Страница:
Она крепко пожала нам руки, но на вопрос об отце ответила, что он теперь занимается в Британском музее и возвратится только вечером, а завтра останется весь день дома и будет очень рад нас видеть. Поболтав с нею немного, мы ушли, а на следующий день снова явились в сказанный нам час.
Маркс уже ждал нас в своем кабинете, в котором в стороне присела и его дочь. Он приветствовал нас сначала по-английски, но как только услышал, что в одной из первых же фраз я, затруднившись в каком-то выражении (потому что я хотя читал без словаря по-английски, но в разговоре не имел практики), заменил английскую фразу французской, перешел и сам на французский язык, на котором и продолжалась наша беседа.
Я уже видел тогда в эмиграции его портреты, те же самые, какие у нас находятся повсюду и теперь, потому что все они принадлежат тому самому времени, и смеясь, помнится, сказал ему, что он поразительно похож на свой портрет. А он тоже смеясь ответил мне, что ему и помимо этого случая бывало странно слышать о своем сходстве со своими портретами, тогда как обыкновенно портреты бывают сходны с оригиналом. Он был очень внимателен и приветлив ко мне, хотя и в голосе, и в манерах чувствовалось сознание им своего выдающегося положения. В его кабинете, мне
47
помнится, три стены, уставленные полками с книгами, письменный стол близ окна и еще другой, меньший столик у диванчика и зеленый абажур над зажженной лампой, так как, несмотря на почти полуденное время, в Лондоне стоял какой-то сизый туман, делавший день похожим на вечер. Нам подали чай с бисквитами.
Маркс больше расспрашивал меня о наших целях и средствах, чем рассказывал о своей теории, причем я, вероятно, и рассказал ему о причинах распадения первоначальной "Земли и воли" на аграрный "Черный передел" и на политическую "Народную волю", о чем и говорит Рязанов в первом томе архива Маркса и Энгельса 367.
В заключение Маркс сказал, что наша борьба по способу Вильгельма Телля с самодержавной олигархией напоминает ему что-то легендарное, чего не может уже быть в настоящее время в прозаической Западной Европе.
Других деталей этого разговора, продолжавшегося часа два, я теперь не припоминаю, но помню, как перед уходом я исполнил то, зачем приехал: просил дать что-нибудь из своих теоретических работ для ближайшей книжки "Социально-революционной библиотеки", написав к ней небольшое предисловие.
Он обещал мне подыскать и пригласил прийти на следующий день. Мы снова провели с ним час или два, причем он дал мне на выбор несколько своих печатных работ и обещал дать предисловие к той книжке, которую я выберу, как только она будет переведена и набрана по-русски.
Так мы и расстались, обещавши друг другу переписываться.
Я возвратился в Женеву и передал пачку его книжек своим соредакторам "Социально-революционной библиотеки", к которой присоединился тогда, кажется, и Плеханов, лишь в это время изучивший первый (и единственный в то время по-русски) том "Капитала" Маркса и ставший его сторонником.
А я вдруг получил из России от Перовской шифрованное письмо, написанное, как мы делали всегда, невидимыми без проявления химическими чернилами между строк обычного, явного письма самого невинного содержания.
48
Она писала мне, что мое присутствие в Петербурге необходимо ввиду готовящегося большого события. Я понял, что готовилось новое покушение на жизнь императора *, и, как только устроил Ольгу и крошечную дочку у друзей, отправился в Россию и был там арестован после перехода границы, около Вержболова.
С тех пор прошло полвека. Заточенный на всю жизнь в Шлиссельбургской крепости, я ничего не знал о судьбе привезенных мною от Маркса в Женеву брошюр и книжек. А после освобождения я не встречал уже никого из бывших сотрудников "Социально-революционной библиотеки" и даже не знал, продолжалась ли она.
Но вот в январе 1931 года я получил издание Общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев "Литература партии "Народной воли"". Там были перепечатаны все ее номера и на стр. 178 перед концом 8-9 № "Листка "Народной воли"" от 5 февраля 1882 г. нашел "Предисловие", написанное К. Марксом и Ф. Энгельсом к предпринятому "Русской социально-революционной библиотекой" переводу "Манифеста Коммунистической партии" 368, в котором, между прочим, Маркс и Энгельс писали:
"Первое русское издание "Манифеста Коммунистической партии" появилось в начале 60-х годов в переводе Бакунина369 (издание "Колокол"). В то время Запад мог смотреть на русское издание "Манифеста" только как на литературный курьез; в настоящее же время такой взгляд невозможен... То было время, когда Россия представляла последний надежный оплот общеевропейской реакции... Совсем другое теперь. Именно европейская эмиграция дала Северной Америке возможность развить колоссальное земледельческое производство, конкуренция с которым пошатнула в самом основании европейское земледелие как крупное, так и мелкое... А Россия! Во время революции 48-49 годов не только европейские монархи, но и европейская буржуазия обрели в русском вмешательстве единственный якорь спасения ввиду только что выросшего пролетариата. Царь был провозглашен шефом европейской реакции. В настоящее же время он сидит пленником революции в Гатчине 370, а Россия является авангардом революционного движения Европы".
* - Александра II. Ред.
49
Когда я прочел эти строки, на меня вдруг повеяло чем-то давно минувшим. Мне вспомнилась и "Социально-революционная библиотека" в Женеве, и моя поездка к Марксу в Лондон, и привезенная для этой библиотеки пачка его книжек, между которыми (хотя я и не помню уже ясно их заглавия) был, мне чудится, и этот "Манифест", и обещание Маркса дать небольшое предисловие, как только русский перевод его статьи будет набран. И мне стало ясно: Маркс исполнил свое обещание, и если эта книжка "Русской социально-революционной библиотеки" и вышла лишь через год после того, как я у него был, то лишь потому, что мой арест при переезде в Россию и последовавшие за ним такие крупные события, как цареубийство 1 марта 1881 года и разгром "Народной воли", не могли не приостановить временно и издания "Русской социально-революционной библиотеки".
