Страница:
Впервые опубликовано в журнале "The Nineteenth Century and after", London, 1922, N 539, Vol. XCI
Печатается с сокращениями по тексту журнала
Перевод с английского
КАРЛ КАУТСКИЙ
Воспоминания о Марксе и Энгельсе
(ИЗ КНИГИ
"ПЕРЕПИСКА ФРИДРИХА ЭНГЕЛЬСА С КАРЛОМ КАУТСКИМ")496
МОЯ ПЕРВАЯ ПОЕЗДКА В ЛОНДОН. У ЭНГЕЛЬСА
Заключительное предложение первого письма Энгельса ко мне звучало весьма ободряюще 497. С другой стороны, правда, мои радостные ожидания были немного омрачены словами Либкнехта, который говорил, что оба старика якобы плохо отзывались обо мне. Было ли это простым домыслом или имелись в виду какие-то определенные высказывания лондонцев, я так и не выяснил. И когда я ехал в Лондон, я, конечно, понимал, что некоторые из уже упомянутых моментов говорят против меня и что мой переход к последовательному марксизму не выявился еще достаточно четко. Но, с другой стороны, приглашение Энгельса создало у меня приподнятое настроение. К тому же сам Бернштейн только что увидел, как благосклонны могут быть наши учители по отношению к каждому, в ком они признавали честного искателя истины и борца, даже если они раньше и осуждали его строго за отдельные ошибки. Со смешанным чувством, но полный самых радужных надежд, вступил я в марте 1881 г. на английскую землю. Точно день я не могу вспомнить. 13 марта я был еще в Цюрихе. Я помню проходившее в этот день празднование мартовской революции *, на котором мы узнали об убийстве в России Александра II. Эта весть была воспринята с воодушевлением, так как мы ошибочно предполагали, что теперь начнется долгожданная русская революция, в приближение которой тогда верили даже Маркс и Энгельс. Сразу после 13 марта я отправился в Лондон через Париж, где на другом мартовском празднике, состоявшемся 18 марта в
* - 1848 года. Ред.
231
немецком рабочем обществе, произнес торжественную речь, причем против своей воли, потому что такие речи никогда не были моей сильной стороной. Через несколько дней я высадился в Ньюхейвене близ Брайтона.
Сначала я явился к Энгельсу. Я знал, что он полностью взял на себя всю тяжесть связей "марксистского центра" с политическим внешним миром - не считая ближайших друзей - чтобы по возможности щадить уже больного Маркса. Поэтому я и адресовал мое первое письмо Энгельсу, а не Марксу.
Энгельс принял меня весьма любезно и подробно беседовал со мной о партийных делах в Швейцарии и Австрии. Уже во время этой первой встречи он пригласил меня проводить у него все воскресные вечера. На этих вечерах я постоянно встречал у него Элеонору Маркс, прозванную Тусси, и ее сестру Лауру со своим супругом Лафаргом. С Женни Лонге я, к сожалению, не познакомился. Незадолго до моего приезда семья Лонге переселилась в Париж. Обязанности хозяйки, вместо умершей в 1878 г. супруги Энгельса, исполняла ее племянница, Эллен Берне, прозванная Пумпс. Она жила в доме Энгельса с детства. В воскресные вечера у Энгельса можно было всегда увидеть также двух его друзей из Манчестера - если они в это время находились в Лондоне профессора химии в Манчестерском университете, Карла Шорлеммера, и Сэма Мура, владельца текстильной фабрики. Оба глубоко интересовались как теорией, так и практикой пролетарского движения и основами социализма, полностью разделяя политические, экономические и философские взгляды наших учителей. И при этом обладали таким же, как у них, неистощимым веселым нравом.
Иногда наряду с ними появлялся преподаватель языков Ойген Освальд, ветеран революции 1848 г., принимавший участие в Баденском восстании 1849 г.67, эмигрант, снискавший в Лондоне почетное положение в научных кругах. Именно он открыл мне доступ в читальный зал Британского музея, чем я усердно пользовался. Не будучи социал-демократом, он был весьма убежденным демократом. Людей такого рода никогда много не встречалось в среде буржуазии, а в то время они уже начали становиться редкостью. Его охотно принимали у Маркса и Энгельса. Наряду с этими тра
232
диционными участниками застолья, в 1881 г. была также четверка новичков, появлявшихся регулярно: кроме меня это были упомянутый уже Карл Гирш и Лев Гартман, а также сын Зорге Адольф. Среди нас четверых Гирша можно было рассматривать как своего рода ветерана. Родившийся в 1841 г., т. е. почти ровесник Бебеля, он был уже членом Всеобщего германского рабочего союза 218, принимал в 1868 г. участие в Нюрнбергском съезде немецких рабочих союзов 4" и выступал там в духе Интернационала. В 1870 г. он основал в Криммичау (Саксония) первую ежедневную местную партийную газету "Burger-und Bauernfreund". Когда в конце того же года были арестованы редакторы "Vol-ksstaat" Либкнехт и Гепнер '90, их заменил Гирш. Он вступил в движение на десять лет раньше меня, участвовал в нем дольше Бернштейна, уже пользовался признанным авторитетом. Но в переговорах о редакции "Sozialdemokrat" он, как мне показалось, обнаружил слишком мелочную личную обидчивость и капризы, а также личное раздражение против нас, цюрихцев, что вызвало у меня некоторую сдержанность по отношению к нему. Несмотря на это, мы хорошо ладили друг с другом, хотя наши отношения так и не стали более теплыми.
Совсем другими глазами смотрел я на Льва Гарт-мана, русского революционера. Правда, знакомство с таким человеком не представляло для меня сенсации. В Цюрихе я познакомился уже со многими революционно настроенными местными студентами, а также с испытанными в борьбе эмигрантами, наиболее значительным среди которых был Павел Аксельрод, ставший для меня дорогим и духовно близким другом. Прославленная тогда Вера Засулич, проживавшая в Женеве, также нередко бывала в Цюрихе, где мне довелось встретиться с ней. Во время поездки из Цюриха в Лондон я задержался на несколько дней в Париже и там познакомился с Плехановым, который меня сразу же покорил, хотя я, естественно, ни в малейшей степени не мог еще предполагать, какое значение он будет иметь для дела марксизма [...]
И вот в Лондоне я лично познакомился с одним из тех смелых героев, которые отважились угрожать самому царю, рискуя собственной жизнью [...]
