Страница:
Может, дочь Вандерсонов совращали в детстве? В нынешние времена нельзя не думать об этом: это первое, что приходит в голову. Я действительно презираю детский разврат. Сексуальная эксплуатация детей – позор. Ребенок может превратиться в эмоционального сухаря. Уродов, которые это делают, надо отстреливать.
А может быть, в семье не без урода? Игра слов! Я тащусь! Но вернемся к уродам. Уверен, про меня так и скажут. У меня было прекрасное детство. Никто не совращал меня. Думаю, и отшлепали-то меня всего раза два. Мать сидела дома. Отец работал. А я все время проводил в играх.
Мало-помалу я вырос. Единственный мой фетиш, если это так можно назвать, обычные колготки. Поищите в интернете название «Шаловливые колготки» и обнаружите дюжины сайтов. Думаете, шучу? Хотите снимок азиатки с большими титьками в колготках и с поднятой юбкой? Никаких проблем. Так говорят на юге, на далеком юге. Британскую школьницу в гольфах и просвечивающих колготках? Пожалте. Эти любители колготок даже имеют лоббирующую группу. Они хотят заставить голливудских режиссеров показывать колготки вместо чулок с поясами, которые, по правде говоря, выглядят очень странно. Особенно в сексуальных сценах. На День Святого Валентина[5], может быть, половина женщин, сидящих в ресторане, и надела их, но в остальные дни года они носят колготки, и спасибо за это.
Я и сам пробовал надевать их. Есть такой сайт, мужчины в колготках, обычно мужчины с сильной эрекцией. Но такое возбуждение обманчиво. После того как я сносил с полдюжины пар, у меня пропал к этому всякий интерес. Думаю, это простое переодевание, а в этом ничего необычного нет. На всех вечеринках в Хэллоуин [6], где я присутствовал, половина парней носила женские одежды. А женщины – мужские? Нет. Они – гоблины, феи и ведьмы. А парни? Они – секретарши да проститутки в мини-юбочках, в набитых ватой лифчиках и туфельках.
Так что извращенцем меня назвать трудно, по крайней мере по современным стандартам. Во мне есть много всякого, но я не извращенец. Не надо примешивать сюда похищения. Такая работа. От этого у меня нет эрекции. Я не из тех извращенцев, которые когда убивают, испытывают оргазм. Единственная моя слабость, которую я признаю за собой – тщеславие. От известности я получаю наслаждение. А почему бы и нет? Я заслужил это. До последней капельки. Мои работы уникальные, первосортные и незабываемые. Я беру человеческое сознание и гну его... гну... гну... гну, и в тот момент, когда оно начинает ломаться, вбираю все человеческое тело с его напряжением, агонией и конвульсиями. Именно это я видел в Непале. Под спящей кожей скрыт ураган. Тогда я удивлялся, как такого можно достичь. Меня это и сейчас интересует. Как это делаю я, мне и так известно.
Но вначале необходимо создать ужас, создать его так, как создают что-то стоящее. Для этого требуется время. Много, уйма времени. Похоже на то, как грушу кладут в бумажный пакет и ждут, пока она станет мягкой и сладкой. День ото дня она становится все мягче и мягче, сок поднимается. Вот она уже готова лопнуть. А может, она просто играет со мной? Принимает за дурочка? Бог знает, другие тоже пытались, но такого еще ни разу не было. Они-то начинали делать это уже после того, как видели подвал, клетку.
Затем, через неделю или две, они пытались соблазнить меня, и их мужья в том числе! Они принимали меня за дурочка. Но она начала еще во время похищения. Похоже, это ее возбуждает. Жизнь с мамочкой, папочкой и братишкой так скучна.
Я почувствовал внезапный прилив симпатии и решил, что за ней надо понаблюдать.
У меня возникло такое чувство, будто я провел за рулем вечность. Но вот я свернул с шоссе, поехал по грязной проселочной дороге. Все, что я мог видеть в зеркале заднего обзора, так это хвост пыли, поднимавшийся за нами. В такие дни, как этот, ни ветерка. Сухо. Пыль, медленно оседая обратно на землю, может целый час висеть над дорогой. Каждый раз, как я проезжаю мимо велосипедиста, мне становится его жаль: дышать такой пылью. Если бы я мог, то посылал бы их обратно туда, откуда они приехали. Я переехал сюда, чтобы жить вдалеке от всего мира, а теперь внезапно это место стало столицей горных велосипедистов. Каждый год около миллиона таких спортсменов приезжают сюда, чтобы покататься по скользким каменным тропинкам. Некоторые из них сбиваются с пути и заезжают сюда. У меня был соблазн обессмертить одного или двух таких спортсменов, но я удержался. Каждый шаг должен быть спланирован. Я просто улыбался, говорил им, что они заблудились, и показывал обратную дорогу. А затем я наблюдал, как они стараются больше не сбиться с пути.
Я остановился около загона для скота, открыл ворота, въехал внутрь и снова запер ворота. До того как я купил это место, здесь было ранчо. Земля мне ни к чему. Мне нужно уединение. Главную причину, по которой я купил это местечко, думаю, никто так и не понял. В доме огромный подвал. Мормоны любят подвалы. Они заполняют их пищей так, что могут питаться год, а то и два. Это одно из положений их религии. У них в домах всегда есть подвалы. Но такого подвала я еще никогда не видел. Когда я впервые вошел в него, то был поражен его размерами.
Они построили его как раз под сараем, в котором было полдюжины стойл для лошадей с каждой стороны. Высокий сарай на семьсот квадратных метров. Наверху располагались помещения для гостей. Столбы и балки. Прекрасно, я использовал его как дом. Но подвал, на мой вкус, был просто великолепен.
Вход совершенно скрыт. Он в последнем стойле. Отодвинь сено, и под ним окажется дубовая дверь на уровне пола. Дверь утоплена, а на ней кольцо ручной ковки, которое лежит в специальном углублении. Я даже не заметил этой двери, пока мне ее не показали. Поверни кольцо, и за дверцей откроется крутая лестница, ведущая на пять метров под пол. Подвал раскинулся на всю длину сарая. Выглядит недоделанным. Незаконченные цементные блочные стены. В дальнем конце отхожее место без слива, что-то вроде компостной кучи – «ящик для котят». Рядом трубы с холодной водой.
