Неизвестен Автор. Сказание о Ёсицунэ

   Уже в ближних и дальних селениях кладут изукрашенные перламутром седла на спины пятисот лучших коней, уже стоят у берега три тысячи лодок со щитами по бортам, и все ждут Судью Есицунэ. Ежели ты его человек, торопись и спасайся.
   Ката ока с невинным видом произнес:
   - Дело в том, что я с острова Авадзи, два дня назад вышел я на рыбную ловлю, попал в бурю и вот сейчас высадился здесь. Прошу вас, скажите, куда я попал?
   И старец ответил старинным стихотворением:
   Огни рыбаков.
   Их стародавний свет
   Брезжит в ночи.
   И мерцают над Асия
   На лету светляки.
   И затем он удалился. Позже Есицупэ узнал, что храм этот посвящен богу Сумиёси - покровителю мореходов, и понял, что милость божества его осенила.
   Катаока вернулся на корабль и рассказал обо всем.
   - Хорошо,- сказал Есицунэ.- Отойдем в море. Но начался прилив, и корабль остался на том месте, где стоял. И так прошла ночь.
   О СХВАТКЕ В БУХТЕ ДАЙМОЦУ
   "Небу уста не даны, и глаголет оно устами людей". Великое волнение охватило берега бухты Даймоцу.
   Ведомо сделалось: нынче ночью прибыл корабль, коего в ночь накануне не видели в бухте, и навес не убран на нем. Подозрительный это корабль. Вышло решение его досмотреть, и вот пять сотен всадников спешились, погрузились в тридцать лодок и отчалили от берега. Хотя начался отлив, легкие лодки сидели мелко, гребцы подобрались ловкие, выгребали они искусно и в согласии с замыслом, так что взяли корабль в кольцо. "Чтоб ни один не ушел!" - прогремел приказ. Судья же Есицунэ, видя это, произнес:
   - Пусть нападение врагов здесь никого не тревожит. Может статься, они вообще не посмеют напасть, как только узнают, что на борту сам Есицунэ. Но ежели буйная схватка все же начнется, смотрите тогда не обращайте внимания на мелкую сволочь. Беритесь за "медвежьи лапы" на длинных древках и хватайте живьем крупную дичь, тех, в ком опознаете начальников.
   И сказал Бэнкэй:
   - Повеление ваше таково, что иного и быть не может. Однако же битва на море - дело серьезное. Здесь начало боя - обмен стрелами - вы не доверите кому ни попало. Так что позвольте уж мне!
   Услышав это, сказал Катаока:
   - Монаху надлежит молиться о душах тех, кто почил одиноким, да еще наставлять заблудших на правильный путь. Для чего же ты еще и в бою вылезаешь вперед? Не путайся под ногами! Первую стрелу пущу я!
   Выслушав, Бэнкэй возразил:
   - Это что же, будто у нашего господина нет других воинов, кроме тебя?
   Тут Таданобу, почтительно склонившись перед Есицунэ, произнес:
   - Все это пустая болтовня. Они спорят, кому быть первым, а враги уже совсем близко. Аварэ, благоволите только отдать приказ, и первым буду я.
   - Превосходно,- сказал Судья Есицунэ.- Иного от тебя не ждал.
   И он тут же разрешил Таданобу начинать.
   Таданобу был облачен в светло-зеленые доспехи поверх кафтана из пятнистого шёлка и в шлем с трехрядным нашейником; у пояса имелся у него внушительный меч с серебряной отделкой, а из-за спины над головой торчали двадцать четыре стрелы с бело-черным ястребиным оперением, причем выше остальных выступали две гудящие стрелы. Сжимая в руке лук "фусимаки", он вышел на нос корабля и обратился лицом к врагам.
   Между тем враги на лодках, загородившись щитами, подплыли на расстояние полета стрелы, и их предводители Тэсима Курандо и Кодзукэ Ханган закричали:
   - Послушайте нас! Нам ведомо, что это корабль господина Судьи Есицунэ! С вами говорят Тэсима Курандо и Кодзукэ Ханган! Мы выполняем приказ Камакурского Правителя, и знайте, что под страхом потери воинской чести мы нипочем не позволим вам, изгоям, вступить на эту землю!