233
Месяцы первого совместного пребывания с моими учителями пришлись на время бурных событий во всем мире. И общество, обсуждавшее в доме Энгельса злободневные проблемы, было в высшей степени интернациональным. Каждый из присутствующих был полон интереса к международным вопросам, но при этом почти каждый из нас представлял свою нацию: рядом с русским Гартманом сидел француз Лафарг, с англичанином Сэмом Муром - родившийся в Америке сын Зорге. Старшая дочь Маркса, Женни, появилась на свет в Париже, вторая - Лаура - в Брюсселе, третья - Элеонора - в Лондоне. Все три выросли в Англии, но были воспитаны немецкими родителями и немецкой экономкой в семье Маркса, Еленой Демут. Шорлеммер и Энгельс выросли на образцах немецкой мысли, хотя и были сильно англизированы. Энгельс, кроме того, давно интересовался ирландским вопросом, и не только как борец за свободу, но и в силу своих личных отношений. Первая и вторая жена Энгельса были ирландского происхождения. Сам я, наконец, мог рассказать об австрийском опыте.
Соответственно интернациональному характеру этой компании здесь говорили на трех мировых языках: немецком, английском и французском.
Почти каждый из присутствующих интересовался международным движением, как теоретически так и практически, за исключением злополучной Пумпс (Мери Эллен Бернc), которая ни теоретически, ни практически не интересовалась нашим делом и социальными или политическими вопросами вообще и чей кругозор не выходил за пределы дома и развлечений. У других интерес к теоретическим вопросам был тесно связан с сильным интересом к практическим социальным проблемам. И все же ясно, что в таком большом обществе столь по-разному образованных индивидуальностей, в дискуссиях преобладали актуальные вопросы.
Кроме этих воскресных вечеров мне уже тогда удалось побыть несколько раз наедине с Энгельсом. И эти встречи были в основном посвящены теоретическим вопросам. Прежде всего вопросам истории первобытного общества и этнологии, которые - удивительное совпадение - занимали в то время Маркса и Энгельса так же, как Хёхберга и меня.
234
Своими случайными замечаниями по вопросам военной науки Энгельс ввел меня в совершенно новую область знания. Насколько я до этих пор презирал эту область, настолько она захватила меня, когда Энгельс впервые познакомил меня с ней. Я еще не знал тогда опубликованных ранее военно-теоретических трудов Энгельса. Хотя я нашел в его "Анти-Дюринге" указания на связь военного дела и экономики, но лишь последующие размышления привели меня к лучшему пониманию войны и ее предпосылок в моих исторических трудах.
В экономической теории Маркс затмевал Энгельса, хотя и в этой области младший друг начал свои занятия раньше старшего. В военной же науке Энгельс оставался единственным. Я всегда сожалел, что ему не довелось познакомиться с работами Дельбрюка о взаимодействии военного дела и экономики, начатыми в 1886 г. его сочинением о "Персидских войнах и бургундских войнах" и привлекшими всеобщее внимание в 1900 г. первым томом "Истории военного искусства", к сожалению, уже после смерти Энгельса.
Можно, пожалуй, сказать, что беседы Энгельса со мной тогда и потом, еще чаще, во время моего третьего пребывания в Лондоне, были настоящими лекциями на дому. Разумеется, это были не подготовленные лекции, а подробные, длительные разъяснения вопросов, становившихся предметом непринужденного разговора. При этом Энгельс никогда не говорил ни поучающим, ни высокомерно профессорским тоном, а всегда просто, по-товарищески отвечал на вопросы любознательного друга. Возникшие в ходе беседы, его разъяснения никогда не становились простым монологом, в котором участвовала только одна сторона.
Я думаю, Энгельс не был блестящим оратором. Я лишь несколько раз слушал его публичные выступления. И всегда это были только некоторые короткие замечания. По ним нельзя было судить о его ораторском даре. Но мне представляется, что он не был оратором, способным увлечь, ибо даже не испытывал потребности выступать на публичных собраниях. В этом плане я позволю себе сравнить себя с ним. Тот, кто умеет своим словом завладеть массами, тот чувствует в себе стремление говорить с ними.
235
И все же Энгельс был мастером слова, и не только в письменной форме, что общепризнано, но и живой речи. Это было видно во время дискуссий и обсуждений в его доме. Речь его текла легко и непринужденно, была всегда меткой и наглядной и, в зависимости от предмета обсуждения, либо страстной, либо шутливой, если не сказать "остроумной", хотя Энгельс ненавидел это определение так же, как и "великодушие". Его высказывания были всегда настолько же блестящи по форме, насколько значительны по содержанию. Казалось, он играючи находил всегда самые меткие слова, как и решающие фактические доводы. А какое множество фактов хранила его феноменальная память! Он разбирался во всем. А если не был знаком с предметом обсуждения, то не стеснялся сразу признаться в этом. И тем большее впечатление производило то, как редко у него появлялись поводы для таких признаний.
При этом он не считал, что знает факты, если не изучил их во взаимодействии. Об энциклопедических словарях он отзывался с презрением. И я не видел у него ни одного. Его можно было бы обидеть, назвав ходячей энциклопедией. Ведь энциклопедия - это лишь нагромождение не связанных между собой фактов. Хотя, правда, его знания можно назвать энциклопедическими, а его самого разносторонним ученым, который настолько хорошо разбирался одновременно в экономических, исторических, естественнонаучных, военных вопросах, что, за исключением Маркса, едва ли кто в то время был равен ему.
Я никогда не уходил из его дома без ощущения того, что он щедро одарил меня. Мой кругозор уже очень сильно расширился, когда я в 1880 г. после ограниченности столь замкнутой тогда партийной жизни в Вене окунулся в куда более широкую деятельность великой немецкой социал-демократии. Но мой кругозор в области науки и политики расширился бесконечно больше, когда я оказался в доме Энгельса. Если мой прогресс от Вены к эмиграции в Цюрихе можно было сравнить с прогрессом от деревни к крупному городу, то мой цюрихский кругозор относился к открывшемуся мне в Лондоне, как крупный город ко всему земному шару.
