Приезжая во дворец, я шел в комнаты, в которых накрывалась для Государя закуска. Обыкновенно закуска подавалась в комнатах Александра I. Если парады бывали зимой, на площадке перед Большим дворцом, то Государь, до закуски, переодевался в соседней комнате. Обычно на этих завтраках бывал великий князь Николай Николаевич, как Главнокомандующий нашим округом; Государь с ним разговаривал, а я держался в стороне и молчал. Николай Николаевич держался с Государем очень официально и на каждом шагу говорил ему "ваше величество". После закуски Государь, а за ним и мы, шли в большой зал, в котором стояли за столами приглашенные к завтраку начальствующие лица и офицеры полка, которого был праздник.
   Меня обыкновенно сажали за один из круглых столов, а не за длинный стол, за которым сидел Государь. Когда приходило время произнесения Государем тоста за полк, против Государя становился служивший в штабе ген. Княжевич. Таким образом напоминалось Государю, что настало время для тоста. По окончании завтрака Государь шел курить и пить кофе; великие князья шли за ним. Тем временем все присутствующие переходили в соседний зал. Офицеры полка становились отдельной группой с командиром и полковниками на левом фланге, бывшие офицеры полка и начальствующие лица становились поодаль. Когда все оказывались на своих местах, открывались двери и выходил Государь, в сопровождении великих князей. Государь долго беседовал с офицерами полка, начиная со старших. Командир полка называл их по фамилиям; у Государя была замечательная память и многих он знал. Он разговаривал с большой легкостью и всех очаровывал своей простотой и ласковой манерой, но в то же время вы всегда чувствовали, с кем вы говорите. Затем Государь быстро обходил остальных, делал общий поклон и уходил по залам на подъезд, садился в экипаж и уезжал в Александровский дворец.
   Офицеры бросались неудержимой толпой за Государем. Пройти было невозможно, толпа не пускала.
   12 декабря 1908 г. в последний раз в жизни видел я великого князя Владимира Александровича. Он приехал на парад Пажеского корпуса и лейб-гвардии Финляндского полка, в наш гарнизонный манеж, по случаю их праздников. Поздоровался с пажами и поздравил их. Затем поздоровался с финляндцами и тоже их поздравил.
   Владимир Александрович в этот, как и в другие разы, произвел на меня очень глубокое впечатление, и его манера здороваться с войсками очень мне понравилась. Говорил он и держал себя с такой простотой и вместе с тем так величественно, что надо было родиться сыном Александра II и внуком Николая I, чтобы так себя держать.
   Через два месяца дяди Владимира не стало.
   Глава одиннадцатая
   15 апреля 1909 года исполнилось двадцать пять лет свадьбы моих родителей. На эту "серебряную свадьбу" приехал в Россию брат моей матушки, дядя Эрнест Саксен-Альтенбургский. Отец, дяденька, мои братья и я выехали его встречать на станцию царской ветки. На платформе был выстроен почетный караул и собрались лица свиты.
   Дядя Эрнест приехал в сопровождении флигель-адъютанта Свечина, назначенного состоять при нем, а также - своего альтенбургского гофмаршала. Не успел он приехать, как надо было спешить на богослужение в лютеранскую церковь Павловска. Матушка, выходя замуж, не перешла в православие и всю свою жизнь оставалась лютеранкой, поэтому, накануне дня серебряной свадьбы было лютеранское богослужение.
   После завтрака, днем, приехал великий князь Андрей Владимирович и привез подарок - серебряные тарелки от всего Семейства. На обратной стороне каждой тарелки было выгравировано имя одного из членов царствующего дома.
   Перед обедом, когда дядя Эрнест спустился из отведенных ему комнат "под куполом" - только что очень красиво отделанных, - он принес с собой два футляра. Я сразу решил, что это - альтенбургские ордена для Иоанчика и меня. Так и оказалось: один футляр он дал Иоанчику, а другой - мне. В них лежало по знаку 1-ой степени Саксонского Эрнестинского ордена, со звездой. Мы, конечно, были очень счастливы этим.
