Наумович Иоанн. Кто стреляет последним (текст невычитан)

-- хмурился он. На сердце у Морозюка было смутно. Беспокойство комбата,
человека, сведущего в военном деле, передалось ему.
Вот и угловатая кочка, о которую по дороге в батальон Морозюк сильно
ткнулся лицом. Значит, теперь осталось немного. Перевалить через увал, и
порядок... Три тени -- две большие и одна маленькая -- двигались за
Морозюком. Останавливались, прислушивались и опять ползли, чтобы спустя
минуту снова замереть и прислушаться...
Вот наконец и она, эта бисова бочка. Морозюк завалился на бок, поджидая
остальных.
И сразу ухватил слухом короткий, как стон, приглушенный и отчаянный
возглас:
-- Иван!..
Оклик сникнул, словно обрубленный тишиной.
Это был голос Игнатьева. Он крикнул оттуда, где был окоп
немецкого-снайпера.
Как пружиной толкнуло вперед Ивана Морозюка. Солдат увидел, как там,
куда он бежал, пахнул неяркий пистолетный выстрел. И сразу слева, и справа
раздвинули тьму ракеты. Дробно залопотали пулеметы. Автоматные очереди
завихрились в снегу. Шурша, пролетели, как испуганные ночные птицы, мины, и
впереди Морозюка, обдав его воздушной волной, ахнули взрывы.
В несколько прыжков Морозюк оказался у вражеского окопа.
-- Мыкола! Тут я! -- прохрипел он.
"Сапер ошибается раз..." Кому не понятен мрачный смысл этого
солдатского завета?.. "А нам не дано и раза!--утверждают снайперы, -- а
потому: действуй!" Может быть, об этом и подумал Игнатьев, оставшись в
одиночестве на бугре?
Когда исчез внизу Морозюк, он долго лежал без движения, до мерцания в
глазах всматриваясь в темень и напрягая слух.
Это ему надоело. Ночь едва началась. "Чего я отсиживаюсь?'" -- думал
Игнатьев. Он был из тех, кто, сделав первый шаг, обязательно совершает и
второй, кто не ждет, а ищет врага. "Заберусь в окоп, все лучше, чем в бочке
или в снегу: безопаснее, -- размышлял Игнатьев. -- А явится немец, тут я его
и встречу, по-нашему".
Игнатьев пополз к окопу...
Это была узкая полукруглая щель с высоким глад
ким бруствером. Осмотревшись, Игнатьев подобрался
ближе и заглянул вниз. Пусто. Опустил руку -- стен-
ки аккуратно обшиты тесом. Бруствер был ледяным.]
"Не дурак! -- похвалил Игнатьев. -- Облил водой, что
бы снег от выстрела не взрыхляло". j
32
В глубь обороны от окопа шел тоже очень узкий -- едва одному пройти --
ровик...
Легкий шорох насторожил Игнатьева, он так и влип в снег. Нет, тихо.
"Ну, залез! -- подумал он, представив, как близко вражеские позиции. --
Засекут -- не выпустят".
И все-таки нетерпение заставило его вновь заглянуть в черную впадину
окопа, Там, на дне, что-то виднелось.
Он отложил винтовку и сполз вниз. Сумка! Да, твердая, гладкая
офицерская сумка. Игнатьев, не задумываясь, сунул ее за пояс. Ощупывая
руками дно окопа, нашел несколько холодных, как льдинки, стреляных гильз,
положил в карман...
И тут словно искры вспыхнули у него перед глазами. Тяжелый удар по
голове свалил Игнатьева с ног. Бессильно сползая по стенке на дно окопа, он
заметил, что сверху, из ровика, загораживая мутное небо, кинулась на него
туманная большая фигура...
Игнатьев было потерял сознание, но сразу очнулся от резкой боли.
Сильные пальцы сдавили ему горло. Ударом ноги он оттолкнул врага, пальцы
ослабли. Игнатьев, рывком опустившись вниз, ухватил противника иод колени и
опрокинул его.
Окоп был тесный, как ящик. Упираясь о его шерша-иые стенки, они, дрожа
от натуги, сжимали друг друга молчаливой хваткой.