236
Но у Энгельса не всегда велись споры только о глубочайших проблемах человечества. Он был в высшей степени жизнерадостным человеком. Конечно, глубоко сочувствовал всем страдающим, страстно возмущался любой низостью. Он был великим советчиком и борцом, но при этом и смеющимся философом. Даже борьбе, если удавалось, он охотно придавал веселый оттенок. "Ничем другим нельзя лучше доказать противнику свое превосходство, чем удачно высмеяв его убожество", - говорил он. Он с удовлетворением отмечал, что немецкие корреспонденты газеты "Sozialdemokrat" не плакались и не ныли, а предпочитали насмехаться над наглой бездарностью германских властей. Это наполняло его гордостью за немецкий пролетариат.
Но Энгельс любил и безобидный смех, и не менее смешливы были его друзья. Он охотно рассказывал о своем прошлом, особенно о его забавных моментах. Но с такой же охотой он запевал песенку или просил об этом других. Больше всего он любил английскую песню "Брейский викарий", которую перевел для "Sozialdemokrat". В ней очень весело высмеивалась политическая беспринципность служителей англиканской государственной церкви. Но он охотно пел и песни, лишенные политического содержания, в особенности радостно-сентиментальные. Особенно часто я слышал из его уст старую студенческую песню "Крамамбули".
Сэм Мур так же, как и он, пел лучше всего веселые песни, английские мелодии, которые меня особенно интересовали, так как были для меня новыми.
Позже, когда я уже глубже вошел в эту семью, и мои певческие успехи помогали поднять веселое настроение. Особенно часто требовали исполнить песню о бургомистре Чехе502. Но это уже относится ко времени моего третьего пребывания в Лондоне в 1885 г. Только тогда я узнал истинную веселость дома Энгельса. В 1881 г. она была приглушена скорбными вестями из семьи Маркса.
МАРКС И ЭНГЕЛЬС
Совсем другую атмосферу, чем в доме Энгельса, нашел я у Маркса.
Отчасти это объясняется тем, что Маркс и Энгельс во многом очень отличались друг от друга. В области политики и теории они были, разумеется, единодушны. Возможно, во всемирной истории больше нет подобного
237
примера, чтобы два таких глубоких и самостоятельных мыслителя, два таких страстных борца с молодых лет и до самой смерти сохранили такое сердечное и полное согласие. Согласие не только в мыслях, но и в чувствах, в самоотверженности и готовности помочь, в упорном сопротивлении всякому давлению, в непреклонности, в жгучей ненависти ко всему подлому, оставаясь при этом веселыми и смешливыми.
И все же, как много различий при полном согласии!
Конечно, то, что Маркс и Энгельс не были похожи друг на друга внешне, ничего не значит; Энгельс высокий и стройный, Маркс, хотя и не маленького роста, но пониже и поплотнее. Но уже эти внешние различия были связаны с разными жизненными привычками. Энгельс до конца своей жизни придавал большое значение физическим упражнениям и движению на свежем воздухе. Как часто он напоминал мне, что я не должен забывать об этом, и сетовал на Маркса, который обычно лишь с трудом мог решиться покинуть кабинет. И хотя Энгельс был всего на два года моложе Маркса, тот выглядел по сравнению с ним намного старше.
К тому же Энгельс был светским человеком. И если он еще не был им в Германии, то стал им в Манчестере, где, в силу своей профессии, принадлежал к числу посетителей биржи. Он даже держал там скаковую лошадь и участвовал в охоте на лис. Он всегда был хорошо одет, как этого требуют англичане от каждого джентльмена, придавал также большое значение строгому порядку в своем кабинете, как и подобает настоящему купцу. Маркс, напротив, выглядел, хотя и как преисполненный достоинства, но равнодушный к внешнему виду патриарх. Он не следил за фасоном своих костюмов, на его письменном столе, а иногда и стульях кабинета в пестром беспорядке были навалены книги и рукописи.
Из их переписки мы знаем также, насколько точно производил Энгельс свои подсчеты не только в политической экономии, но и в личных расходах, в то время как Маркс в этой последней области всегда был весьма беззаботен, в этом отношении он был настоящим представителем богемы.
Но и в политической экономии Энгельс превосходил Маркса постольку, поскольку он практически участвовал в капиталистическом процессе производства. Разу
238
меется, с другой стороны, Маркс превосходил его и, вероятно, всех экономистов своего времени, не только силой абстракции, но и обширными знаниями всей заслуживающей внимания экономической литературы. Какой-нибудь Вильгельм Рошер мог прочитать еще больше книг, но он наверняка не усвоил их.
Энгельс обладал, пожалуй, более богатой фантазией, а его умственные интересы были более универсальными, хотя и Марксова универсальность была невероятно широка. Маркс был критичнее и вдумчивее, зато и работал медленнее и труднее, Энгельс - с большей легкостью. Энгельс сам говорил мне, что самым скверным его недостатком была поспешность. Отучил его от нее Маркс. Он никогда не высказывал ту или иную мысль, не проверив ее основательно со всех сторон и не проследив все ее корни и разветвления.
Когда Энгельс признался мне в этом, я вынужден был сознаться, смиренно бия себя в грудь, что тоже подвержен опасности увлечься новым открытием, не исследовав его со всех сторон. Меня от этого отучил Энгельс.
Но различия между ними имелись не только в методе исследования, но и в их политической практике. И здесь особое значение имело то, что Маркс, согласно всему, что я узнал о нем, лучше Энгельса владел искусством обращения с людьми. А это искусство чрезвычайно важно для успеха практического политика [...]
У МАРКСА
Как бы ни отличались друг от друга Маркс и Энгельс, это лишь в незначительной степени влияло на то, что в 1881 г. в их домах была разная атмосфера. Тишина, царившая в доме Маркса, в противоположность оживленности у Энгельса, проистекала, прежде всего, от того, что г-жу Женни Маркс уже поразил ужасный недуг (рак), положивший конец ее жизни в том же году, когда я и познакомился с ней. Она умерла 2 декабря 1881 г. Правда, во время моего пребывания в Лондоне этот недуг не заставлял ее постоянно лежать в постели. Состояние больной резко менялось.
Когда в декабре 1880 г. Бернштейн и Бебель посетили Маркса, они нашли ее в постели. Совсем по-другому обстояло дело, когда через три месяца я появился в доме
239
Маркса. Тогда о постельном режиме не было и речи. Много раз г-жа Маркс встречала меня в гостиной без всякого ограничения времени визита и оживленно беседовала со мной. Стало быть, она чувствовала себя намного лучше, чем во время посещения Бебеля и Бернштейна. В июне она отправилась на морской курорт (Истборн). Правда, Маркс уже тогда знал, что болезнь неизлечима, о чем он написал 20 июня Зорге. Тем не менее тяжело больная отважилась даже в конце июля поехать в Париж, к дочери Женни, откуда она возвратилась только 19 августа. Значит, о постоянном постельном режиме не было и речи. Но сам недуг, с болями и в общем усиливавшейся слабостью, оставался. Это, вероятно, крайне угнетало всех членов семьи.