   - А с вами говорит Сато Сиробёэ Таданобу! - гордо выпрямившись, прокричал в ответ Таданобу.
   - Берегись, ибо я представляю здесь моего господина! - рявкнул Тэсима Курандо.
   Он наложил на тетиву огромную гудящую стрелу, с силой натянул и выстрелил. Стрела пронеслась по воздуху и ударилась в борт корабля. Увидев это, Таданобу сказал:
   - Вот в чем отрада для воина: в том, чтобы попадать во врага своего насущного, как в мишень на ученье. В толк не возьму, может, ты решил своими гудящими стрелами подшутить над скромным слугой Минамото? А я вот честно покажу тебе свое умение!
   С этими словами он положил на тетиву своего лука для троих стрелу в тринадцать ладоней и три пальца, с силой натянул и, немного выждав, выстрелил. С воем понеслась стрела, и её тяжелый раздвоенный наконечник врубился в наличник шлема Тэсимы, перерезал поперек голову и застрял в заклепках нашейника. Чаша шлема вместе с верхней частью черепа с плеском упала в море.
   Увидев это, Кодзукэ Ханган вскричал:
   - Ну, у меня ты много не поговоришь!
   Он выхватил из колчана наугад первую попавшуюся стрелу, хорошенько натянул тетиву и выстрелил. Стрела прошла вскользь по левой стороне шлема Таданобу. Таданобу как раз поднимал лук, и вторая его стрела ушла в море. Видя это, он произнес:
   - Сдается мне, жители этой провинции никогда не умели попадать в противника. Ну-ка, гляди, как надо!
   Он наложил на тетиву стрелу с наконечником "игла", слегка натянул и остановился. Кодзукэ Ханган, раздосадованный своим промахом, выхватил вторую стрелу. Едва он поднял лук, как Таданобу, натянув тетиву в полную силу, выстрелил. Его стрела ударила Кодзукэ в левую подмышку и на пять сунов вышла из правого бока. И Кодзукэ Ханган с плеском свалился в море.
   А Таданобу, наложив на тетиву новую стрелу, предстал перед Есицунэ. Тут и спорить было не о чем, совершил он воинский подвиг, и господин повелел запечатлеть его имя первым в книге доблести.
   С гибелью Тэсимы Курандо и Кодзука Хангана враги отгребли далеко за пределы полета стрелы.
   И спросил Катаока:
   - Скажи-ка, почтеннейший Таданобу, каким манером вел ты ныне бой?
   - Да по своему разумению,- ответствовал Таданобу.
   - Тогда благоволи отойти в сторонку,- сказал Катаока.- Метну-ка и я стрелу-другую.
   - Ну-ну, попробуй,- сказал Таданобу и отошел. Был Катаока облачен поверх белого кафтана в кожаный панцирь с желтым узором по белому полю; шлем он нарочно не надел, а покрывала его голову самурайская шапка ориэбоси, прихваченная тесьмой на подбородке. Держа под мышкой лук полакированного дерева, он вынес и поставил со стуком на банку ящик со стрелами и снял крышку; нет, там не были обычные стрелы с наконечниками "щиторуб" и "птичий язык", а были там стрелы из выпрямленного бамбука с обструганными утолщениями и с оперением, притороченным по обеим сторонам корой бересклета;
   стволы их были усилены насадками из тиса и черного дуба окружностью в четыре и длиною в шесть сунов, и такой же длины достигал дубовый или тисовый наконечник "древобой".
   - Следует знать,- объявил Катаока,- что стрелять такой вот стрелой по живому врагу не стоит, она может и не пробить панцирь. Но борта этих лодок делают на Сикоку из криптомерии тонкими, а лодка набита людьми до отказа и сидит достаточно низко. Если я буду бить, целясь примерно па пять сунов ниже уровня воды, мои стрелы проломят борта, как долотом. В лодки хлынет вода, люди в панике замечутся и сами их потопят, и тут уж им всем, несомненно, будет конец. Если к ним поплывут на помощь, не выбирайте целей, бейте стрелами бегло, в кого ни попадет.