Немец был в толстом мохнатом свитере, а под ним билось мускулистое
тело.
Потеряв равновесие и свалившись на бок, Игнатьев ныпустил врага, и тот,
придавив его ногой, стал бить кулаком по лицу.
Напрягшись, Игнатьев вывернулся и изо всех сил ударил немца головой в
живот. Тот охнул, согнувшись, Иыпрыгнул в ровик. Игнатьев услышал, как
щелкнула . планка пистолета. "Каюк!" -- мелькнуло в мозгу.
-- Ива-ан! -- закричал Игнатьев.
Лицо его опалило огнем пистолетного выстрела.
Морозюк заметил бросившегося в сторону от окопа Немца. Вскинул
винтовку. Выстрелил с колена раз, вы-f трелил еще...
33
Приключения-76
Кругом начинался бой. Но Морозюк стрелял и стрелял вдогонку беглецу и
не мог попасть.
Рядом разорвался снаряд. Ком земли вышиб из рук Морозюка винтоаку.
-- Тикай, дура! -- толкнул его подоспевший разведчик в белом халате. И
только теперь Морозюк увидел, что творится и на бугре, и на бяажних и
дальних
холмах.
Была ночь, стал день. Призрачный, неверный. Бегали, вспыхивая на крутых
склонах, холодные лучи прожекторов. Коптящие радуги ракет сгоняли со снега
причудливые тени. Неистовый грохот пальбы вспарывал воздух.
Слева, метрах в пятидесяти от Морозюка, появились люди. Они перебегали
рядком, припадая к земле, и тогда около них мигали огни автоматов... Что-то
с шумом пролетело мимо лица Морозюка, что-то ударило по шапке, и она слетела
с головы.
-- Тикай, говорю! -- заорал разведчик. -- Немцы! -- и ринулся с горы.
Морозюк увидел внизу, на освещенном снегу, двух человек: тяжело
припадая, они несли третьего. К ним приближался, криком подзывая Морозюка,
разведчик в белом. Морозюк понял: они несли Игнатьева, и побежал вслед.
Разведчики прикрывали отход дымовыми шашками. Едкое облако слепило
глаза, забивалось в нос, и Морозюк шел наугад, спотыкаясь, падая и вновь
поднимаясь...
Только к утру затих бой.
Игнатьев открыл глаза. Он лежал на нарах в незнакомой землянке. Лицо и
шея его были забинтованы. Пахло нашатырем. От жарко натопленной печурки
тянуло горелым.
-- Эх ты... -- наклонилось над ним свирепое лицо Тайницкого и... тотчас
расплылось в улыбке. -- Эх ты... -- повторил комбат и вместо ругательства
почему-то потер у Игнатьева за ухом. -- Красавчик... Хорошо он тебя
разукрасил...
За спиной комбата послывался женский смешок. Такой, что Игнатьев тоже
засмеялся, но стало больно, и он сморщился, удерживая стон.
-- Тихо, тихо! -- подошла к нему Зина. -- Лежите, лежите...
Закружилась голова, и Игнатьев опять лег. Его охватила слабость -- как
сон.
-- Придется поваляться, иоиятао? -- сказала Зина.
-- Спит? -- услышал Игнатьев сквозь дрему густой' голос Морозюка.
-- Не видишь? Зачем спрашиваешь? -- одернул его строгий голос Мамеда,
В сумке немецкого саайлера, которую разведчики принесли вместе с
Игнатьевым, Тадницкий обнаружил небольшую, в ладонь, толстую ааписную
книжку. Это был дневник. Немец писал настолько мелко, что Таи-иицкому
пришлось вывинтить из бинокля окуляр и пользоваться им, как лупой, чтобы
разобрать написанное. "Осторожничал, фашист, и зрение у него отличнейшее",
-- решил Тайницкий. Немецкий он изучил еще в университете до войны -- язык
возможного противника, говорили тогда, -- и прочитать дневник ему было
вдвойне интересно: о чем там разглагольствует "чистопородный ариец" и нет ли
полезных сведений.
Тайницкий, щурясь, перелистал несколько страничек и, увидев свежие,
датированные ноябрем записи, стал читать.