Когда я осматривал его в первый раз, то он был забит продуктами длительного хранения: стофунтовые мешки с рисом, овсом, мукой, огромные ящики с сухими фруктами, сухим молоком, вяленой говядиной, да еще коробки с чипсами, крендельками с солью. Печенье, кексы в вакуумной упаковке. Мормоны, ожидающие апокалипсиса, похожи на стаю тараканов.
Теперь подвал выглядит совсем по-другому.
Я въехал прямо в сарай, закрыл двойные двери и запер их. А затем прислушался. Слушал очень внимательно. Сюда никто никогда не забирался, но сейчас самое неподходящее время для оплошностей.
Что-то мне показалось странным. Я подумал, что, возможно, это эффект шестнадцатичасовой поездки, но все же осмотрел каждое стойло. Пусто. Если не считать сена, они просто блестят чистотой, точно так же, как их оставили мормоны пятнадцать лет назад.
Продолжая испытывать тревогу, я поднялся в гостевые помещения. Там все спокойно, как в соборе. Осмотрел балки, пересекающиеся у меня над головой, но ничего, кроме единственного кусочка серебряной паутинки. Она зацепилась за балку и сверкала серебром.
Я поднялся наверх. Справа от меня протянулась длинная столовая, а слева располагались комнаты. Когда я осматривал это помещение впервые, здесь стояла новогодняя елка. Гигантских размеров елка, такая, какую в домах я ни разу не видел. Для того, чтобы ее нарядить, требовался, наверное, не один день.
Я прошел мимо запертых комнат, осмотрел холл, машинально заглянув по пути в свою спальню. Но и здесь никого не было. В жилом помещении никого. Это меня успокоило. Я снова спустился вниз и открыл заднюю дверцу микроавтобуса.
Фу, что за запах. Я обрезал веревки на щиколотках у каждого «гостя» и позволил им прислониться к стенке в ближайшем стойле. Не знаю, спал ли из них кто-нибудь, но у девушки глаза были распухшими и красными, словно она плакала. Нахальства поубавилось, да?
Я снял замок, повернул кольцо. Дверь легко поднялась. Сложный механизм. Я повел их вниз как пленников. Джун в колготках выглядела забавно, а у мальчика походка кавалериста. Как я предполагаю, это вызвано массой, скопившейся у него в штанах. Главное, не забыть рассказать им о «коробке для котят».
Когда они вошли в подвал, я внимательно следил за их глазами. Мне хотелось видеть их реакцию. Для меня это очень важно.
Они были в шоке. Когда они увидели, что внутри, все вместе отпрянули к стене, и мне с большим трудом удалось сдержать усмешку.
– Не останавливаться. Идите дальше.
Это очень важный момент, потому что они видят парад скелетов в первый раз. Им на глаза попались остатки отчаявшихся и мертвых, разбитых и сломленных, всех тех патетических людей, которые оставили надежду на удачу и побег. Скелеты стояли перед ними, одетые в те одежды, которые они когда-то носили. Не зря же я скульптор. Я использовал паяльную лампу, чтобы придать фигурам позы, знакомые всем, кто видел мои произведения. Хотя за все это время никто не уловил связи. Для большинства американцев скульптура так далека от телевизионных экранов, что они не заметили и намека. Если им наплевать на меня, то зачем мне беспокоиться о них?
А вот о своей судьбе они беспокоятся. Когда смерть смотрит на них, то они это прекрасно понимают. Ушедшие от нас смотрят пустыми глазницами на каждого вновь прибывшего. И из темноты своих пустых глазниц они говорят – рассказывают о будущем, о том недалеком будущем, когда вновь прибывший присоединится к ним и парад скелетов продолжится.
– Вам оказана большая честь, – объявил я им. – Не каждый может увидеть эту сторону моей работы.
Вид у них совершенно растерявшийся, а это отказ работать. Я погнал их дальше. Мне не нужен открытый бунт. У меня есть пистолет, но я не хочу им пользоваться. Теперь, я это прекрасно вижу, они смотрят на клетку. Воистину великолепное творение. Она поднимается до потолка подвала, такая же широкая, как и подвал. Я сам ее сварил. Она имеет все права на скульптуру, искусство металлоконструкций. В основном она сделана из металла, сталь взята от старых машин и разбитых грузовиков. Хром и медь из сантехники, отделочные материалы, даже детали от пилы и дрели. Если вы хотите сравнить ее с поп-культурой, то подумайте о фильме «Водный мир». А еще лучше, о модных футуристических эпосах, действия которых перенесены во тьму подземного мира. Там из-за толстых решеток на' мир взирают беспомощные пленники.
Также я добавил отбеленные солнцем черепа домашней скотины, кости собак, кошек и более хищных животных. Их гробница создана из ржавых обломков нашей культуры. И клетка эта прочна. Они могут лазить по ней, и многие из них так и делают время от времени, ища путь к бегству. Но единственное, чего они могут добиться, так это порезаться о кости или старые автомобильные бамперы.
Отсюда нет выхода: хочешь лазай, хочешь подкапывай, хочешь ковыряй замок. Веселый Роджер это почувствовал. Он не последовал в клетку за своей семьей. Он остановился у входа, разглядывая подвал. Мне пришлось подтолкнуть его дулом пистолета. Только после этого он присоединился к своему семейству. Я закрыл дверь: серия отверстий и накрепко приваренных болтов. Все проверено.
Я накинул замок и велел Роджеру подойти.
– Повернись.
Он исполнил, не выказав никакого протеста. Возможно, он доверял мне, считал, что я ничего ему не сделаю, по крайней мере, сейчас. А может, ему уже все стало безразлично.
Я заставил его прижаться к вырезу, чтобы у меня появилась возможность снять с него наручники. Большинство из них сразу же после этого срывают скотч со рта и начинают кричать. Но он остался неподвижен. Здоровый мужик, который увял быстрее, чем дешевое полотно.