   Обед был в присутствии Государя и Государыни, торжественный и праздничный. Прежде чем сесть за стол, Государь и Государыня удалились с моими родителями в туалетную комнату рядом с парадной спальней Императора Павла Петровича и благословили их образом. Кроме того, они подарили матушке брошь с большим аквамарином, окруженным бриллиантами. Аквамарин был любимым камнем Императрицы Александры Федоровны.
   Во время обеда играли прекрасные балалаечники Измайловского полка. После обеда Татиана, братья и я устроили собственный концерт в картинной галерее: мы дули в чайники, наполненные водой и таким образом очень прилично сыграли несколько вещей. После концерта Государь и Государыня уехали, а за ними спешно стали разъезжаться и другие.
   На следующий день утром, в самый день серебряной свадьбы, когда родители вошли в кабинет, мы с Татианой сыграли им в четыре руки свадебный марш из "Лоэнгрина", после чего мы все вместе пошли пить кофе в столовую. Мы поднесли родителям в этот день сделанные на серебре наши профили, в роде того, как Императрица Мария Федоровна, жена Императора Павла, нарисовала своих детей. Профили наши писал художник Рундальцев, остальное делал ювелир Фаберже.
   Отец подарил матушке раскрашенные фотографии - свою и всех нас, детей, в серебряной раме, в стиле ампир. Кроме наших фотографий в эту же раму были вставлены фотографии Мраморного, Павловского и Стрельнинского дворцов и дома в имении Осташево - то есть тех мест, где протекала жизнь моих родителей в течение 25 лет. А матушка подарила отцу свою и наши миниатюры.
   Подарков было очень много: бабушка, дяденька, тетя Оля и тетя Вера подарили серебряную "бульетку" - для чая. Вышло какое-то недоразумение: предполагалось подарить серебряный самовар, но получилась вместо русского самовара - заморская "бульетка". Ювелир Фаберже поднес моим родителям по платиновому обручальному кольцу, которые они с тех пор всегда носили.
   Утром был торжественный молебен. Мы все были в парадной форме и альтенбургских лентах. После завтрака поехали в Петербург, в Мраморный дворец. Тут собралось множество народу. Залы во втором этаже, выходившие окнами на Дворцовую набережную, были переполнены депутациями и поздравителями. Дядя Эрнест, Татиана, братья и я шли непосредственно за родителями. Старшие в депутациях говорили речи. Преображенцы преподнесли родителям статуэтку Петра Великого, полк. Воейков - букет красных роз. Прием этот запомнился мне навсегда: родителям было оказано столько внимания, они увидели к себе столько любви. Тут можно было воочью убедиться, какой популярностью и каким уважением они пользовались!
   Днем 17-го апреля состоялся у нас в Павловске спектакль. Шла пьеса П. С. Соловьевой "Свадьба солнца и весны". В ней приняло участие до пятидесяти детей и в их числе - моя старшая сестра Татиана и мои братья - Константин, Олег и Игорь. Брат Олег подробно описал этот день в своем дневнике от 19 апреля (ему было в это время 16 лет).
   "Вчера состоялся спектакль. Главные роли "солнца" и "весны" исполняли Татиана и Костя, роль зимнего ветра взял на себя Игорь, а я вышел в роли весеннего дождя. Кроме этих представителей весны и зимы, было множество ролей, как яблони, сирень, жаворонки, головастики, ласточки, снежинки и разные цветы. Все были одеты в очень красивые костюмы. Еще 12 апреля, в воскресенье, была сделана генеральная репетиция. Она сошла очень слабо, так что между днем самого спектакля и генеральной репетицией пришлось опять повторить пьесу, которая на этот раз сошла лучше. Все с нетерпением ждали 17-го числа, когда должно было состояться представление.