Впервые опубликовано в газете <Северный рабочий", Ярославль, 1976, 25 декабря, № 302
Печатается по фотокопии рукописи, сверенной с текстом газеты
Н. А. МОРОЗОВ
Карл Маркс и "Народная воля" в начале 80-х годов
Прошло 50 лет со дня смерти гениального основоположника современной научной политической экономии и шестьдесят шесть лет с того времени, как вышел в свет его "Капитал", начавший новую эру в науке о человеческом труде. И Маркс же вместе с Энгельсом впервые объяснил при помощи диалектического материализма весь ход исторических событий.
Многие будут вспоминать о нем теперь, а вместе с ними хочется вспомнить о нем и мне, хотя наше личное знакомство было лишь мимолетным.
Это было за два года до его смерти, уже 52 года назад. Первая свежесть воспоминаний не могла не поблекнуть за это время, и я, вероятно, не решился бы написать нижеследующих строк, если б мою память не освежили такие обстоятельства.
Года полтора тому назад я перелистывал "Литературу партии "Народной воли"", изданную нашим Обществом политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Там были перепечатаны все номера "Народной воли" от ее начала 1 октября 1879 г. еще при моей редакции и до последнего ее двенадцатого номера, появившегося в октябре 1885 г., когда я уже сидел в Петропавловской крепости.
В одном из промежуточных и более коротких номеров этого органа, называвшихся "Листками "Народной воли"", мне бросилось в глаза объявление, посланное мною же в июле 1880 года из Женевы, куда я временно уехал в самом конце февраля 1880 года, главным образом для того, чтобы отвезти туда мою первую жену Ольгу Любатович, готовившуюся стать матерью, так как ей нельзя было оставаться на это время в России, потому что ее везде разыскивали жандармы, чтоб заточить в тюрьму или казнить. И с этим обстоятельством я соединил задачу организовать в Женеве серьезный научно-революционный толстый журнал.
51
Приведу теперь только что упомянутое мною объявление, напечатанное на стр. 82 * "Литературы "Народной воли"".
"В последнее время в Женеве приступлено к изданию "Русской Социально-Революционной Библиотеки" при сотрудничестве Л. Гартмана, М. Драгоманова, П. Лаврова, Н. Морозова, И. Павловского и др.
Появилась уже первая книжка издания: "18 Марта 1871 года", соч. П. Лаврова" 365.
Названные здесь "сотрудники" были на самом деле официальными редакторами, хотя в месте печатания, в Женеве, были только я и Драгоманов и на мне лежали все организационные дела. А перелистывая далее "Литературу "Народной воли"", я вдруг увидел в тексте ее 8-9 номера, вышедшего 5 февраля 1882 года, еще такой документ, написанный Марксом и Энгельсом:
"Предисловие, написанное Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом к предпринятому "Русской социально-революционной библиотекой" переводу "Манифеста Коммунистической партии"" .
"Первое русское издание "Манифеста Коммунистической партии" появилось в начале 60-х годов в переводе Бакунина 369 (издание "Колокола"). В то время Запад мог смотреть на русское издание "Манифеста" только как на литературный курьез; в настоящее же время такой взгляд невозможен"...
"То было время, когда Россия представляла последний надежный оплот общеевропейской реакции. Совсем другое теперь"...
"Во время революции 48-49 годов"... "Царь был провозглашен шефом европейской реакции. В настоящее же время он сидит пленником революции в Гатчине 370, а Россия является авангардом революционного движения в Европе"...
Лондон, 21 (9) января 1882 г.
Карл Маркс, Ф. Энгельс
* В журнале ошибочно: 178. Ред.
52
Я здесь привел лишь отрывки из помещенного в "Листке "Народной воли"" предисловия Маркса и Энгельса, потому что оно слишком длинно для напечатания целиком, да и говорит в остальном лишь о предметах частного интереса, уже ушедших в область истории, а мне нужны только те места, которые характеризуют общее отношение Маркса и Энгельса к деятельности "Народной воли" для того, чтобы сделать краткий абрис отношения к нему самих народовольцев.
Не раз при разговорах с некоторыми современными историками народовольческого движения я говорил им, что было бы напрасно считать однородною идеологию всех народовольцев и в особенности судить о ней по "Программе Исполнительного комитета" 371, составленной Львом Тихомировым, хотя под нею и напечатано в примечании:
"Заявляем полную свою солидарность с этой программой. - Ред.".
Уже сама необходимость написать такое примечание показывает, что этой солидарности автору пришлость достигнуть не без труда.
Дело в том, что мы принимали людей в свою организацию не по деталям их идеологии, а по энергии и готовности жертвовать своей жизнью в борьбе с общим врагом, и доказательством этого служит то, что наши главные деятели: Александр Михайлов, Кибальчич, Желябов, Перовская и другие не написали в "Народной воле" ни одной строки, и общий и принципиальный разговор, в котором главным образом спорили лишь Тихомиров да я, а все другие старались только нас согласовать, был лишь один раз, по поводу этой самой "Программы Исполнительного комитета".
Потом же, после получения Тихомировым согласия на ее напечатание, никто не вспоминал более о ней.
Но это еще не значит, что у нас тогда совсем не интересовались теоретическими вопросами социологического характера, - ими интересовались, но к ним относились так же спокойно, как, например, к вопросам о происхождении солнечной системы или жизни на небесных светилах. Большинство одинаково сочувствовало Бакунину, Лаврову, Михайловскому, Лассалю, Марксу и Энгельсу. А из немногих теоретиков одни,
53
как Тихомиров, считали как бы долгом верности своему прошлому симпатизировать более народничеству, другие же, как я, допускали и эволюцию в своих теоретических представлениях. На меня еще до возникновения "Народной воли" огромное влияние произвело чтение "Капитала" Маркса.
И до тех пор я много читал по политической экономии - и Адама Смита, и Рикардо, и Джона Стюарта Милля, - но ясно чувствовал, что все они ходят вокруг чего-то основного, но не в состоянии его сформулировать. И вот наглядное выражение Маркса, что "товар есть откристаллизировавшийся полезный труд", объединило для меня все формы продуктов в их трудовой ценности, которую до Маркса смешивали с рыночного ценою, тогда как она производит на деле лишь приливы и отливы на уровне трудовой ценности в зависимости от колебаний спроса и предложения на данный продукт. Я понял, что только с этого момента политическая экономия стала действительной наукой, и вывел из основных положений Маркса дальнейшие последствия, в результате которых появилась первая программная трещина между мною и Тихомировым.