   - Мы готовы! - откликнулись воины.
   Катаока уперся колоном в банку и стал с бешеной быстротой выпускать стрелы одну за другой. Полтора десятка, из них десять с тисовыми "древобоями", поразили днища лодок, и лодки начали наполняться водой. Люди в них заметались, запрыгали, затопали, лодки стали переворачиваться, и вот уже три из них у всех на глазах затонули. Тэсимы Курандо не было больше в живых, и остальные поспешили обратно к берегу. Печально разбрелись бойцы по домам от бухты Даймоцу, с плачем унося бренные останки своего предводителя.
   Тем временем Бэнкэй окликнул Хитатибо и пожаловался:
   - Нет потехи душе! Сейчас бы нам с тобой повоевать, а день идет к концу. Ведь это все равно что побывать на горе сокровищ и уйти с пустыми руками...
   И тут оказалось, что Комидзо-по Таре, прослышав о битво в бухте Даймоцу, примчался к берегу с сотней воинов и уже столкнул в воду пять лодок из вытащенных на берег.
   Увидя это, Бэнкэй и Хитатибо натянули черно-синие кафтаны. Поверх Бэнкэй облачился в панцирь из червой кожи, Хитатибо же надел светлый панцирь с черными шнурами. Лук Бэнкэй нарочно оставил, а взял с собой к поясу большой меч длиной в четыре сяку два суна с узорчатой рукоятью да малый меч, именуемый "Иватоси" - "Пронзатель скал", бросил на дно лодки боевой топор с вырезом "око вепря", серп "наигама" и "медвежью лапу", после чего, подхватив под мышку неразлучную свою боевую палицу (с железным стержнем, со спиральной обмоткой из железной проволоки и с головкой, усаженной железными бляхами), спрыгнул в лодку сам и встал на носу. Хитатибо как искусный мореход встал на корму с веслом.
   - Дело-то пустячное,- проворчал Бэнкэй.- Сейчас мы вгоним нашу лодку в самую гущу неприятеля. Я хватаю "медвежью лапу", зацепляю за борт ближайшей вражеской лодки и подтягиваю её к себе, лихо в неё перескакиваю и принимаюсь гвоздить их почем зря по макушкам, по наплечникам, по коленным чашечкам. И славно было бы взглянуть на башку ихнего главаря, когда я расколю на ней шлем! А вы все оставайтесь здесь в любуйтесь!
   С этими словами он оттолкнулся от борта корабля и отплыл, словно сам Бог Чума, выступающий на обреченных. А его соратники только молча глядели ему вслед, тараща глаза.
   И сказал Комидзо-но Таро:
   - Сколь странно, что против всей нашей силы идут всего двое! Кто бы это мог быть?
   - Один из них Бэнкэй, а другой - Хитатибо,- ответили ему.
   Услышав это, Комидзо воскликнул:
   - Ну, если это так, то нам с ними не справиться! И все лодки повернули обратно к берегу. Увидев это. Бэнкэй заорал:
   - Трусы! Эй, Комидзо-но Таро! Я вижу тебя! Остановись и выходи на бой!
   Но Комидзо, словно бы не слыша, продолжал уходить. Тогда Бэнкэй сказал:
   - В погоню, Хитатибо!
   Хитатибо уперся ногой в борт и принялся яростно ворочать веслом. Они врезались между лодками Комидзо. Бэнкэй мигом зачалил одну из них "медвежьей лапой", подтянул к себе и перепрыгнул в неё. С кормы к носу двинулся он, нещадно побивая всех, кто попадался под руку. Люди, на которых обрушивался удар, не успевали и пикнуть. Но и те, по кому он промахивался, кидались без памяти в море и тут же тонули.
   Видя все это, Судья Ёсицунэ произнес:
   - Катаока, его надо остановить. Крикни ему, что нельзя брать на душу столь великий грех. И Катаока крикнул Бэнкэю:
   - Эй, слушай приказ господина! Не бери на душу свою столь великий грех!
   Бэнкэй же, услышав его, крикнул в ответ:
   - Я так до конца и останусь недозрелым монашком, ты понял меня, Катаока? Так что оставь приказ господина при себе! Вперед, Хитатибо! На бой!