   Вот наступил, наконец, этот день, и с двенадцатичасовым поездом стали собираться все актеры. Папа и мама пригласили к спектаклю Государя, Государыню, Наследника и великих княжен. Все поочередно подходили к нам, спрашивая, будут ли их величества, и я всем отвечал: "будут", так как знал, что Государь любит разные представления. Мало-помалу все актеры надели свои костюмы, и когда все было готово, вышло приказание встать за кулисы. Выход зимнего ветра и танец снежинок должен был совершиться под музыку, а мне, весеннему дождю, надо было мелодекламировать. Но вдруг я узнал, что нашего музыканта, А. М. Миклашевского, еще нет и может быть придется начать без него. Всякий поймет волнение, охватившее меня при этом известии. Начались томительные минуты ожидания... Я несколько раз выбегал за кулисы, чтобы узнать, приехал ли Миклашевский, но всегда получал отрицательный ответ.
   Откуда-то пришло известие о прибытии Государя во дворец, которое шопотом передавалось от актера к актеру. До поднятия занавеса оставалось пять минут. Я почти с отчаянием выбежал в последний раз из-за кулис, чтобы узнать о прибытии Миклашевского, и вдруг с радостным лицом входит M. H. Бухарин (тесть H. H. Ермолинского) и объявляет: "Миклашевский приехал!". У меня как камень с сердца свалился. В эту минуту я был бы в состоянии от радости заплакать, броситься на шею к M. H. или сделать что-нибудь другое, невозможное...
   Возвратившись на сцену, я, конечно, не замедлил объявить радостную весть. С минуты на минуту должен был войти в залу Государь. Всё на сцене было тихо. Изредка слышался топот некоторых актеров и шушуканье других.
   В это время мы услыхали шаги приближающегося царского семейства и загремела "Слава". У всех нас от высокого наслаждения слышать эту русскую песнь, от чувства преданности Государю, который находился тут же рядом и слушал ту же "Славу", и от волнения перед игрой, забегали мурашки по коже. Сделалось холодно... Забренчали балалайки и полились звуки наших родных русских песен. Куда я ни смотрел в это время за кулисы, где толпились играющие, везде видел актеров, отбивающих такт. Это делалось как-то машинально. Послышались последние аккорды балалайки. Вот сейчас поднимется занавес. Все начали креститься. Сестра и я внутренне молились. Раздался шум и занавес поднялся. Первая снежинка заговорила:
   - Отчего нам стало скучно?
   Вторая ей ответила:
   - Что-то неблагополучно.
   И вот пьеса пошла. Раздались аккорды, под которые должен был выбежать ветер, и вот вылетел с шумом Игорь, и я слышу, как он уверенно и громко говорит:
   Пути мои далеки,
   Я надуваю щеки,
   Лечу, лечу, лечу...
   В это время особой машиной изображается шум ветра. Игорь взбегает на холм и кричит:
   Пляшите же, сестренки,
   Кружитесь предо мной,
   Я научу вас шмыгать,
   Взлетать, кружиться, прыгать.
   Я - брат ваш ледяной...
   После этих слов снежинки начали одна за другой бегать по сцене под очень красивую музыку. Я слышу, что раздаются последние аккорды; сейчас мне надо будет выходить. На меня вдруг налетает какое-то торжественное настроение весеннего дождя... Я расправляю руки, с которых падают зеленовато-серебряные ленты, на подобие воды, и выхожу тихо и медленно на сцену. Все залито зеленоватым светом. Сначала я останавливаюсь у дерева и смотрю в ряды. Вот сидит Государь в стрелковом мундире, Государыня, и на ее коленях - маленький Наследник. Мама нагнулась к Государыне и что-то шепчет. Она меня не видит. Вот она откинулась, заметила меня и как будто вздрогнула. Все это, конечно, произошло в одно мгновение. Я иду вперед и говорю под музыку:
   Я к вам иду, иду я к вам.
