Страница:
На маленьком мотоботе "Фрам" капитан Мортен Генсен - старик; на большом мотоботе "Фиск" капитан Турольф Пало - совсем еще молодой парень. Но старые и молодые рыбаки работали не отдыхая, всю ночь и весь день, доставляя через фиорд наших бойцов. Утром из-за мыса выскочил еще один маленький мотобот и тоже немедля приступил к перевозке.
Рядом рвались снаряды и мины, с горы по фиорду гитлеровцы строчили из станковых пулеметов, но норвежские рыбаки продолжали свое дело. Когда я спросил у рыбака Пера Нильсена и Мортена Генсена, в чем они нуждаются, они в один голос ответили:
- Дайте горючего, чтобы дальше работать!..
- Они почти целиком переправили наш полк, - сказал капитан Артемьев. Отличные ребята!
Жестоким был бой у переправы через Эльвеносский фиорд. Гитлеровцы взорвали мосты и минировали подходы к ним. Снова появились амфибии. Ночью подразделения форсировали фиорд и высадились на западном берегу. Рота гвардии капитана Реклицкого немедленно бросилась вперед, к городу. Стремительный рывок ее был поддержан другими ротами батальона. Под огнем, от которого, казалось, закипала вода, амфибии перевезли несколько тысяч человек.
Город горел. В огне - бумажная фабрика, консервный завод, школы, баня, больница. От кварталов жилых домов остались только печи да трубы.
Еще стреляли из-за углов вражеские автоматчики, когда на улице показалось несколько юношей и девушек в гражданской одежде, с повязками Красного Креста на рукавах.
Они стали перевязывать наших раненых бойцов. Через час я встретил двоих из них: Гаральда Стаугнера и Одда Антон-сена. Они повели нас в бомбоубежище. Пройдя катакомбы, мы вошли в уютную комнату. Здесь было до двадцати юношей и девушек.
- Мы прятались тут во время боев. Ждали русских. Мы решили вам помогать, - говорит Гаральд Стаугнер.
- А где остальные жители Киркенеса?
- Спрятались в большом туннеле в горах. Несколько тысяч человек. Теперь они скоро выйдут!
Эти юноши и девушки хотят сфотографироваться обязательно рядом с нашими танками. К танкам же подходят две женщины в косынках. Обе говорят по-русски, оказывается, наши, угнанные гитлеровцами.
- Фашисты бросили нас в концлагерь, но удалось убежать и спрятаться в бункере. Мы ждали вас и дождались!
27 октября 1944 года
Борис Полевой
Ровесник Родины
Мы познакомились с ним в Карпатах в разгар тяжелого боя, который его дивизия вела уже третий день, штурмуя поросший лесом крутой и обрывистый перевал. Я пришел, вернее приполз, на его наблюдательный пункт, помещавшийся на склоне горы, в скалах, в трехстах метрах от немцев, окопавшихся на соседней горе. Вражеские пули поминутно чирикали над головой и сердито взвывали, рикошетируя о камни. Зато поле боя, развертывающееся за небольшой лощиной на соседнем склоне, было видно простым глазом, и командир дивизии, сидя за скалой, мог видеть на только общие контуры боя, но каждого солдата, каждый идущий в атаку танк.
Момент, когда я к нему прибыл, мало подходил для приема представителя прессы. Понимая, что эти скалистые, поросшие лесом крутые обрывы, за которыми прочно сидела врывшаяся в камни немецкая дивизия, взять не удается, полковник прибег сегодня к излюбленному в русской армии маневру обходу вражеских сил. Он приказал одному полку с приданными ему самоходными орудиями интенсивно штурмовать перевал в лоб, сковывая и отвлекая силы немцев. Лучшие силы двух других полков получили задание незаметно, без единого выстрела, под шум боя обойти перевал справа и слева, подняться без дороги на казавшиеся неприступными скалы и, сосредоточившись у них за спиной, в 4 часа атаковать врага.
Я прибыл сюда в 3 часа 48 минут.
Полковник на миг оторвался от зрелища боя, коротко отрекомендовался:
- Полковник Воловин, командир дивизии.
До боли пожал мне руку своей маленькой, но очень сильной рукой и снова прижал бинокль к глазам.
Пронзительный ветер, дувший в ущелье, как в печной трубе, и несший целые охапки желтых, вялых листьев, доносил из лощины крики "ура". Это полк, наступавший с фронта, шел в атаку. Мы видели, как внизу в долине, перебегая от скалы к скале, ползли, карабкались на четвереньках, но неустанно двигались вперед серые фигурки солдат, как, стоя за нашей спиной на опушке леса, дергались три советские автоматические пушки и как склон перевала весь сверкал красными огнями немецких выстрелов.
Полковник на миг бросил бинокль и схватился за телефонную трубку. Он вызвал к телефону начальника артиллерии и приказал усилить огонь по врагу.
За эту войну мне десятки раз приходилось быть свидетелем чудесной мощи советской артиллерии, но никогда не устанешь восторгаться ее работой. Батареи, расположенные где-то у нас за спиной, открыли огонь. Снаряды с шуршанием полетели через наши головы и на склоне перевала, под скалами, где оборонялись немцы, запрыгали бурые облачка разрывов, такие частые, что перевал через несколько минут затянуло бурым облаком порохового дыма. Полковник Воловин посмотрел на свои часы: они показывали 3 часа 58 минут. Он отдал по телефону еще одно приказание начальнику артиллерии.
Грохот артиллерии стал оглушающим, как будто в горах сорвалась лавина камней.
Полковник теперь не смотрел в бинокль, он смотрел на часы. Он ждал минуты, когда там, за горой, за седловиной перевала, пойдут в атаку посланные им в обход штурмовые батальоны. Полковник смотрел не на минутную, а на секундную стрелку часов, коротенькими прыжками обходившую циферблат. Он был уверен, что атака с тыла начнется точно в 4 часа.
- Неужели вы верите, что они атакуют ровно минута в минуту? - спросил я полковника.
Он ответил не очень приветливо, даже сердито:
- Я не верю, а знаю. Иначе зачем бы я стал пускать на ветер снаряды. Если они дошли туда живыми, а в этом я не сомневаюсь, то они должны атаковать... - Он сделал паузу, дождался, когда минутная стрелка, встав на часах вертикально, совпала с секундной стрелкой, и добавил: -Должны атаковать вот сейчас.
И действительно, гром артиллерии прекратился, стало тихо, и эта тишина вдруг нарушилась трескотней автоматов из-за перевала.