"18 ноября. 23.15. Меня устроили в отдельном помещении. Чисто, тепло,
широкая постель. 15 мин. назад вернулся с роскошного ужина, который оберст
Хунд дал в мою честь. Эта собака, оказывается, ве только кусается, но и
пытается изобразить саму галантность.
19 ноября. 18.30. Вернулся с рекогносцировки. Весь день осматривал в
стереотрубу небольшой отрезок русской обороны. В том месте позиции близки
друг к другу. Собака есть собака: не дал никаких рекомендаций, и мне
пришлось самому выведывать у майора Вольфа, где, по его мнению, следует
начать. Он тоже отмалчивался, но я сказал, что в случае успеха в пари
намерен разделить приз с тем, кто будет достоин. Тог" да он и привел меня.
В позициях противника на указанном Вольфом участке мною установлены
некоторые оплошности. Их, по крайней мере, три:
a) плохая маскировка ряда огневых точек: трех пулеметных гнезд, одного
блиндажа с противотанковым ружьем и одного, являющегося вероятно,
наблюдательным пунктом;
b) неудачное расположение этих объектов: ограниченный сектор обстрела,
низкое размещение, что затрудняет, укорачивает и сужает обзор, отсутствие
возможности -- по тем же причинам -- перекрывать огнем один сектор обстрела
огнем с другого сектора. Имеются "мертвые" секторы, даже на ближайшем
расстоянии (50--80 м) от перечисленных огневых точек. Это дает возможность
оборудовать там три или даже четыре относительно безопасных поста. Кроме
того, основной пост целесообразно устроить на вершине холма с условным
обозначением "Вольта", поскольку от огнестрельного оружия, кроме артиллерии,
она защищена с левого фланга длинной, хотя и невысокой, грядой; к тому же
выход можно прорыть, в целях скрытности передвижения, на противоположный от
русских скат холма. Это находка!
c) незавершенность ходов сообщения: люди не могут полностью укрыться,
что дает мне возможность добиться значительной эффективности огня. Если бы
позиции у меня были готовы, я мог бы сегодня уничтожить не менее
трех-четырех русских. Увы! Хунд обещает направить на работу солдат лишь
завтра в ночь. Составил ему для этого карту-схему и указал параметры постов,
20 ноября. Пришлось дважды обращаться к Хунду, чтобы он приказал
отправить солдат на работы. Напомнил о пари. Он сказал, что общий счет
убитым вести не нужно: "Троих в день, не менее, независимо от всего
количества дней". Только что пятеро солдат . с ефрейтором во главе ушли
готовить позиции. Ефрейтор -- бывший вор. Изображал, что ничего не понимает
в моей схеме. Тогда я дал ему пятьдесят марок -- сразу стал сообразительным.
Такие свое возьмут у любого и в любых обстоятельствах. Такими мы сильны.
22 ноября. 21.00. Итак, обосновался на "Вольте". Команда вора-ефрейтора
выполнила приказ превосходно: у меня чудесная позиция плюс землянка с
потолком в четыре толстых бревна и печуркой на сухом спирте плюс выход "в
мир" -- прямая траншея, ведущая к ближайшему противотанковому орудию,
прислу-ра которого -- трое очаровательных мальчишек, все из рездена. Устроил
им крошечный концерт, флейта нравится. "Я почувствовал себя дома..." --
сказал один со "здохом. Удивительно нежные души. И как великолеп-1Но, что
они -- здесь, в грязи и крови. Истинный немец гмногогранен, только
утонченный характер способен на нежность и жестокость. Это и есть настоящий
воин. Однако не излишне ли я восторжен сегодня? 24.00. Подобрал сто
патронов. Я люблю это заня--- подбирать патроны. Генерал подарил отличнейшую
партию -- с равными зарядами, одинаковой формой пуль, с отличной посадкой их
в дульцах гильз и хорошими капсюлями, и мне оставалось только откалибровать
пули по стволу винтовки. О, это тонкое дело, надо обжать калибровочной
плашкой каждую пулю так, чтобы ее калибр был толще калибра ствола на 0,22
миллиметра, не более, не менее: 0,22! Только В этом случае получается лучшая
кучность боя, лучшие результаты. Я люблю складывать готовые патроны рядами,
именно складывать, а не ставить. В детстве у Меня были оловянные солдатики,
и стоящие патроны напоминают их. А когда патроны лежат, ряд за рядом, ряд за
рядом, впечатление игрушечности пропадает, и представляю, что лежат убитые:
их стащили перед погребением. Впрочем, если стрелять хорошо, то это так и
должно быть: что ни патрон, то убитый.