Но больна была не только 67-летняя г-жа Маркс, но и ее супруг, бывший на 4 года моложе. Именно во время моего первого пребывания в Лондоне он писал своему другу Зорге (20 июня): "...продолжающиеся уже более полгода кашель, простуда, боль в горле и ревматизм вынуждают меня почти безвыходно сидеть дома и сторониться общества..."503 Ввиду такой обстановки в семье Маркса, о которой, правда, мне было известно далеко не все, я должен, по сути дела, рассматривать как высокую награду то, что Маркс вообще принял меня. Тем не менее Либкнехт намекнул мне, что у лондонцев мне придется нелегко. А в партийных кругах ходили кое-какие слухи о едкой желчности Маркса. И поэтому я вошел в комнату Маркса с сильно бьющимся сердцем. На меня даже напал страх, что я осрамлюсь, как это случилось с молодым Гейне при встрече с Гёте. Он сам рассказывает, что не нашел тогда лучшей темы для беседы, чем расхваливать сладкие сливы, которые росли по дороге от Йены до Веймара.
Но Маркс принял меня совсем не так надменно, как Гёте своего молодого коллегу, которому тогда (1824) было примерно столько же лет, сколько мне в 1881 г. Внешность Маркса показалась мне внушающей глубокое уважение, а не устрашающей. Он встретил меня дружелюбной улыбкой, показавшейся мне почти отеческой.
К моему удивлению, первая тема нашего разговора, затронутая Марксом, была не теоретической или политической, а личной. Он расспрашивал меня о моей матери.
240
В то время она пользовалась в германской партии, да и в семье Маркса, намного большим авторитетом, чем я. По моей инициативе и вместе со мной пришла она к социализму. С 1876 г. она начала выражать свои убеждения в романах, которые публиковала в социал-демократическом журнале для семейного чтения "Die Neue Welt", основанном в 1876 г. и редактировавшемся Гейзером. Тогда наша партия крайне нуждалась в писательских талантах - за исключением лириков. Наши писатели-романисты, такие, как Отто Вальстер и Карл Любек (впоследствии фиктивный свекор Розы Люксембург 504), придерживались правильных взглядов, но писали примитивно, наивно, неинтересно. И тут романы моей матери произвели впечатление сенсации. Особенно бурное одобрение принес "Стефан из Грилленхофа" с его описанием и характеристикой войны 1866 г.505 [...]
Г-жа Маркс особенно восторгалась моей матерью, и сам Маркс говорил о ней с большой похвалой. В письме своей дочери Женни он назвал "Стефана из Грилленхофа" самым значительным рассказом современности . Моя мать узнала об этом хорошем мнении из письма Фирека. В 1881 г. он поехал по партийным делам в Америку и в январе остановился проездом в Лондоне, где посетил Маркса. После объявления закона против социалистов он взял на себя руководство издательством "Neue Welt" и издал "Стефана из Грилленхофа" отдельной книгой.
Он писал моей матери 25 января из Саутгемптона: "Я тем более уверен в успехе (пропаганды Ваших сочинений в Америке), что в последний вечер пребывания в Лондоне слышал чрезвычайно благоприятное мнение о "Стефане" из источника, обычно очень скупого на одобрение. Это была семья Маркса, которая только сейчас познакомилась с Вашим "Стефаном" по отдельному изданию и буквально преисполнена похвал в Ваш адрес. Г-жа Маркс ставит Ваши описания в один ряд с описаниями Маколея, а характеристики героев и стиль напоминают ей Гёте. Маркс особенно хвалил тенденцию, которая была проведена лучшим образом, особенно подчеркивая момент борьбы, и тем самым не только заполнила пробел, но и должна проложить путь этой новой, в высшей степени отвечающей духу времени литературе. Мои рассказы о Вас были восприняты
241
с величайшим интересом, и дамы хотят теперь ознакомиться с рассказом "Пролетарское дитя" и другими Вашими произведениями".
Ничего удивительного, что ввиду такого интереса к моей матери, Маркс сразу при встрече заговорил и расспрашивал меня о ней.
Следующая тема беседы между Марксом и мной возникла, когда Маркс спросил меня, какими областями науки я сейчас занимаюсь. Обнаружилось удивительное обстоятельство, на которое я уже указывал: Маркс и Энгельс примерно в то же самое время, что и Хёхберг, а потом и я, занялись изучением первобытного общества, и как раз в 1881 г. всецело посвятили себя ему. Естественно, это послужило поводом для оживленных дискуссий.
Но беседуя с автором "Капитала", нельзя было не заговорить и об этом произведении. Я позволил себе заметить, что мы, молодежь, ничего не ждем с таким нетерпением, как скорейшего завершения второго тома "Капитала". "Я тоже", - коротко ответил Маркс. Мне показалось, что я затронул больной вопрос.
Когда я позднее спросил, не пора ли приступить к изданию полного собрания Сочинений Маркса, он сказал, что прежде все они должны быть написаны. Мы оба не подозревали, что в действительности он больше уже ничего не напишет.
В оживленной беседе с глазу на глаз быстро прошел целый час. Когда я откланивался, Маркс пригласил меня зайти вскоре еще. [...]
Во время моего первого визита Маркс избегал политических тем. В следующий раз он говорил преимущественно о политике партии в Германии. Он резко критиковал некоторых ее лидеров и, напротив, высоко отзывался о поведении немецких рабочих. [...]
Во время моих последующих визитов Маркс не всегда держался так же миролюбиво, как в первый раз. Я слышал от него образцы едкой критики и наблюдал взрывы страстного негодования. И все же никогда не видел его подлинным громовержцем. Он мог, как и Энгельс, страшно вспылить, если сталкивался с трусостью, лживостью или высокомерным невежеством. В этом уверяли меня его друзья. Но он же мог от всей души, как никто другой, смеяться над безо
242
бидными человеческими слабостями и забавными происшествиями. И не менее - его жена. К сожалению, у меня не было возможности увидеть у них такую щедрую веселость. Их физическое состояние не позволяло ей проявиться. И тем не менее г-жа Маркс несколько раз громко смеялась в разговоре со мной - единственный смех, услышанный мною в доме Маркса.