- Пошли, - сказал полковник и, сев на камень, вытер платком вспотевший лоб. Трескотня за перевалом усилилась, атакующие нажимали, и вдруг мы увидели необычайное зрелище: изрытый взрывами скат, где оборонялись немцы, такой пустынный и мертвый, ожил. Враги вылезали из окопов, из скалистых щелей и, как клопы от света, бежали, бросая позиции, назад в лес, в горы. Полк, атакующий с фронта, пошел за ними по пятам. Через час на вершине перевала, на пирамиде топографической вышки уже развевался красный флаг, привязанный кем-то из солдат. Адъютант полковника по телефону передавал в штаб армии донесение о преодолении перевала.
Сейчас, когда закончился бой, полковник Воловин стал любезным хозяином. Он приветливо ответил на все мои вопросы, мило пошутил насчет того, что часы у него и у его командиров ходят точно, а потом радушно пригласил к себе обедать. Здесь, в убогой хижине горного пастуха, за столом, накрытым газетой, на котором стояли блюда с немудреными местными закусками - соленым овечьим сыром, мочеными дулями, душистым горным медом, я ближе познакомился с этим интересным человеком, в котором прекрасно сочетались молодость лет с огромным боевым опытом. Я попросил его рассказать о своей жизни. Он полез в чемодан и достал оттуда пожелтевшую фотографию. На ней был изображен русский солдат с георгиевским крестом на груди и с красной ленточкой на папахе и молодая красивая женщина в ситцевом платье с буфами на рукавах, с букетом бумажных цветов.
- Это мои родители, - сказал полковник. - Отец солдат - гренадер царской службы, а с первых революционных лет - красногвардеец - Илья Воловин, и мать Мария Воловина - ткачиха фабрики Цинделя в Москве.
Он сказал это с гордостью, с какой говорят о своем роде потомки старинных дворянских фамилий. Сказал и добавил:
- Я ровесник нашей страны. Я родился в октябре 1917 года.
У Василия Воловина оказалась очень интересная биография. Он был не только ровесником, но и очень типичным сыном своей страны. От родителей своих он унаследовал любовь к упорному труду. Он отлично учился в средней школе. Учась, занимался спортом. Юношей он был одним из лучших спортсменов Ленинграда, и до сих пор завсегдатаи ленинградских стадионов отлично помнят его как замечательного бегуна, мастера по прыжкам с шестом и велогонщика, не раз бравшего первые места на состязаниях.
Но спорт был для Василия Воловина не самоцелью, а средством физического развития. Он мечтал о военном деле, он стал военным в боях с японцами на озере Халхин-Гол, где получил свой первый орден - Красную Звезду. Он был тогда солдатом. Потом учился и окончил офицерскую школу. В первый день войны он был лейтенантом, командовал взводом у западной границы в Латвии. Под Москвой он командовал ротой, а у Сталинграда - батальоном. Его батальон, входивший в одну из сталинградских дивизий, отличился. Капитан Василий Воловин получил за участие в Сталинградской битве орден Красного Знамени и гвардейский значок.
Когда шли бои за Днепр, он командовал уже полком. Здесь, в Карпатах, гвардии полковник Воловин командует уже дивизией, и я сам только что видел военный талант этого молодого командира дивизии во всем его блеске. Ровесник своей великой Родины и типичный сын своего чудесного, мужественного, трудолюбивого, творчески неутомимого народа, он в 27 лет отнюдь не остановился в своем росте и не стал узко военным человеком. Даже сейчас, в труднейших условиях боев, он не бросает спорта. На каждом новом пункте для него строят турник, параллельные брусья, на которых он тренируется в минуту отдыха. Воловин продолжает начатое до войны изучение английского и немецкого языков. И как бы он ни был занят, всегда выкраивает время, чтобы прочесть по десятку страниц английских или немецких книг для практики. А когда мы с ним сидели в пастушьей хижине в Карпатах, он жадно выспрашивал меня о московских литературных и театральных новостях.
Нам постелили прямо на полу, прикрыв плащ-палатками свежую солому. Утомленный за день, полковник сейчас же заснул, богатырски раскинув руки. Я смотрел на освещенный свечой спокойный и красивый его профиль и долго думал об этом ровеснике моей великой страны, типичном сыне нового поколения выросших в ней людей.
28 октября 1944 года
Илья Эренбург
Герои "Нормандии"
Есть теперь на свете два француза, которые, если их спросят, кто они, смогут ответить: "Мы Герои Советского Союза". Это радость для французов, это радость для нас. Два народа, преданные свободе, народ Вальми и Вердена, народ Перекопа и Сталинграда, равно гордятся отважными солдатами Марселем Альбером и Роланом де ля Пуапом.
Теперь у нас очень много друзей: тесно за столом победителей. Летчики "Нормандии" приехали к нам осенью 1942 года. Нас тогда не было в Восточной Пруссии, гитлеровцы были тогда у Волги. Мы отчаянно сражались, зная, что дальше отступать нельзя. А за границей гадали: сколько недель мы еще продержимся? И вот в ту темную осень наши друзья, французские летчики, приехали к нам. Они поняли нашу силу и поверили в нашу дружбу. Когда немецкие фашисты еще были на Кавказе, французские патриоты поняли, что битва России - это также битва Франции, что можно в русском небе сражаться за французскую землю. Среди первых были Марсель Альбер и Ролан де ля Пуап. Они пришли к нам до Сталинграда, и этого мы не забудем.
Франция теперь освобождена от захватчиков. И в боях за Эльзас французская армия покрыла себя славой. В 1942 году Франция молчала: ей зажимали рот гитлеровцы. Но и тогда мы верили в звезду Франции, но и тогда с уважением, больше того, с любовью говорили воины Красной Армии об этой прекрасной стране. Теперь Францию признают все. Но мы ее признали, когда она еще была в цепях. И французы этого не забудут.
Марсель Альбер сбил на наших фронтах 23 вражеских самолета. Это первый ас французской армии. Россия ему дала чудесный самолет. Франция вложила в него сердце героя. Фашистская Германия родила в нем великую ненависть. И вот этот веселый француз, парижанин из парижан, сын рабочего, стал Героем Советского Союза. Их было трое, боевых друзей: Лефевр, Дюран и Альбер. Втроем они перелетели из Северной Африки, захваченной фашистами, в Гибралтар. Втроем заявили: "Мы хотим сражаться в России". Они были неразлучны, и товарищи шутя называли их "тремя мушкетерами". Дюран, а потом Лефевр погибли в бою. Марсель Альбер продолжает бить врага.
Велико единство французского народа в борьбе против захватчиков: если Марсель Альбер - сын рабочего, то де ля Пуап - представитель старой аристократии, и если бы он хотел, он мог бы кичиться своими титулами. Но это подлинный демократ, влюбленный в свободу, и гордится он одним: сбитыми самолетами. Когда немецкие фашисты захватили Францию, де ля Пуап не задумываясь уехал на суденышке в Англию и там продолжал сражаться против захватчиков. Узнав, что группа летчиков хочет ехать в Советский Союз, де ля Пуап заявил: "Прошу отправить меня на Восток, чтобы сражаться вместе с Красной Армией". Он сбил 16 гитлеровцев.