Кроме того, я люблю перебирать патроны, крутить их в пальцах, ощущая
гладкость, упругость и маслянистость поверхности. Мне нравится осмысленность
конфигурации пули, я словно вижу, как она летит, маленькая и беспощадная,
ввинчиваясь в воздух и не сбиваясь с траектории, летит все время головкой
впе-(ед, головкой вперед, пока не ударится в цель и не поразит ее.
Удивительный плод человеческого разума! Ее миниатюрность лишь подчеркивает
величие мысли, задавшей ее. Кусочек свинца, поражающий целую кизнь, -- это
ли не удивительно?
23 ноября. 21.00. Оберст Хунд может начинать беспокоиться о своем
втором перстне: сегодня я убил четверых русских, ни разу не покинув "Вольту"
-- позиция блестящая. Они вышли с лопатами на изгиб своей траншеи и были
видны все, как один. Четырьмя патнами у меня стало меньше.
24 ноября. 21.00. Чтобы не демаскировать "Вольту",-- сегодня перешел в
блиндаж No 2. Еще четыре патрона. Мне везет -- ни единого патрона не трачу
даром. Вольф сообщил по секрету, что Хунд поручил наблюдать за мной в
стереотрубы: для контроля.
25 ноября. 21.00. Вернулся на "Вольту". Еще четверо, но -- шестью
выстрелами. Устал невероятно. Только что позвонил Хунд: "Как успехи, дорогой
гауптман?" Я: "Имею право на однодневный отпуск, дорогой оберст". Он:
"Неужели?" Я: "Да, за три дня -- двенадцать". Он: "И вы уверены, что
двенадцать?" Я: "А вы не уверены?" Он: "Я абсолютно уверен в вашем честном
слове офицера рейха, дорогой гауптман". Я: "Спасибо, дорогой мой оберст. Не
спускающие с меня глаз по вашему приказанию наблюдатели могут подтвердить,
что я умею дорожить честным словом офицера". Он поперхнулся, потом сказал:
"Я дал слово господину генералу обеспечить вашу безопасность, а поэтому,
дорогой гауптман, считайте себя в однодневном отпуске. Мне кажется, вы были
излишне откровенны с противником, и ваш "почерк" может насторожить русских.
Один день перерыва не помешает..."
На этом разговор был исчерпан, однако Хунд напрасно старался изобразить
самую заботу. Чтобы скрыть мой "почерк" (а неплохо сказано!), ему следовало
бы приказать своим свиньям почаще стрелять по русским: кто мог бы
разобраться в "почерках"? Однако Хунд распорядился об обратном. Один из
мальчиков сказал мне, что им велено полностью прекратить какой бы то ни было
огонь, чтобы "успокоить противника и дать господину Бабуке лучше проявить
свое изумительное искусство". Собака! Впрочем, претензий к нему не
предъявишь: я сам отказался от ассистентов....
26 ноября. 20.30. Весь день отсыпался. Обедал с мальчиками. Снова играл
им. У третьего мальчика неплохой слух, он очень удачно подпевал низким
бархатным баритоном. После обеда, от нечего делать, я выглянул наружу -- и
не удержался, выстрелил: прямо по полю шла женщина в русской военной форме,
возможно, связистка или медицинская сестра. Попал в плечо. Умрет. Считать ее
или не считать? Предложу Хумду засчитать за половину -- женщина..." На этом
записи обрывались.
Через три часа немецкий передний край обороны разворошили частые взрывы
снарядов и мин. Огневой налет был порывист, как шквал, и мог показаться
беспорядочным. Но это было не так.