Печатается с сокращениями по тексту журнала
Перевод с английского
КАРЛ КАУТСКИЙ
Воспоминания о Марксе и Энгельсе
(ИЗ КНИГИ
"ПЕРЕПИСКА ФРИДРИХА ЭНГЕЛЬСА С КАРЛОМ КАУТСКИМ")496
МОЯ ПЕРВАЯ ПОЕЗДКА В ЛОНДОН. У ЭНГЕЛЬСА
Заключительное предложение первого письма Энгельса ко мне звучало весьма ободряюще 497. С другой стороны, правда, мои радостные ожидания были немного омрачены словами Либкнехта, который говорил, что оба старика якобы плохо отзывались обо мне. Было ли это простым домыслом или имелись в виду какие-то определенные высказывания лондонцев, я так и не выяснил. И когда я ехал в Лондон, я, конечно, понимал, что некоторые из уже упомянутых моментов говорят против меня и что мой переход к последовательному марксизму не выявился еще достаточно четко. Но, с другой стороны, приглашение Энгельса создало у меня приподнятое настроение. К тому же сам Бернштейн только что увидел, как благосклонны могут быть наши учители по отношению к каждому, в ком они признавали честного искателя истины и борца, даже если они раньше и осуждали его строго за отдельные ошибки. Со смешанным чувством, но полный самых радужных надежд, вступил я в марте 1881 г. на английскую землю. Точно день я не могу вспомнить. 13 марта я был еще в Цюрихе. Я помню проходившее в этот день празднование мартовской революции *, на котором мы узнали об убийстве в России Александра II. Эта весть была воспринята с воодушевлением, так как мы ошибочно предполагали, что теперь начнется долгожданная русская революция, в приближение которой тогда верили даже Маркс и Энгельс. Сразу после 13 марта я отправился в Лондон через Париж, где на другом мартовском празднике, состоявшемся 18 марта в
* - 1848 года. Ред.
231
немецком рабочем обществе, произнес торжественную речь, причем против своей воли, потому что такие речи никогда не были моей сильной стороной. Через несколько дней я высадился в Ньюхейвене близ Брайтона.
Сначала я явился к Энгельсу. Я знал, что он полностью взял на себя всю тяжесть связей "марксистского центра" с политическим внешним миром - не считая ближайших друзей - чтобы по возможности щадить уже больного Маркса. Поэтому я и адресовал мое первое письмо Энгельсу, а не Марксу.
Энгельс принял меня весьма любезно и подробно беседовал со мной о партийных делах в Швейцарии и Австрии. Уже во время этой первой встречи он пригласил меня проводить у него все воскресные вечера. На этих вечерах я постоянно встречал у него Элеонору Маркс, прозванную Тусси, и ее сестру Лауру со своим супругом Лафаргом. С Женни Лонге я, к сожалению, не познакомился. Незадолго до моего приезда семья Лонге переселилась в Париж. Обязанности хозяйки, вместо умершей в 1878 г. супруги Энгельса, исполняла ее племянница, Эллен Берне, прозванная Пумпс. Она жила в доме Энгельса с детства. В воскресные вечера у Энгельса можно было всегда увидеть также двух его друзей из Манчестера - если они в это время находились в Лондоне профессора химии в Манчестерском университете, Карла Шорлеммера, и Сэма Мура, владельца текстильной фабрики. Оба глубоко интересовались как теорией, так и практикой пролетарского движения и основами социализма, полностью разделяя политические, экономические и философские взгляды наших учителей. И при этом обладали таким же, как у них, неистощимым веселым нравом.
Иногда наряду с ними появлялся преподаватель языков Ойген Освальд, ветеран революции 1848 г., принимавший участие в Баденском восстании 1849 г.67, эмигрант, снискавший в Лондоне почетное положение в научных кругах. Именно он открыл мне доступ в читальный зал Британского музея, чем я усердно пользовался. Не будучи социал-демократом, он был весьма убежденным демократом. Людей такого рода никогда много не встречалось в среде буржуазии, а в то время они уже начали становиться редкостью. Его охотно принимали у Маркса и Энгельса. Наряду с этими тра
232
диционными участниками застолья, в 1881 г. была также четверка новичков, появлявшихся регулярно: кроме меня это были упомянутый уже Карл Гирш и Лев Гартман, а также сын Зорге Адольф. Среди нас четверых Гирша можно было рассматривать как своего рода ветерана. Родившийся в 1841 г., т. е. почти ровесник Бебеля, он был уже членом Всеобщего германского рабочего союза 218, принимал в 1868 г. участие в Нюрнбергском съезде немецких рабочих союзов 4" и выступал там в духе Интернационала. В 1870 г. он основал в Криммичау (Саксония) первую ежедневную местную партийную газету "Burger-und Bauernfreund". Когда в конце того же года были арестованы редакторы "Vol-ksstaat" Либкнехт и Гепнер '90, их заменил Гирш. Он вступил в движение на десять лет раньше меня, участвовал в нем дольше Бернштейна, уже пользовался признанным авторитетом. Но в переговорах о редакции "Sozialdemokrat" он, как мне показалось, обнаружил слишком мелочную личную обидчивость и капризы, а также личное раздражение против нас, цюрихцев, что вызвало у меня некоторую сдержанность по отношению к нему. Несмотря на это, мы хорошо ладили друг с другом, хотя наши отношения так и не стали более теплыми.
Совсем другими глазами смотрел я на Льва Гарт-мана, русского революционера. Правда, знакомство с таким человеком не представляло для меня сенсации. В Цюрихе я познакомился уже со многими революционно настроенными местными студентами, а также с испытанными в борьбе эмигрантами, наиболее значительным среди которых был Павел Аксельрод, ставший для меня дорогим и духовно близким другом. Прославленная тогда Вера Засулич, проживавшая в Женеве, также нередко бывала в Цюрихе, где мне довелось встретиться с ней. Во время поездки из Цюриха в Лондон я задержался на несколько дней в Париже и там познакомился с Плехановым, который меня сразу же покорил, хотя я, естественно, ни в малейшей степени не мог еще предполагать, какое значение он будет иметь для дела марксизма [...]
И вот в Лондоне я лично познакомился с одним из тех смелых героев, которые отважились угрожать самому царю, рискуя собственной жизнью [...]