Джун поспешила ко мне, оттолкнула его, затем повернулась, чтобы я смог разрезать путы у нее на руках. Как только руки ее оказались на свободе, она сорвала скотч со рта и попыталась закричать, но не смогла. Ее горло настолько пересохло, что она закашлялась. А когда наконец смогла выдавить из себя слова, они звучали, как у Линды Блэр из «Экзорсиста»; каждый слог, вырывавшийся из саднившего горла, был оторван от другого, она хрипела как алкоголик, у которого случился приступ астмы.
– Что это значит? Что вам от нас надо? – ее взгляд упал на создания, мимо которых мы прошли, и она прошептала. – Кто это?
Но она и так знала, кто это.
Я сделал знак дочери, чтобы она подошла ко мне, и когда та приблизилась, Джун хлестнула рукой ее по лицу и прошипела:
– Ты мерзкая... девчонка. Как ты смела смеяться над своим братом? Ты заодно с ним? – Джун кинула взгляд в мою сторону, и я увидел, как в них сверкнул гнев. Он звучал и в ее хриплом голосе, когда она опять повернулась к своей дочери. – Только попробуй у меня что-нибудь еще отколоть.
Джун старалась сдержаться, чтобы не закатить дочери вторую пощечину. Она дрожала всем телом. Видя это, Роджер вернулся к жизни. Он взял жену за руку и, мыча – рот у него все еще оставался залеплен скотчем, – отвел ее в сторону. Я понимал, что вот-вот может вспыхнуть ссора.
Я освободил руки девушки. Она, отрывая последний кусок скотча с губ, повернулась ко мне.
– Посмотри, .что ты заставлял меня удерживать.
После этого она подошла к «ящику для котят», сняла штаны, потом трусики и начала долго и обильно мочиться, не отворачиваясь от меня. Что-то вроде ответа на то, что я делал в микроавтобусе. Она так и не сводила с меня глаз, даже тогда, когда Веселый Роджер наконец-то содрал со рта скотч и завопил:
– Прикройся!
Джун присоединилась к мужу. Сынишка тоже принял в этом участие.
Но дочку Вандерсонов это совершенно не беспокоило, она спокойно встала, выставив на показ свой бугорок, натянула трусики. Ее ленивые движения, похоже, еще больше распалили родителей, и все они успешно под руководством своей мамочки довели хор «Прикройся!» до звонкого финала.
Я уже собирался ради безопасности девочки надеть на Джун наручники, но она в изнеможении опустилась на пол у ног мужа. Она выдохлась.
Глава четвертая
А может быть, в семье не без урода? Игра слов! Я тащусь! Но вернемся к уродам. Уверен, про меня так и скажут. У меня было прекрасное детство. Никто не совращал меня. Думаю, и отшлепали-то меня всего раза два. Мать сидела дома. Отец работал. А я все время проводил в играх.
Мало-помалу я вырос. Единственный мой фетиш, если это так можно назвать, обычные колготки. Поищите в интернете название «Шаловливые колготки» и обнаружите дюжины сайтов. Думаете, шучу? Хотите снимок азиатки с большими титьками в колготках и с поднятой юбкой? Никаких проблем. Так говорят на юге, на далеком юге. Британскую школьницу в гольфах и просвечивающих колготках? Пожалте. Эти любители колготок даже имеют лоббирующую группу. Они хотят заставить голливудских режиссеров показывать колготки вместо чулок с поясами, которые, по правде говоря, выглядят очень странно. Особенно в сексуальных сценах. На День Святого Валентина[5], может быть, половина женщин, сидящих в ресторане, и надела их, но в остальные дни года они носят колготки, и спасибо за это.
Я и сам пробовал надевать их. Есть такой сайт, мужчины в колготках, обычно мужчины с сильной эрекцией. Но такое возбуждение обманчиво. После того как я сносил с полдюжины пар, у меня пропал к этому всякий интерес. Думаю, это простое переодевание, а в этом ничего необычного нет. На всех вечеринках в Хэллоуин [6], где я присутствовал, половина парней носила женские одежды. А женщины – мужские? Нет. Они – гоблины, феи и ведьмы. А парни? Они – секретарши да проститутки в мини-юбочках, в набитых ватой лифчиках и туфельках.
Так что извращенцем меня назвать трудно, по крайней мере по современным стандартам. Во мне есть много всякого, но я не извращенец. Не надо примешивать сюда похищения. Такая работа. От этого у меня нет эрекции. Я не из тех извращенцев, которые когда убивают, испытывают оргазм. Единственная моя слабость, которую я признаю за собой – тщеславие. От известности я получаю наслаждение. А почему бы и нет? Я заслужил это. До последней капельки. Мои работы уникальные, первосортные и незабываемые. Я беру человеческое сознание и гну его... гну... гну... гну, и в тот момент, когда оно начинает ломаться, вбираю все человеческое тело с его напряжением, агонией и конвульсиями. Именно это я видел в Непале. Под спящей кожей скрыт ураган. Тогда я удивлялся, как такого можно достичь. Меня это и сейчас интересует. Как это делаю я, мне и так известно.
Но вначале необходимо создать ужас, создать его так, как создают что-то стоящее. Для этого требуется время. Много, уйма времени. Похоже на то, как грушу кладут в бумажный пакет и ждут, пока она станет мягкой и сладкой. День ото дня она становится все мягче и мягче, сок поднимается. Вот она уже готова лопнуть. А может, она просто играет со мной? Принимает за дурочка? Бог знает, другие тоже пытались, но такого еще ни разу не было. Они-то начинали делать это уже после того, как видели подвал, клетку.
Затем, через неделю или две, они пытались соблазнить меня, и их мужья в том числе! Они принимали меня за дурочка. Но она начала еще во время похищения. Похоже, это ее возбуждает. Жизнь с мамочкой, папочкой и братишкой так скучна.
Я почувствовал внезапный прилив симпатии и решил, что за ней надо понаблюдать.