Отто Бабуке, укрывшийся в блиндаже соседей-артиллеристов, увидел, как
от прямого попадания тяжелого снаряда подскочил и рухнул бревенчатый накат
его землянки на "Вольте". Потом он обратил внимание, что минометная батарея
русских упорно и кучно обработала его укрытие No 2, а несколько гаубиц в
течение считанных минут разметали две другие запасные позиции. От труда
вора-ефрейтора и его команды остались развалины, и Отто благодарил бога, что
ему пришла в голову счастливая мысль об "однодневном отпуске".
А Тайницкий, наблюдая со своего командного пункта за взрывами,
похваливал стрелявших. Налет этот был предпринят после того, как майор
доложил начальству о добытом Игнатьевым дневнике Отто Бабуке. Он же,
Тайницкий, набросал и примерную схему расположения засад немецкого снайпера
-- по записям в дневнике и местам, где погибло столько людей из батальона.
Комдив долго рассматривал схему, одобрительно кивнул Тайницкому, отдал
необходимые распоряжения и, отпуская полковника Свиридова с Тайницким,
сказал:
-- Даю три дня. Не окопаетесь как следует -- пеняйте на себя. Не
прихлопнете этого снайпера -- себя считайте виновными.
Они увидели друг друга почти одновременно, и оба, как по команде,
выстрелили.
Немец, вероятно, заметил Игнатьева первым и слегка шевельнулся, чтобы
выстрелить, и тот обнаружил его.
Впрочем, Игнатьев скорее не увидел, а почувствовал, что мелькнувшая
метрах в двухстах пятидесяти от него среди развороченных снарядами черных
глыб земли тень принадлежит тому, кого он ищет.
Конечно, это могло померещиться Игнатьеву, потому что его глаза,
рыскавшие по облитому солнцем холму, устали, и темное пятно могло появиться
в них от перенапряжения.
Но и опыт, и острое сознание опасности подсказали ему, что это не так,
что надо стрелять в эту тень. Только снайпер мог забраться в одиночку далеко
на ничейную полосу, оставив позади окопы передней линии своей обороны, и
только снайпер, искусный и терпеливый, был способен так долго, не выдавая
себя, выжидать удобный для удара момент.
Немец вполне мог воспользоваться своим же, разрушенным, окопом. А
почему нет? Просто, остроумно даже. И выходит, не ошибся Игнатьев, если это,
конечно, Бабуке был тут, на этой самой "Вольте"... Гутен таг!
Выстрелив и сразу перезарядив винтовку, Игнатьев отпрянул в снег, но,
видимо, промедлил, потому что вражеская пуля ударила в шапку -- словно
кто-то рывком, больно зацепив волосы, сдернул ее с головы. Хорошо, что
капюшон белого маскировочного халата был затянут плотно, иначе немец видел
бы теперь Игнатьева достаточно ясно. Игнатьев замер, лихорадочно соображая,
что предпринять. Он не был уверен в точности своего выстрела, хотя обычно с
такого расстояния, ведя огонь навскидку, без подготовки, он пробивал из пяти
раз четыре консервную банку. Но попал ли сейчас? Игнатьев решил притвориться
мертвым и предоставить немцу, если он остался невредимым, самому находить
выход.
Им обоим ничего больше не оставалось, как лежать -- Игнатьеву в снегу,
немцу -- среди земляных глыб -- и ждать либо темноты, чтобы незаметно
разойтись, либо испытывать стойкость и выдержку другого. Должно же быть
понятно немцу, как это понятно Игнатьеву, что любая оплошность с его стороны
будет стоить слишком дорого. Пока они не видят друг друга, а только
приблизительно догадываются, где кто залег, еще можно рассчитывать, что
уцелеют. Небольшой бугорок, за которым случайно оказался Игнатьев, и
неглубокая выемка в снегу, где он залег, давали ему некоторые шансы: если не
поднимать голову, немцу попасть в него не удастся. Но эти укрытия, как ни
парадоксально, давали преимущества и немцу: Игнатьев попал в ловушку, из
которой никуда нельзя податься, не рискуя получить пулю.