   И они вновь свирепо набросились на врагов. Всего было разгромлено две лодки, трем же удалось ускользнуть и добраться до берега бухты Даймоцу.
   Так в тот день Судья Ёсицунэ одержал победу. Потери воинов на корабле составили шестнадцать человек ранеными и восемь убитыми. Убитых схоронили в волнах бухты Даймоцу, дабы врагам не достались их головы.
   Остаток дня был проведен на борту, а с наступлением ночи дамы были высажены на берег. Они искренне любили господина, но оставлять их дальше было немыслимо, и всех их отправили восвояси. Провожать дочь Хэй-дайнагона указали Суруге Дзиро. Провожать высокородную дочь министра Коги поручили Кисанде. Остальных дам провожали их родичи и земляки.
   Оставив при себе лишь Сидзуку, к которой он питал, как видно, особенную любовь, Ёсицунэ вышел из бухты Даймоцу и проплыл к пристани Ватанабэ; когда же день начался, достиг он жилища Нагамори, главного жреца храма Сумиёси. Там он провел ночь, далее прибыл в Киси-но Ока, что в уезде Уда провинции Ямато, к родичу по матери своей. Под кровом близкого человека прожил он некое время, но вот получилось известие, что Ходзё Сиро Токимаса с войсками провинций Ига и Исэ надвигается на уезд Уда. Дабы не навлечь на родича беду, Ёсицунэ на рассвете четырнадцатого дня двенадцатого месяца первого года Бундзи оставил Киси-но Ока, вечером пятнадцатого дня бросил коня у подножья холмов и скрылся в горах Есино, славных весенним цветением вишен.
   ЧАСТЬ ПЯТАЯ
   О ТОМ, КАК ЕСИЦУНЭ ВСТУПИЛ В ГОРЫ ЁСИНО
   Когда в столицу весна приходит, в горах Ёсино еще стоит зима. А уж на исходе года и подавно ручьи в долинах скованы льдом и непроходимы горные тропы. Вот куда, не в сидак расстаться, увлек за собой Сидзуку Судья Есицунэ. Миновав опасные спуски и подъемы, преодолев и Первое, и Второе, и Третье ущелья, пройдя Третий и Четвертый перевалы, вступил он в местность, именуемую Суги-но Дан - Алтарь Криптомерии. И сказал Бэнкэй:
   - Эх, Катаока, до чего же беспокойно служить господину в этих его скитаньях! Когда мы отплывали на Сикоку, он насажал на корабль десяток разных барышень, и уже с ними хлопот был полон рот, но вот зачем он взял с собой женщину и в эту горную глушь - это уже выше моего разумения. Мы здесь плутаем, и если об этом узнают внизу в селеньях, то мы попадем в руки мужичья, и нас всех перебьют, и прискорбно будет, что слух пойдет, будто все это из-за любовной связи. Как полагаешь ты, Катаока? Пора и о себе подумать, самое время бежать нам отсюда!
   - По мне, пусть будет что будет,- отвечал Катаока.- А тебе советую делать вид, будто её и нет вовсе.
   Услышал это Есицунэ, и сделалось ему тяжело на сердце. Он понял, что если не расстанется с Сидзукой, то потеряет своих верных слуг. И чтобы не потерять своих верных слуг, должен он расстаться с Сидзукой, хоть это ему и трудно. Мысль об этом разрывала ему душу, и он залился слезами.
   Он призвал к себе Бэнкэя и сказал так:
   ^- Не потому, что не ведал я о недовольстве моих людей, а просто не под силу мне было порвать эту злосчастную любовную связь, вот и взял я с собою женщину, и этого я сам, я сам понять не могу. А теперь решил я все-таки отослать Сидзуку в столицу, но не знаю, как это сделать.
   Бэнкэй, почтительно поклонившись, произнес:
   - Прекрасное намерение. Я и сам хотел предложить вам это, но не осмелился. И ежели вы изволили решить, то надлежит не мешкать, пока еще не стемнело.
   - Для чего мне её отсылать? - проговорил Есицунэ, и хотелось добавить ему: "Не желаю её отсылать!" -но подумал он, как посмотрят на это его воины, и смирился вконец. Так решился он отослать от себя Сидзуку.