У меня возникло такое чувство, будто я провел за рулем вечность. Но вот я свернул с шоссе, поехал по грязной проселочной дороге. Все, что я мог видеть в зеркале заднего обзора, так это хвост пыли, поднимавшийся за нами. В такие дни, как этот, ни ветерка. Сухо. Пыль, медленно оседая обратно на землю, может целый час висеть над дорогой. Каждый раз, как я проезжаю мимо велосипедиста, мне становится его жаль: дышать такой пылью. Если бы я мог, то посылал бы их обратно туда, откуда они приехали. Я переехал сюда, чтобы жить вдалеке от всего мира, а теперь внезапно это место стало столицей горных велосипедистов. Каждый год около миллиона таких спортсменов приезжают сюда, чтобы покататься по скользким каменным тропинкам. Некоторые из них сбиваются с пути и заезжают сюда. У меня был соблазн обессмертить одного или двух таких спортсменов, но я удержался. Каждый шаг должен быть спланирован. Я просто улыбался, говорил им, что они заблудились, и показывал обратную дорогу. А затем я наблюдал, как они стараются больше не сбиться с пути.
Я остановился около загона для скота, открыл ворота, въехал внутрь и снова запер ворота. До того как я купил это место, здесь было ранчо. Земля мне ни к чему. Мне нужно уединение. Главную причину, по которой я купил это местечко, думаю, никто так и не понял. В доме огромный подвал. Мормоны любят подвалы. Они заполняют их пищей так, что могут питаться год, а то и два. Это одно из положений их религии. У них в домах всегда есть подвалы. Но такого подвала я еще никогда не видел. Когда я впервые вошел в него, то был поражен его размерами.
Они построили его как раз под сараем, в котором было полдюжины стойл для лошадей с каждой стороны. Высокий сарай на семьсот квадратных метров. Наверху располагались помещения для гостей. Столбы и балки. Прекрасно, я использовал его как дом. Но подвал, на мой вкус, был просто великолепен.
Вход совершенно скрыт. Он в последнем стойле. Отодвинь сено, и под ним окажется дубовая дверь на уровне пола. Дверь утоплена, а на ней кольцо ручной ковки, которое лежит в специальном углублении. Я даже не заметил этой двери, пока мне ее не показали. Поверни кольцо, и за дверцей откроется крутая лестница, ведущая на пять метров под пол. Подвал раскинулся на всю длину сарая. Выглядит недоделанным. Незаконченные цементные блочные стены. В дальнем конце отхожее место без слива, что-то вроде компостной кучи – «ящик для котят». Рядом трубы с холодной водой.
Когда я осматривал его в первый раз, то он был забит продуктами длительного хранения: стофунтовые мешки с рисом, овсом, мукой, огромные ящики с сухими фруктами, сухим молоком, вяленой говядиной, да еще коробки с чипсами, крендельками с солью. Печенье, кексы в вакуумной упаковке. Мормоны, ожидающие апокалипсиса, похожи на стаю тараканов.
Теперь подвал выглядит совсем по-другому.
Я въехал прямо в сарай, закрыл двойные двери и запер их. А затем прислушался. Слушал очень внимательно. Сюда никто никогда не забирался, но сейчас самое неподходящее время для оплошностей.
Что-то мне показалось странным. Я подумал, что, возможно, это эффект шестнадцатичасовой поездки, но все же осмотрел каждое стойло. Пусто. Если не считать сена, они просто блестят чистотой, точно так же, как их оставили мормоны пятнадцать лет назад.
Продолжая испытывать тревогу, я поднялся в гостевые помещения. Там все спокойно, как в соборе. Осмотрел балки, пересекающиеся у меня над головой, но ничего, кроме единственного кусочка серебряной паутинки. Она зацепилась за балку и сверкала серебром.
Я поднялся наверх. Справа от меня протянулась длинная столовая, а слева располагались комнаты. Когда я осматривал это помещение впервые, здесь стояла новогодняя елка. Гигантских размеров елка, такая, какую в домах я ни разу не видел. Для того, чтобы ее нарядить, требовался, наверное, не один день.
Я прошел мимо запертых комнат, осмотрел холл, машинально заглянув по пути в свою спальню. Но и здесь никого не было. В жилом помещении никого. Это меня успокоило. Я снова спустился вниз и открыл заднюю дверцу микроавтобуса.
Фу, что за запах. Я обрезал веревки на щиколотках у каждого «гостя» и позволил им прислониться к стенке в ближайшем стойле. Не знаю, спал ли из них кто-нибудь, но у девушки глаза были распухшими и красными, словно она плакала. Нахальства поубавилось, да?
Я снял замок, повернул кольцо. Дверь легко поднялась. Сложный механизм. Я повел их вниз как пленников. Джун в колготках выглядела забавно, а у мальчика походка кавалериста. Как я предполагаю, это вызвано массой, скопившейся у него в штанах. Главное, не забыть рассказать им о «коробке для котят».
Когда они вошли в подвал, я внимательно следил за их глазами. Мне хотелось видеть их реакцию. Для меня это очень важно.
Они были в шоке. Когда они увидели, что внутри, все вместе отпрянули к стене, и мне с большим трудом удалось сдержать усмешку.
– Не останавливаться. Идите дальше.
Это очень важный момент, потому что они видят парад скелетов в первый раз. Им на глаза попались остатки отчаявшихся и мертвых, разбитых и сломленных, всех тех патетических людей, которые оставили надежду на удачу и побег. Скелеты стояли перед ними, одетые в те одежды, которые они когда-то носили. Не зря же я скульптор. Я использовал паяльную лампу, чтобы придать фигурам позы, знакомые всем, кто видел мои произведения. Хотя за все это время никто не уловил связи. Для большинства американцев скульптура так далека от телевизионных экранов, что они не заметили и намека. Если им наплевать на меня, то зачем мне беспокоиться о них?
А вот о своей судьбе они беспокоятся. Когда смерть смотрит на них, то они это прекрасно понимают. Ушедшие от нас смотрят пустыми глазницами на каждого вновь прибывшего. И из темноты своих пустых глазниц они говорят – рассказывают о будущем, о том недалеком будущем, когда вновь прибывший присоединится к ним и парад скелетов продолжится.
– Вам оказана большая честь, – объявил я им. – Не каждый может увидеть эту сторону моей работы.