   Я краснею, чувствую близость Государя, которого немного вижу. Вот дошла очередь до моего любимого места, которое я стараюсь сказать повышенным голосом:
   Мои струи сольются с вами,
   И над полями и лугами
   Мы вознесемся к небесам...
   В это время я всегда чувствовал, будто бы я действительно возносился высоко в голубое небо. Тот, кто бывал в деревне, поймет меня, если я скажу, что у меня было чувство "деревенское", которое бывает в деревне в хорошую летнюю пору.
   Кроме этих стихов, я очень любил мои последние слова, после которых должен был выйти Костя (солнце). Обращаясь к ветру, я говорю:
   Но погляди: за мною
   Лазурною тропою
   Идет великий вождь!
   В это время вышло Солнце в золотом костюме, и в рядах пошел шопот. После длинной речи, которую оно говорит, я ухожу за кулисы.
   На представлении за кулисами было очень тесно. Кроме актеров, там стояли еще рабочие, которые поднимали на блоках заднюю движущуюся декорацию. Татиана, Игорь, Старицкий, Муханов и я были сценариусами. Итак, мне надо было толкаться между рабочими и актерами, чтобы всех во время посылать на сцену. В эти минуты я бывал всегда ужасно злым, так как приходилось толкать всех, торопить всех, отвечать на глупые вопросы всем и т. д. Я даже поругался с "сиренью", с которой, конечно, мы помирились после представления. Она мне говорит: "Олег Константинович, ради Бога, уйдите отсюда, вы мне ужасно мешаете!" Через несколько мгновений она мне еще что-то сказала, а я ей ответил: "Да бросьте ко мне приставать!" Но в сущности, она была права, так как я им ужасно мешал.
   У нас, как я уже писал, в роли яблонь играли две девочки: Шидловская и Зернина. Мы их всегда очень изводили и спрашивали, кто из них древо познания добра и кто - древо познания зла. Обе отвечали, что они древо познания зла. Я очень любил их выход...
   В общем, представление сошло хорошо и публика была очень довольна. После этого играли французские актеры Andrieu и Paul Robert - очень смешную пьесу. Читала стихи Стрельская и было еще несколько номеров. Мне приходилось еще участвовать в двух живых картинах, в роли альтенбургской невесты и великой княгини Екатерины Павловны. Первая картина представляла сватовство русских витязей с альтенбургскими крестьянами, а вторая - семью Императора Павла Петровича.
   По окончании спектакля, папа, мама и все приглашенные собрались в картинной галерее и ждали шествия цветов, жуков, птиц и других участвовавших в первой пьесе. Все они с цветами в руках проходили мимо папа и мама, причем клали цветы у их ног. Самые маленькие проделывали это настолько смешно, что все улыбались... По окончании шествия всех позвали обедать. В шести залах стояли круглые столы, а которыми сидели дети, их матери и много других приглашенных. Нам, то есть Татиане, Косте и мне, хотелось устроить такой стол, чтобы никого из больших за ним не сидело, а сидели бы только мы и самые симпатичные дети...
   Вскоре все задвигали стульями и надо было прощаться. Это всегда так грустно! За эти репетиции и представление все так сошлись, всем было так весело! И вот теперь все это кончилось, и кончилось навсегда!
   Все побежали переодеваться, чтобы поспеть на экстренный восьмичасовой поезд. Я бегу на квартиру к H. H. Ермолинскому, чтобы тоже переодеться, и встречаю там Макса (Муханова). Мы с ним очень подружились за последнее время. Я его схватил, поцеловал и сказал: "Спасибо тебе, Макс, что ты так помогал нам и что так хорошо исполнил свою роль!"
   Я побежал на большой подъезд, откуда все отъезжали. Гости говорили, что им тоже жалко, что всё кончилось. Меня одна девочка даже остановила и сказала: "Кланяйтесь Татиане Константиновне, Константину Константиновичу и Игорю Константиновичу, скажите им, что было очень весело, и поблагодарите их!"