   - Есть кто-нибудь, кто согласен доставить Сидзуку в столицу? - спросил он.
   Вызвались двое воинов и трое "разноцветных".
   - Вы словно бы отдаете мне свои жизни,- сказал им Есицунэ.- Служите же в пути хорошенько, а когда доставите госпожу в столицу, каждый из вас волен идти па все четыре стороны.
   Затем он призвал Сидзуку и сказал ей так:
   - Отсылаю тебя в столицу не оттого, что охладела моя любовь. Я повел тебя сюда за собою, потому что любовь моя не была пустым увлечением. Невзирая на толки людские, увлек я тебя под небеса горестных скитаний, но ведомо стало мне, что вот эта гора именуется вершиной Бодай, горой Прозрения, и первым ступил на неё Святой Эн-но Гёдзя, а потому тем, кто не очистил помыслы и плоть свою, дорога сюда заказана. Я же, влекомый греховным своим побуждением, явился сюда с тобою и тем самый навлекаю на нас гнев богов. Возвращайся в столицу под кров своей матушки, Преподобной Исо, и жди до весны будущего года. Если и в будущем году пойдет у меня все не так, как надеюсь, то я уйду в монахи, и, если ты все еще будешь любить меня, мы пострижемся вместе, будем вместе читать сутры и возносить моленья и останемся неразлучны в этой и в будущей жизни.
   Он говорил, а Сидзука только плакала, закрыв лицо рукавом.
   - Пока не охладевала ко мне ваша любовь,- произнесла она,- вы разрешали мне быть при вас даже в плаванье на Сикоку. Но теперь, когда прервались узы, связующие нас, что же, теперь ничего не поделаешь, остается мне лишь смириться с горькой судьбой своей и печалиться. Боюсь вам сказать, но с лета я, кажется, в положении, и предстоят мне роды. То, что мы были вместе, не утаишь, это всем известно, и обо всем донесут и в Рокухару, и в Камакуру. А я слыхала, сколь безжалостны люди из Восточных земель, и какие же муки ожидают меня, когда меня схватят и им предадут? Прошу вас, не отсылайте меня, придумайте что-нибудь! Ведь и для вас и для меня будет лучше, если я умру здесь, чем жить и терзаться в неведении.
   Так умоляла она, но Ёсицунэ сказал:
   - Сколь это ни тяжко, а все же возвращайся в столицу.
   Тогда она зарыдала в голос и упала, прижавшись лицом к его коленям. И все самураи, увидев это, оросили рукава слезами.
   Ёсицунэ извлек малое зеркальце и подарил Сидзуке со
   словами:
   - Я гляделся в него по утрам и по вечерам, когда убирал свои волосы. Каждый раз, когда будешь глядеться в него, старайся думать, будто глядишь на меня.
   Сидзука в любовной печали спрятала зеркальце у себя на груди, словно бы это была память о покойном. И, глотая слезы, сложила она такие стихи:
   Сколько б в него ни смотрелась я,
   Нерадостно на сердце.
   О, ясное зеркало!
   Больше в нем не покажется
   Облик любимого.
   Когда же она их прочла, Судья Ёсицунэ взял изголовье макура и вручил ей со словами:
   - Пусть оно всегда будет с тобой.
   И он произнес такие стихи:
   Как бы я ни спешил, Не в силах и шагу ступить. Был спокоен я лишь тогда, Когда, безмятежная, со мной Сидзука делила ночлег.
   Затем он подарил ей множество драгоценных вещей. Был среди них особенно любимый им барабанчик цудзуми из сандалового дерева, обтянутый оленьей кожей и увитый разноцветными шнурами, меняющими его звучанье.