Вид у них совершенно растерявшийся, а это отказ работать. Я погнал их дальше. Мне не нужен открытый бунт. У меня есть пистолет, но я не хочу им пользоваться. Теперь, я это прекрасно вижу, они смотрят на клетку. Воистину великолепное творение. Она поднимается до потолка подвала, такая же широкая, как и подвал. Я сам ее сварил. Она имеет все права на скульптуру, искусство металлоконструкций. В основном она сделана из металла, сталь взята от старых машин и разбитых грузовиков. Хром и медь из сантехники, отделочные материалы, даже детали от пилы и дрели. Если вы хотите сравнить ее с поп-культурой, то подумайте о фильме «Водный мир». А еще лучше, о модных футуристических эпосах, действия которых перенесены во тьму подземного мира. Там из-за толстых решеток на' мир взирают беспомощные пленники.
Также я добавил отбеленные солнцем черепа домашней скотины, кости собак, кошек и более хищных животных. Их гробница создана из ржавых обломков нашей культуры. И клетка эта прочна. Они могут лазить по ней, и многие из них так и делают время от времени, ища путь к бегству. Но единственное, чего они могут добиться, так это порезаться о кости или старые автомобильные бамперы.
Отсюда нет выхода: хочешь лазай, хочешь подкапывай, хочешь ковыряй замок. Веселый Роджер это почувствовал. Он не последовал в клетку за своей семьей. Он остановился у входа, разглядывая подвал. Мне пришлось подтолкнуть его дулом пистолета. Только после этого он присоединился к своему семейству. Я закрыл дверь: серия отверстий и накрепко приваренных болтов. Все проверено.
Я накинул замок и велел Роджеру подойти.
– Повернись.
Он исполнил, не выказав никакого протеста. Возможно, он доверял мне, считал, что я ничего ему не сделаю, по крайней мере, сейчас. А может, ему уже все стало безразлично.
Я заставил его прижаться к вырезу, чтобы у меня появилась возможность снять с него наручники. Большинство из них сразу же после этого срывают скотч со рта и начинают кричать. Но он остался неподвижен. Здоровый мужик, который увял быстрее, чем дешевое полотно.
Джун поспешила ко мне, оттолкнула его, затем повернулась, чтобы я смог разрезать путы у нее на руках. Как только руки ее оказались на свободе, она сорвала скотч со рта и попыталась закричать, но не смогла. Ее горло настолько пересохло, что она закашлялась. А когда наконец смогла выдавить из себя слова, они звучали, как у Линды Блэр из «Экзорсиста»; каждый слог, вырывавшийся из саднившего горла, был оторван от другого, она хрипела как алкоголик, у которого случился приступ астмы.
– Что это значит? Что вам от нас надо? – ее взгляд упал на создания, мимо которых мы прошли, и она прошептала. – Кто это?
Но она и так знала, кто это.
Я сделал знак дочери, чтобы она подошла ко мне, и когда та приблизилась, Джун хлестнула рукой ее по лицу и прошипела:
– Ты мерзкая... девчонка. Как ты смела смеяться над своим братом? Ты заодно с ним? – Джун кинула взгляд в мою сторону, и я увидел, как в них сверкнул гнев. Он звучал и в ее хриплом голосе, когда она опять повернулась к своей дочери. – Только попробуй у меня что-нибудь еще отколоть.
Джун старалась сдержаться, чтобы не закатить дочери вторую пощечину. Она дрожала всем телом. Видя это, Роджер вернулся к жизни. Он взял жену за руку и, мыча – рот у него все еще оставался залеплен скотчем, – отвел ее в сторону. Я понимал, что вот-вот может вспыхнуть ссора.
Я освободил руки девушки. Она, отрывая последний кусок скотча с губ, повернулась ко мне.
– Посмотри, .что ты заставлял меня удерживать.
После этого она подошла к «ящику для котят», сняла штаны, потом трусики и начала долго и обильно мочиться, не отворачиваясь от меня. Что-то вроде ответа на то, что я делал в микроавтобусе. Она так и не сводила с меня глаз, даже тогда, когда Веселый Роджер наконец-то содрал со рта скотч и завопил:
– Прикройся!
Джун присоединилась к мужу. Сынишка тоже принял в этом участие.
Но дочку Вандерсонов это совершенно не беспокоило, она спокойно встала, выставив на показ свой бугорок, натянула трусики. Ее ленивые движения, похоже, еще больше распалили родителей, и все они успешно под руководством своей мамочки довели хор «Прикройся!» до звонкого финала.
Я уже собирался ради безопасности девочки надеть на Джун наручники, но она в изнеможении опустилась на пол у ног мужа. Она выдохлась.
Глава четвертая
Лорен услышала шаги в коридоре и поняла, что она действительно может определять Рая Чамберса по шагам. По средам эта процедура стала обычной. Ровно в восемь часов он появлялся у нее в кабинете и начинал задавать вопросы. В восемь ноль пять она уже была погружена или в воспоминания, или в теорию искусства. Она цитировала любимые места из Кандинского и Хайдеггера – в прошлый раз это было «Строения, жилища, размышления», – высказывала собственные мысли, раскрывалась перед ним так откровенно, как не раскрывалась ни перед кем, включая всех своих студентов. И ей нравилось это! Это ее соблазняло. Как здорово, когда у тебя берут интервью! Она еще никогда не испытывала такого внимания к себе. Вот уже три недели, пошла четвертая. Соблазнение, самое подходящее слово для этого. У нее никогда не брали такого подробного интервью, и она не могла понять, является ли ее реакция просто ответом на то внимание, которое уделяется ей, или это она так реагирует на того, кто берет это интервью. Лорен подозревала, что последнее более вероятно. Иначе зачем бы еще она так одевалась: высокие каблуки в десять сантиметров. Ничего из ряда вон выходящего, но достаточно, чтобы ее рост стал около метра семидесяти. Когда бы еще она могла накинуть на плечи шарф от Биркена? Но разве не ходит полгорода с такими шарфами? Черная юбка с серебристым кантом вдоль разреза, который поднимался от края подола почти до талии и раскрывался на несколько соблазнительных, на грани приличия, сантиметров? Черный свитер, который не может одновременно скрыть обе лямки лифчика и постоянно одну из них кокетливо выставляет на обозрение всему миру. На обозрение ему. Если уж быть до конца откровенной.
К этому можно еще добавить косметику. Ярко-красную помаду, выделявшуюся на фоне ее бледного лица и светлых волос, подстриженных вчера в очень дорогом салоне, про который она вычитала в газете.
