко пришлось до этого, потому что
на губах запеклась кровь и левую щеку, заросшую белесым пушком, пересекала
свежая рваная царапина.
-- Ну как, нравится он вам, гауптман?
-- Откровенно говоря, не очень, -- пожал плечами Отто. -- Вероятно, его
допрашивали слишком настойчиво, господин оберст.
-- Других нет. Но ничего, попробуйте с этим справиться...
-- Ваши условия, господин оберст?
-- Мы выведем его в передовую траншею, в пятистах метрах от русских.
Впереди -- ровное, как стол, поле. Снегу мало, земля мерзлая, и он побежит,
я уверен, достаточно быстро. В меру своих сил, конечно, -- оберст
усмехнулся, стремясь, вероятно, опять умалишь снайперские достоинства Отто.
-- Впрочем, в состязании, где на старте его ожидает только смерть, а на
финише -- возможность сохранить жизнь...
-- Это ему не удастся, -- сказал Отто.
-- Посмотрим, посмотрим. Рекорда мы не увидим, разумеется, но человек,
чтобы не умереть, способен на многое, иногда на невозможное...
-- Значит, он будет знать?
-- Конечно! Мы объявим ему, что отпускаем на свободу, и если он сумеет
уйти от вашей пули -- его счастье. Если же вы упустите его, то генерал
Штейн-бергер, думаю, вряд ли отзовется об этом лестно...
-- Где будет моя позиция?
-- Там же, где мой наблюдательный пункт, и вы будете отлично видеть
цель с площадки у входа.
-- Понятно, -- кивнул Отто.
-- Однако, -- продолжал оберст, -- стрелять вы должны только один раз и
не ранее, чем он преодолеет девять десятых расстояния до русских окопов.
Теперь объясните наши условия пленному, -- сказал оберст. -- Может быть, он
откажется. Вы, я слышал, неплохо говорите по-русски.
-- А я по-немецки, -- вдруг сказал пленный, и все вздрогнули. Голос
русского был низкий, раскатистый и хриплый. -- Я все понял, я согласен.
Отто осмотрел винтовку, проверил дважды и в третий раз, легко ли
открывается и закрывается затвор, старательно протер замшевым лоскутом
стекла прицела, с минуту разглядывал через него поле, по которому предстояло
бежать пленному. Он ясно представлял, что. произойдет. У окопов противника,
по прямой от блиндажа линии, Отто заметил розоватый камень, а дальше --
сломанный куст, и определил расстояние до них по ВОЗМ0ЖНОСТИ точнее. Пленный
побежит, конечно, кратчайшим путем, то есть на камень и куст, и пристрелить
его в любой из этих двух точек не составит труда. Если же вильнет в сторону,
проблема будет решена незначительными поправками в прицеливании.
Отто посмотрел на пленного. Тот казался совершенно спокойным, однако
неотрывный и горящий взгляд, обращенный к русским позициям, выдавал его.
Взгляд был именно горящий. Вероятно, русский надеялся выиграть это
состязание, иначе его глаза не светились бы так ярко, и Отто презрительно
скривил губы. Пленный, наверное, почувствовал это и мельком посмотрел на
Отто. Тот ошибся: в серых глазах русского была не надежда -- в них полыхали
отчаяние, решимость и ненависть.
-- Я готов, -- резко сказал Отто, отворачиваясь от пленного. Волнение
охотника проснулось в нем.
-- Шнель, быстро, бегом, шнель! -- скороговоркой приказал оберст
пленному.
Пленный уцепился руками за край траншеи, земля была твердая, и пальцы
его срывались, но он, упершись ногой о противоположную стенку, вскарабкался
на бруствер.
-- Форвертс, вперед, быстро! -- скомандовал оберст.
Но пленный не спешил. Стоя во весь рост, он внимательно осматривал
лежащее перед ним заснеженное поле, выбирая путь.
Отто легонько подтолкнул его в спину стволом винтовки:
-- Давай, давай.
-- Сволочь фашистская! -- хрипло выкрикнул пленный и побежал.
Странно было видеть на безлюдном белом поле его черную фигуру. И жуткой
была тишина, которую хранили в немецких и русских окопах и которую нарушил
одинокий хриплый вопль:
-- Ребята, бейте... там они... Там. В блиндаже... Бейте!..
Теперь Отто совсем оправился и, укладывая винтовку на бруствер окопа,
сказал оберсту:
-- Насколько я понимаю русский язык, он призывает открыть по нас огонь.
И, уверяю, более мощный, чем винтовочный. Боюсь, господин оберст, что наше
пари будет прервано до того, как он пробежит свои четыреста пятьдесят
метров.