233
Месяцы первого совместного пребывания с моими учителями пришлись на время бурных событий во всем мире. И общество, обсуждавшее в доме Энгельса злободневные проблемы, было в высшей степени интернациональным. Каждый из присутствующих был полон интереса к международным вопросам, но при этом почти каждый из нас представлял свою нацию: рядом с русским Гартманом сидел француз Лафарг, с англичанином Сэмом Муром - родившийся в Америке сын Зорге. Старшая дочь Маркса, Женни, появилась на свет в Париже, вторая - Лаура - в Брюсселе, третья - Элеонора - в Лондоне. Все три выросли в Англии, но были воспитаны немецкими родителями и немецкой экономкой в семье Маркса, Еленой Демут. Шорлеммер и Энгельс выросли на образцах немецкой мысли, хотя и были сильно англизированы. Энгельс, кроме того, давно интересовался ирландским вопросом, и не только как борец за свободу, но и в силу своих личных отношений. Первая и вторая жена Энгельса были ирландского происхождения. Сам я, наконец, мог рассказать об австрийском опыте.
Соответственно интернациональному характеру этой компании здесь говорили на трех мировых языках: немецком, английском и французском.
Почти каждый из присутствующих интересовался международным движением, как теоретически так и практически, за исключением злополучной Пумпс (Мери Эллен Бернc), которая ни теоретически, ни практически не интересовалась нашим делом и социальными или политическими вопросами вообще и чей кругозор не выходил за пределы дома и развлечений. У других интерес к теоретическим вопросам был тесно связан с сильным интересом к практическим социальным проблемам. И все же ясно, что в таком большом обществе столь по-разному образованных индивидуальностей, в дискуссиях преобладали актуальные вопросы.
Кроме этих воскресных вечеров мне уже тогда удалось побыть несколько раз наедине с Энгельсом. И эти встречи были в основном посвящены теоретическим вопросам. Прежде всего вопросам истории первобытного общества и этнологии, которые - удивительное совпадение - занимали в то время Маркса и Энгельса так же, как Хёхберга и меня.
234
Своими случайными замечаниями по вопросам военной науки Энгельс ввел меня в совершенно новую область знания. Насколько я до этих пор презирал эту область, настолько она захватила меня, когда Энгельс впервые познакомил меня с ней. Я еще не знал тогда опубликованных ранее военно-теоретических трудов Энгельса. Хотя я нашел в его "Анти-Дюринге" указания на связь военного дела и экономики, но лишь последующие размышления привели меня к лучшему пониманию войны и ее предпосылок в моих исторических трудах.
В экономической теории Маркс затмевал Энгельса, хотя и в этой области младший друг начал свои занятия раньше старшего. В военной же науке Энгельс оставался единственным. Я всегда сожалел, что ему не довелось познакомиться с работами Дельбрюка о взаимодействии военного дела и экономики, начатыми в 1886 г. его сочинением о "Персидских войнах и бургундских войнах" и привлекшими всеобщее внимание в 1900 г. первым томом "Истории военного искусства", к сожалению, уже после смерти Энгельса.
Можно, пожалуй, сказать, что беседы Энгельса со мной тогда и потом, еще чаще, во время моего третьего пребывания в Лондоне, были настоящими лекциями на дому. Разумеется, это были не подготовленные лекции, а подробные, длительные разъяснения вопросов, становившихся предметом непринужденного разговора. При этом Энгельс никогда не говорил ни поучающим, ни высокомерно профессорским тоном, а всегда просто, по-товарищески отвечал на вопросы любознательного друга. Возникшие в ходе беседы, его разъяснения никогда не становились простым монологом, в котором участвовала только одна сторона.
Я думаю, Энгельс не был блестящим оратором. Я лишь несколько раз слушал его публичные выступления. И всегда это были только некоторые короткие замечания. По ним нельзя было судить о его ораторском даре. Но мне представляется, что он не был оратором, способным увлечь, ибо даже не испытывал потребности выступать на публичных собраниях. В этом плане я позволю себе сравнить себя с ним. Тот, кто умеет своим словом завладеть массами, тот чувствует в себе стремление говорить с ними.
235
И все же Энгельс был мастером слова, и не только в письменной форме, что общепризнано, но и живой речи. Это было видно во время дискуссий и обсуждений в его доме. Речь его текла легко и непринужденно, была всегда меткой и наглядной и, в зависимости от предмета обсуждения, либо страстной, либо шутливой, если не сказать "остроумной", хотя Энгельс ненавидел это определение так же, как и "великодушие". Его высказывания были всегда настолько же блестящи по форме, насколько значительны по содержанию. Казалось, он играючи находил всегда самые меткие слова, как и решающие фактические доводы. А какое множество фактов хранила его феноменальная память! Он разбирался во всем. А если не был знаком с предметом обсуждения, то не стеснялся сразу признаться в этом. И тем большее впечатление производило то, как редко у него появлялись поводы для таких признаний.
При этом он не считал, что знает факты, если не изучил их во взаимодействии. Об энциклопедических словарях он отзывался с презрением. И я не видел у него ни одного. Его можно было бы обидеть, назвав ходячей энциклопедией. Ведь энциклопедия - это лишь нагромождение не связанных между собой фактов. Хотя, правда, его знания можно назвать энциклопедическими, а его самого разносторонним ученым, который настолько хорошо разбирался одновременно в экономических, исторических, естественнонаучных, военных вопросах, что, за исключением Маркса, едва ли кто в то время был равен ему.
Я никогда не уходил из его дома без ощущения того, что он щедро одарил меня. Мой кругозор уже очень сильно расширился, когда я в 1880 г. после ограниченности столь замкнутой тогда партийной жизни в Вене окунулся в куда более широкую деятельность великой немецкой социал-демократии. Но мой кругозор в области науки и политики расширился бесконечно больше, когда я оказался в доме Энгельса. Если мой прогресс от Вены к эмиграции в Цюрихе можно было сравнить с прогрессом от деревни к крупному городу, то мой цюрихский кругозор относился к открывшемуся мне в Лондоне, как крупный город ко всему земному шару.
236
Но у Энгельса не всегда велись споры только о глубочайших проблемах человечества. Он был в высшей степени жизнерадостным человеком. Конечно, глубоко сочувствовал всем страдающим, страстно возмущался любой низостью. Он был великим советчиком и борцом, но при этом и смеющимся философом. Даже борьбе, если удавалось, он охотно придавал веселый оттенок. "Ничем другим нельзя лучше доказать противнику свое превосходство, чем удачно высмеяв его убожество", - говорил он. Он с удовлетворением отмечал, что немецкие корреспонденты газеты "Sozialdemokrat" не плакались и не ныли, а предпочитали насмехаться над наглой бездарностью германских властей. Это наполняло его гордостью за немецкий пролетариат.