Отсюда очевидно, как захотелось мне, во время пребывания за границей в 1880 году, привлечь и Маркса к сотрудничеству с нами в только что основанной при моем участии "Социально-революционной библиотеке".
В конце концов я поехал в Лондон, побывав по дороге и у Лаврова, который очень сочувственно отнесся к моему замыслу, но познакомил меня с Марксом не он, а мой товарищ по "Народной воле" Гартман, который часто бывал у Маркса.
На второй же день после моего приезда он отправился со мной к Марксу по лондонскому метрополитену, ходившему еще на локомотивах. Приехав в предместье, то по крышам домов, то в тоннелях, мы увидели наконец хорошенький беленький коттедж, где Маркс жил в те дни со своей дочкой Элеонорой. Я помню хорошо первое впечатление этой поездки. Mister Marx in? (Дома мистер Маркс?) - спросил Гартман молоденькую домашнюю работницу, когда она отворила выходящую на улицу дверь, после того, как мы три раза ударили в нее висящим молоточком, заменяющим в Англии звонок.
54
Она ответила Гартману, как знакомому, что Маркс еще находится в Британском музее, но дочка его дома. Почти тотчас же после нашего входа в приемную вышла и она, хорошенькая и стройная девушка немецкого типа, напоминавшая мне романтическую Гретхен.
Мы начали разговор по-английски, но она, заметив, что я, затруднившись сказать какое-то английское слово, употребил вместо него французское, сейчас же перешла на французский язык, на котором уже и продолжались все наши разговоры.
И вот здесь мои воспоминания начинают двоиться: то мне кажется, что мы и с Марксом виделись в тот же день, то, наоборот, представляется, что Элеонора, просидев с нами с полчаса, сказала, что он возвратится поздно, и мы виделись на следующий день.
Но я хорошо помню, что мое первое впечатление от Маркса было определено фразой: как он похож на свои портреты!
После того как мы поздоровались и уселись вокруг небольшого стола с диваном у стены, я, смеясь, сказал ему это.
Он тоже засмеялся и ответил, что это ему часто говорят и что как-то курьезно чувствовать себя человеком, на которого не портрет его похож, а он сам похож на свой портрет.
Оказалось, что он меня уже ждал с большим интересом, потому что Гартман, которому я предварительно написал о своем приезде и о замысле побывать у Маркса, уже несколько дней назад предупредил его об этом. Маркс мне сказал, что очень будет рад дать мне даже не одну статью для "Социально-революционной библиотеки" и снабдит выбранную нами его статью небольшим предисловием, как только мы пришлем ему корректуру ее перевода. Узнав, что я могу остаться в Лондоне лишь три-четыре дня, он пригласил меня побывать у него еще раз до отъезда и обещал приготовить мне несколько своих и Энгельса книжек.
Маркс был в то время действительно совсем таким, каким он представлен на его портретах, которые принадлежат тому времени. Он показался мне скорее среднего роста, но довольно широкого сложения, был очень приветлив с нами обоими, но сразу чувствовалось во всех его движениях и словах, что он вполне понимает свое выдающееся значение.
55
Никакой мрачности или замкнутости, о которой я от кого-то слыхал, я в нем совершенно не заметил.
В то время в Лондоне был такой туман, что во всех домах горели лампы, в том числе и у Маркса, и я даже ясно помню, что у него светилась лампа с зеленым абажуром, но и при этом освещении я хорошо рассмотрел и его, и его кабинет, в котором три стены были уставлены книгами, а на четвертой были какие-то портреты.
Кроме его и Элеоноры, никто к нам не выходил, и у меня составилось впечатление, что в то время в его домике не было других членов семьи Маркса. Элеонора же все время выбегала к нам и, сидя на кушетке несколько в стороне, принимала участие в разговоре, причем нам приносили по чашке чая с бисквитами, и разговор продолжался главным образом о наших народовольческих делах.
Маркс чрезвычайно интересовался ими и говорил, что наша борьба с самодержавием представляется ему и всем европейцам чем-то совершенно сказочным, возможным только в фантастических романах.
Просидев с полчаса, мы с Гартманом не хотели его задерживать и отправились домой.
Но когда через два дня я снова зашел к нему перед отъездом, я тоже провел с ним и с дочерью некоторое время и при прощании он мне вручил приготовленные для меня пять или шесть книжек и снова обещал написать к той, которую мы выберем, предисловие, как только мы пришлем к нему первую корректуру перевода.
Узнав, что я через две-три недели возвращусь в Россию, он крепко пожал мне руку с пожеланием счастливого возвращения оттуда.
Мы оба обещали переписываться друг с другом, но это не осуществилось.
Возвратившись в Женеву, я нашел там письмо Перовской о том, что ряд готовящихся событий требует моего быстрого возвращения.
Я собрал нужные вещи и поехал, но 28 февраля при переходе границы около Вержболова был арестован под именем студента Женевского университета Локиера и перевезен в Варшавскую цитадель, где узнал о событиях 1 марта посредством стука в стенку от сидевшего рядом товарища Тадеуша Балицкого.
56
Я был уверен, что теперь меня казнят, как только откроют мою фамилию, и не раз ощупывал пальцами шею, стараясь представить, как около нее будет стягиваться петля. И это, конечно, случилось бы, если бы арестованные в то самое время Перовская, Желябов, Кибальчич и другие не встали впереди меня на дороге к эшафоту.
Заключенный сначала в Алексеевский равелин Петропавловской крепости, а потом в Шлиссельбург, я до самого своего выпуска не знал, чем окончились мои переговоры с Марксом.
Не знал я этого и после, вплоть до 1930 года, когда в присланном мне издании Общества политкаторжан "Литература "Народной воли"" я вдруг увидел "Предисловие" Маркса к "Манифесту Коммунистической партии" 368 в издававшейся при моем участии "Социально-революционной библиотеке", и это навеяло на меня рой воспоминаний.