-- Не отвлекайтесь! -- мотнул головой оберст, поднимая бинокль.
-- Ну, смотрите же... -- Отто впился глазом в оптический прицел. Ему
был хорошо виден русский. Стекла прибора вплотную приблизили его, словно он
вернулся обратно...
Теперь пленный уже не бежал, видно, силы, потраченные на первый рывок,
покидали его, и он брел, спотыкаясь, опустив как плети руки, и они висели,
словно
13
вывихнутые. Молчали окопы, от которых он удалялся, молчали и там,
впереди. Первых призвал к этому приказ, вторых -- ожидание.
Всматриваясь в цель, Отто удовлетворенно отметил про себя, что пленный
передвигается все медленнее, -- прямо на камень, выбранный снайпером для
ориентировки.
-- Четыреста пятьдесят, -- тихо сказал он.
-- Стреляйте! -- сказал оберст.
Но Отто выстрелить не успел. Пленный метнулся, как пружина, влево,
затем вправо и стремглав побежал, кидаясь из стороны в сторону, чтобы не
дать Отто при-целиться.
Отто понял, что ошибся, надеясь на легкую победу. Русский сержант
оказался хитрее, чем он предполагал.
Отто нервничал, чувствуя, что не может приноровиться к движениям
бегущего. В них не было ритма, системы, русский лихорадочно импровизировал,
делая то широкий прыжок, то резкий, короткий поворот, и с каждой секундой
уменьшал шансы противника. Отто следовало бы дать пристрелочный выстрел,
чтобы следующим уже поразить цель, но это не входило в условия пари -- он
должен был попасть с первого выстрела. Однако на этот-то, единственный
выстрел он и не решался.
-- Огонь! -- крикнул оберст, и этот крик оборвал волнение Отто. Он
холодно сказал:
-- Наблюдайте, пожалуйста, господин оберст. Я нарушаю договоренность,
но продлю удовольствие. Сейчас я перебью ему правую ногу, -- и выстрелил,
уже зная, что попадет, обязательно попадет.
Пленного шатнуло, как будто его схватили за плечо и вывернули, он
припал на колено, упираясь о землю руками.
-- Великолепно! -- воскликнул адъютант. Но пленный опять поднялся,
сделал несколько припадающих, вялых шагов...
-- Я стреляю еще, но не окончательно, -- сказал Отто.
Теперь пленный упал. Но, видно, велика была его жажда жизни, потому
что, и дважды раненный, он продолжал двигаться ползком.
-- Добивайте! -- прошипел оберст,
-- Теперь можно и не спешить, -- отрываясь от винтовки, засмеялся Отто.
Он имел право на передышку, Однако это была ошибка.
Из русских окопов одновременно бросили три дымовые шашки. Описав над
упавшим стремительные черные дуги, они выплеснули фонтаны плотного дыма.
Отто судорожно припал к винтовке, поспешно выстрелил, уже почти не
целясь, наугад, потому что еще различал в дыму зыбкие контуры человеческого
тела. Он выстрелил и еще, теперь с досады, лишь бы выстрелить, потому что
попасть уже не мог.
И тогда заколотились бешеные пулеметные и автоматные очереди. Стреляли
отовсюду, будто стреляли все, кто видел происходящее и ждал развязки.
Застонала земля от артиллерийских разрывов. И тишина, и напряжение,
копившееся в людях, словно нашли выход и облегчение в хаосе звуков.
Отто видел, как вздымаются взрывы и мельтешит огонь в клубящейся
дымовой завесе, тщась разорвать, сбить, развеять ее, и радовался, что это им
не удается. Если бы дым рассеялся, пленного -- в этом Отто уже не сомневался
-- там не было бы: он либо сам дополз до окопов, либо его унесли туда свои.
И тогда для всех стало бы ясно, что Отто потерпел поражение.
Чо дымовые шашки продолжали, к счастью, действовать, и все кругом
затягивалось сизым пахучим туманом, а советские снаряды ложились ближе и
ближе к наблюдательному пункту командира полка, и желтолицый майор потянул
Отто за рукав:
-- Укройтесь в блиндаже, вы свое сделали, В блиндаже было тесно, душно,
жарко. Отто едва втиснулся между разгоряченных офицеров штаба.
Один из снарядов упал неподалеку, блиндаж встряхнуло, со стен и потолка
посыпалась пыль. Когда взрыв затих, оберст сказал:
-- Одно кольцо ваше, гауптман. Добывайте второе...
Это произошло в те дни, когда полк гвардейской дивизии Петрова, ослабев
после наступательных боев, длившихся несколько суток, окопался в неглубоких,
заросших кустарником балках. Передовые дозоры пытались было продвинуться
еще, но понесли потери и
отошли.