Искусство летчика трудно поддается описанию. Это поэзия. Кто расскажет, почему большой поэт пишет хорошие стихи? Я не осмелюсь говорить о воздушных победах двух французских героев. Я только напомню, что они принимали участие в тех операциях, из которых каждая открывала новую главу войны: Орел, Смоленск, Орша, Неман, Восточная Пруссия. Эти названия говорят нам больше, чем толстые тома. И во всех этих битвах пролилась кровь французских летчиков, во всех этих битвах разили врага Марсель Альбер и Ролан де ля Пуап.
Они страстно любят францию. Это понятно без долгих слов. Любят ее виноградники, ее сады, ее седые камни, ее веселых девушек, ее вольности, ее историю. Я скажу сейчас о другом: они полюбили нашу Родину. Они не только научились понимать русский язык, они научились понимать то, о чем не сказано ни в словарях, ни в грамматике: русское сердце. Они увидели пепел наших сожженных городов и горе наших женщин, они увидели мужество Красной Армии, ее путь от Орла до Восточной Пруссии, и каждый из них связан с нами не словами - кровью. И когда-нибудь в Пью-де-Доме, среди зеленых пастбищ и нежной ольхи, Ролан де ля Пуап будет рассказывать детям о стране больших просторов и большого сердца, о далекой, но близкой России. И когда-нибудь веселый Марсель Альбер среди шума Парижа, который никогда не замолкает, как морской прибой, вдруг вспомнит тишину смоленских лесов и скажет: "Там я узнал меру человеческого горя и крепость человеческого сердца".
Воины Красной Армии приветствуют своих испытанных друзей, героев Франции, ныне Героев Советского Союза. Если дружба проверяется на страшном огне, дружба Советской Республики и Французской Республики проверена. Она пережила горе, она переживает и радость. Мы еще чокнемся с французами в Берлине.
29 ноября 1944 года
Наши войска, действуя совместно с частями Народно-освободительной армии Югославии, продолжали вести бои по очищению от противника города Белград.
Из оперативной сводки Совинформбюро
19 октября 1944 г.
Константин Симонов
Старшина Ерещенко
Это было здесь же, в Белграде. На четвертый день.
Уже сравнительно близко к концу. Наша рота находилась в театре. Здание сильно разбитое, и из-за стрельбы прохода по улице не было - пробирались по дворам, через крышу соседнего дома по пожарной лестнице и опять вниз.
Утром мы пошли с бойцом за завтраком, только вернулись - приказ: наступать на другой квартал. Пошли в наступление.
По улице бьют два крупнокалиберных пулемета. Мы вдвоем с Абдулаевым перебежали через улицу. Обоих ранило в ноги, его сильно, меня легко и еще немножко по голове царапнуло.
Перебежали. Ворота во двор заперты. Мы спрыгнули в подвал. Там темно. Я засветил фонарь. Было восемь утра.
Абдулаев дальше идти не мог. Совсем ногу перебило. Я его сам стащил в подвал. Его ранило выше колена. Я снял два брючных ремня - с себя и с него - и перетянул ему ляжку. Говорю ему: "Не кричи, тише, здесь немцы. Убьют".
И пошел наверх.
Вижу, проблескивает свет. Дверь на двор. И стоит пулемет, направленный прямо на закрытые ворота, и два немца у пулемета.
Тут у меня мечта, что если я их не убью, то они меня убьют. Убил их с автомата, с расстояния метров пяти и обратно пошел в подвал.
А там Абдулаев просит пить.
"Откуда я тебе возьму? Подожди, полежи, сейчас найду вход в дом, достану тебе воды".
Пошел искать. Верно, это был завод: узкоколейка уходила в подвал. А вверх шли ступеньки. Чисто, пусто. Коридор поворачивает направо, а налево оказываются две комнаты. Зашел в них.
Слышу, кто-то идет по коридору. Скрылся за стену, держу автомат наготове. Подходит женщина, говорит:
"Здесь немцев нет".
Старая женщина, уборщица.
"А где немцы?"
"Сейчас поведу".
И пошли по коридору. Она меня довела до окна. Там, снаружи, перед окном, огражденные камнями, лежат три немца. И опять пулемет. Старуха показала и ушла от греха.
Я бросил гранату в окно и взорвал пулемет и их убил двоих, а третий уполз.
Стал я выходить из комнаты. В это время в коридор по лестнице бросил гранату немец со второго этажа, но она меня не повредила. Я встал за выступ. Она прокатилась по ступенькам мимо меня и разорвалась ниже. Только все дымом заволокло по коридору.
Я пробежал быстро через коридор и открыл крючок на воротах. Когда я открыл их, через улицу видны наши. Командует старший лейтенант Киселев.
Я кричу им:
"Дайте подмогу, я один остался, кругом немцы!"
Ко мне перебежал пулеметчик второй номер и стрелок, но его ранило. Добежал и лег. Мы его подняли и сразу в первый этаж перенесли.
Как они двое перебежали, больше никто не может -сильный огонь. Мы пошли по коридору налево, в те комнаты, откуда виден дом, из которого немцы обстреливали всю улицу. Нам было видно, что на третьем этаже приподнят железный занавес и оттуда бьет ручной пулемет.
Мы дали по ним две короткие очереди, и они замолчали. Но тут же в другое наше окно бросили снизу, с улицы, гранату. В комнате у нас были нары с матрацами. Граната разорвалась на матрацах, но пулеметчика все-таки ранило в плечо.
Я поверху, не снимая рубашки, перевязал его бинтом.
Потом спустился снова к Абдулаеву. Говорю:
"Абдулаев!"
Он просит:
"Воды мне!"
"Сейчас отнесу тебя наверх. Берись за мои плечи".
Он взялся за мои плечи, обнял меня сзади, но не мог держаться и упал.
"Я, - говорит, - погибаю".
Я бегу наверх и говорю пулеметчику:
"Там человек пропадает, пойдем".
Он говорит:
"Я тоже раненый".
Я ему говорю:
"Это неважно, все мы тут раненые. Пойдем!"
Мы с ним взяли матрац и пошли снова вниз за Абдулаевым. Так мы его и вынесли вверх на матраце. Сказали ему:
"Сейчас мы принесем тебе воды".
И пошли осматривать комнаты.
Всюду тишина. Дошли до последнего окна. Тут из противоположного здания по нас из пулемета. Мы скрылись за стенку. Я выдернул кольцо - и гранату туда, но она не долетела и взорвалась под домом. Я вторую. Она влетела в окно, и больше мы ничего оттуда не слыхали.