   Все уехали. Я пошел в залу, где стоит наша сцена, и показалось мне, что тут сделалось так грустно. Я взошел на подмостки. Везде беспорядок. Лежат декорации, стружки, стулья. Между мусором я нашел ветку какого-то цветка, кажется, ветку одной из яблонь. Я улыбнулся, поднял ее и ушел".
   Глава двенадцатая
   С 4 на 5 мая я был дежурным по полку и по нездоровью чувствовал себя не в своей тарелке. Ночью я даже не обходил полка. Вернувшись после дежурства домой, я почувствовал себя скверно и на следующий день не поехал на высочайший выход по случаю дня Ангела Государя, а слег в постель. У меня оказалось воспаление легких.
   Лечил меня наш домашний врач Д. А. Муринов. Отец был в это время в служебной поездке, чуть ли не в Туркестане, и матушка не писала ему о моей болезни, чтобы не волновать его. Когда я начал поправляться, мне было разрешено сидеть в кресле на балконе. Погода была чудесная.
   Хотя я постепенно и поправлялся, но врачи все же решили отправить меня в Швейцарию. Дяденька стоял за Финляндию. В некоторых отношениях это было бы конечно лучше, потому что я оставался бы в пределах России и мои близкие легко могли бы меня навещать. Но мне лично очень хотелось уехать за границу. Со мной, в качестве ментора, поехал Тинтин и доктор Д. А. Соколов, по прозванию Букса.
   Я протелеграфировал Государю, который в то время плавал на яхте "Штандарт", в шхерах, прося его разрешить мне уехать в 11-месячный отпуск за границу. Государь ответил утвердительно.
   В день отъезда на станции Александровской железной дороги провожали меня родители, дяденька, братья и Татиана, а также наши домашние. Из лагеря приехали на автомобиле офицеры 4-го эскадрона. Если бы я в то время знал, что с моим отъездом оканчивалась, в сущности, моя служба в полку! Впоследствии я служил лишь периодами и, в конце концов, ушел из строя по слабости здоровья. Но в то время я уезжал, окрыленный надеждой через 11 месяцев вернуться в полк.
   В Берлине мы втроем, Тинтин, Букса и я, погуляли по улицам между двумя поездами, а приехав в Швейцарию, поселились в местечке Бюргеншток, на озере Четырех Кантонов. От озера до Бургенштока вела цепная железная дорога. Бюргеншток был нам знаком всем троим: десять лет тому назад мы провели здесь несколько недель вместе с моими братьями и сестрой Татианой.
   Я быстро поправлялся, живя на большой высоте и в прекрасном воздухе. Мы делали прогулки, и я даже играл в теннис. Но Букса запрещал мне много играть. Как всегда бывает в таких случаях, завелись знакомые: известный петербургский врач по накожным болезням Манасеин с дочерью, почтенная русская дама со своей племянницей Дворжицкой, девицей уже в годах. Ее дядя был полицмейстером Петербурга 1-го марта 1881 года, когда Император Александр II был смертельно ранен бомбой нигилиста. В санях Дворжицкого Александр II был привезен в Зимний Дворец. В нашей же гостинице жил профессор пения, грек Критикос. Его дочь очень хорошо пела и дала концерт в большой гостинице, в Бюргенштоке. Я взял у Критикоса несколько уроков пения. Он учил меня петь арию Ирода из оперы "Иродиада".
   Прожив положенное время в Бюргенштоке, мы поехали в санаторию Шатцальп, над Давосом. Из Давоса в санаторию идет цепная железная дорога, здание санатории громадное, с дивным видом на окрестности. Мне отвели прекрасную комнату с балконом и я сперва пользовался большой свободой, несмотря на строгие правила. Старшего врача, доктора Неймана, не было, и его замещал младший врач.