Я вспомнил свои свидания с Марксом и его дочерью, вспомнил, как, уезжая спешно из Женевы в Россию, я отдал книжки Маркса кому-то из оставшихся там соредакторов, не помню уже - Драгоманову, или Павловскому, или начавшему тогда серьезно изучать "Капитал" Маркса Плеханову (хотя он в то время был еще "деревенщиком", как мы тогда называли партию "Черного передела", и не состоял в редакции "Социально-революционной библиотеки", но очень сближался с нею), и как я поручил выбрать и перевести что-нибудь из статей Маркса, а затем попросить у него и обещанное предисловие.
Я вспомнил и мое последнее прощание с ним, как он и его дочка Элеонора крепко жали мне руки, желая успеха в нашей опасной борьбе и нового приезда к ним из России в Лондон с победою, и дали даже адрес для переписки на имя кого-то из знакомых.
Особенно же отрадно было мне прочесть в только что приведенном мною предисловии Маркса:
"Царь был провозглашен шефом европейской реакции, а в настоящее время (т. е. благодаря деятельности "Народной воли") он сидит пленником революции в Гатчине 370, а Россия является авангардом революционного движения Европы".
57
Это были почти буквально те слова, которые сказал мне Маркс на прощанье, только вместо "в Гатчине" он сказал: "в Царском Селе".
Впервые опубликовано в журнале "Каторга и ссылка", М., 1933, № 3
Печатается по тексту книги. Русские современники о К. Марксе и Ф. Энгельсе. М., 1969
Г. В. ПЛЕХАНОВ
Из статьи "Первые шаги социал-демократического движения в России" 372
Систематическая пропаганда социал-демократических идей в рядах русских революционеров началась только летом 1883 г., когда в Женеве образовалась первая русская социал-демократическая группа "Освобождение Труда" 373. И первым литературным произведением этой группы была брошюра автора этих строк: "Социализм и политическая борьба".
Разумеется, эта брошюра предназначалась для распространения в России, и по пути в Россию ей предстояло преодолеть все препятствия, которые русское правительство чинило (да собственно и сейчас еще чинит, несмотря на пресловутый манифест 30 октября 1905 г.) проникновению в нашу страну подобного рода литературных произведений.
Но как ни велики были эти препятствия, главное затруднение, которое новой группе необходимо было преодолеть, состояло в другом. Оно заключалось в упорной предубежденности огромного большинства тогдашних русских революционеров против всего того, что связано было с именем социал-демократии.
Эта предубежденность была хорошо известна Марксу и Энгельсу. Когда Аксельрод и я, вскоре после Парижского международного конгресса в 1889 г. 374, в Лондоне встретились с Энгельсом, он нам сказал, что, пожалуй, было бы осторожнее с нашей стороны, если бы мы не называли себя социал-демократами. "Ведь и мы тоже, - прибавил он, - сначала называли себя не социал-демократами, а коммунистами".
Однако мы были убеждены в том, что сумеем заставить умолкнуть все клеветы против социал-демократии, распространявшиеся ее "социально-революционными" противниками. Кроме того, название социал-демократии имело в наших глазах немалое практическое значение. Если русский сознательный пролетарий будет
59
называть себя социал-демократом, то он легче будет понимать, что речь идет об его идейных единомышленниках, когда он будет читать в газетах об успехах социал-демократии в соседней с нами Германии. Ибо сведения об этих успехах проникали даже в находящуюся под гнетом цензуры русскую печать. Мы изложили Энгельсу наши соображения, и он нашел их основательными.
Чтобы объяснить немецкому читателю происхождение предубеждения русских революционеров против социал-демократии, я вынужден дать характеристику обоих течений, существовавших в нашем движении до образования группы "Освобождение Труда" 373. Одно из этих течений связано с именем П. Л. Лаврова, другое - с именем М. А. Бакунина. Что касается Лаврова, то он всегда относился с большим уважением к Марксу и Энгельсу и никогда не выступал ни против социал-демократии вообще, ни против германской социал-демократии в частности. Но он никогда также не защищал ее от нападок анархистов. "Друг Петр", - как назвал его Энгельс в своей направленной против него статье "Об эмигрантской литературе" в газете "Volksstaat" 375 был эклектиком до мозга костей и не в состоянии был занять определенную позицию в происходившей в Интернационале борьбе между бакунистами и марксистами. В своей газете "Вперед!" он наивно сокрушался о том, что социал-демократы не идут рука об руку с анархистами. Эти смехотворные ламентации по поводу борьбы социал-демократов с анархистами и послужили поводом к вышеупомянутой полемической статье Энгельса в "Volksstaat".
Лавров обеими ногами стоял на почве утопического социализма. Его взгляд на историю был чисто идеалистический. В его многочисленных социалистических произведениях нет ни одной попытки дать анализ тогдашних экономических отношений России. Его тактика главным образом упиралась в пропаганду "чистого социализма". Всякая мысль о революционной пропаганде пугала его как опасное отклонение от мирной пропагандистской деятельности. Этой причины вместе с его неисправимым эклектизмом было совершенно достаточно, чтобы его влияние на русскую революционную молодежь быстро пришло к концу *. И по мере того, как падало влияние Лаврова, росло влияние Бакунина.
60
Если Лавров не считал нужным анализировать экономические отношения России, то Бакунин, признавший себя сторонником исторического материализма, положил этот анализ в основу своей программы и тактики. Беда была лишь та, что его анализ не имел ничего общего с материалистическим пониманием истории.
Он исходил из коммунистических инстинктов, якобы присущих русскому народу и получивших будто бы свое выражение в великорусской сельской общине. Для того, чтобы эти коммунистические тенденции имели плодотворные последствия, необходимо было только разрушить государство, которое являлось помехой на пути к дальнейшему развитию общины. Поэтому Бакунин объявил беспощадную войну государству, не делая при этом никакого различия между русским полицейским государством и "правовыми" государствами Запада. Более того: он был того мнения, что введение конституционного строя в России принесет только вред народу, так как конституционный строй расчистит путь для свободного развития капитализма и тем самым ослабит коммунистические стремления крестьянства.
Революционеры должны разрушить государство. Чтобы подготовить народ к разрушению государства, революционеры должны были приступить к его воспитанию в этом направлении. Лучшим воспитательным средством в глазах Бакунина являлись беспрестанная агитация и организация местных бунтов. Но для того, чтобы вести агитацию, нужно было исходить не из принципов "чистого социализма", пропагандой которых занимались сторонники Лаврова, а из "ближайших нужд" и "непосредственных требований" народной массы.