Теперь уже свободно прошли мимо окна и в кухню. Там варилась фасоль, грелся чай и было ведро воды.
Я говорю товарищу:
"Смотри кругом, пока я напьюсь воды и налью фляжку".
Потом он также напился.
Вернулись к Абдулаеву, дали ему воды наконец.
Стало смеркаться. На улице мотор слышен - или танк идет, или машина.
Смотрим, подошла немецкая самоходка и стала против нашего окна, - а гранат противотанковых у нас нет.
Я говорю пулеметчику:
"Я сейчас побегу за гранатами и возьму".
А самоходка подошла и начала стрелять вдоль по улице.
Я вернулся к воротам. Пулемет вдоль улицы бьет, и самоходка стреляет. Пройти нельзя. Кричу через улицу нашим:
"Дайте гранату!"
А они не слышат за грохотом.
Потом, как затихло между двумя выстрелами, я опять закричал:
"Киньте мне гранату!"
"Ну ладно, бросим, только, - кричат, - лови. Сначала один запал".
Завернули в бумажку и бросили мне запал. Два метра не докинули.
Я по-пластунски подполз, взял, потом отполз. Тогда они прямо в ворота кинули гранату уже без запала.
Я поймал ее и бросился обратно по коридору в ту комнату, против которой стоит немецкая самоходка, вложил запал, дернул кольцо, кинул в переднюю гусеницу, а сам лег под окно.
Получился через три секунды взрыв. Я сразу поднялся. Два немца соскочили с пушки. Я выстрелил - одного убил, другой заполз за пушку. Пушка встала. Поставил пулеметчика наблюдать, а сам вернулся вниз, дал двум раненым воды. Потом выбежал через двор к воротам. Вдоль улицы бьет еще пулемет, но уже в темноте. Даст очередь и молчит. Все-таки легче.
С той стороны улицы, в парадном, наши сидят, но перейти ко мне нельзя. А у меня трое раненых, потому что пулеметчик тоже лег без сил - у него слишком много крови из плеча вышло.
Тогда я вынес из комнаты, где были нары, три матраца на двор к воротам. И Абдулаева и другого раненого снес вниз и положил на матрацы. Пулеметчик, правда, сам пошел и лег.
Я с кухни взял веревки - там веревок много было - и ковшик, тяжелый, железный.
Пулеметчик меня спрашивает:
"Что ты делаешь?"
Но я ничего не сказал, времени не было с ним разговаривать.
Взял нож, проткнул в двух местах матрац, где Абдулаев лежал, веревку продел - и на два узла, покрепче. Потом к другому концу веревки ковшик привязал и к нашим в парадное через улицу кинул.
Они сначала испугались, думали - граната, а потом поняли, взяли ковшик и с ним конец веревки.
Я кричу им:
"Давай теперь быстрей тяни!"
А Абдулаеву говорю:
"Ты хоть зубами за матрац возьмись, если руки не держутся, а то свалишься, пропадешь среди улицы".
Они натянули веревку и в одну секунду перетащили матрац через улицу. Быстро, как на салазках.
Потом отвязали веревку и вместе с ковшиком мне обратно вернули.
Так я всех трех раненых переправил и остался один на весь дом, как хозяин. Когда совсем темно стало, мне через улицу подкрепление подошло, и мы пошли другой дом занимать...
А так на веревке через улицу переправу делать - это я не в первый раз. Мы так и раньше - и боеприпасы, и пищу в термосах переправляли...
* * *
На этом обрывается рассказ Ерещенко.
Остается сказать, как и где я встретил самого Ерещенко.
Было раннее утро. За ночь наши и югославские части, очистив район вокзала, наконец, прорвались через реку Саву, и бой шел на той стороне, в Земуне, в последнем, еще не взятом предместье Белграда.
Несмотря на ранний час, разбитые, почерневшие и кое-где еще дымившиеся улицы Белграда были полны народом.
Люди шли по тротуарам и мостовым, наступая на хрустящие осколки стекол, шагая через сорванные провода.
И все-таки город имел праздничный вид: такое количество красно-бело-синих - югославских и красных - наших флагов свешивалось со всех крыш, окон и балконов.
Мое внимание привлекла картина, неожиданная в своем сочетании печального и смешного.
По мостовой медленно двигалась телега. Она была доверху нагружена разнообразным домашним скарбом, покрытым пылью и обсыпанным известкой.
На передке телеги, рядом с равнодушным хмурым возчиком, неловко скорчившись, сидел седой генерал в форме старой югославской армии, в высокой круглой генеральской шапке французского образца.
Все это было такое же выцветшее и пыльное, как вещи, громоздившиеся позади генерала на телеге, - и потертая шапка, и мундир с поперечными складками, видимо, только что вынутый из нафталина, и увядшие позументы на штанах.
Куда он ехал, почему ехал с вещами и на телеге - я не знал. Но одно было ясно при взгляде на этого человека: все эти годы он наверняка сидел в своем углу, равнодушный ко всему, кроме сохранения собственной жизни.
И сейчас он так же равнодушно ехал по освобожденному Белграду со своими вещами, по каким-то своим делам.
Все встречные тоже платили ему равнодушием, окидывая его короткими, то презрительными, то насмешливо-сочувственными взглядами, и шли дальше.
Он не существовал для них. Только какой-то партизан, столкнувшись с телегой, вдруг откозырял генералу. Тот неловко и поспешно ответил на приветствие и зябким движением надвинул на уши шапку, еще больше, словно от холода, съежившись на передке.
В эту самую минуту я и увидел шедшего по тротуару старшину. Он шел, сильно прихрамывая на раненую ногу. На нем была выгоревшая добела гимнастерка с двумя орденами, разбитые кирзовые сапоги и засаленная, выслужившая срок пилотка, из-под которой белели бинты.
Рядом с ним шли двое влюбленно смотревших на него партизан.
Встречные снимали перед ним шапки, хлопали его по плечу, что-то радостно по-своему говорили ему и, долго не выпуская, трясли ему руку.
У старшины было красивое, еще совсем молодое лицо. Он шел смущенный и в то же время гордый вниманием к себе, скромно улыбаясь людям. Вскоре он поравнялся с телегой, везшей генерала, и, не оглянувшись, обогнал ее своей широкой прихрамывающей походкой.
18 декабря 1944 года
1945
Она была в линялой гимнастерке,
И ноги были до крови натерты.
Она пришла и постучалась в дом.
Открыла мать. Был стол накрыт к обеду.
"Твой сын служил со мной в полку одном.
И я пришла. Меня зовут Победа".
Илья Эренбург
Всеволод Вишневский
Привет 1945-му - году Победы!