   Конечно, я быстро перезнакомился с пациентами, не слишком серьезно больными, пользовавшимися, как и я сам, сравнительной свободой. Я подружился со шведом, Рольфом Демаре, и русским швейцарцем Штудером. Все трое мы увлекались крокетом. Но когда приехал из отпуска старший врач, моей свободе настал конец. Нейман прописал мне строгий режим: все утро и часть дня я должен был проводить лежа на балконе, и несколько раз в день мерить температуру. За мое почти девятимесячное пребывание в санатории у меня, однако, ни разу не повысилась температура.
   Завтракал я и обедал в общей столовой, за отдельным столиком, как и большинство лечившихся, вечер проводил в гостиной. Мне никогда не было скучно и я был доволен судьбой. Лежа на балконе, я много читал и писал письма. Я не был болен, но должен был поправить легкое от бывшего в нем воспаления и окрепнуть.
   Пробыл я в Шатцальпе девять месяцев, пора было думать об отъезде. За мной приехал Р. Ю. Минкельде, служивший при нашем Дворе, и мы поехали с ним в Лозанну. Когда он уехал обратно в Россию, оставив меня в Лозанне, я почувствовал себя очень одиноко, - до такой степени я не был приучен к тому, чтобы жить одному!
   Я объехал всё Женевское озеро, побывал в Женеве, Эвиане - в те счастливые времена никаких виз и паспортов не требовалось и можно было проехаться по территории Франции. Прожив в местечке Ко, я, через Италию, выехал в Грецию, к тете Оле. Переночевав в Венеции, я на следующее утро выехал в Триест и через два дня был на Корфу. Мой двоюродный брат, королевич Христофор, подъехал к нашему пароходу на лодочке и привез меня во дворец, который стоял на берегу. Я сразу попал в объятья дорогой моей и горячо любимой тети Оли, а, идя во дворец, мы встретились с греческим королем Георгом I и его сестрой, английской королевой Александрой (женой Эдуарда VII), которая жила на своей яхте "Виктория и Альберт".
   Дядя Вилли выглядел очень моложаво, несмотря на то, что в те времена ему было 59 лет. Королева Александра была очень красива и тоже выглядела моложе своих лет. У нее была фигура, как у молодой девушки. В первый раз мне пришлось видеть ее за шестнадцать лет до этого, когда в 1894 году она приезжала в Петергоф на свадьбу великой княгини Ксении Александровны.
   Она очень много снимала тогда, и, несмотря на длиннейшую катушку для снимков, этой катушки все-таки нехватило. Королева Александра была в сильной степени глуха и с ней было трудно разговаривать.
   Во дворце, на лестнице, я встретился с очень симпатичной и веселой принцессой Викторией, дочерью Эдуарда VII. Ее окружали, тоже веселые и оживленные, мои греческие двоюродные братья, Николай и Андрей.
   Поместили меня в прекрасной комнате. По утрам мы все вместе пили кофе в столовой: тетя Оля, король, королевичи, их жены и я. Тетя Оля сама разливала кофе. Все греческое семейство было очень дружное и жило в мире и согласии.
   Королева Александра и принцесса Виктория каждый день завтракали с нами во дворце. После завтрака мы все, в нескольких автомобилях, катались по Корфу. Это исключительной красоты остров. Каждый день мы ездили по живописнейшим местам. Обыкновенно я сидел в автомобиле, которым правил королевич Андрей. Несмотря на сильную близорукость, он правил прекрасно. На Корфу местность очень гористая и нам все время приходилось ехать по горным дорогам, с очень крутыми поворотами, которые зачастую невозможно было взять сразу и приходилось давать задний ход. При этом автомобиль приближался к краю обрыва и тетя Оля боялась. Король греческий и королева английская обычно ехали впереди нас.
   Обедали мы ежедневно на яхте "Виктория и Альберт". Мужчины надевали к обеду смокинги, а дамы - вечерние платья. Один лишь король бывал в английской адмиральской форме, в короткой вечерней куртке со звездой ордена Подвязки. К пристани, перед дворцом, подавался английский военный катер, на котором мы и ехали на яхту; он же отвозил нас обратно.