Соблазнение. Но кроме этого были еще и все эти разговоры. Разговоры затягивали ее. Затягивали во что? Похоже, тут должно быть что-то большее, чем просто книга. Все, что он делал: смотрел ей в глаза и задавал короткие вопросы, а ее тут же заносило. Она открыла главный принцип, который давно известен всем хорошим интервьюерам: длина ответа всегда зависит от длины вопроса.
Чем больше она с ним разговаривала, тем больше рассказывала о себе. А чем больше рассказывала о себе, тем больше вводила его в свой мир, семью, историю жизни. Она говорила о плане своего отца быстро разбогатеть. Как он начал разводить у себя на заднем дворе в Коннектикуте экзотических птиц. Замечательных птиц с чудесным оперением. Как она учила попугая Ару сидеть у нее на плече. Но это ведь Новая Англия, и догадываетесь, что произошло? Все птицы вымерзли в первую же зиму. А что вы думаете!
Банкротство. Она рассказала Раю о том, как отец собрал их всех внизу на семейный совет. «И принесите с собой свои копилки», – сказал он.
– Вот тут-то я и поняла, что мы оказались в тяжелом положении, – пошутила она.
Рай рассмеялся, честно и открыто. Но, конечно, не над их положением. Она тоже рассмеялась. Все по новой. Она начала рассказывать ему про ипохондрию отца, как тот лег на кровать и сказал своим детям, что «Так и должно было случиться. Будьте ласковы со своим стариком отцом. Он долго тут не задержится». А ее мать на это заявила: «Мартин, да у тебя простуда». А он, лежа на своей кровати, покачал головой и прошептал: «Ты просто ничего не понимаешь, Лилиан».
Тут Лорен с беспокойством вспомнила, как один романист сказал, что писатели очень часто предают близких им людей. А сейчас она испытывала волнующую близость к Раю. Неужели он тоже собирается предать ее? Наговорит всяких слов и сделает из нее дурочку? Отец надул всех их, сделал из всех дураков, оставил их, всех их, ради другой женщины. А через неделю ровно в пять часов утра он вернулся и сообщил, что это большая ошибка с его стороны, и все, что им нужно, это хорошенько отдохнуть. Хорошо отдохнуть? Да у них вряд ли хватит денег, чтобы оплатить ренту. Что он задумал? Ехать на Ривьеру? В Прованс? После того, как он их оставил, мать каждую ночь перед сном плакала, плакала до тех пор, пока у нее внутри не начинало все болеть. Так что она была рада, что он вернулся, и все-таки где-то внутри она думала: сейчас пять часов утра! Неужели ты не мог сделать это в другое время?
Через три дня он ушел снова. И на этот раз уже не вернулся.
Лорен рассказывала Раю такие веши, которые никогда никому не рассказывала, ни Чэду, ни Джин, никаким своим дружкам или любовникам. Даже своему психотерапевту. Она сама открывала рот, открывала его при первой же подходящей возможности, открывала потому, что ее слушали. Он слушал ее, глядя в ее светло-голубые глаза. Ей казалось, что, кроме него, до нее никому больше дела нет. И поэтому она продолжала говорить.
Самообман! Она слишком смело судит. Но правда скрывалась где-то глубоко внутри нее. Если ее никто никогда так внимательно не выслушивал, как он, то почему в тридцать девять лет она должна ожидать, что появится кто-то, кто будет ее слушать?
Как это ни иронично, несмотря на его постоянное присутствие в ее мыслях, когда он вошел в ее кабинет, она вздрогнула от неожиданности. Лорен подпрыгнула. В такие минуты она казалась себе хрупкой, как канарейка. Канарейкой ее прозвали в школе, – биографический факт, который она от него скрыла.
Лорен отвела Рая в литейку за десять минут до того, как началась плавка. Они почувствовали жар плавильни сразу же, как только вошли в помещение, и Лорен усомнилась в том, что правильно поступила. Она заметила у него в руках бутылку с водой и попросила ее поставить ту на полку рядом с дверью.
– Люди здесь могут нервно отреагировать на воду. Если даже несколько капель попадут в тигель или литейную форму, то может произойти взрыв. Отсюда и их беспокойство.
– Считай, что сделано.
Когда он вернулся, Лорен выдала ему толстую огнеупорную куртку и тяжелую шапку с плексигласовым щитком для лица.
– Тут трудно делать какие-либо записи, – заметил он.
– Иначе можно получить дырку в голове. Эта штука, – кивнула она в сторону тигля с бронзой, – раскалена до двух тысяч ста градусов. Если хоть одна капля попадет тебе в голову, то прожжет череп и убьет тебя.
– Не надо больше ничего говорить. У меня в голове и так достаточно дырок.
Он надел защитный костюм, и они прошли в глубь литейки.
Первые два года после учебы Лорен провела, работая учителем в частной школе в Техасе. Среди ее студентов был внук Росса Перо[7] и агенты ФБР среди наблюдателей. Это были 92-е президентские выборы, но она слышала о них только мельком. Лорен так много времени провела с ребятами, отливая разные формы, что научилась регулировать подачу газа и воздуха в плавильную топку, ориентируясь по той вибрации, что отдавалась в ее диафрагме. Когда она рассказала об этом Раю, он поинтересовался показаниями термометра. Неужели в плавильне такого нет? И она ответила, что термометры никогда не были такими точными, как вибрационные индикаторы. Затем Лорен словно вышла из транса и отмахнулась от своего спутника:
– Господи, все это такая дребедень.
– Дребедень? Это какой-нибудь технический термин? Рай улыбался. Но Лоренс все равно покраснела, чувствуя, как краснеет.
Два студента держали двухметровый железный стержень, посередине которого располагался прихват для тигля. Лорен объяснила Раю, что тот, который стоит к ним спиной, называется отливщик, а второй студент выполняет роль ухватного. Несмотря на маску, Рай продолжал делать заметки.
Для такой работы нужна силенка, заметила Лорен. Хотя, конечно, не все, кто работает в литейке, атлеты, как это можно подумать. Однако психическое напряжение, признала Лорен, довольно большое.
– Почему? – удивился он.