Минул великолепный грозовой 1944 год, ознаменованный десятью разящими ударами Красной Армии - от Северного Ледовитого океана до берегов голубого Дуная - и встречным смелым, грандиозным броском англо-американских и французских войск от Ла-Манша до Рейна.
Рядом рвались снаряды и мины, с горы по фиорду гитлеровцы строчили из станковых пулеметов, но норвежские рыбаки продолжали свое дело. Когда я спросил у рыбака Пера Нильсена и Мортена Генсена, в чем они нуждаются, они в один голос ответили:
- Дайте горючего, чтобы дальше работать!..
- Они почти целиком переправили наш полк, - сказал капитан Артемьев. Отличные ребята!
Жестоким был бой у переправы через Эльвеносский фиорд. Гитлеровцы взорвали мосты и минировали подходы к ним. Снова появились амфибии. Ночью подразделения форсировали фиорд и высадились на западном берегу. Рота гвардии капитана Реклицкого немедленно бросилась вперед, к городу. Стремительный рывок ее был поддержан другими ротами батальона. Под огнем, от которого, казалось, закипала вода, амфибии перевезли несколько тысяч человек.
Город горел. В огне - бумажная фабрика, консервный завод, школы, баня, больница. От кварталов жилых домов остались только печи да трубы.
Еще стреляли из-за углов вражеские автоматчики, когда на улице показалось несколько юношей и девушек в гражданской одежде, с повязками Красного Креста на рукавах.
Они стали перевязывать наших раненых бойцов. Через час я встретил двоих из них: Гаральда Стаугнера и Одда Антон-сена. Они повели нас в бомбоубежище. Пройдя катакомбы, мы вошли в уютную комнату. Здесь было до двадцати юношей и девушек.
- Мы прятались тут во время боев. Ждали русских. Мы решили вам помогать, - говорит Гаральд Стаугнер.
- А где остальные жители Киркенеса?
- Спрятались в большом туннеле в горах. Несколько тысяч человек. Теперь они скоро выйдут!
Эти юноши и девушки хотят сфотографироваться обязательно рядом с нашими танками. К танкам же подходят две женщины в косынках. Обе говорят по-русски, оказывается, наши, угнанные гитлеровцами.
- Фашисты бросили нас в концлагерь, но удалось убежать и спрятаться в бункере. Мы ждали вас и дождались!
27 октября 1944 года
Борис Полевой
Ровесник Родины
Мы познакомились с ним в Карпатах в разгар тяжелого боя, который его дивизия вела уже третий день, штурмуя поросший лесом крутой и обрывистый перевал. Я пришел, вернее приполз, на его наблюдательный пункт, помещавшийся на склоне горы, в скалах, в трехстах метрах от немцев, окопавшихся на соседней горе. Вражеские пули поминутно чирикали над головой и сердито взвывали, рикошетируя о камни. Зато поле боя, развертывающееся за небольшой лощиной на соседнем склоне, было видно простым глазом, и командир дивизии, сидя за скалой, мог видеть на только общие контуры боя, но каждого солдата, каждый идущий в атаку танк.
Момент, когда я к нему прибыл, мало подходил для приема представителя прессы. Понимая, что эти скалистые, поросшие лесом крутые обрывы, за которыми прочно сидела врывшаяся в камни немецкая дивизия, взять не удается, полковник прибег сегодня к излюбленному в русской армии маневру обходу вражеских сил. Он приказал одному полку с приданными ему самоходными орудиями интенсивно штурмовать перевал в лоб, сковывая и отвлекая силы немцев. Лучшие силы двух других полков получили задание незаметно, без единого выстрела, под шум боя обойти перевал справа и слева, подняться без дороги на казавшиеся неприступными скалы и, сосредоточившись у них за спиной, в 4 часа атаковать врага.
Я прибыл сюда в 3 часа 48 минут.
Полковник на миг оторвался от зрелища боя, коротко отрекомендовался:
- Полковник Воловин, командир дивизии.
До боли пожал мне руку своей маленькой, но очень сильной рукой и снова прижал бинокль к глазам.
Пронзительный ветер, дувший в ущелье, как в печной трубе, и несший целые охапки желтых, вялых листьев, доносил из лощины крики "ура". Это полк, наступавший с фронта, шел в атаку. Мы видели, как внизу в долине, перебегая от скалы к скале, ползли, карабкались на четвереньках, но неустанно двигались вперед серые фигурки солдат, как, стоя за нашей спиной на опушке леса, дергались три советские автоматические пушки и как склон перевала весь сверкал красными огнями немецких выстрелов.
Полковник на миг бросил бинокль и схватился за телефонную трубку. Он вызвал к телефону начальника артиллерии и приказал усилить огонь по врагу.
За эту войну мне десятки раз приходилось быть свидетелем чудесной мощи советской артиллерии, но никогда не устанешь восторгаться ее работой. Батареи, расположенные где-то у нас за спиной, открыли огонь. Снаряды с шуршанием полетели через наши головы и на склоне перевала, под скалами, где оборонялись немцы, запрыгали бурые облачка разрывов, такие частые, что перевал через несколько минут затянуло бурым облаком порохового дыма. Полковник Воловин посмотрел на свои часы: они показывали 3 часа 58 минут. Он отдал по телефону еще одно приказание начальнику артиллерии.
Грохот артиллерии стал оглушающим, как будто в горах сорвалась лавина камней.
Полковник теперь не смотрел в бинокль, он смотрел на часы. Он ждал минуты, когда там, за горой, за седловиной перевала, пойдут в атаку посланные им в обход штурмовые батальоны. Полковник смотрел не на минутную, а на секундную стрелку часов, коротенькими прыжками обходившую циферблат. Он был уверен, что атака с тыла начнется точно в 4 часа.
- Неужели вы верите, что они атакуют ровно минута в минуту? - спросил я полковника.
Он ответил не очень приветливо, даже сердито:
- Я не верю, а знаю. Иначе зачем бы я стал пускать на ветер снаряды. Если они дошли туда живыми, а в этом я не сомневаюсь, то они должны атаковать... - Он сделал паузу, дождался, когда минутная стрелка, встав на часах вертикально, совпала с секундной стрелкой, и добавил: -Должны атаковать вот сейчас.
И действительно, гром артиллерии прекратился, стало тихо, и эта тишина вдруг нарушилась трескотней автоматов из-за перевала.
- Пошли, - сказал полковник и, сев на камень, вытер платком вспотевший лоб. Трескотня за перевалом усилилась, атакующие нажимали, и вдруг мы увидели необычайное зрелище: изрытый взрывами скат, где оборонялись немцы, такой пустынный и мертвый, ожил. Враги вылезали из окопов, из скалистых щелей и, как клопы от света, бежали, бросая позиции, назад в лес, в горы. Полк, атакующий с фронта, пошел за ними по пятам. Через час на вершине перевала, на пирамиде топографической вышки уже развевался красный флаг, привязанный кем-то из солдат. Адъютант полковника по телефону передавал в штаб армии донесение о преодолении перевала.