   - Я бережно хранил этот цудзуми,- сказал Ёсицунэ.- Во времена правления государя-монаха Сиракавы некоему старцу, умудренному на стезе Будды, из храма Жилище Закона Ходзюдзи, когда он был в Танском царстве, вручили там два сокровища: лютню-биву под названием "Мэйкёку" - "Дивная мелодия" и вот этот цудзуми, именуемый "Хацунэ" - "Изначальным Звуком", Бива "Мэйкёку" хранилась в императорском дворце и сгорела вместе с дворцом государя-монаха Сутоку во время мятежа Хогэн. Барабанчик же "Хацунэ" попал к Тайре Масамори, тогдашнему правителю земель Сануки, который его бережно хранил. После смерти Масамори барабанчик перешел к его сыну Тадамори. Не знаю, кто завладел им после смерти Киёмори, но только во время битвы у Ясимы его то ли бросили, то ли уронили в морские волны. Исэ Сабуро выловил его "медвежьей лапой" и вручил мне, а я отправил его в Камакуру. Оттуда его вернули в государев дворец. Когда после разгрома дома Тайра я находился в столице, барабанчик был пожалован мне. Думал я не расставаться с ним до самой смерти, но конец мой уже близок, поэтому отдаю тебе.
   Так он сказал, и Сидзука со слезами приняла драгоценный подарок. Теперь, сколько ни думай, оставаться дольше здесь было нельзя, и отряд их уже разделился. Но когда решался уйти Ёсицунэ, не могла решиться Сидзука, а решалась расстаться она - не мог решиться Ёсицунэ. Никак не могли они расстаться, расходились и вновь возвращались, возвращались и вновь расходились. И вот наконец Ёсицунэ пошел вверх по горному склону, а Сидзука стала спускаться в долину, но, пока различимы были луки в руках уходивших, она все оглядывалась. Когда же удалились они настолько, что уже не могли разглядеть друг друга, крикнула она что было силы, и вопль её эхом отдался в горах.
   Пятеро спутников, всячески утешая Сидзуку, спустились с нею к Третьему и Четвертому перевалам. А там двое самураев подозвали к себе троих "разноцветных" и сказали им так:
   - Что полагаете делать дальше? Судья Есицунэ, конечно, любит Сидзуку, да ныне самому ему голову преклонить негде, некуда ему идти, и ждет его гибель. Вот и мы тоже: спустимся с горы, потащимся с этой беженкой, а беды нам не миновать. Тут же, смотрите, до подножия недалеко, и, ежели мы её бросим, она и без нас какнибудь доберется. Самое время сейчас нам бежать и спасаться.
   Если уж так говорили самураи, которым надлежаяо бы знать, что такое честь, и не забывать о долге, то уж простым слугам и подавно пристало отозваться на это словами:
   - Как вы решите, так мы и сделаем. Под большим старым деревом расстелили они звериную шкуру и сказали Сидзуке:
   - Благоволите здесь немного отдохнуть. У подножия горы находится храм Одиннадцатиликой Каннон, и настоятель этого храма доводится одному из нас родственником. Мы посетим его, поведаем ему о вас, и, ежели его не затруднит, вы там остановитесь на время, а затем мы по горным тропам выведем вас в столицу.
   - Делайте как полагаете лучше,- ответила им Сидзука.
   ПОКИНУТАЯ СИДЗУКА В ГОРАХ ЙСИНО
   Попрощавшись и прихватив с собой все без остатка драгоценные дары Судьи Есицунэ, спутники скрылись, словно их и не было. День клонился к вечеру, Сидзука ждала в беспокойстве - вот сейчас, вот сейчас! - но никто не вернулся, никто не пришел, чтобы сказать ей хоть слово. Наконец, отчаявшись, покинула она старое дерево и, плача, плача, побрела, куда понесли её ноги. Слышен ей был лишь ветер, дувший сквозь сухую листву криптомерии, видна ей была лишь луна, светившая сквозь ветви, и все вокруг наводило уныние.
   Так, идя из последних сил, поднялась она на гребень высокой горы и громко крикнула наудачу, и снизу из довины отозвалось ей эхо. "А может, это кто-то мне отвечает?" - подумалось ей, и с плачем она спустилась в долину. Смотрит: занесенная снегом дорога и ни единого следа людского в снегу. Снова послышалось ей, будто горный ветер несет по долине чея-то тоскливый голос, насторожидась она затаивши дыханье, но был то всего лишь чуть слышный ропот ручья под снежным покровом, и горькая тоска овладела её душою. С плачем взобралась она на гору, смотрит: кроме следов, оставленных ею, ни единого следа в снегу.