Нужно было лежать, не шевелясь, сливаясь с неподвижным мертвым снегом,
чтобы не колыхнулась ни единая морщинка или складка одежды, чтобы и малейшее
перемещение даже крохотной тени не выдало Игнатьева, живого и невредимого,
противнику. Нужно было лежать затаив и дыхание, потому что оно было теплым,
а мороз крепчал, и зыбкое облачко у рта тоже было бы заметно. Игнатьев,
наблюдая за тем местом, где прятался немецкий снайпер, даже смотреть туда
старался не слишком пристально и долго: а что, если враг почувствует этот
взгляд? Ведь все существо немца, до последнего нерва, должно быть сейчас как
бы нацелено на Игнатьева, только на него...
Игнатьев озяб. Ватные брюки и куртка уже не грели, ноги и руки застыли.
Холод охватывал живот, грудь, пробирал до костей. Так, без движения, не
мудрено и закоченеть. Игнатьев заставлял себя не думать об этом,
сосредоточивая мысль на опасности, которая могла вдруг прилететь с холма.
"Вот ударит, вот-вот ударит, выстрелит -- и конец. Кто его знает, может,
прицеливается уже, выбирает, куда лучше пулю всадить..." Но, странно, как ни
старался Игнатьев, чувство страха не приходило, и было по-прежнему холодно.
Немец не подавал признаков жизни. Это можно объяснить, положим, тремя
причинами. Он либо ушел скрытым от Игнатьева путем, либо погиб, а может, был
ранен, либо гак же, как Игнатьев, секретится, невредимый. Из этих трех
вариантов Игнатьев выбрал последний, самый для себя нежелательный. На войне,
тем более снайперской, лучше рассчитывать на худшее.
Однако, что бы там ни было, Игнатьев решил действовать. Его потянуло
что-то предпринять, выкинуть что-то неожиданное, лишь бы покончить с
неизвестностью.
Обдумывая, с чего начать, Игнатьев вспомнил Морозюка и пожалел, что
рядом нет напарника. Зря не взял его с собой, а как просился! Сидит,
наверное, с биноклем, переживает... Вдвоем было бы легче обмануть
противника. Уловок для этого Игнатьев знал много и не раз пользовался ими,
да и сейчас, будь Моролюк под боком, сочинил бы кое-что. Напарник, укрывшись
от прямого выстрела, мог безопасно демаскировать себя -- тут бери немца в
переплет. Одному это не так сподручно. В одиночку, вызывая огонь на себя, ты
становишься одновременно и охотником и приманкой. В такой канители гляди в
оба.
В замысле Игнатьева не было ни удальства, ни опрометчивости. Был
расчет, слагаемый из того, что в его положении можно было и следовало
учесть. Пока я не высовываюсь ни на столечко, рассуждал Игнатьев, немец
достать меня не может. Понимает ли это он? Возможно, потому, что стрелял
лишь раз, этого для проверки мало, а больше и не пытался: сообразил, гад.
Игнатьев решился. Он долго вытаскивал из-под капюшона сбитую на затылок
шапку, перетянул ее под живот и, не поднимаясь, выпростал наружу. Затем,
опершись о правую ногу, стал сдирать с левой сапог. Сделать это было
нелегко: уж очень плотно накрутил портянки. Игнатьев провозился немало, даже
согрелся, натрудясь, но сапог все-таки сполз наполовину с ноги. Теперь
Игнатьев, изогнувшись, перетащил шапку под собой к сапогу и надел ее на
носок. Все получилось как хотел. Игнатьев действовал так медленно, что немец
вряд ли заметил: иначе бы дал о себе знать. "Ну, повоюем? -- усмехнулся
Игнатьев. -- Нас уже, можно сказать, двое, а ты, милок, один..."
Отдышавшись, Игнатьев проверил установки прицела. Конечно, в первый раз
он стрелял наугад, и сейчас нужно было все уточнить, потому как работа
предстояла секундная и нешуточная. От крайнего комка земли на холм падала
тень, она могла сойти за неплохой ориентир для определения расстояния.