Маркс уже ждал нас в своем кабинете, в котором в стороне присела и его дочь. Он приветствовал нас сначала по-английски, но как только услышал, что в одной из первых же фраз я, затруднившись в каком-то выражении (потому что я хотя читал без словаря по-английски, но в разговоре не имел практики), заменил английскую фразу французской, перешел и сам на французский язык, на котором и продолжалась наша беседа.
Я уже видел тогда в эмиграции его портреты, те же самые, какие у нас находятся повсюду и теперь, потому что все они принадлежат тому самому времени, и смеясь, помнится, сказал ему, что он поразительно похож на свой портрет. А он тоже смеясь ответил мне, что ему и помимо этого случая бывало странно слышать о своем сходстве со своими портретами, тогда как обыкновенно портреты бывают сходны с оригиналом. Он был очень внимателен и приветлив ко мне, хотя и в голосе, и в манерах чувствовалось сознание им своего выдающегося положения. В его кабинете, мне
47
помнится, три стены, уставленные полками с книгами, письменный стол близ окна и еще другой, меньший столик у диванчика и зеленый абажур над зажженной лампой, так как, несмотря на почти полуденное время, в Лондоне стоял какой-то сизый туман, делавший день похожим на вечер. Нам подали чай с бисквитами.
Маркс больше расспрашивал меня о наших целях и средствах, чем рассказывал о своей теории, причем я, вероятно, и рассказал ему о причинах распадения первоначальной "Земли и воли" на аграрный "Черный передел" и на политическую "Народную волю", о чем и говорит Рязанов в первом томе архива Маркса и Энгельса 367.
В заключение Маркс сказал, что наша борьба по способу Вильгельма Телля с самодержавной олигархией напоминает ему что-то легендарное, чего не может уже быть в настоящее время в прозаической Западной Европе.
Других деталей этого разговора, продолжавшегося часа два, я теперь не припоминаю, но помню, как перед уходом я исполнил то, зачем приехал: просил дать что-нибудь из своих теоретических работ для ближайшей книжки "Социально-революционной библиотеки", написав к ней небольшое предисловие.
Он обещал мне подыскать и пригласил прийти на следующий день. Мы снова провели с ним час или два, причем он дал мне на выбор несколько своих печатных работ и обещал дать предисловие к той книжке, которую я выберу, как только она будет переведена и набрана по-русски.
Так мы и расстались, обещавши друг другу переписываться.
Я возвратился в Женеву и передал пачку его книжек своим соредакторам "Социально-революционной библиотеки", к которой присоединился тогда, кажется, и Плеханов, лишь в это время изучивший первый (и единственный в то время по-русски) том "Капитала" Маркса и ставший его сторонником.
А я вдруг получил из России от Перовской шифрованное письмо, написанное, как мы делали всегда, невидимыми без проявления химическими чернилами между строк обычного, явного письма самого невинного содержания.
48
Она писала мне, что мое присутствие в Петербурге необходимо ввиду готовящегося большого события. Я понял, что готовилось новое покушение на жизнь императора *, и, как только устроил Ольгу и крошечную дочку у друзей, отправился в Россию и был там арестован после перехода границы, около Вержболова.
С тех пор прошло полвека. Заточенный на всю жизнь в Шлиссельбургской крепости, я ничего не знал о судьбе привезенных мною от Маркса в Женеву брошюр и книжек. А после освобождения я не встречал уже никого из бывших сотрудников "Социально-революционной библиотеки" и даже не знал, продолжалась ли она.
Но вот в январе 1931 года я получил издание Общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев "Литература партии "Народной воли"". Там были перепечатаны все ее номера и на стр. 178 перед концом 8-9 № "Листка "Народной воли"" от 5 февраля 1882 г. нашел "Предисловие", написанное К. Марксом и Ф. Энгельсом к предпринятому "Русской социально-революционной библиотекой" переводу "Манифеста Коммунистической партии" 368, в котором, между прочим, Маркс и Энгельс писали:
"Первое русское издание "Манифеста Коммунистической партии" появилось в начале 60-х годов в переводе Бакунина369 (издание "Колокол"). В то время Запад мог смотреть на русское издание "Манифеста" только как на литературный курьез; в настоящее же время такой взгляд невозможен... То было время, когда Россия представляла последний надежный оплот общеевропейской реакции... Совсем другое теперь. Именно европейская эмиграция дала Северной Америке возможность развить колоссальное земледельческое производство, конкуренция с которым пошатнула в самом основании европейское земледелие как крупное, так и мелкое... А Россия! Во время революции 48-49 годов не только европейские монархи, но и европейская буржуазия обрели в русском вмешательстве единственный якорь спасения ввиду только что выросшего пролетариата. Царь был провозглашен шефом европейской реакции. В настоящее же время он сидит пленником революции в Гатчине 370, а Россия является авангардом революционного движения Европы".
* - Александра II. Ред.
49
Когда я прочел эти строки, на меня вдруг повеяло чем-то давно минувшим. Мне вспомнилась и "Социально-революционная библиотека" в Женеве, и моя поездка к Марксу в Лондон, и привезенная для этой библиотеки пачка его книжек, между которыми (хотя я и не помню уже ясно их заглавия) был, мне чудится, и этот "Манифест", и обещание Маркса дать небольшое предисловие, как только русский перевод его статьи будет набран. И мне стало ясно: Маркс исполнил свое обещание, и если эта книжка "Русской социально-революционной библиотеки" и вышла лишь через год после того, как я у него был, то лишь потому, что мой арест при переезде в Россию и последовавшие за ним такие крупные события, как цареубийство 1 марта 1881 года и разгром "Народной воли", не могли не приостановить временно и издания "Русской социально-революционной библиотеки".
Впервые опубликовано в газете <Северный рабочий", Ярославль, 1976, 25 декабря, № 302
Печатается по фотокопии рукописи, сверенной с текстом газеты
Н. А. МОРОЗОВ
Карл Маркс и "Народная воля" в начале 80-х годов
Прошло 50 лет со дня смерти гениального основоположника современной научной политической экономии и шестьдесят шесть лет с того времени, как вышел в свет его "Капитал", начавший новую эру в науке о человеческом труде. И Маркс же вместе с Энгельсом впервые объяснил при помощи диалектического материализма весь ход исторических событий.