   В столовой яхты накрывался длинный стол, украшенный цветами. Один из английских придворных держал в руках папку с воткнутыми в нее карточками, с обозначением имен приглашенных, и указывал им, куда садиться. В первый же вечер я спутал свое место и сел не туда, отчего вышел небольшой конфуз случилось это от моей чрезмерной стеснительности.
   К обеду мы шли торжественно, ведя под руку каждый свою даму, под звуки греческого и английского гимнов, - и так бывало каждый день. Лакеи были одеты в красные ливреи, были подтянуты и стилизованы.
   После обеда почти все усаживались за бридж, но так как я не играл, то мне приходилось разговаривать с английскими придворными.
   Королеве Александре пришлось спешно уехать с Корфу, когда она получила известие о серьезной болезни Эдуарда VII. Она успела вернуться в Англию перед самой смертью английского короля.
   Мне кажется, что мы все еще были на Корфу, когда пришла весть о его смерти. Вскоре после этого мы с тетей Олей переехали в Афины.
   Я очень был дружен с библиотекарем короля, Стюкером, и часто заходил к нему. Он был забавный и веселый. Я знал его еще с 1898 года, когда, будучи воспитателем моих двоюродных братьев, Андрея и Христофора, он в первый раз приехал в Россию. Когда тетя Оля приезжала в Россию, она и ее семья считались гостями Государя. Поэтому, Стюкер, в каждый свой приезд, получал орден, а так как он одно время приезжал каждый год, то у него накопилось несколько русских орденов. Он много видел на своем веку; в России он гостил не только у нас, но и у Государыни Марии Федоровны, в Гатчине, и у великого князя Сергея Александровича, в имении Ильинское, под Москвой. Дядя Сергей подарил Стюкеру красивую посеребренную дугу для троечной запряжки. Он также бывал в Дании, у короля и королевы Датских, знал много интересного и умел занятно рассказывать.
   Когда я вернулся в Петербург, через несколько дней после моего приезда в Мраморном дворце состоялся консилиум врачей. Они нашли, что состояние моего здоровья не позволяет мне служить в строю и направили меня в Оренбургскую губернию пить кумыс. Мне пришлось поехать к Государю и просить его отпустить меня в бессрочный отпуск. Я приехал к нему в воскресенье, до обедни, и он отпустил меня. Вернувшись домой, в Павловск, я сразу же пошел в церковь, отец был уже там. Я подошел к нему и сказал, что Государь отпустил меня в бессрочный отпуск. Мне показалось, что отец был не в духе и что мое сообщение было ему не по душе.
   На следующий день я поехал в полк и доложил старшему полковнику Г. И. Шевичу (полк. Воейков в это время был в отпуску), что Государь отпустил меня в бессрочный отпуск. Шевич тоже остался недоволен.
   В это время у нас дома часто говорили о корнете Кавалергардского полка, князе Багратион-Мухранском. Он приезжал к нам в Павловск и катался на лодке с сестрой Татианой. Все были от него в восторге. Татиана и Багратион влюбились друг в друга и решили жениться. Но отец и матушка были категорически против этой свадьбы, так как Багратион считался не равного с Татианой происхождения. Отец потребовал, чтобы Багратион покинул Петербург. Тогда Багратион уехал в Тифлис, в ожидании прикомандирования в Тегеран, к казачьей части, бывшей в конвое у шаха Персидского. Татиана была в отчаянии и серьезно заболела. У ней болела спина от удара, который она получила, катаясь в Павловске на санках, привязанных к розвальням. На нее налетел бар. Буксгевден, преподаватель немецкого языка моих братьев и большой их приятель. Татианино горе совпало с ее болезнью. Она долго лежала и не могла ходить. Зимой ее выносили на балкон, греться на солнышке.