Игнатьев мысленно представил себе мелькнувшую там голову немецкого снайпера,
сравнил с размерами тени. Метров двести до нее будет, ну, может, двести
десять, двести пять. Значит, цифра прицела должна быть "два". Ветерок
справа... Метра три в секунду дует, не меньше. Поправку и на него надо
сделать. Хоть ерундовую, сантиметра на три, а надо. Столярная точность
требуется, не плотницкая, товарищ прораб. Да еще мороз учесть, градусов
пятнадцать сегодня. "Гарно прохладно", -- сказал бы дядько Морозюк и не
ошибся бы: гарно... Получается поправка на дальность метров пятнадцать, и
прицел должен быть не два, а два с половиной.
Такие задачки Игнатьев решал автоматически, не задумываясь, и если бы
стрелять пришлось сразу, он был и к этому готов.
Как ни всматривался Игнатьев в нагромождения земли на вершине холма, ни
намека на присутствие немца не обнаруживал. "Окоп у него там опять? --
засомневался Игнатьев. -- Спрятался и сидит, как мышь в норе, попробуй
соблазни его шапкой, коли он ничего не видит. Если так, ему и голову
подставишь -- прозевает. Так отчего я все-таки чувствую, что он здесь, что
не ушел, а вынюхивает, караулит? Вот не вижу его, а знаю: сидит, ждет. Где?
За каким комком? Который на собачью морду похож или за "арбузом"?" --
Игнатьев без устали обшаривал глазами рваную верхушку холма, но все было
тщетно: враг таился.
И вдруг Игнатьев почувствовал смутное желание смотреть в одну точку --
между двух небольших глинистых глыб, напоминающих короткие кривые рога: его
взгляд так и приковывало, притягивало, словно присасывало сюда: казалось,
что-то заманивает, подзывает Игнатьева, тревожно возбуждая.
"Чертовщина!" -- поморгал глазами Игнатьев и повел их в сторону, чутко
прислушиваясь к самому себе: не возникнет ли вновь этот интуитивный позыв?
Так и есть! Ему опять нестерпимо захотелось увидеть те глыбины... Он
всмотрелся в них и вздрогнул, сообразив наконец, что произошло. "Нет, нет,
-- прошептал он, -- этого быть не может, чепуха!"
Однако, как ни успокаивал себя Игнатьев, это было: они смотрели прямо
друг на друга, смотрели глаза в глаза.
Игнатьев мог поклясться, что это так, что ему не мерещится, -- вот они,
глаза врага, злобные, колкие -- и неподвижные, неподвижные, как воткнутые в
тебя...
Что ж, Игнатьев принял этот вызов, деваться-то было некуда. Головы и
лица немца он не видел, мешали комья земли, да и глаза на таком расстоянии
вряд ли можно было различить, но если не их блеск, не выражение этих глаз,
то мысль и чувство, бьющиеся во взгляде врага, проникали в Игнатьева остро,
явственно. Это была жажда убийства, это была ненависть.
Так смотрели они друг на друга долго. Игнатьев понял, что наступил
решающий срок, и весь напрягся, собравшись в комок, словно перед прыжком.
Сейчас надо быть готовым ко всему и на все. Если немец не выдержит, вскинет
винтовку, надо успеть выстрелить раньше него и откинуться, хоть чуточку, на
полшага. Тоггда можно уцелеть. В противном случае... Стрелять-то они будут
почти вместе, а немец стрелять умеет.
Но тут впереди вдруг начали рваться снаряды...

Тайницкий молча сидел на ящике из-под консервов, подперев кулаками
голову, и такие у него были укоризненные глаза, что лучше бы закричал,
затопал ногами по обыкновению, -- все было б легче... Нет, молчит. Игнатьев,
стоя навытяжку перед комбатом, ежился под его взглядом, как нашкодивший
сопляк: черт дернул ослушаться и устроить новый переполох! Но он не хотел,
честное слово, не хотел этого... Если бы знал, что так паршиво получится, и
шагу не сделал бы, ей-ей! Да и зачем обижаться-то в общем итоге? Немца
минометчики, видать, по просьбе Морозюка, пристукнули, Игнатьев твой -- вот
он, жив-здоров, пожалуйста, брей-стриги в свое удовольствие. И больше такого