Многие будут вспоминать о нем теперь, а вместе с ними хочется вспомнить о нем и мне, хотя наше личное знакомство было лишь мимолетным.
Это было за два года до его смерти, уже 52 года назад. Первая свежесть воспоминаний не могла не поблекнуть за это время, и я, вероятно, не решился бы написать нижеследующих строк, если б мою память не освежили такие обстоятельства.
Года полтора тому назад я перелистывал "Литературу партии "Народной воли"", изданную нашим Обществом политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Там были перепечатаны все номера "Народной воли" от ее начала 1 октября 1879 г. еще при моей редакции и до последнего ее двенадцатого номера, появившегося в октябре 1885 г., когда я уже сидел в Петропавловской крепости.
В одном из промежуточных и более коротких номеров этого органа, называвшихся "Листками "Народной воли"", мне бросилось в глаза объявление, посланное мною же в июле 1880 года из Женевы, куда я временно уехал в самом конце февраля 1880 года, главным образом для того, чтобы отвезти туда мою первую жену Ольгу Любатович, готовившуюся стать матерью, так как ей нельзя было оставаться на это время в России, потому что ее везде разыскивали жандармы, чтоб заточить в тюрьму или казнить. И с этим обстоятельством я соединил задачу организовать в Женеве серьезный научно-революционный толстый журнал.
51
Приведу теперь только что упомянутое мною объявление, напечатанное на стр. 82 * "Литературы "Народной воли"".
"В последнее время в Женеве приступлено к изданию "Русской Социально-Революционной Библиотеки" при сотрудничестве Л. Гартмана, М. Драгоманова, П. Лаврова, Н. Морозова, И. Павловского и др.
Появилась уже первая книжка издания: "18 Марта 1871 года", соч. П. Лаврова" 365.
Названные здесь "сотрудники" были на самом деле официальными редакторами, хотя в месте печатания, в Женеве, были только я и Драгоманов и на мне лежали все организационные дела. А перелистывая далее "Литературу "Народной воли"", я вдруг увидел в тексте ее 8-9 номера, вышедшего 5 февраля 1882 года, еще такой документ, написанный Марксом и Энгельсом:
"Предисловие, написанное Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом к предпринятому "Русской социально-революционной библиотекой" переводу "Манифеста Коммунистической партии"" .
"Первое русское издание "Манифеста Коммунистической партии" появилось в начале 60-х годов в переводе Бакунина 369 (издание "Колокола"). В то время Запад мог смотреть на русское издание "Манифеста" только как на литературный курьез; в настоящее же время такой взгляд невозможен"...
"То было время, когда Россия представляла последний надежный оплот общеевропейской реакции. Совсем другое теперь"...
"Во время революции 48-49 годов"... "Царь был провозглашен шефом европейской реакции. В настоящее же время он сидит пленником революции в Гатчине 370, а Россия является авангардом революционного движения в Европе"...
Лондон, 21 (9) января 1882 г.
Карл Маркс, Ф. Энгельс
* В журнале ошибочно: 178. Ред.
52
Я здесь привел лишь отрывки из помещенного в "Листке "Народной воли"" предисловия Маркса и Энгельса, потому что оно слишком длинно для напечатания целиком, да и говорит в остальном лишь о предметах частного интереса, уже ушедших в область истории, а мне нужны только те места, которые характеризуют общее отношение Маркса и Энгельса к деятельности "Народной воли" для того, чтобы сделать краткий абрис отношения к нему самих народовольцев.
Не раз при разговорах с некоторыми современными историками народовольческого движения я говорил им, что было бы напрасно считать однородною идеологию всех народовольцев и в особенности судить о ней по "Программе Исполнительного комитета" 371, составленной Львом Тихомировым, хотя под нею и напечатано в примечании:
"Заявляем полную свою солидарность с этой программой. - Ред.".
Уже сама необходимость написать такое примечание показывает, что этой солидарности автору пришлость достигнуть не без труда.
Дело в том, что мы принимали людей в свою организацию не по деталям их идеологии, а по энергии и готовности жертвовать своей жизнью в борьбе с общим врагом, и доказательством этого служит то, что наши главные деятели: Александр Михайлов, Кибальчич, Желябов, Перовская и другие не написали в "Народной воле" ни одной строки, и общий и принципиальный разговор, в котором главным образом спорили лишь Тихомиров да я, а все другие старались только нас согласовать, был лишь один раз, по поводу этой самой "Программы Исполнительного комитета".
Потом же, после получения Тихомировым согласия на ее напечатание, никто не вспоминал более о ней.
Но это еще не значит, что у нас тогда совсем не интересовались теоретическими вопросами социологического характера, - ими интересовались, но к ним относились так же спокойно, как, например, к вопросам о происхождении солнечной системы или жизни на небесных светилах. Большинство одинаково сочувствовало Бакунину, Лаврову, Михайловскому, Лассалю, Марксу и Энгельсу. А из немногих теоретиков одни,
53
как Тихомиров, считали как бы долгом верности своему прошлому симпатизировать более народничеству, другие же, как я, допускали и эволюцию в своих теоретических представлениях. На меня еще до возникновения "Народной воли" огромное влияние произвело чтение "Капитала" Маркса.
И до тех пор я много читал по политической экономии - и Адама Смита, и Рикардо, и Джона Стюарта Милля, - но ясно чувствовал, что все они ходят вокруг чего-то основного, но не в состоянии его сформулировать. И вот наглядное выражение Маркса, что "товар есть откристаллизировавшийся полезный труд", объединило для меня все формы продуктов в их трудовой ценности, которую до Маркса смешивали с рыночного ценою, тогда как она производит на деле лишь приливы и отливы на уровне трудовой ценности в зависимости от колебаний спроса и предложения на данный продукт. Я понял, что только с этого момента политическая экономия стала действительной наукой, и вывел из основных положений Маркса дальнейшие последствия, в результате которых появилась первая программная трещина между мною и Тихомировым.