Но Энгельс любил и безобидный смех, и не менее смешливы были его друзья. Он охотно рассказывал о своем прошлом, особенно о его забавных моментах. Но с такой же охотой он запевал песенку или просил об этом других. Больше всего он любил английскую песню "Брейский викарий", которую перевел для "Sozialdemokrat". В ней очень весело высмеивалась политическая беспринципность служителей англиканской государственной церкви. Но он охотно пел и песни, лишенные политического содержания, в особенности радостно-сентиментальные. Особенно часто я слышал из его уст старую студенческую песню "Крамамбули".
Сэм Мур так же, как и он, пел лучше всего веселые песни, английские мелодии, которые меня особенно интересовали, так как были для меня новыми.
Позже, когда я уже глубже вошел в эту семью, и мои певческие успехи помогали поднять веселое настроение. Особенно часто требовали исполнить песню о бургомистре Чехе502. Но это уже относится ко времени моего третьего пребывания в Лондоне в 1885 г. Только тогда я узнал истинную веселость дома Энгельса. В 1881 г. она была приглушена скорбными вестями из семьи Маркса.
МАРКС И ЭНГЕЛЬС
Совсем другую атмосферу, чем в доме Энгельса, нашел я у Маркса.
Отчасти это объясняется тем, что Маркс и Энгельс во многом очень отличались друг от друга. В области политики и теории они были, разумеется, единодушны. Возможно, во всемирной истории больше нет подобного
237
примера, чтобы два таких глубоких и самостоятельных мыслителя, два таких страстных борца с молодых лет и до самой смерти сохранили такое сердечное и полное согласие. Согласие не только в мыслях, но и в чувствах, в самоотверженности и готовности помочь, в упорном сопротивлении всякому давлению, в непреклонности, в жгучей ненависти ко всему подлому, оставаясь при этом веселыми и смешливыми.
И все же, как много различий при полном согласии!
Конечно, то, что Маркс и Энгельс не были похожи друг на друга внешне, ничего не значит; Энгельс высокий и стройный, Маркс, хотя и не маленького роста, но пониже и поплотнее. Но уже эти внешние различия были связаны с разными жизненными привычками. Энгельс до конца своей жизни придавал большое значение физическим упражнениям и движению на свежем воздухе. Как часто он напоминал мне, что я не должен забывать об этом, и сетовал на Маркса, который обычно лишь с трудом мог решиться покинуть кабинет. И хотя Энгельс был всего на два года моложе Маркса, тот выглядел по сравнению с ним намного старше.
К тому же Энгельс был светским человеком. И если он еще не был им в Германии, то стал им в Манчестере, где, в силу своей профессии, принадлежал к числу посетителей биржи. Он даже держал там скаковую лошадь и участвовал в охоте на лис. Он всегда был хорошо одет, как этого требуют англичане от каждого джентльмена, придавал также большое значение строгому порядку в своем кабинете, как и подобает настоящему купцу. Маркс, напротив, выглядел, хотя и как преисполненный достоинства, но равнодушный к внешнему виду патриарх. Он не следил за фасоном своих костюмов, на его письменном столе, а иногда и стульях кабинета в пестром беспорядке были навалены книги и рукописи.
Из их переписки мы знаем также, насколько точно производил Энгельс свои подсчеты не только в политической экономии, но и в личных расходах, в то время как Маркс в этой последней области всегда был весьма беззаботен, в этом отношении он был настоящим представителем богемы.
Но и в политической экономии Энгельс превосходил Маркса постольку, поскольку он практически участвовал в капиталистическом процессе производства. Разу
238
меется, с другой стороны, Маркс превосходил его и, вероятно, всех экономистов своего времени, не только силой абстракции, но и обширными знаниями всей заслуживающей внимания экономической литературы. Какой-нибудь Вильгельм Рошер мог прочитать еще больше книг, но он наверняка не усвоил их.
Энгельс обладал, пожалуй, более богатой фантазией, а его умственные интересы были более универсальными, хотя и Марксова универсальность была невероятно широка. Маркс был критичнее и вдумчивее, зато и работал медленнее и труднее, Энгельс - с большей легкостью. Энгельс сам говорил мне, что самым скверным его недостатком была поспешность. Отучил его от нее Маркс. Он никогда не высказывал ту или иную мысль, не проверив ее основательно со всех сторон и не проследив все ее корни и разветвления.
Когда Энгельс признался мне в этом, я вынужден был сознаться, смиренно бия себя в грудь, что тоже подвержен опасности увлечься новым открытием, не исследовав его со всех сторон. Меня от этого отучил Энгельс.
Но различия между ними имелись не только в методе исследования, но и в их политической практике. И здесь особое значение имело то, что Маркс, согласно всему, что я узнал о нем, лучше Энгельса владел искусством обращения с людьми. А это искусство чрезвычайно важно для успеха практического политика [...]
У МАРКСА
Как бы ни отличались друг от друга Маркс и Энгельс, это лишь в незначительной степени влияло на то, что в 1881 г. в их домах была разная атмосфера. Тишина, царившая в доме Маркса, в противоположность оживленности у Энгельса, проистекала, прежде всего, от того, что г-жу Женни Маркс уже поразил ужасный недуг (рак), положивший конец ее жизни в том же году, когда я и познакомился с ней. Она умерла 2 декабря 1881 г. Правда, во время моего пребывания в Лондоне этот недуг не заставлял ее постоянно лежать в постели. Состояние больной резко менялось.
Когда в декабре 1880 г. Бернштейн и Бебель посетили Маркса, они нашли ее в постели. Совсем по-другому обстояло дело, когда через три месяца я появился в доме
239
Маркса. Тогда о постельном режиме не было и речи. Много раз г-жа Маркс встречала меня в гостиной без всякого ограничения времени визита и оживленно беседовала со мной. Стало быть, она чувствовала себя намного лучше, чем во время посещения Бебеля и Бернштейна. В июне она отправилась на морской курорт (Истборн). Правда, Маркс уже тогда знал, что болезнь неизлечима, о чем он написал 20 июня Зорге. Тем не менее тяжело больная отважилась даже в конце июля поехать в Париж, к дочери Женни, откуда она возвратилась только 19 августа. Значит, о постоянном постельном режиме не было и речи. Но сам недуг, с болями и в общем усиливавшейся слабостью, оставался. Это, вероятно, крайне угнетало всех членов семьи.