Сейчас, когда закончился бой, полковник Воловин стал любезным хозяином. Он приветливо ответил на все мои вопросы, мило пошутил насчет того, что часы у него и у его командиров ходят точно, а потом радушно пригласил к себе обедать. Здесь, в убогой хижине горного пастуха, за столом, накрытым газетой, на котором стояли блюда с немудреными местными закусками - соленым овечьим сыром, мочеными дулями, душистым горным медом, я ближе познакомился с этим интересным человеком, в котором прекрасно сочетались молодость лет с огромным боевым опытом. Я попросил его рассказать о своей жизни. Он полез в чемодан и достал оттуда пожелтевшую фотографию. На ней был изображен русский солдат с георгиевским крестом на груди и с красной ленточкой на папахе и молодая красивая женщина в ситцевом платье с буфами на рукавах, с букетом бумажных цветов.
- Это мои родители, - сказал полковник. - Отец солдат - гренадер царской службы, а с первых революционных лет - красногвардеец - Илья Воловин, и мать Мария Воловина - ткачиха фабрики Цинделя в Москве.
Он сказал это с гордостью, с какой говорят о своем роде потомки старинных дворянских фамилий. Сказал и добавил:
- Я ровесник нашей страны. Я родился в октябре 1917 года.
У Василия Воловина оказалась очень интересная биография. Он был не только ровесником, но и очень типичным сыном своей страны. От родителей своих он унаследовал любовь к упорному труду. Он отлично учился в средней школе. Учась, занимался спортом. Юношей он был одним из лучших спортсменов Ленинграда, и до сих пор завсегдатаи ленинградских стадионов отлично помнят его как замечательного бегуна, мастера по прыжкам с шестом и велогонщика, не раз бравшего первые места на состязаниях.
Но спорт был для Василия Воловина не самоцелью, а средством физического развития. Он мечтал о военном деле, он стал военным в боях с японцами на озере Халхин-Гол, где получил свой первый орден - Красную Звезду. Он был тогда солдатом. Потом учился и окончил офицерскую школу. В первый день войны он был лейтенантом, командовал взводом у западной границы в Латвии. Под Москвой он командовал ротой, а у Сталинграда - батальоном. Его батальон, входивший в одну из сталинградских дивизий, отличился. Капитан Василий Воловин получил за участие в Сталинградской битве орден Красного Знамени и гвардейский значок.
Когда шли бои за Днепр, он командовал уже полком. Здесь, в Карпатах, гвардии полковник Воловин командует уже дивизией, и я сам только что видел военный талант этого молодого командира дивизии во всем его блеске. Ровесник своей великой Родины и типичный сын своего чудесного, мужественного, трудолюбивого, творчески неутомимого народа, он в 27 лет отнюдь не остановился в своем росте и не стал узко военным человеком. Даже сейчас, в труднейших условиях боев, он не бросает спорта. На каждом новом пункте для него строят турник, параллельные брусья, на которых он тренируется в минуту отдыха. Воловин продолжает начатое до войны изучение английского и немецкого языков. И как бы он ни был занят, всегда выкраивает время, чтобы прочесть по десятку страниц английских или немецких книг для практики. А когда мы с ним сидели в пастушьей хижине в Карпатах, он жадно выспрашивал меня о московских литературных и театральных новостях.
Нам постелили прямо на полу, прикрыв плащ-палатками свежую солому. Утомленный за день, полковник сейчас же заснул, богатырски раскинув руки. Я смотрел на освещенный свечой спокойный и красивый его профиль и долго думал об этом ровеснике моей великой страны, типичном сыне нового поколения выросших в ней людей.
28 октября 1944 года
Илья Эренбург
Герои "Нормандии"
Есть теперь на свете два француза, которые, если их спросят, кто они, смогут ответить: "Мы Герои Советского Союза". Это радость для французов, это радость для нас. Два народа, преданные свободе, народ Вальми и Вердена, народ Перекопа и Сталинграда, равно гордятся отважными солдатами Марселем Альбером и Роланом де ля Пуапом.
Теперь у нас очень много друзей: тесно за столом победителей. Летчики "Нормандии" приехали к нам осенью 1942 года. Нас тогда не было в Восточной Пруссии, гитлеровцы были тогда у Волги. Мы отчаянно сражались, зная, что дальше отступать нельзя. А за границей гадали: сколько недель мы еще продержимся? И вот в ту темную осень наши друзья, французские летчики, приехали к нам. Они поняли нашу силу и поверили в нашу дружбу. Когда немецкие фашисты еще были на Кавказе, французские патриоты поняли, что битва России - это также битва Франции, что можно в русском небе сражаться за французскую землю. Среди первых были Марсель Альбер и Ролан де ля Пуап. Они пришли к нам до Сталинграда, и этого мы не забудем.
Франция теперь освобождена от захватчиков. И в боях за Эльзас французская армия покрыла себя славой. В 1942 году Франция молчала: ей зажимали рот гитлеровцы. Но и тогда мы верили в звезду Франции, но и тогда с уважением, больше того, с любовью говорили воины Красной Армии об этой прекрасной стране. Теперь Францию признают все. Но мы ее признали, когда она еще была в цепях. И французы этого не забудут.
Марсель Альбер сбил на наших фронтах 23 вражеских самолета. Это первый ас французской армии. Россия ему дала чудесный самолет. Франция вложила в него сердце героя. Фашистская Германия родила в нем великую ненависть. И вот этот веселый француз, парижанин из парижан, сын рабочего, стал Героем Советского Союза. Их было трое, боевых друзей: Лефевр, Дюран и Альбер. Втроем они перелетели из Северной Африки, захваченной фашистами, в Гибралтар. Втроем заявили: "Мы хотим сражаться в России". Они были неразлучны, и товарищи шутя называли их "тремя мушкетерами". Дюран, а потом Лефевр погибли в бою. Марсель Альбер продолжает бить врага.
Велико единство французского народа в борьбе против захватчиков: если Марсель Альбер - сын рабочего, то де ля Пуап - представитель старой аристократии, и если бы он хотел, он мог бы кичиться своими титулами. Но это подлинный демократ, влюбленный в свободу, и гордится он одним: сбитыми самолетами. Когда немецкие фашисты захватили Францию, де ля Пуап не задумываясь уехал на суденышке в Англию и там продолжал сражаться против захватчиков. Узнав, что группа летчиков хочет ехать в Советский Союз, де ля Пуап заявил: "Прошу отправить меня на Восток, чтобы сражаться вместе с Красной Армией". Он сбил 16 гитлеровцев.