Отсюда очевидно, как захотелось мне, во время пребывания за границей в 1880 году, привлечь и Маркса к сотрудничеству с нами в только что основанной при моем участии "Социально-революционной библиотеке".
В конце концов я поехал в Лондон, побывав по дороге и у Лаврова, который очень сочувственно отнесся к моему замыслу, но познакомил меня с Марксом не он, а мой товарищ по "Народной воле" Гартман, который часто бывал у Маркса.
На второй же день после моего приезда он отправился со мной к Марксу по лондонскому метрополитену, ходившему еще на локомотивах. Приехав в предместье, то по крышам домов, то в тоннелях, мы увидели наконец хорошенький беленький коттедж, где Маркс жил в те дни со своей дочкой Элеонорой. Я помню хорошо первое впечатление этой поездки. Mister Marx in? (Дома мистер Маркс?) - спросил Гартман молоденькую домашнюю работницу, когда она отворила выходящую на улицу дверь, после того, как мы три раза ударили в нее висящим молоточком, заменяющим в Англии звонок.
54
Она ответила Гартману, как знакомому, что Маркс еще находится в Британском музее, но дочка его дома. Почти тотчас же после нашего входа в приемную вышла и она, хорошенькая и стройная девушка немецкого типа, напоминавшая мне романтическую Гретхен.
Мы начали разговор по-английски, но она, заметив, что я, затруднившись сказать какое-то английское слово, употребил вместо него французское, сейчас же перешла на французский язык, на котором уже и продолжались все наши разговоры.
И вот здесь мои воспоминания начинают двоиться: то мне кажется, что мы и с Марксом виделись в тот же день, то, наоборот, представляется, что Элеонора, просидев с нами с полчаса, сказала, что он возвратится поздно, и мы виделись на следующий день.
Но я хорошо помню, что мое первое впечатление от Маркса было определено фразой: как он похож на свои портреты!
После того как мы поздоровались и уселись вокруг небольшого стола с диваном у стены, я, смеясь, сказал ему это.
Он тоже засмеялся и ответил, что это ему часто говорят и что как-то курьезно чувствовать себя человеком, на которого не портрет его похож, а он сам похож на свой портрет.
Оказалось, что он меня уже ждал с большим интересом, потому что Гартман, которому я предварительно написал о своем приезде и о замысле побывать у Маркса, уже несколько дней назад предупредил его об этом. Маркс мне сказал, что очень будет рад дать мне даже не одну статью для "Социально-революционной библиотеки" и снабдит выбранную нами его статью небольшим предисловием, как только мы пришлем ему корректуру ее перевода. Узнав, что я могу остаться в Лондоне лишь три-четыре дня, он пригласил меня побывать у него еще раз до отъезда и обещал приготовить мне несколько своих и Энгельса книжек.
Маркс был в то время действительно совсем таким, каким он представлен на его портретах, которые принадлежат тому времени. Он показался мне скорее среднего роста, но довольно широкого сложения, был очень приветлив с нами обоими, но сразу чувствовалось во всех его движениях и словах, что он вполне понимает свое выдающееся значение.
55
Никакой мрачности или замкнутости, о которой я от кого-то слыхал, я в нем совершенно не заметил.
В то время в Лондоне был такой туман, что во всех домах горели лампы, в том числе и у Маркса, и я даже ясно помню, что у него светилась лампа с зеленым абажуром, но и при этом освещении я хорошо рассмотрел и его, и его кабинет, в котором три стены были уставлены книгами, а на четвертой были какие-то портреты.
Кроме его и Элеоноры, никто к нам не выходил, и у меня составилось впечатление, что в то время в его домике не было других членов семьи Маркса. Элеонора же все время выбегала к нам и, сидя на кушетке несколько в стороне, принимала участие в разговоре, причем нам приносили по чашке чая с бисквитами, и разговор продолжался главным образом о наших народовольческих делах.
Маркс чрезвычайно интересовался ими и говорил, что наша борьба с самодержавием представляется ему и всем европейцам чем-то совершенно сказочным, возможным только в фантастических романах.
Просидев с полчаса, мы с Гартманом не хотели его задерживать и отправились домой.
Но когда через два дня я снова зашел к нему перед отъездом, я тоже провел с ним и с дочерью некоторое время и при прощании он мне вручил приготовленные для меня пять или шесть книжек и снова обещал написать к той, которую мы выберем, предисловие, как только мы пришлем к нему первую корректуру перевода.
Узнав, что я через две-три недели возвращусь в Россию, он крепко пожал мне руку с пожеланием счастливого возвращения оттуда.
Мы оба обещали переписываться друг с другом, но это не осуществилось.
Возвратившись в Женеву, я нашел там письмо Перовской о том, что ряд готовящихся событий требует моего быстрого возвращения.
Я собрал нужные вещи и поехал, но 28 февраля при переходе границы около Вержболова был арестован под именем студента Женевского университета Локиера и перевезен в Варшавскую цитадель, где узнал о событиях 1 марта посредством стука в стенку от сидевшего рядом товарища Тадеуша Балицкого.
56
Я был уверен, что теперь меня казнят, как только откроют мою фамилию, и не раз ощупывал пальцами шею, стараясь представить, как около нее будет стягиваться петля. И это, конечно, случилось бы, если бы арестованные в то самое время Перовская, Желябов, Кибальчич и другие не встали впереди меня на дороге к эшафоту.
Заключенный сначала в Алексеевский равелин Петропавловской крепости, а потом в Шлиссельбург, я до самого своего выпуска не знал, чем окончились мои переговоры с Марксом.
Не знал я этого и после, вплоть до 1930 года, когда в присланном мне издании Общества политкаторжан "Литература "Народной воли"" я вдруг увидел "Предисловие" Маркса к "Манифесту Коммунистической партии" 368 в издававшейся при моем участии "Социально-революционной библиотеке", и это навеяло на меня рой воспоминаний.
Я вспомнил свои свидания с Марксом и его дочерью, вспомнил, как, уезжая спешно из Женевы в Россию, я отдал книжки Маркса кому-то из оставшихся там соредакторов, не помню уже - Драгоманову, или Павловскому, или начавшему тогда серьезно изучать "Капитал" Маркса Плеханову (хотя он в то время был еще "деревенщиком", как мы тогда называли партию "Черного передела", и не состоял в редакции "Социально-революционной библиотеки", но очень сближался с нею), и как я поручил выбрать и перевести что-нибудь из статей Маркса, а затем попросить у него и обещанное предисловие.