– Ты отливаешь не только свою работу, но и все другие. Многие студенты, да и некоторые художники, работают с воском. Перегреешь, и вся работа стечет в канаву.
– С вами когда-нибудь такое случалось?
– Нет. Но я видела подобные инциденты.
– Вы скучаете по... бронзе? – спросил он, держа свой журналистский блокнот, словно болванку.
Лорен рассказала ему о бронзовой фазе своей карьеры, но ничего не сказала о том, как она относится к самому материалу.
– И да, и нет. В бронзе есть что-то очень примитивное. Вы берете что-то твердое, металл, превращаете его в жидкость, и потом, внезапно, он снова становится твердым, но уже приняв новые формы. Это скрывает в себе какое-то странное чувство нестабильности. Даже плохая скульптура в бронзе может произвести впечатление. Вы сталкиваетесь с этим постоянно. Посредственное произведение искусства может выглядеть значительным из-за материала, который использовали для ее создания. Смотрите... Вот они идут.
Ухватный и отливщик подняли стальную палку с дымящимся тиглем и двинулись к формам, расставленным на грязном полу отливочной площадки. Бронза сверкала. На Лорен это производило впечатление. Так много работы и так много вдохновения. Искусство сродни азартной игре казино со своим рулеточным колесом и карточным столом, крутящимися костями и бесстрастным крупье. Ты ставишь все свое состояние на произведение, потом вручаешь его владельцу галереи, который возьмет себе пятьдесят процентов цены, и надеешься на прихоть публики. Но все это может оказаться тщетным, когда ты выставишь свою скульптуру на показ. Есть еще и жидкость, которая может подвести тебя в течение секунды.
Хотя она может заполнить самые отдаленные уголки формы, принять самые изысканные очертания, сохранив изгибы и углы, которые превзойдут саму жизнь.
Огромное облако пара поднялось из формы. По помещению пополз сладковатый запах металла, который начал твердеть и рождать для мира новое чудо. Она ощущала напряжение согнутой спины отливщика. Но он все держал под контролем. Хотя она видела волнение в глазах ухватного, когда он из-под маски смотрел на форму.
– Подожди-ка, – сказала сама себе Лорен, когда снова взглянула на ухватного. – Да это же Керри.
Девушка, очевидно, наконец-то начала работать в литейке. Студентам иногда приходится ждать месяцами возможности поработать здесь. Керри уставилась на отливщика, подчиняясь каждому его знаку, предоставив ему руководство. Хореография в паре. Между ними сверкает солнце. Но оно твердо держится своей орбиты.
Они закончили наполнение первой формы и сделали два коротких синхронных шага вправо, навели тигель на форму, и отливщик начал наклонять его. Но тут его охватило сомнение.
– Нет, нет. Не надо! – прошептала Лорен, прекрасно понимая, что она может только молиться. Капля бронзы упала в форму, стала плоской и начала твердеть.
С того места, на котором она стояла, она не могла увидеть, расплескалась ли капля, закупорила ли проход, свела ли на нет все усилия по созданию скульптуры.
К этому можно еще добавить косметику. Ярко-красную помаду, выделявшуюся на фоне ее бледного лица и светлых волос, подстриженных вчера в очень дорогом салоне, про который она вычитала в газете.
Соблазнение. Но кроме этого были еще и все эти разговоры. Разговоры затягивали ее. Затягивали во что? Похоже, тут должно быть что-то большее, чем просто книга. Все, что он делал: смотрел ей в глаза и задавал короткие вопросы, а ее тут же заносило. Она открыла главный принцип, который давно известен всем хорошим интервьюерам: длина ответа всегда зависит от длины вопроса.
Чем больше она с ним разговаривала, тем больше рассказывала о себе. А чем больше рассказывала о себе, тем больше вводила его в свой мир, семью, историю жизни. Она говорила о плане своего отца быстро разбогатеть. Как он начал разводить у себя на заднем дворе в Коннектикуте экзотических птиц. Замечательных птиц с чудесным оперением. Как она учила попугая Ару сидеть у нее на плече. Но это ведь Новая Англия, и догадываетесь, что произошло? Все птицы вымерзли в первую же зиму. А что вы думаете!
Банкротство. Она рассказала Раю о том, как отец собрал их всех внизу на семейный совет. «И принесите с собой свои копилки», – сказал он.
– Вот тут-то я и поняла, что мы оказались в тяжелом положении, – пошутила она.
Рай рассмеялся, честно и открыто. Но, конечно, не над их положением. Она тоже рассмеялась. Все по новой. Она начала рассказывать ему про ипохондрию отца, как тот лег на кровать и сказал своим детям, что «Так и должно было случиться. Будьте ласковы со своим стариком отцом. Он долго тут не задержится». А ее мать на это заявила: «Мартин, да у тебя простуда». А он, лежа на своей кровати, покачал головой и прошептал: «Ты просто ничего не понимаешь, Лилиан».
Тут Лорен с беспокойством вспомнила, как один романист сказал, что писатели очень часто предают близких им людей. А сейчас она испытывала волнующую близость к Раю. Неужели он тоже собирается предать ее? Наговорит всяких слов и сделает из нее дурочку? Отец надул всех их, сделал из всех дураков, оставил их, всех их, ради другой женщины. А через неделю ровно в пять часов утра он вернулся и сообщил, что это большая ошибка с его стороны, и все, что им нужно, это хорошенько отдохнуть. Хорошо отдохнуть? Да у них вряд ли хватит денег, чтобы оплатить ренту. Что он задумал? Ехать на Ривьеру? В Прованс? После того, как он их оставил, мать каждую ночь перед сном плакала, плакала до тех пор, пока у нее внутри не начинало все болеть. Так что она была рада, что он вернулся, и все-таки где-то внутри она думала: сейчас пять часов утра! Неужели ты не мог сделать это в другое время?
Через три дня он ушел снова. И на этот раз уже не вернулся.
Лорен рассказывала Раю такие веши, которые никогда никому не рассказывала, ни Чэду, ни Джин, никаким своим дружкам или любовникам. Даже своему психотерапевту. Она сама открывала рот, открывала его при первой же подходящей возможности, открывала потому, что ее слушали. Он слушал ее, глядя в ее светло-голубые глаза. Ей казалось, что, кроме него, до нее никому больше дела нет. И поэтому она продолжала говорить.