Искусство летчика трудно поддается описанию. Это поэзия. Кто расскажет, почему большой поэт пишет хорошие стихи? Я не осмелюсь говорить о воздушных победах двух французских героев. Я только напомню, что они принимали участие в тех операциях, из которых каждая открывала новую главу войны: Орел, Смоленск, Орша, Неман, Восточная Пруссия. Эти названия говорят нам больше, чем толстые тома. И во всех этих битвах пролилась кровь французских летчиков, во всех этих битвах разили врага Марсель Альбер и Ролан де ля Пуап.
Они страстно любят францию. Это понятно без долгих слов. Любят ее виноградники, ее сады, ее седые камни, ее веселых девушек, ее вольности, ее историю. Я скажу сейчас о другом: они полюбили нашу Родину. Они не только научились понимать русский язык, они научились понимать то, о чем не сказано ни в словарях, ни в грамматике: русское сердце. Они увидели пепел наших сожженных городов и горе наших женщин, они увидели мужество Красной Армии, ее путь от Орла до Восточной Пруссии, и каждый из них связан с нами не словами - кровью. И когда-нибудь в Пью-де-Доме, среди зеленых пастбищ и нежной ольхи, Ролан де ля Пуап будет рассказывать детям о стране больших просторов и большого сердца, о далекой, но близкой России. И когда-нибудь веселый Марсель Альбер среди шума Парижа, который никогда не замолкает, как морской прибой, вдруг вспомнит тишину смоленских лесов и скажет: "Там я узнал меру человеческого горя и крепость человеческого сердца".
Воины Красной Армии приветствуют своих испытанных друзей, героев Франции, ныне Героев Советского Союза. Если дружба проверяется на страшном огне, дружба Советской Республики и Французской Республики проверена. Она пережила горе, она переживает и радость. Мы еще чокнемся с французами в Берлине.
29 ноября 1944 года
Наши войска, действуя совместно с частями Народно-освободительной армии Югославии, продолжали вести бои по очищению от противника города Белград.
Из оперативной сводки Совинформбюро
19 октября 1944 г.
Константин Симонов
Старшина Ерещенко
Это было здесь же, в Белграде. На четвертый день.
Уже сравнительно близко к концу. Наша рота находилась в театре. Здание сильно разбитое, и из-за стрельбы прохода по улице не было - пробирались по дворам, через крышу соседнего дома по пожарной лестнице и опять вниз.
Утром мы пошли с бойцом за завтраком, только вернулись - приказ: наступать на другой квартал. Пошли в наступление.
По улице бьют два крупнокалиберных пулемета. Мы вдвоем с Абдулаевым перебежали через улицу. Обоих ранило в ноги, его сильно, меня легко и еще немножко по голове царапнуло.
Перебежали. Ворота во двор заперты. Мы спрыгнули в подвал. Там темно. Я засветил фонарь. Было восемь утра.
Абдулаев дальше идти не мог. Совсем ногу перебило. Я его сам стащил в подвал. Его ранило выше колена. Я снял два брючных ремня - с себя и с него - и перетянул ему ляжку. Говорю ему: "Не кричи, тише, здесь немцы. Убьют".
И пошел наверх.
Вижу, проблескивает свет. Дверь на двор. И стоит пулемет, направленный прямо на закрытые ворота, и два немца у пулемета.
Тут у меня мечта, что если я их не убью, то они меня убьют. Убил их с автомата, с расстояния метров пяти и обратно пошел в подвал.
А там Абдулаев просит пить.
"Откуда я тебе возьму? Подожди, полежи, сейчас найду вход в дом, достану тебе воды".
Пошел искать. Верно, это был завод: узкоколейка уходила в подвал. А вверх шли ступеньки. Чисто, пусто. Коридор поворачивает направо, а налево оказываются две комнаты. Зашел в них.
Слышу, кто-то идет по коридору. Скрылся за стену, держу автомат наготове. Подходит женщина, говорит:
"Здесь немцев нет".
Старая женщина, уборщица.
"А где немцы?"
"Сейчас поведу".
И пошли по коридору. Она меня довела до окна. Там, снаружи, перед окном, огражденные камнями, лежат три немца. И опять пулемет. Старуха показала и ушла от греха.
Я бросил гранату в окно и взорвал пулемет и их убил двоих, а третий уполз.
Стал я выходить из комнаты. В это время в коридор по лестнице бросил гранату немец со второго этажа, но она меня не повредила. Я встал за выступ. Она прокатилась по ступенькам мимо меня и разорвалась ниже. Только все дымом заволокло по коридору.
Я пробежал быстро через коридор и открыл крючок на воротах. Когда я открыл их, через улицу видны наши. Командует старший лейтенант Киселев.
Я кричу им:
"Дайте подмогу, я один остался, кругом немцы!"
Ко мне перебежал пулеметчик второй номер и стрелок, но его ранило. Добежал и лег. Мы его подняли и сразу в первый этаж перенесли.
Как они двое перебежали, больше никто не может -сильный огонь. Мы пошли по коридору налево, в те комнаты, откуда виден дом, из которого немцы обстреливали всю улицу. Нам было видно, что на третьем этаже приподнят железный занавес и оттуда бьет ручной пулемет.
Мы дали по ним две короткие очереди, и они замолчали. Но тут же в другое наше окно бросили снизу, с улицы, гранату. В комнате у нас были нары с матрацами. Граната разорвалась на матрацах, но пулеметчика все-таки ранило в плечо.
Я поверху, не снимая рубашки, перевязал его бинтом.
Потом спустился снова к Абдулаеву. Говорю:
"Абдулаев!"
Он просит:
"Воды мне!"
"Сейчас отнесу тебя наверх. Берись за мои плечи".
Он взялся за мои плечи, обнял меня сзади, но не мог держаться и упал.
"Я, - говорит, - погибаю".
Я бегу наверх и говорю пулеметчику:
"Там человек пропадает, пойдем".
Он говорит:
"Я тоже раненый".
Я ему говорю:
"Это неважно, все мы тут раненые. Пойдем!"
Мы с ним взяли матрац и пошли снова вниз за Абдулаевым. Так мы его и вынесли вверх на матраце. Сказали ему:
"Сейчас мы принесем тебе воды".
И пошли осматривать комнаты.
Всюду тишина. Дошли до последнего окна. Тут из противоположного здания по нас из пулемета. Мы скрылись за стенку. Я выдернул кольцо - и гранату туда, но она не долетела и взорвалась под домом. Я вторую. Она влетела в окно, и больше мы ничего оттуда не слыхали.
Теперь уже свободно прошли мимо окна и в кухню. Там варилась фасоль, грелся чай и было ведро воды.