Я вспомнил и мое последнее прощание с ним, как он и его дочка Элеонора крепко жали мне руки, желая успеха в нашей опасной борьбе и нового приезда к ним из России в Лондон с победою, и дали даже адрес для переписки на имя кого-то из знакомых.
Особенно же отрадно было мне прочесть в только что приведенном мною предисловии Маркса:
"Царь был провозглашен шефом европейской реакции, а в настоящее время (т. е. благодаря деятельности "Народной воли") он сидит пленником революции в Гатчине 370, а Россия является авангардом революционного движения Европы".
57
Это были почти буквально те слова, которые сказал мне Маркс на прощанье, только вместо "в Гатчине" он сказал: "в Царском Селе".
Впервые опубликовано в журнале "Каторга и ссылка", М., 1933, № 3
Печатается по тексту книги. Русские современники о К. Марксе и Ф. Энгельсе. М., 1969
Г. В. ПЛЕХАНОВ
Из статьи "Первые шаги социал-демократического движения в России" 372
Систематическая пропаганда социал-демократических идей в рядах русских революционеров началась только летом 1883 г., когда в Женеве образовалась первая русская социал-демократическая группа "Освобождение Труда" 373. И первым литературным произведением этой группы была брошюра автора этих строк: "Социализм и политическая борьба".
Разумеется, эта брошюра предназначалась для распространения в России, и по пути в Россию ей предстояло преодолеть все препятствия, которые русское правительство чинило (да собственно и сейчас еще чинит, несмотря на пресловутый манифест 30 октября 1905 г.) проникновению в нашу страну подобного рода литературных произведений.
Но как ни велики были эти препятствия, главное затруднение, которое новой группе необходимо было преодолеть, состояло в другом. Оно заключалось в упорной предубежденности огромного большинства тогдашних русских революционеров против всего того, что связано было с именем социал-демократии.
Эта предубежденность была хорошо известна Марксу и Энгельсу. Когда Аксельрод и я, вскоре после Парижского международного конгресса в 1889 г. 374, в Лондоне встретились с Энгельсом, он нам сказал, что, пожалуй, было бы осторожнее с нашей стороны, если бы мы не называли себя социал-демократами. "Ведь и мы тоже, - прибавил он, - сначала называли себя не социал-демократами, а коммунистами".
Однако мы были убеждены в том, что сумеем заставить умолкнуть все клеветы против социал-демократии, распространявшиеся ее "социально-революционными" противниками. Кроме того, название социал-демократии имело в наших глазах немалое практическое значение. Если русский сознательный пролетарий будет
59
называть себя социал-демократом, то он легче будет понимать, что речь идет об его идейных единомышленниках, когда он будет читать в газетах об успехах социал-демократии в соседней с нами Германии. Ибо сведения об этих успехах проникали даже в находящуюся под гнетом цензуры русскую печать. Мы изложили Энгельсу наши соображения, и он нашел их основательными.
Чтобы объяснить немецкому читателю происхождение предубеждения русских революционеров против социал-демократии, я вынужден дать характеристику обоих течений, существовавших в нашем движении до образования группы "Освобождение Труда" 373. Одно из этих течений связано с именем П. Л. Лаврова, другое - с именем М. А. Бакунина. Что касается Лаврова, то он всегда относился с большим уважением к Марксу и Энгельсу и никогда не выступал ни против социал-демократии вообще, ни против германской социал-демократии в частности. Но он никогда также не защищал ее от нападок анархистов. "Друг Петр", - как назвал его Энгельс в своей направленной против него статье "Об эмигрантской литературе" в газете "Volksstaat" 375 был эклектиком до мозга костей и не в состоянии был занять определенную позицию в происходившей в Интернационале борьбе между бакунистами и марксистами. В своей газете "Вперед!" он наивно сокрушался о том, что социал-демократы не идут рука об руку с анархистами. Эти смехотворные ламентации по поводу борьбы социал-демократов с анархистами и послужили поводом к вышеупомянутой полемической статье Энгельса в "Volksstaat".
Лавров обеими ногами стоял на почве утопического социализма. Его взгляд на историю был чисто идеалистический. В его многочисленных социалистических произведениях нет ни одной попытки дать анализ тогдашних экономических отношений России. Его тактика главным образом упиралась в пропаганду "чистого социализма". Всякая мысль о революционной пропаганде пугала его как опасное отклонение от мирной пропагандистской деятельности. Этой причины вместе с его неисправимым эклектизмом было совершенно достаточно, чтобы его влияние на русскую революционную молодежь быстро пришло к концу *. И по мере того, как падало влияние Лаврова, росло влияние Бакунина.
60
Если Лавров не считал нужным анализировать экономические отношения России, то Бакунин, признавший себя сторонником исторического материализма, положил этот анализ в основу своей программы и тактики. Беда была лишь та, что его анализ не имел ничего общего с материалистическим пониманием истории.
Он исходил из коммунистических инстинктов, якобы присущих русскому народу и получивших будто бы свое выражение в великорусской сельской общине. Для того, чтобы эти коммунистические тенденции имели плодотворные последствия, необходимо было только разрушить государство, которое являлось помехой на пути к дальнейшему развитию общины. Поэтому Бакунин объявил беспощадную войну государству, не делая при этом никакого различия между русским полицейским государством и "правовыми" государствами Запада. Более того: он был того мнения, что введение конституционного строя в России принесет только вред народу, так как конституционный строй расчистит путь для свободного развития капитализма и тем самым ослабит коммунистические стремления крестьянства.
Революционеры должны разрушить государство. Чтобы подготовить народ к разрушению государства, революционеры должны были приступить к его воспитанию в этом направлении. Лучшим воспитательным средством в глазах Бакунина являлись беспрестанная агитация и организация местных бунтов. Но для того, чтобы вести агитацию, нужно было исходить не из принципов "чистого социализма", пропагандой которых занимались сторонники Лаврова, а из "ближайших нужд" и "непосредственных требований" народной массы.