Самообман! Она слишком смело судит. Но правда скрывалась где-то глубоко внутри нее. Если ее никто никогда так внимательно не выслушивал, как он, то почему в тридцать девять лет она должна ожидать, что появится кто-то, кто будет ее слушать?
Как это ни иронично, несмотря на его постоянное присутствие в ее мыслях, когда он вошел в ее кабинет, она вздрогнула от неожиданности. Лорен подпрыгнула. В такие минуты она казалась себе хрупкой, как канарейка. Канарейкой ее прозвали в школе, – биографический факт, который она от него скрыла.
Лорен отвела Рая в литейку за десять минут до того, как началась плавка. Они почувствовали жар плавильни сразу же, как только вошли в помещение, и Лорен усомнилась в том, что правильно поступила. Она заметила у него в руках бутылку с водой и попросила ее поставить ту на полку рядом с дверью.
– Люди здесь могут нервно отреагировать на воду. Если даже несколько капель попадут в тигель или литейную форму, то может произойти взрыв. Отсюда и их беспокойство.
– Считай, что сделано.
Когда он вернулся, Лорен выдала ему толстую огнеупорную куртку и тяжелую шапку с плексигласовым щитком для лица.
– Тут трудно делать какие-либо записи, – заметил он.
– Иначе можно получить дырку в голове. Эта штука, – кивнула она в сторону тигля с бронзой, – раскалена до двух тысяч ста градусов. Если хоть одна капля попадет тебе в голову, то прожжет череп и убьет тебя.
– Не надо больше ничего говорить. У меня в голове и так достаточно дырок.
Он надел защитный костюм, и они прошли в глубь литейки.
Первые два года после учебы Лорен провела, работая учителем в частной школе в Техасе. Среди ее студентов был внук Росса Перо[7] и агенты ФБР среди наблюдателей. Это были 92-е президентские выборы, но она слышала о них только мельком. Лорен так много времени провела с ребятами, отливая разные формы, что научилась регулировать подачу газа и воздуха в плавильную топку, ориентируясь по той вибрации, что отдавалась в ее диафрагме. Когда она рассказала об этом Раю, он поинтересовался показаниями термометра. Неужели в плавильне такого нет? И она ответила, что термометры никогда не были такими точными, как вибрационные индикаторы. Затем Лорен словно вышла из транса и отмахнулась от своего спутника:
– Господи, все это такая дребедень.
– Дребедень? Это какой-нибудь технический термин? Рай улыбался. Но Лоренс все равно покраснела, чувствуя, как краснеет.
Два студента держали двухметровый железный стержень, посередине которого располагался прихват для тигля. Лорен объяснила Раю, что тот, который стоит к ним спиной, называется отливщик, а второй студент выполняет роль ухватного. Несмотря на маску, Рай продолжал делать заметки.
Для такой работы нужна силенка, заметила Лорен. Хотя, конечно, не все, кто работает в литейке, атлеты, как это можно подумать. Однако психическое напряжение, признала Лорен, довольно большое.
– Почему? – удивился он.
– Ты отливаешь не только свою работу, но и все другие. Многие студенты, да и некоторые художники, работают с воском. Перегреешь, и вся работа стечет в канаву.
– С вами когда-нибудь такое случалось?
– Нет. Но я видела подобные инциденты.
– Вы скучаете по... бронзе? – спросил он, держа свой журналистский блокнот, словно болванку.
Лорен рассказала ему о бронзовой фазе своей карьеры, но ничего не сказала о том, как она относится к самому материалу.
– И да, и нет. В бронзе есть что-то очень примитивное. Вы берете что-то твердое, металл, превращаете его в жидкость, и потом, внезапно, он снова становится твердым, но уже приняв новые формы. Это скрывает в себе какое-то странное чувство нестабильности. Даже плохая скульптура в бронзе может произвести впечатление. Вы сталкиваетесь с этим постоянно. Посредственное произведение искусства может выглядеть значительным из-за материала, который использовали для ее создания. Смотрите... Вот они идут.
Ухватный и отливщик подняли стальную палку с дымящимся тиглем и двинулись к формам, расставленным на грязном полу отливочной площадки. Бронза сверкала. На Лорен это производило впечатление. Так много работы и так много вдохновения. Искусство сродни азартной игре казино со своим рулеточным колесом и карточным столом, крутящимися костями и бесстрастным крупье. Ты ставишь все свое состояние на произведение, потом вручаешь его владельцу галереи, который возьмет себе пятьдесят процентов цены, и надеешься на прихоть публики. Но все это может оказаться тщетным, когда ты выставишь свою скульптуру на показ. Есть еще и жидкость, которая может подвести тебя в течение секунды.
Хотя она может заполнить самые отдаленные уголки формы, принять самые изысканные очертания, сохранив изгибы и углы, которые превзойдут саму жизнь.
Огромное облако пара поднялось из формы. По помещению пополз сладковатый запах металла, который начал твердеть и рождать для мира новое чудо. Она ощущала напряжение согнутой спины отливщика. Но он все держал под контролем. Хотя она видела волнение в глазах ухватного, когда он из-под маски смотрел на форму.
– Подожди-ка, – сказала сама себе Лорен, когда снова взглянула на ухватного. – Да это же Керри.
Девушка, очевидно, наконец-то начала работать в литейке. Студентам иногда приходится ждать месяцами возможности поработать здесь. Керри уставилась на отливщика, подчиняясь каждому его знаку, предоставив ему руководство. Хореография в паре. Между ними сверкает солнце. Но оно твердо держится своей орбиты.
Они закончили наполнение первой формы и сделали два коротких синхронных шага вправо, навели тигель на форму, и отливщик начал наклонять его. Но тут его охватило сомнение.
– Нет, нет. Не надо! – прошептала Лорен, прекрасно понимая, что она может только молиться. Капля бронзы упала в форму, стала плоской и начала твердеть.
С того места, на котором она стояла, она не могла увидеть, расплескалась ли капля, закупорила ли проход, свела ли на нет все усилия по созданию скульптуры.