   Так брела она, спускаясь в долины и поднимаясь по горным склонам, обувь её осталась в снежных сугробах, шляпу её сорвало порывом ветра, ноги стерлись, кровь с них текла, словно алая краска. Так и казалось, что весь снег в горах Ёсино окрашен кровью. Рукава её насквозь промокли от слез, и на краях их повисли сосульки. Обледенел подол кимоно, заблестел, словно зеркало, и от тяжести этого льда стало ей еще труднее идти. Так всю ночь до рассвета пробродила она по горным тропинкам.
   Она рассталась с Судьей Есицунэ примерно в полдень шестнадцатого дня. До вечера семнадцатого дня блуждала она одиноко в горах, и сердце её исполнилось отчаянием. Вдруг узрела она тропу, протоптанную в снегу, и повлеклась по ней в надежде, что либо найдет поблизости своего Есицунэ, либо окажутся невдалеке покинувшие её спутники, и тут тропа вывела её на большую дорогу. Она остановилась передохнуть, раздумывая, куда может вести эта дорога, а дорога вела, как она позже узнала, в местность, именуемую Уда. Наконец решилась она идти на запад, и вскоре далеко в глубокой долине завиднелся тусклый огонек. "Не селенье же это,- подумала она.- И стариковуглежогов я не встречала, значит, это не печь для обжига угля. Будь сейчас вечер осенний, можно бы было подумать, что там светлячок на болоте". Все ближе и ближе подходила она, а между тем то горел фонарь храма Алмазного Царя Дзао-Гонгэна.
   Она вошла в ограду и остановилась. У Больших Ворот храма было полно паломников. "Куда это я попала?" - подумала Сидзука. Несколько отдохнув в стороне, она спросила кого-то:
   - Что это за место?
   - Это Священная Вершина Ёсино,- ответили ей.
   Не было предела радости Сидзуки. Ведь сколько дней в году, а нынче как раз семнадцатое число, день праздника этого самого храма! С благоговением об этом подумав, смешалась она с толпою паломников н приблизилась к Главным Южным Воротам, дабы вознести молитвы перед изображением божества в Главном Зале, однако столь велико было там множество людей, что вступить в Главный Зал ей так и не удалось. Попыталась она войти через Малые Врата, однако и там сгрудились массой молящиеся, и в конце концов, обессилев, присела она на корточки у стены, накрывши голову полой одежды. А там окончилась служба, Сидзука очнулась и нараспев горячо прочитала со всеми из сутры. Затем паломники кто как умел почтили храм разными танцами, каждый на свой лад, и больше всего пришлось по душе Сидзуке, как прекрасно представили саругаку паломники из Оми и исполнили сирабёси плясуньи из Исэ; закончив, они уходили в домик для отдыха.
   И, глядя на них, Сидзука от всего сердца вознесла божеству такую молитву:
   - Будь на то моя воля, разве не смогла бы и я поклониться тебе, Гонгэн-сама, своим искусством? Молю тебя, дай мне благополучно достигнуть столицы, дай мне также вновь без помех обрести моего Ёсицунэ, с которым меня разлучили! И коли исполнится так, обещаю предстать пред тобою с матушкой моей, Преподобной Исо, и поклониться тебе нашим искусством танца!
   Вскоре после того все паломники удалились, и тогда она предстала перед изображением божества и начала молиться. Тут несколько молодых монахов оказались неподалеку, и один из них сказал:
   - Ух ты, какая красавица! Сразу видно, что не из простых! Интересно, кто же она? Как раз из вот таких бывают искусные плясуньи. Давайте попросим её что-нибудь исполнить!
   Выступил вперед престарелый монах, облаченный в рясу белого шёлка и с четками из хрусталя и агата в руках, и он сказал Сидзуке:
   - Ты перед ликом Алмазного Царя Дзао-Гонгэна. Почти его своим искусством.
   Услышав это, Сидзука произнесла:
   - Не знаю, как мне вам и ответить. Живу я здесь поблизости и каждый месяц затворяюсь в этом храме и никаким особым искусством не владею.