Я говорю товарищу:
"Смотри кругом, пока я напьюсь воды и налью фляжку".
Потом он также напился.
Вернулись к Абдулаеву, дали ему воды наконец.
Стало смеркаться. На улице мотор слышен - или танк идет, или машина.
Смотрим, подошла немецкая самоходка и стала против нашего окна, - а гранат противотанковых у нас нет.
Я говорю пулеметчику:
"Я сейчас побегу за гранатами и возьму".
А самоходка подошла и начала стрелять вдоль по улице.
Я вернулся к воротам. Пулемет вдоль улицы бьет, и самоходка стреляет. Пройти нельзя. Кричу через улицу нашим:
"Дайте гранату!"
А они не слышат за грохотом.
Потом, как затихло между двумя выстрелами, я опять закричал:
"Киньте мне гранату!"
"Ну ладно, бросим, только, - кричат, - лови. Сначала один запал".
Завернули в бумажку и бросили мне запал. Два метра не докинули.
Я по-пластунски подполз, взял, потом отполз. Тогда они прямо в ворота кинули гранату уже без запала.
Я поймал ее и бросился обратно по коридору в ту комнату, против которой стоит немецкая самоходка, вложил запал, дернул кольцо, кинул в переднюю гусеницу, а сам лег под окно.
Получился через три секунды взрыв. Я сразу поднялся. Два немца соскочили с пушки. Я выстрелил - одного убил, другой заполз за пушку. Пушка встала. Поставил пулеметчика наблюдать, а сам вернулся вниз, дал двум раненым воды. Потом выбежал через двор к воротам. Вдоль улицы бьет еще пулемет, но уже в темноте. Даст очередь и молчит. Все-таки легче.
С той стороны улицы, в парадном, наши сидят, но перейти ко мне нельзя. А у меня трое раненых, потому что пулеметчик тоже лег без сил - у него слишком много крови из плеча вышло.
Тогда я вынес из комнаты, где были нары, три матраца на двор к воротам. И Абдулаева и другого раненого снес вниз и положил на матрацы. Пулеметчик, правда, сам пошел и лег.
Я с кухни взял веревки - там веревок много было - и ковшик, тяжелый, железный.
Пулеметчик меня спрашивает:
"Что ты делаешь?"
Но я ничего не сказал, времени не было с ним разговаривать.
Взял нож, проткнул в двух местах матрац, где Абдулаев лежал, веревку продел - и на два узла, покрепче. Потом к другому концу веревки ковшик привязал и к нашим в парадное через улицу кинул.
Они сначала испугались, думали - граната, а потом поняли, взяли ковшик и с ним конец веревки.
Я кричу им:
"Давай теперь быстрей тяни!"
А Абдулаеву говорю:
"Ты хоть зубами за матрац возьмись, если руки не держутся, а то свалишься, пропадешь среди улицы".
Они натянули веревку и в одну секунду перетащили матрац через улицу. Быстро, как на салазках.
Потом отвязали веревку и вместе с ковшиком мне обратно вернули.
Так я всех трех раненых переправил и остался один на весь дом, как хозяин. Когда совсем темно стало, мне через улицу подкрепление подошло, и мы пошли другой дом занимать...
А так на веревке через улицу переправу делать - это я не в первый раз. Мы так и раньше - и боеприпасы, и пищу в термосах переправляли...
* * *
На этом обрывается рассказ Ерещенко.
Остается сказать, как и где я встретил самого Ерещенко.
Было раннее утро. За ночь наши и югославские части, очистив район вокзала, наконец, прорвались через реку Саву, и бой шел на той стороне, в Земуне, в последнем, еще не взятом предместье Белграда.
Несмотря на ранний час, разбитые, почерневшие и кое-где еще дымившиеся улицы Белграда были полны народом.
Люди шли по тротуарам и мостовым, наступая на хрустящие осколки стекол, шагая через сорванные провода.
И все-таки город имел праздничный вид: такое количество красно-бело-синих - югославских и красных - наших флагов свешивалось со всех крыш, окон и балконов.
Мое внимание привлекла картина, неожиданная в своем сочетании печального и смешного.
По мостовой медленно двигалась телега. Она была доверху нагружена разнообразным домашним скарбом, покрытым пылью и обсыпанным известкой.
На передке телеги, рядом с равнодушным хмурым возчиком, неловко скорчившись, сидел седой генерал в форме старой югославской армии, в высокой круглой генеральской шапке французского образца.
Все это было такое же выцветшее и пыльное, как вещи, громоздившиеся позади генерала на телеге, - и потертая шапка, и мундир с поперечными складками, видимо, только что вынутый из нафталина, и увядшие позументы на штанах.
Куда он ехал, почему ехал с вещами и на телеге - я не знал. Но одно было ясно при взгляде на этого человека: все эти годы он наверняка сидел в своем углу, равнодушный ко всему, кроме сохранения собственной жизни.
И сейчас он так же равнодушно ехал по освобожденному Белграду со своими вещами, по каким-то своим делам.
Все встречные тоже платили ему равнодушием, окидывая его короткими, то презрительными, то насмешливо-сочувственными взглядами, и шли дальше.
Он не существовал для них. Только какой-то партизан, столкнувшись с телегой, вдруг откозырял генералу. Тот неловко и поспешно ответил на приветствие и зябким движением надвинул на уши шапку, еще больше, словно от холода, съежившись на передке.
В эту самую минуту я и увидел шедшего по тротуару старшину. Он шел, сильно прихрамывая на раненую ногу. На нем была выгоревшая добела гимнастерка с двумя орденами, разбитые кирзовые сапоги и засаленная, выслужившая срок пилотка, из-под которой белели бинты.
Рядом с ним шли двое влюбленно смотревших на него партизан.
Встречные снимали перед ним шапки, хлопали его по плечу, что-то радостно по-своему говорили ему и, долго не выпуская, трясли ему руку.
У старшины было красивое, еще совсем молодое лицо. Он шел смущенный и в то же время гордый вниманием к себе, скромно улыбаясь людям. Вскоре он поравнялся с телегой, везшей генерала, и, не оглянувшись, обогнал ее своей широкой прихрамывающей походкой.
18 декабря 1944 года
1945
Она была в линялой гимнастерке,
И ноги были до крови натерты.
Она пришла и постучалась в дом.
Открыла мать. Был стол накрыт к обеду.
"Твой сын служил со мной в полку одном.
И я пришла. Меня зовут Победа".
Илья Эренбург
Всеволод Вишневский
Привет 1945-му - году Победы!
Минул великолепный грозовой 1944 год, ознаменованный десятью разящими ударами Красной Армии - от Северного Ледовитого океана до берегов голубого Дуная - и встречным смелым, грандиозным броском англо-американских и французских войск от Ла-Манша до Рейна.