Утром штаб дивизии прислал приказ: окопаться, ждать следующих
распоряжений. Командир полка Свиридов, человек беспокойный и горячий,
тоскливо оглядев в бинокль окрестности, сказал: -- Приехали, значит.
Сейчас на участке полка было относительно спокойно. Протарахтит шалый
пулемет, ударит мина -- и снова ни выстрела на час, а то и на два. Впрочем,
как выяснилось к обеду, и у соседей, тоже приостановившихся и слева, и
справа, наступила передышка.
Так -- в настороженности, в чутком покое, лишь изредка, во время
пристрела ориентиров и рубежей, прерываемом гулким голосом оружия, -- прошла
неделя. Солдаты привыкли к тишине.
Но ровное течение жизни прервалось. Неожиданно с немецкой стороны
выбрался сержант Иван Седых, пом-комвзвода разведроты. До того он не
вернулся из вылазки за "языком", и его считали погибшим. Парень уцелел.
Только чудно было, что немцы не стреляли в него, пока не подбежал он к нашим
окопам. Прикрыв раненого сержанта дымовыми шашками, бойцы втащили его в
окоп.
Сержант умирал, у него были перебиты рука и нога, а в правом плече
зияла неровная сизая рана от разрывной пули.
-- Все-таки ушел... -- сказал сержант. -- Проиграл
фашист...
Страшен был рассказ сержанта о поединке со снайпером.
А через день в одной из рот, что с краю, на самом левом фланге,
внезапно убили четверых. Подряд четырьмя выстрелами, когда солдаты очищали
засыпанную снегом траншею.
Утром за бугром, надежно скрывавшим от противника, были настигнуты
трое: вылезли на снег чинить брезент. По ним стреляли только три раза...
В тот же день, к вечеру, неподалеку погиб связной, пробиравшийся
извилистым ходом сообщения во взвод бронебойщиков. Остановился у поворота,
скрутил козью ножку, затянулся -- и упал замертво. Люди видели, как он
рухнул -- без звука, будто его толкнули изо всех сил. А выстрела, казалось,
и не было.
16
На рассвете беда повторилась в соседней роте. Тут был тяжело ранен
старшина, приподнявшийся над бруствером окопа. Потом санитары унесли тело
безусого мальчишки-автоматчика: его подстерегли, когда он, согреваясь на
морозе, затеял с погодком веселую чехарду.
Потом... Потом были новые жертвы.
На командный пункт полка, в штаб дивизии понеслись донесения. Оттуда
поступил приказ: усилить маскировку, поднять огневую активность -- стрелять
в любое подозрительное место.
На выстрелы снайпера стали отзываться наши пулеметы: со всех сторон с
яростью и вслепую набрасывались они на скрытую цель, стараясь уничтожить
вражескую засаду. Горячились минометчики, распалялись артиллеристы: снаряд к
снаряду вбивали они туда, где чиркнул неяркий огонь выстрела, от угрюмых
взрывов летела комьями земля, и думалось, что вряд ли могло там уцелеть
что-нибудь живое.
Но угомонится потревоженный передний край, пройдут часы, и снова подает
свой голос неутомимый неприятельский снайпер. Теперь его сразу узнавали уже
по одной этой коварной повадке -- стрелять с короткой дистанции и лишь
несколькими патронами за весь долгий, томительный день. И по тому, что пули,
как правило, достигали цели. "
Комдив Петров, грузный, медлительный и обычно уравновешенный человек,
видавший виды и на гражданской, распек Свиридова почем зря, узнав о потерях
от "какого-то снайпера" в его полку.
-- Люди, люди гибнут! -- сокрушался комдив, а полковнику Свиридову было
нестерпимо это слушать. Уж кто-кто, а он, Свиридов, знал, что гибнут люди.
Из троих подчиненных ему командиров батальонов больше всего досталось майору
Тайницкому: в основном на его участке орудовал немецкий снайпер. Тайниц-кий,
в свою очередь, разругал командира третьей роты лейтенанта Петрухина: именно
в этой роте от руки фашиста за три дня погибли шестеро. Петрухин растерянно
.моргал глазами и молчал, да и что он мог сказать, если сам, пробираясь по
вызову комбата недоделанной траншеей, чудом не получил пулю, благо вовремя
растянулся на дне, ободрав лицо и руки.
Петрухину, кроме себя, винить было некого: потери . во взводах
получились равные, по два бойца на взвод, и все потому, уразумел теперь
Петрухин, что рота не успела или поленилась, по его, Петрухина, недосмотру,
окопаться до морозов поглубже, а он, ожидая, что наступление продолжится,