Но больна была не только 67-летняя г-жа Маркс, но и ее супруг, бывший на 4 года моложе. Именно во время моего первого пребывания в Лондоне он писал своему другу Зорге (20 июня): "...продолжающиеся уже более полгода кашель, простуда, боль в горле и ревматизм вынуждают меня почти безвыходно сидеть дома и сторониться общества..."503 Ввиду такой обстановки в семье Маркса, о которой, правда, мне было известно далеко не все, я должен, по сути дела, рассматривать как высокую награду то, что Маркс вообще принял меня. Тем не менее Либкнехт намекнул мне, что у лондонцев мне придется нелегко. А в партийных кругах ходили кое-какие слухи о едкой желчности Маркса. И поэтому я вошел в комнату Маркса с сильно бьющимся сердцем. На меня даже напал страх, что я осрамлюсь, как это случилось с молодым Гейне при встрече с Гёте. Он сам рассказывает, что не нашел тогда лучшей темы для беседы, чем расхваливать сладкие сливы, которые росли по дороге от Йены до Веймара.
Но Маркс принял меня совсем не так надменно, как Гёте своего молодого коллегу, которому тогда (1824) было примерно столько же лет, сколько мне в 1881 г. Внешность Маркса показалась мне внушающей глубокое уважение, а не устрашающей. Он встретил меня дружелюбной улыбкой, показавшейся мне почти отеческой.
К моему удивлению, первая тема нашего разговора, затронутая Марксом, была не теоретической или политической, а личной. Он расспрашивал меня о моей матери.
240
В то время она пользовалась в германской партии, да и в семье Маркса, намного большим авторитетом, чем я. По моей инициативе и вместе со мной пришла она к социализму. С 1876 г. она начала выражать свои убеждения в романах, которые публиковала в социал-демократическом журнале для семейного чтения "Die Neue Welt", основанном в 1876 г. и редактировавшемся Гейзером. Тогда наша партия крайне нуждалась в писательских талантах - за исключением лириков. Наши писатели-романисты, такие, как Отто Вальстер и Карл Любек (впоследствии фиктивный свекор Розы Люксембург 504), придерживались правильных взглядов, но писали примитивно, наивно, неинтересно. И тут романы моей матери произвели впечатление сенсации. Особенно бурное одобрение принес "Стефан из Грилленхофа" с его описанием и характеристикой войны 1866 г.505 [...]
Г-жа Маркс особенно восторгалась моей матерью, и сам Маркс говорил о ней с большой похвалой. В письме своей дочери Женни он назвал "Стефана из Грилленхофа" самым значительным рассказом современности . Моя мать узнала об этом хорошем мнении из письма Фирека. В 1881 г. он поехал по партийным делам в Америку и в январе остановился проездом в Лондоне, где посетил Маркса. После объявления закона против социалистов он взял на себя руководство издательством "Neue Welt" и издал "Стефана из Грилленхофа" отдельной книгой.
Он писал моей матери 25 января из Саутгемптона: "Я тем более уверен в успехе (пропаганды Ваших сочинений в Америке), что в последний вечер пребывания в Лондоне слышал чрезвычайно благоприятное мнение о "Стефане" из источника, обычно очень скупого на одобрение. Это была семья Маркса, которая только сейчас познакомилась с Вашим "Стефаном" по отдельному изданию и буквально преисполнена похвал в Ваш адрес. Г-жа Маркс ставит Ваши описания в один ряд с описаниями Маколея, а характеристики героев и стиль напоминают ей Гёте. Маркс особенно хвалил тенденцию, которая была проведена лучшим образом, особенно подчеркивая момент борьбы, и тем самым не только заполнила пробел, но и должна проложить путь этой новой, в высшей степени отвечающей духу времени литературе. Мои рассказы о Вас были восприняты
241
с величайшим интересом, и дамы хотят теперь ознакомиться с рассказом "Пролетарское дитя" и другими Вашими произведениями".
Ничего удивительного, что ввиду такого интереса к моей матери, Маркс сразу при встрече заговорил и расспрашивал меня о ней.
Следующая тема беседы между Марксом и мной возникла, когда Маркс спросил меня, какими областями науки я сейчас занимаюсь. Обнаружилось удивительное обстоятельство, на которое я уже указывал: Маркс и Энгельс примерно в то же самое время, что и Хёхберг, а потом и я, занялись изучением первобытного общества, и как раз в 1881 г. всецело посвятили себя ему. Естественно, это послужило поводом для оживленных дискуссий.
Но беседуя с автором "Капитала", нельзя было не заговорить и об этом произведении. Я позволил себе заметить, что мы, молодежь, ничего не ждем с таким нетерпением, как скорейшего завершения второго тома "Капитала". "Я тоже", - коротко ответил Маркс. Мне показалось, что я затронул больной вопрос.
Когда я позднее спросил, не пора ли приступить к изданию полного собрания Сочинений Маркса, он сказал, что прежде все они должны быть написаны. Мы оба не подозревали, что в действительности он больше уже ничего не напишет.
В оживленной беседе с глазу на глаз быстро прошел целый час. Когда я откланивался, Маркс пригласил меня зайти вскоре еще. [...]
Во время моего первого визита Маркс избегал политических тем. В следующий раз он говорил преимущественно о политике партии в Германии. Он резко критиковал некоторых ее лидеров и, напротив, высоко отзывался о поведении немецких рабочих. [...]
Во время моих последующих визитов Маркс не всегда держался так же миролюбиво, как в первый раз. Я слышал от него образцы едкой критики и наблюдал взрывы страстного негодования. И все же никогда не видел его подлинным громовержцем. Он мог, как и Энгельс, страшно вспылить, если сталкивался с трусостью, лживостью или высокомерным невежеством. В этом уверяли меня его друзья. Но он же мог от всей души, как никто другой, смеяться над безо
242
бидными человеческими слабостями и забавными происшествиями. И не менее - его жена. К сожалению, у меня не было возможности увидеть у них такую щедрую веселость. Их физическое состояние не позволяло ей проявиться. И тем не менее г-жа Маркс несколько раз громко смеялась в разговоре со мной - единственный смех, услышанный мною в доме Маркса.